Глава седьмая
Агни, Ананта и Алиса справляли тризну по повесившимся любовникам. Тризна была без военных игр, без плясок, но пир был и даже с обильными возлияниями, а пляски как-то естественно сублимировались в нежные объятия троих подруг. Не было и жертвоприношений, тем более кровавых или человеческих. Никто из подруг не отсёк себе ни мизинец, ни руку, ни ступню, ни грудь, ни сосок, ни язык, ни клитор. Они ведь не были повенчаны законным браком со своими дружками и подобная жертва была бы излишней и даже вызывающей. Но горе потери любимых и уважаемых ёбарей всё же вызывало неясные атавистические ощущения, требовало жертвы, но какой? Они не знали и это неведение мучило их, угрызало их совесть и чувство долга к ушедшим из жизни, пусть и по своей собственной /как утверждало следствие/, хотя и недоброй воле. Интуиция, смутные догадки, неясные воспоминания прочитанного и увиденного, грустные совместные беседы привели их к согласному решению пожертвовать все свои волосы. Казалось бы, что это за жертва? – короткий, хотя и густой, иссиня-чёрный ёжик на трёх головах. Но не нужно забывать о других волосах, скрытых обычно зимней одеждой от посторонних нескромных взглядов. Как мы помним, лобки и подмышки подруг были в своё время покрыты густыми, чёрными, труднопроходимыми, таинственными зарослями; остались эти заросли такими же и в это траурное время, даже все анусы привычно волосились.
Жертву троица подруг приносила со всем удобством, если не сказать – с наслаждением. А.А.А. собрались в тропиках под крышей, удалились в один из семейных закутков, где предполагались, не запрещались, даже половые сношения, и занялись поминовением своих любовников. Они расположились у горячего затончика на тёплой, мягкой травке; разложили электрические и обычные бритвы разнообразных фасонов, ультразвуковые депиляторы, косметику и прочие бабьи причиндалы.
Они не торопились, не суетились, а поистине совершали тризну, хотя и не строго соответствующую древним свидетельствам летописей. Сначала каждая субъективно-эгостически занялась своим лохматым лобком и подмышками: прошлись электрической машинкой – трава усеялась чёрными, мелкими завитками; потом пошли в дело электрические бритвы и лобки гладко засинели. Бритые подмышки не только синели, но и отдавали белизной, контрастировали с загоревшим телом. С бровями каждая расправилась тоже самостоятельно, смотрясь в маленькое карманное зеркальце, а вот бритьём головы, удалением волос с ануса и междупутья между ним и нижней границей влагалища пришлось заняться всем коллективом.
Алиса, Ананта и Агни стригли и брили друг другу головы, выдёргивали волоски вокруг анусов, вокруг сосков на груди, в междупутье. Склоняясь над растопыренной или стоящей раком подругой, то одна, то другая не сдерживалась и посылала поцелуй то в пипку, то в попку. Жертва под поцелуем вздрагивала, прогибала спину, выгибала спину, подставляла лакомые куски подруге, сочилась обильным соком, который тоже не пропадал даром: скользкий палец ненароком въезжал то в один вход, то в другой, то вдруг оба пальца оккупирвали и анус и вагину; становилось не до стрижки с бритьём. Но дисциплинированные подруги закончили волосяное жертвоприношение, прежде чем их чувственность переполнила чаши и выплеснулась за пределы волевой сдержанности. И хотя руки у них подрагивали, лица раскраснелись, а глаза пылали и туманились одновременно, но они успели обработать все четыре ноги депилятором. Теперь на них оставались только ресницы, роскошные ресницы! О них было договорено ещё во время обсуждения тризны, что их можно и даже нужно оставить. Такое решение было принято не из эстетических соображений, не из-за болезненности удаления ресниц, тем более, не из жадности, а просто так. Может быть женская мудрость подсказала им, что надо хоть что-то оставить: на всякий случай, про запас, на экстренное жертвоприношение, если в нём возникнет острая нужда или необходимость. Хотя, ресницы у всех были такие длинные, что ими можно было ласкать любой клитор, анус, грудь или головку члена, если такая встретится в пути. Так что трудно определить истинную причину сохранения ресниц троицей.
