Весна выдалась поздняя, но дружная. А в начале было до слез обидно: городские уже отгулял весенние каникулы, у которых они неизменно начинались 24 марта, а в глубинке их сверстники, где окончание и без того самой длинной в году четверти был связан с разливом пресловутой речки Каменки, (названой так, вероятно, из-за каменистого дна, почти полностью пересыхающую летом) все еще продолжали учиться. Они давно нагнали и перегнали пропущенную по случаю привлечения к сельскохозяйственным работам школьную программу, но, тем не менее, продолжали исправно посещать школу – Каменка прибывала в каком-то нездоровом оцепенении и, казалось, вопреки всем законам природы вовсе не помышляла разливаться. Все изменилось в одночасье. Ближе к полуночи разверзлись хляби небесные, и хлынул настоящий ливень. Долгожданные каникулы не объявлялись, впрочем, в этом не было никакой необходимость – в школу и без того никто не пошел.
Каменка в тот год ни на шутку взъярилась. Словно, стремясь наверстать упущенное, ничтожный ручей, которого даже нет ни на одной топографической карте области, превратился в стремительную и бурлящую горную реку, сметающую на своем пути все и вся. В своих мутных водах она несла за линию горизонта стога, крыши сараев, бревна, доски и даже мертвую лисицу, застигнутую врасплох половодьем.
Деревенский дурак Яшка подтянул багром к берегу грязно – бурое, вздувшиеся от воды тело лисицы и, достав из-за голенища сапога нож, принялся, было, снимать с нее шкуру. Шкура оказалась на редкость плешивой и облезлой, со сваленными клоками шерсти. Разочаровавшись в добычи, Яшка вспорол брюхо лисицы и извлек на свет пятерых голых, зеленых лисят. Вскоре воды Каменки унесли и этот страшный дар дурака Яшки.
Ребятня мокрая с головы до ног, но счастливая, плавала на льдинах, проваливаясь и переворачиваясь с них в воду, гурьбой бежала по домам, чтобы переменить одежду и погреться на русских печках, затем, через некоторое время вновь собиралась на берегу и с шестами в руках высматривала подходящие льдины. По счастью, в тот год никто не утонул и даже не заболел. Подсохло тоже быстро. На поле, правда, было не войти, в лесах доживали свой недолгий век последние сугробы, но по дорогам уже можно было передвигаться. Здесь все и началось.
Сейчас трудно сказать, у кого первого появился мопед, Вскоре число этого советского чудо – техники стало расти в геометрической прогрессии. Все разговоры на переменах только и были о всевозможных тросиках сцепления, газа, ручных тормозов, поршнях, кольцах, цилиндрах и т.д. В школу было принято приезжать на мопедах. Девчонки смотрели на обладателей железных пони с благоволением. Мопедов было столько, что для их стоянки директор школы отвел специальную территорию.
Петьки Загайнову в этом повезло меньше всех. Надежда приобрести этот треклятый мопед даже в его детском воображение казалась нереальной.
В большинстве своем колхозники, если они не были лодырями и пьяницами, представляли собой категорию людей по советским меркам небедных. Многие из них, внемля мольбам возлюбленного чада, уверовав в обещание оного закончить учебный год хотя бы на «тройки», исправно встречать и провожать корову и т.д., могли себе позволить выбросить 180 рублей, на ублажение прихоти дитяти. Петьки об этом не стоило и мечтать.
Его старший брат учился в институте и находился на полном родительском обеспечении. Средний по осени должен вернуться из армии и его следовало обуть – одеть, возможно, даже женить. Сестра – Ксюха заканчивала десятый класс и собиралась не то замуж, не то, поскольку училась неплохо, последовать по стопам старшего брата – повышать дальнейшие образование, но, тем не менее, относительно ее в семейный бюджет вносилась графа расходов. Словом, Петьки не светило.
Семья Загайновых не слыла бедной. Мать зарабатывала мало, но эту прореху с лихвой перекрывал отец. Загайнов был лучшим трактористом области. В среднем он зарабатывал 500 – 600 рублей в месяц, а во время страды, когда садился на комбайн, его доходы переваливали за тысячу. Прибавьте к этому подсобное хозяйство, скотину, которая является неименным подспорьем и перед вами предстанет крепкая крестьянская семья, которая, как, казалось бы, имела все возможности удовлетворить прихоть последнего, а потому самого любимого ребенка, ан нет – все упиралось во мнение Загайнова – старшего – известного на всю округу труженика.