Когда подруги перешли к кремам, нежно смазывая свежебритые места, самые совершенные бритвы не могли не нарушить нежный кожный покров, то сдерживаемая до поры-до времени страсть уже полностью владела ими. В однополой любви они были также свободны, как и в двуполой или бесполой. Они умудрялись трахать друг друга сиськой не только прямолинейно во влагалище, но даже в попку, и тогда анус жадно заглатывал крупный сосок вместе с тёмным пигментированным кругом, становящимся временами овалом. У них не возникало даже намёка не ревность, они свободно, вольно и плавно менялись ролями, зная склонности страсти каждой из любовниц. Была среди них и мазохистка, и садистка, и совмещающая и то и другое. О талантах и способностях их языков, таких разных по размеру и форме, или двадцати пальцев на руках и ногах, мы не будем распространяться, чтобы нас не обвинили в порнографии, не обложили дополнительным налогом, не задушили целлофановой обёрткой, не поставили клейма на книгу: «Только для старых пердунов».
Нужно ещё заметить,что все ногти подруг были украшены маникюром и педикюром, да каким! Ногти светились разноцветным лаком, а сквозь него проглядывали головы, глаза, губы, носы, уши, руки, целые фигуры, пенисы в разной степени эрекции их друзей-любовников. Такой маникюр с педикюром стоил очень даже не дёшево, держался по гарантии целый год и заменял подругам траурные чёрные или белые /зависит от страны и культуры/ одежды. Они гордились своими ногтями, ещё не привыкли к ним и часто поглядывали на своих героев в миниатюре. Секрет преодоления роста ногтей и сохранения на них фотографий – охранялся патентом фирмы.
Эта ограниченная тризна, это жертвоприношение живых волос закончилось почти танцем, хотя мы и отметили выше,что обошлось без плясок. Скорее, это был хоровод в горизонтальном положении. Агни, Ананта и Алиса лежали на лужайке на боку, голова каждой покоилась между ног другой, рты были заполнены солёными моллюсками, а пальцы резвились то в попке, то бегали по пояснице, то тискали и ласкали груди. Кольцо колыхалось и постанывало через нос; синие головы контрастировали с белыми ляжками и розовеющими долями задниц; загорелые руки смуглели на белых грудях. Подруги кончили уже по тридцать три раза, но змея Вишну не желала размыкать своего бесконечного кольца и огонь Агни бежал по кольцу бетатрона; наслаждение оргазмом выходило за пределы наслаждения и устремлялось туда, куда навечно был закрыт путь уму, интеллекту, руссудку. Но троица была не богинями, а млекопитающими, прямостоящими, разумными, хотя их мозг весил граммов на сто меньше мужского, но зато работал, говорят, эффективнее. Нервы, мышцы, жилы, кожа, ресницы, слизистые оболочки подруг утомились; у них не осталось больше сил на любовь, требовался отдых. Они неохотно, медленно оторвались друг от друга; казалось – раздался тройственный пневматический чмок и огненное кольцо распалось. Подруги поёрзали по траве, повернулись на ненамятые бока, ещё позмеились по светло-зелёной траве, поискали удобное положение и успокоились, положив головы на бёдра друг-дружке.
-Я кончила тридцать три раза, - прохрипела Алиса.
-Я кончила девяносто девять раз, - прошипела Ананта.
-Я кончила двести девяносто семь раз, - протрещала Агни.
Ал. – А это не грех?
Аг. – Что?
Ал. – Наше наслаждение.
Аг. – Нет, не грех.
Ал. – Откуда ты знаешь.
Аг. – Мы же принесли жертву.
Ан. – Наши парни смотрят на нас с того света и хлопают в ладоши.
Ал. – Я не очень уверена в этом.
Ан. – Ты всегда была пессимисткой.
Аг. – Мы принесли в жертву волосы.
Ан. – А что с ними теперь делать? Смотри как мы их разметали, налипли всюду на теле, даже во рту и в горле волосы щекотят.
Аг. – Возьми и выплюни.
Ан. – Из горла не выплюнешь.
Ал. – Так что же делать с волосами?
Аг. – Как будто не знаешь, сжечь их, кончно.
Ан. – Как их тут сожжёшь, джунгли, ни кусочка сухого дерева вокруг.
Ал. – Можно ли тут вообще костры разводить?
Аг. – Нам – можно.
Ал. – Это ещё почему?
Аг. – Мы в трауре.
Ан. –Так это по нашему голенькому, бритому виду сразу и определишь, что мы страдаем от вечной разлуки с любимыми.
Аг. – Костёр большой не нужен, не нам же в жертву сжигаться.
Ал. – Да, хоть и маленький, а сложить не из чего.
Ан. – Потом пойдём поищем сухих листьев под пальмами.
Аг. – И шерстки надерём со стволов.
Ан. – Пока никто не видит.
Ал. – А что же нам дальше делать?
Аг. – Снять штаны и бегать.
Ан. – Штаны вместе с волосами сняты, осталось только бегать.
Ал. – Бегайте, но только без меня.
Ан. – Я пошутила, мне ни ногой, ни рукой не шевельнуть.
Аг. – А клитором?