Это была личность угрюмая и мрачная. Он не с кем не дружил, не принимал гостей и жил как-то обособленно, как волк одиночка, уповая лишь на собственные силы. Однако сказать, что он был деспот означало бы согрешить против истины. Является ли деспотом волк, который в силу природных качеств, благодаря уму и выносливости, недюжинной силе возглавляет стаю? Является ли деспотом наша голова по отношению к другим частям тела, безропотно повинующимся ей? Уклад семьи Загайновых был патриархальным. Петькина мать была полной противоположностью своего мужа – человека смуглого, скуластого, с азиатским типом лица и тяжелым взглядом из-под лобья. Вряд ли она слышала о пресловутой эмансипации, а по сему и не нуждалась в ней. По-женски Клавдия была счастлива: мужик работящий, сильный, в меру пьющий, хорошо зарабатывающий, не распускающий руки, но, а что молчун не всем же быть Цицеронами. Деревенские бабы завидовали ей: детьми Бог не обидел, дети хорошие и мужик дельный.
И все же в доме Загайновых был ярко выражен культ отца, какая-то гремучая смесь боязни прогневить кормильца и искреннего, неподдельного уважения. Когда Загайнов приезжал домой обедать и садился за стол – все замирало, казалось, даже мухи переставали летать под потолком. За день он говорил предложений сто – не больше.
– Мать, давай поесть!
Клавдия опрометью бросалась к печке и доставала чугун со щами, которыми до краев наполнялась двух литровая миска, мозговая кость почти с килограммом мяса и сметана подавались отдельно.
– А хлеба ай нет?
Клавдия присаживалась на край лавки и следила, как муж кушает, готовая не мешкая ни секунды метнуться за солью, перцем, горчицей или хреном – что прикажут. Загайнов ел неторопливо, глядя на его трапезу, невольно на ум приходили слова Твардовского о Василии Теркине: «Ел он много, он не жадно – отдавал закуске честь». В его спокойствие, не расторопности, не склонности к суете, присущей натурам слабым, не уверенным в себе, а по сему трусливым, вечно боящимся, что кто-то более сильный придет и вырвет у них изо рта кусок хлеба, лишит крова и пропитания – в Загайнове угадывалась медвежья сила, уж он-то своего не упустит. Покончив с обедом, Загайнов, если, оставался всем доволен, бросал Клавдии:
– Ну, мать, спасибо – уважила.
Вряд ли даже правительственная награда могла вызвать у Клавдии большую радость.
Как-то незаметно подошло время летних каникул, а мечта о мопеде не только не покинула Петьку, а напротив, вытеснила из головы все прочие мысли. Он засыпал и просыпался с этой мечтой. Мопед снился ему по ночам. Из общения со сверстниками Петька знал о нем все: как поменять тросик сцепления, отрегулировать тормоза, на какой скорости можно подняться на ту или иную горку. Иногда эта мечта настолько увлекала Петьку, что он вдруг невольно пускался бежать по дороге и выписывать всевозможные виражи, как бы находясь за рулем мопеда. Но, увы, увы... Петька, возможно, смог бы уговорить мать, но вряд ли она что- либо предприняла без совета с отцом. Отца «уболтать» было сложно.
Разговор с отцом Петька начал издалека. Он долго рассказывал о друзьях имеющих мопеды, о том какая это замечательная техника и что, если бережно к ней относиться, то она может прослужить очень долго, более того, – это полезная техника. К примеру, на мопеде можно ездить ворошить сено на дальнем покосе и оно быстрее бы сохло или привозить обед в поле. Никогда в жизни Петька не был так красноречив и этот, довольно витиеватый для него монолог он, захлебываясь от переизбытка чувств, из-за боязни, что его прервут, не дадут высказаться, был произнесен на одном дыхание, как добросовестно вызубренный урок. Загайнов, в послеобеденном отдыхе, расположившись в саду под яблоней, молча курил и смотрел в небо черными, как уголь глазами. На его лице не отражалось никаких эмоций. Сердце Петьки учащенно забилось – быть или не быть, сейчас или никогда.
– Пап, купи мопед! – выпалил Петька и сам испугался несуразности своей просьбы.
В ответ Загайнов как-то недобро ухмыльнулся, чуть приподнялся на локтях и словно ножом по детскому, неистово бьющемуся сердцу полоснул словами:
– Еще чего?! У отца костюма нет, на Доску Почета и то в свитере фотографируюсь, а тебе мопед подавай? А через год от него одна рама возле сарая валяться будет. Вот работать пойдешь – покупай себе хоть аэроплан.
Это был смертный приговор самой яркой, радужной и сокровенной Петькиной мечте и этот приговор уже не подлежал обжалованию или пересмотру. Однако, казалось бы, уже обреченная на забвение мечта не умерла – напротив, она закалилась, окрепла в юной и чистой Петькиной душе и из-за своей несбыточности стала еще желаннее и притягательнее.
Чтобы отвлечься от невеселых дум Петька целыми днями пропадал на конюшни, где его дед Кузьма работал конюхом. Дед Кузьма безумно любил Петьку. Прежде всего, за то, что он был похож на его дочь, а не на отца, как его называл за глаза дед, монгола. Во внуке его радовало буквально все: смелость, удаль, сообразительность, разговорчивость.
Казалось, что двенадцати летний Петька вовсе не знает чувства страха. Он мог сесть на любую лошадь, даже на ту, которую большинство здравомыслящих людей сторонились как черт ладана. Мог прыгнуть с моста в реку или забраться на самое высокое дерево. Жизнь била в Петьке ключом. В ребячьей компании он был бессменным заводилой и вдохновителем, разработчиком всех игр и шалостей, первоиспытателем своих изобретений. Верилось, что и в дальнейшем судьба готовит ему в жизни место лидера. Теперь все переменилось: одни с утра до вечера гоняли на мопедах, чинили их, другим же оставалось довольствоваться старомодными радостями деревенской жизни; купанием в пруду, рыбалкой, сбором грибов и ягод, гоняньем лошадей в ночное. Проклятый мопед произвел раскол в обществе. Неужели так будет продолжаться вечно. Петька, насколько позволяла его жизнелюбивая натура, даже как бы впал в некоторое уныние, но Его Величество Случай вновь вознес его мечту, как восходящий поток теплого воздуха, в безоблачное небо юношеских грез и озарил светом надежды.
Пастух, который пас колхозных телят – тюремщик и пьяница, сломал ногу и заменить его было не кем. За эту работу колхоз платил мало – всего 90 рублей, а мороки с этими неугомонными, вечно рыскающими тварями было столько, что игра не стоила свеч. Бригадир, знающий Петькину страсть к лошадям и его умение обращаться с ними, предложил ему эту никем невостребованную должность. Вот она благосклонность фортуны. Какие-то два несчастных месяца, выброшенных из школьных каникул и в результате – мопед – лазоревая мечта Петьки Загайнова.
Телят стерегли вдвоем: неуклюжая и толстая как колода бабка Степанида, с неизменным чулком и спицами в руках, страдающая одышкой, а посему прибывающая постоянно в тени под какой-нибудь лозинкой и пацаненок Петька на костлявом мерине Колуне, расторопность которого соответствовала его имени. Стеречь на нем подвижных, играющих между собой, резвящихся от переизбытка энергии, норовящих так и попасть то на крестьянский огород, то на колхозное поле телят было сущей мукой. Поначалу Колун, выведенный из старческой дремоты ударом кнута, устремлялся в заданном направление бегом, отдаленно на поминающем рысь, екая на все округу селезенкой, но этого запала хватало ненадолго, вскоре он начинал хватать подвернувшуюся по дороге траву и, в конце концов, засыпал и останавливался. Никакие методы воздействия не могли увеличить его прыти.
Через два дня Петька приехал к деду Кузьме с просьбой заменить лошадь. Дед Кузьма не только любил матерно изъясняться, если того пребывали обстоятельства, но и умел. К сожалению, каламбур, который вывернул дед по поводу замены лошади, не подлежит литературному переводу, это было бы все равно, что с помощью рояля передать озорство русской балалайки, но Петька, услышав о том, откуда и каким образом ему собираются добыть коня, едва не свалился с Колуна со смеху. Дед был прав: все рабочие лошади были заняты; в тырлах, млея от жары, находился один молодняк.
– Завтра на Звездочке погоню! – заявил Петьке.
Звездочка была молодой, необъезженной кобылой – рыжей, поджарой и грациозной как пантера. Подобная глупость разозлила деда еще больше. Во-первых, лошадей объезжали, как правило, зимой. По снегу лошадь быстрее устает и с нее не так больно падать наезднику. Во-вторых, еще никто и никогда не стерег скотину на необъезженной лошади.
Как в экстремальных условиях и за короткий срок объездить Звездочку Петька разработал целый план. В начале на нее нужно надеть кавалерийское седло и поперек его положить два, связанных между собой, мешка с песком для тяжести и на вожжах гонять по кругу, используя вместо снега пахоту, и когда из неё вместе с потом и пеной выйдет часть дури, – можно попытаться сесть на нее верхом. День – другой и она станет покладистой.
Дед Кузьма внимательно выслушал доводы внука и, покрутив пальцем у виска, принялся вновь мастерить из льняной веревки путы. Вряд ли бы Петьке удалось убедить деда, если бы тот не любил выпить.
Деньги на водку у Петьки были. С каждой получки дед суживал ему по червонцу, а с тех пор как мысль о мопеде засела в его голове – Петька занялся накопительством. От выпитого стакана настроение деда заметно улучшилось, и он пустился в долгие рассуждения по поводу лошадиных характеров и методов усмирения их строптивого нрава, время, от времени целуя белобрысые виски внука. Вскоре дед из оппозиционера превратился в сочувствующего, а под конец бутылки – в сторонника. Объезжать кобылу решили на следующий день.
Лошадь всегда крайне не охотно расстается со своей свободой. Еще вчера беззаботная жизнь в табуне, вольный ветер, ласкающий гриву, а сегодня: седло, подпруги, мертвой хваткой сдавившие крутые бока и стальные удела во рту, в кровь раздирающие нежные, бархатные губы – мало приятная метаморфоза.
Неделю длилась борьба этого благородного животного, полного сил и энергии, способного шутя ударом копыта размозжить череп этому маленькому, щупленькому существу, вихрастому голубоглазому посмевшему посягнуть на ее волю. От этой борьбы страдали все: Петька уже сбившийся со счета от количества падений, весь в синяках и в ссадинах, дед Кузьма, тысячу раз, проклявший эту затею, вынужденный стеречь стадо за Петьку на том самом мерине Колуне, пока внук носился по округе за кобылой, сбросившей его в очередной раз. Страдала бабка Степанида, глядя на Петькины мучения, страдали от нашествия телят огороды колхозников, страдали посевы и покосы. Петька решил взять Звездочку измором. Кобыла не знала покоя ни днем, ни ночью, точно также как не знал покоя ее всадник. Это было делом принципа: кто кого. Неволя виделась ей уже не столь страшной, более того в ней были свои прелести. Петька до отвала кормил ее мукой и овсом, каждое утро она получала огромную горбушку хлеба, щедро посыпанную сахаром. Вскоре она, незаметно для себя, полюбила своего маленького хозяина, который некогда казался ей деспотом и тираном. Между ними началась настоящая дружба. Звездочка бегала за Петькой как собака, утором, с радостным ржанием выбегала к нему из табуна и толкала мордой в грудь, выпрашивая лакомство.
Бабка Степанида захворала. На ее место желающих не нашлось, впрочем, в этом не было никакой необходимости – Петька справлялся один. От Звездочки было не уйти ни одному теленку. Но Петька не мог являться лицом материально ответственным и в случае потери хоть одного теленка, хоть всего стада спросить было бы не с кого. Получалась несправедливость – работая за двоих, Петька получал те же самые деньги. Фиктивно числиться вторым пастухом он уговорил сестру Ксюху. Теперь срок приобретения долгожданного мопеда сокращался вдвое. /
За эти полтора месяца Петька исхудал, осунулся, от постоянного недосыпания под глазами появились черные круги, но, тем не менее, он был счастлив – заветная цель уже показалась на горизонте.
Вместо требующихся 180 рублей Петька заработал двести с лишним. Он долго объяснял отцу, собирающемуся в город, какого цвета следует выбрать мопед, как его проверить, какие запчасти купить на оставшиеся деньги. Загайнов собирался молча, и казалось, вовсе не слушал трескотню сына.
Как долго длились часы ожидания возвращения отца. Петька, горя от нетерпения, сотню раз выбегал на дорогу посмотреть, не едут ли. Дорога была пуста или проходящие по ней машины поворачивали в другую сторону. Чтобы убить время Петька отправился на конюшню проведать Звездочку – новый пастух от нее отказался и предпочел Колуна. Вернувшись назад, Петька застал отца дома.
Однако, ни мопеда, ни ящика из-под него нигде не было. Зато на диване он увидел новый костюм, рубашку, коробку с ботинками и портфель.
– Обманули, обманули – Петька захлебнулся слезами обиды, – А я? А они…?
– Иди, сынок, обновки мерить. – Позвала Клавдия.
Не помня себя, задыхаясь от злости, Петька бросил новый костюм на пол и стал топтать ногами.
– Ты что, щенок, себе позволяешь?! – Загайнов схватил Петьку за шиворот и как котенка выбросил в сенцы. Петька бросился вон из дома. Немного погодя вышел и Загайнов, сел на завалинку, закурил. В его душе между собой боролись два противоречивых чувства: с точки зрения жизни, быта он был прав, а по совести…? Почему-то вспоминался Петька, с каким трудом его приходилось будить каждое утро, как он дремал над кружкой чая и полусонный шел на конюшню седлать лошадь. И чем дольше он курил и думал, там отчетливее внутренний голос, который мы именуем совестью, говорил ему, что поступил он все-таки неправильно.
Загайнов нашел Петьку одиноко сидящего на берегу пруда, присел рядом, неуклюже обнял его за худенькие плечи и сказал:
– Будет тебе мопед.
Это было самое счастливое лето в Петькиной жизни. Он не мог надышаться на новую игрушку. Каждый день мыл мопед, протирал тряпкой, что-то там подкручивал, подтягивал. А уж, какой приятной была дорога, как весело скользила она под колесами!
Мир казался огромным и необъятным, состоящим лишь из одних светлых красок, полный любви, счастья, гармонии.
Вскоре подвернулся случай доказать отцу, что мопед не такая уж бесполезная вещь в хозяйстве. У Загайнова кончались папиросы, а деревенский магазин был закрыт на ревизию – ближайший находился километрах в пяти. Преодолеть эти пресловутые пять километров для Петьки и его железного друга было делом плевым.
Увлекшись дорогой, Петька решил махнуть до райцентра, благо бак был полный бензина, и погода располагала к путешествию. Приехав в райцентр, Петька купил отцу папирос, попил газировки, съел мороженое, затем ему захотелось посетить универмаг, посмотреть на технику, узнать какие есть в продаже запчасти на мопед. Он долго, с видом знатока, ходил вдоль витрин и глазел на всевозможные втулки и шестеренки, приценивался. На мопед было практически все, начиная от лампочек и кончая мотором. Петьку это обрадовало. Потом он поднялся на второй этаж – в галантерею, но куртки и шубы казались ему мало интересными. Выйдя на улицу, Петька обмер – мопеда на месте не было. Как искры потревоженного костра в голове замелькали мысли: « Конечно. Какой я дурак, сам поставил мопед за угол и забыл об этом – раззява!» Мопеда не оказалось ни за углом, ни в ближайших кустах, куда его могли поставить какие-нибудь шутники. « Угнали!» – осенила Петьку страшная догадка. Но угонщики не могли далеко уйти и, в Петькиной душе еще теплилась надежда, что дело можно поправить. Сбиваясь с ног, он принялся носиться по незнакомым кварталам и переулкам. Казалась, ему улыбнулась удача; он услышал, как в каком-то дворе пытаются завести мопед, но вскоре его постигло разочарование: двое пацанов занимались починкой своего мопеда. Петька долго колесил по городу и тщетно расспрашивал прохожих – никто ничего не видел и не слышал.
В милиции, вопреки Петькиным ожиданиям, к его рассказу об угоне отнеслись холодно, его горе никого не растрогало и не вдохновило к действию. Мордастый дядька в форме, с красным и испитым лицом в начале и вовсе хотел отмахнуться от него как от назойливой мухи, затем принялся задавать вопросы, не имеющие к делу никакого отношения: кто он, откуда, курит ли, не он ли поджег сарай на Петров день в какой-то там неизвестной Петьке деревне? Петька добросовестно отвечал, все еще веря, что милиция вот-вот бросится прочесывать улицы, чтобы взять угонщиков по горячим следам. Но и этого не произошло.
– Возвращайся домой – пусть завтра отец или мать приедут и напишут заявление об угоне твоего драндулета, ну а дальше – видно будет. – Сказал красномордый милиционер.
– Так его до завтра уже разберут! – заголосил Петька.
– Разберут, значит, разберут – не хрена было бросать без присмотра. Давай дуй отсюда и без тебя забот хватает.
Петька, размахивая сеткой с отцовскими папиросами, некоторое время сновал по перекрестку. Попуток в его сторону не было, не было и сил вот так дальше бездействовать, чтобы хоть чем занять себя Петька зашагал в сторону деревни, постепенно, увеличивая шаг и, затем побежал. Глаза, полные слез, видели лишь убегающую из-под ног дорогу. Не существовало больше ничего: ни солнца, ни неба, ни посадок, вдоль дороги, ни деревень попадающихся ему на пути, а только серая лента большака с ямами, колдобинами, засыпанными кое-где щебенкой. Острые камни щебня превратили в лохмотья его кеды, падая несколько раз Петька разбил себе локти и коленки, отцовские папиросы давно превратились в труху, но он на это не обращал никакого внимания, а все продолжал бежать и бежать, совершенно не чувствуя ни боли, ни усталости. Его обгоняли машины, но Петька не пытался остановить их, поскольку не видел, а те равнодушно проезжали мимо, какое им было дело до пацана, бегущего неизвестно куда по обочине, может быть, он готовится стать марафонцем. Бежать до деревни было двадцать километров.
Дома Петька так и смог сказать ничего вразумительного,
лишь захлебываясь слезами скулил:
– А-ва-ва-ва…!
Ближе к ночи Петька успокоился. Клавдия поставила перед ним чайник с кипятком и ведро с холодной водой, для того чтобы можно было развести горячую или, как говорят в деревне, растрастить, и куда-то отлучилась. Возвратясь она увидела, как Петька льет на ноги кипяток из чайника. Он не чувствовал боли.
Утром его отвезли в больницу. Где-то с месяц его наблюдали разные специалисты, но сказать ничего определенного так и смогли. В направление в областную больницу стоял диагноз: Депрессионный невроз, что это такое и как от него излечиться никто не знал.
Областная больница положения дел не улучшила. Петькой даже заинтересовалась какая-то московская знаменитость и пригласила в клинику для обследования – Клавдия отказалась: во-первых, далеко, а во-вторых, сердце матери подсказывало, что в Петьке они видят лишь подопытного кролика. Бессильными оказались и народные методы лечения, и многочисленные знахари и знахарки – ноги продолжали отмирать, болезнь прогрессировала. Петьку словно подменили: его ничего не интересовало, ничего не радовало – в помутневших глазах читалась лишь скука и безразличие. В ноябре он пошел в школу. Хотя с трудом, но он мог еще передвигаться. Утром Петька собирал портфель и уходил, вечером имитировал подготовку к урокам. Продолжалось это до тех пор, пока школьная учительница не поинтересовалась о его здоровье. Выяснилось, что все это время Петька прятался на чердаке в конюшни – просто ему было стыдно пред ребятами за свою немощность. Учителя стали посещать Петьку на дому, но все предметы вызывали у него лишь раздражение и сонливость. Петька напоминал собой молодое деревце с подрубленной сердцевиной. Как вода из треснувшего сосуда из него медленно и неизменно утекала жизнь.
Загайнов долго ночью шептался с Клавдией и утром отправился в райцентр. Навестить Петьку приехал на Звездочке дед Кузьма.
– Слыхал? Нашли твой мопед. Отца с работы вызвали, поехал – забирать. Теперь упекут этих ворюг в острог.
На какое-то мгновение Петька вроде обрадовался, глаза его загорелись и вновь подернулись мутной поволокой.
– А Звездочка-то наша жерёбаная, – балагурил дед Кузьма.
Петька захотел посмотреть на Звездочку. Его под руки вывели на улицу. Было уже морозно: деревья давно облетели, на русых космах травы серебрился иней, от преющей на пустом огороде ботвы пахло сыростью, урожай был собран, на днях срубили даже капусту, лишь только рябина в палисаднике горбилась под тяжестью рубиновых гроздей. Звездочка отлиняла к зиме и округлившаяся из-за беременности, в новой шубе, выглядела ниже ростом походила на татарскую лошадку, нарисованную в учебнике по истории. Увидев Петьку, Звездочка приветливо заржала, затопталась на месте и замотала головой, дергая поводья уздечки, которыми она была привязана к загородке. Дед Кузьма бросился отвязывать ее, кокетливо взбрыкивая, словно танцуя, она подбежала к Петьке.
– Тише. Ребенка столчешь, дьяволица. – Дед Кузьма, надвинув шапку на глаза, чтобы не видели его слез – пошел в сад.
Петька обнял Звездочку за шею, а та принялась щекотать его за уши бархатными губами.
На полдороги из поселка Загайнов попросил шофера остановить. Они сняли с кузова ящик с точно таким же, как у Петьки мопедом и вскрыли его. Новый мопед изваляли в грязи, отщербили никель с колес, вырвали спидометр, словом создали видимость, что этой несчастной технике довелось побывать в руках нерадивого и глупого хозяина.
Но, как бы найденный мопед, заинтересовал Петьку лишь на время. Он сразу разглядел подвох.
– Это не мой мопед. У меня на фару шли провода: красный, синий и желтый, а здесь – красный, фиолетовый и зеленый.
– Мало ли чего, – попытался Загайнов продолжить святую ложь. – Ты посмотри, здесь все десять раз меняно-переменено.
– Отнесите меня домой, мне холодно.
Большую часть времени Петька проводил на печке или на лавке возле окна.
28 декабря в школе был Новогодний вечер – Петьки принесли подарки. В доме запахло мандаринами. Отец привез из леса огромную сосну, чуть ли не до потолка; пушистую, с шишками. Весь день мать с сестрой вырезали для нее из цветной бумаги гирлянды, а Петька с отцом паяли провода и красили маленькие лампочки. И еще, в этот день из армии вернулся старший брат. По такому случаю, отец, чуть ли не скупил полмагазина: колбасы, халвы, печенья, конфет, лимонада. Стол ломился от яств. Чуткой, детской интуицией Петька понимал, что делалась это скорее не для брата, а для него, чтобы хоть как-то возродить в нем любовь к жизни. И Петька радовался – радовался, насколько мог.
Особенно радостно ему было смотреть на брата. Тот возмужал, заматерел, раздался в плечах. Смуглый, белозубый, с изящными, щегольскими усиками, из-под тельняшки выпирают стальные мускулу – хорош, нечего сказать. «Теперь девки из-за него передерутся, – думалось Петьке, – Ксюха, и та расфуфырилась, как перед сватовством. Даст вам, братуха, жару». Но главное и отец вел себя с ним на равных: курил, подливал ему вина, советовался – чудно. А как смешно брат рассказывал об армии, особенно про одного солдата, который, как мерин Колун мог заснуть на ходу. От хохота у Петьки даже заболел живот. Вскоре он устал и попросился на печку. Брат поднял его на руки, легко как тряпичную куклу. «Сильный!» – с гордостью подумал Петька.
На печке было как-то особенно уютно; снизу от кирпичей шло сухое тепло, а в трубе надрывно завывал студеный ветер. Семья за столом вела неспешную беседу. Хотелось о чем-нибудь помечтать. Петька часто любил предаваться этому занятию, но почему-то не мечталось, мысли в голове путались, а веки наливались дремотной тяжестью. Как в яму Петька провалился в густую, непроглядную темноту, а потом была синь, бездонная, бескрайняя, озаренная мягким неземным светом.
Хоронили Петьку под Новый год.
Часам к одиннадцати утра возле дома Загайновых было не протолкнуться: подъезжали на тракторах, на машинах, на лошадях, взад-вперед то и дело носился УАЗик председателя, люди толпами приходили из других деревень, приехал автобус с музыкантами из Одоева. День стоял тихий и солнечный.
Впереди похоронной процессии мерин Колун вез на санях еловые ветки. Когда начинала играть музыка, Колун испуганно, по-собачьи, поджимал хвост и начинал семенить рысью, гулко екая селезенкой.
В полдень погода переменилась, и повалил снег, казалось, что сама зима не хотела терпеть в своем заснеженном царстве беспорядка. Её раздражали пестрые венки, вывороченные комья мерзлой глины, зелень еловых веток на дороге. В мановение ока она сравняла все, замела, запорошила снегом. Как будто и впрямь старалась стереть с память с лица земли и саму память о вихрастом мальчике Петьке.
ЭПИЛОГ
Вечером того же дня, в полутемной конюшне, пьяный дед Кузьма раздавал лошадям корм.
На улице мело. Благо, что сено он приготовил заранее и сложил в виде копны возле кладовки, но все равно это занятие было не из легких. Вилы в руках деда выворачивались, и сено соскальзывало наземь. Приходилось останавливаться и собирать его вновь. Затем дед долго не мог попасть в ясли, то не хватало силы поднять навильник, то мешала подойти к яслям лошадь.
Напротив кладовки, деревянном ящике, застеленном газетой, стояла тарелка с закуской и початая бутылка «Сибирской» водки, с грязным, заляпанным сальными пальцами стаканом. Под этим импровизированным столом суетился маленький крысенок. Ему давно не терпелось взобраться на ящик, но его пугала тень от качающегося фонаря, да и дед неуклюже сновал взад- вперед, что-то бубнил себе под нос, а иногда и вовсе устраивал перекур.
Дед уже давно привык разговаривать сам с собой, спьяну же это желание в сотню раз обострялась и тогда он не просто нес всякую околесицу, а то и вовсе превращался в медиума, и мог вести диалог в лицах. Чаще всего он беседовал с покойной супругой, в основном, бабка бранила его, но бранила ласково, с любовной укоризной:
– Эх, Кузьма, Кузьма, не бережешь ты себя. Водку-то ведь всю не перепьешь, ее вон сколько наготовили море разливанное, а ты уже не молод – пора бы и остепениться. Ай, на тот свет торопишься – туда еще никто не опоздал. Грех это раньше времени свою смертушку искать – она, коли нужда в тебе придет, сама тебя сыщет и на печке, и под печкой.
Еще дед Кузьма любил беседовать с начальником. Образ начальника был собирательным и поэтому дед представлял его себе каждый раз по-разному, впрочем, были в этом образе и неизменные атрибуты – это всегда был человек полувоенный, во френче или в офицерском полушубке, в хромовых сапогах, любящий дисциплину и порядок, строгий и взыскательный. Этакий
коммунист – бессеребряник. Тот с дедом особенно не церемонился, а говорил хлестко, по-военному:
– Сволочь, ты Кузьма! Самая распоследняя сволочь! Безответственная свинья. Тебе лошадей доверили, а ты что творишь? Пользуешься тем, что лошадь – тварь бессловесная жаловаться не станет и в морду твою бесстыжую не даст. Ты знаешь, что такое голодный конь? А если ему сейчас орудие тянуть, а у него от голода кишки в животе переплелись. Подвесить бы тебя за одно место прямо над воротами, чтобы другим неповадно было – иди – корми коней, паразит.
После «начальственной» нахлобучки, в голове деда Кузьмы словно прояснялось и он, кряхтя, снова брался за вилы и шаркающей, неуверенной походкой принимался разносить сено. Нельзя было понять: пьян ли он, или это смертельная, гнетущая тоска произвела в нем тот роковой, душевный надлом, после которого человек уже не живет, а доживает.
В засаленном драном ватнике, в мешковатых грязных штанах, в стоптанных вовнутрь валенках – изначально, наверное, белых – сейчас этот цвет можно было различить лишь на подвороте голенищ. Один из галош был намертво примотан к валенку какой-то малиновой, ядовитого цвета изоляцией. Дед и сам походил на одного из призраков, которых он вызывал силой своего воображения из потустороннего мира. Его обветренное лицо, поросшее седой щетиной, было неестественно бледным, казалась обсыпанным то ли мукой, то ли снежной пылью, и эта пыль, уже выстудив тепло человеческого тела, не таяла.
Дед то бранился с лошадьми, то, вдруг, переполненный к ним любви и уважения, лез целоваться. Кони, почуяв запах недельного перегара, воротили от него морды, но в излиянии своих чувств дед был настойчив. И лошади, нехотя, подчинялись, видимо им это было не ново.
Самые противоречивые чувства у деда Кузьмы вызывал жеребец Орлик. С одной стороны жеребец был форменный тунеядец и дармоед (общение с кобылами дед за работу не считал – велика заслуга – блуд чинить), к тому же Орлик задирался на рабочих лошадей – подлинных тружеников, чуть ли не каждый день, изнывая от безделья, разбивал стойло. Но с другой – Орлик был писаный красавец: вороной, белоногий, поджарый, сильный и отчаянный, как черт. И дед Кузьма не мог им не восхищаться. Второго такого жеребца во всей округе не было. Дед гордился тем, что именно в его колхозе и в его конюшне есть такое сокровище. Колхоз приобрел Орлика на московском ипподроме. Иногда дело доходило до маразма – дед ревновал жеребца к чужим кобылам и никакие литры и полулитры, обещанные другими конюхами, не могли изменить категоричность его отказа, Доходило до смешного:
– Что тебе Кузьма, жеребчиного хрена, что ли жалко? – взывали его к голосу разума мужики.
– А хоть бы и хрена! – парировал дед Кузьма, – Он его, небось, не на помойке нашел, чтобы всякую тварь ублажать. Он аристократ в сто первом колене. Нечего мне жеребца портить.
Однако и мимо творимых Орликом безобразий дед не мог пройти равнодушно.
Сейчас жеребец, оторвав боковую доску, забавлялся тем, что просовывал в образовавшуюся щель длинную лебяжью шею, пытаясь укусить Мальчика. Старый мерин Мальчик – костлявая, полузагнанная кляча, весь день возившая силос на фермы, вместо того, чтобы насладиться пайкой овса и сена и дать короткий отдых своим изнеможденным костям, доведенный до отчаянья вредным соседом, прижимал уши и истерически взвизгивал, как старый евнух, тщетно стараясь лягнуть обидчика.
– Балуй у меня! – Ругался дед. – Я тебя завтра на цепь посажу, как брухачего быка. Расстанешься ты со своим добром, дай мне только ветеринара увидеть. Сам силос возить станешь. Фортуна для вашего брата, ох как переменчива. Мундштук порвал, стойло раскурочил, сено перетолок – кастрирую я тебя, подлеца, так и знай.
В ответ Орлик презрительно фыркал, словно говорил: « Как бы не так!»
Он тоже по-своему любил деда, и едва тот вошел к нему в стойло, мордой свалил с него шапку, копытом нечаянно вдавил её в навоз и, словно извиняясь за свою неловкость, опустил к деду на плечо тяжелую, умную голову.
– Ну что ты за зараза такая? Ах ты, баловник, застоялся? Скучно тебе? И мне, брат, тоска. Одни вы у меня только и остались на всем белом свете. Веришь, я в этом году еще печку ни разу не топил. Кошка была, и та сгинула, верно, где у добрых людей прижилась. А гулять я тебя сегодня не пущу и не фыркай, не раздувай ноздри. Ишь ты, обиделся! Завтра, Бог даст, распогодится – нагуляешься. Вон встречайте с Мальчиком Новый год.
Орлик прял ушами, тряс головой и звенел кольцами порванного мундштука, то ли протестуя, то ли соглашаясь.
– У Кузьмы скотина отродясь голодной не стояла, для меня лошадь, что дитя неразумное. Я коли сена не раздам, так овса разнесу. Звездочка, голубушка ты моя, ждешь меня, сердешная? А я домой сегодня не пойду. Метет на улице – света божьего не видно. Будем здесь с тобой Новый год встречать.
Звездочка толкала головой деда в грудь и тот, чтобы не упасть хватался руками за стойло.
– Или идти? – Звездочка вновь кивала головой. – Эх, люди! Да как же вы после этого жить-то станете?! Какими глазами будете вы на свет смотреть?! Неужели после этого мать-сыра-земля с той же легкостью вас носить станет? – взывал дед Кузьма ко всему человечеству, но в ответ лишь ветер ударял в закрытые ворота конюшни, да метель сыпала снежной пылью сквозь щели обветшалого фронтона. Люди встречали Новый год.
09.2002 год.