Ан. – И им не шевельнуть.
Ал. – Объелись мы друг другом.
Аг. – Ничего, это объеденье быстро переваривается.
Ан. – А как долго мы должны хранить верность нашим самоубийцам?
Ал. – Откуда я знаю.
Аг. – Такой традиции нет и быть не может.
Ан. – Да, самоубийство во все времена осуждалось, всегда нужны были строители светлого будущего.
Аг. – Не совсем – всегда, древний Рим подал всем пример горячей ванны с бритвой.
Ал. – Это ужасно! И у нас бритвы есть, мне всегда было страшно, когда я бреюсь, такая , сука, острая!
Ан. – Я про срок траурной верности спросила.
Аг. – А что, тебе уже так сразу прямостоящего уя захотелось?
Ан. – Нет, я совершенно сыта, и, кажется, не вернулась ещё полностью с седьмого неба.
Аг. – Так что же ты волну поднимаешь?
Ан. – На всякий случай, на будущее, может даже – ближайшее.
Ал. – Кто у тебя на примете?
Ан. – Скорее я у кого-то на примете.
Аг. – У кого?
Ан. – У профессора Кроликова.
Аг. – Не загибай!
Ал. – Приснилось с горя.
Ан. – Нет, правда, он вчера так странно смотрел на занятиях, потом хотел что-то сказать, когда поправлял мой рисунок, но замялся.
Аг. – И ты не взяла его в оборот! Простофиля, такой случай!
Ан. – Какой? Мы его почти каждый день видим в И.И./и не очень/И.
Ал. – Да, но не бросаться же нам на него самим.
Аг. – Почему бы и нет?
Ан. – У него семья, дочурка – кормящая корова.
Ал. – Не завидуй.
Ан. – Чему?
Ал. – Не чему, а кому – кормящей корове.
Ан. – И не думаю завидовать, с чего ты взяла?
Аг. – Не заводитесь. Мы на тризне по нашим любимым самоубийцам.
Ан. – Мы должны трахнуться с профессором.
Ал. – С ума сошла!
Аг. – И все трое, хором.
Ан. – А если он не выдержит?
Аг. – Выдержит, вон как он поглядывает на нас, так глазом и **** каждую по очереди...
Ан. – А мы ему три пирожка сразу – на, кушай на здровье.
Ал. – И ещё кое что к пирожку впридачу.
Аг. – Три коричневых глаза.
Ан. – Шесть белоснежных грудей, и...
Ал. – Не заводитесь.
Аг. – Знаете, что я вам должна открыть.
Ал. – Что?
Ан. – Что ещё?
Аг. – Мы – подруги, которых ни на Лесбосе, ни в Спарте не бывало, поэтому и тайн у нас не должно быть, даже государственных.
Ан. – Государственных! Да пошли они на уй и в зду.
Аг. – Правильно, но ИСОН существует и не все легенды о нём лживы.
Ан. – Ладно, не агитируй, не томи, что случились?
Аг. – Ничего особенного, меня клеил молодчик из ИСОН.
Ан. – Мы же знаем, по пьянке в подвале у парней обсуждали это, они ещё прибздели немного.
Аг. – Это было давно и это было правдой, но он «беседовал» со мной уже после самоубийства.
Ал. – И что он хотел от тебя?
Аг. – Обычная следственная мудотня: кто, с кем, как, как долго, почему, не было ли врагов. Но это не главное. В конце-концов он вполне открытым текстом предложил мне, нам, трахнуться с профессором и повыведать у него секреты.
Ал. – Какие секреты?
Аг. – Живописно-пластические, вот какие!
Ан. – Ни уя себе! Зачем это им искусство понадобилось?
Аг. – Не знаю.
Ал. – А что же он сам у профессора не спросил?
Аг. – Откуда я знаю, может не доверяет ему, может через нас перепроверить хотят, охранка, одним словом.
Ан. – Надо обязательно рассказать об этом профессору!
Аг. – В постели.
Ал. – И загреметь самим за решётку.
Ан. – Нет, мы все прямо молимся на него, а теперь...
Ал. – А если он стукнет, если это нас проверяют?
Ан. – Мы-то ИСОН,у на кой сдались.
Аг. – На той, что наши любовники удавились.
Ан. – Ну и что?
Аг. – Не корчи из себя дурочку, ты же прекрасно знаешь, что их курс совершенно засекречен с недавних пор.
Ал. – Творческие тайны...
Ан. – Не только, вспомните, что наши на себя не были похожи, даже пить с нами отказывались, не то чтобы трахаться, а это, как вы знаете, просто невероятно.
Ал. – У них всегда зажим был, они никогда охотно не показывали свои работы, изображали таинственность, подражали своему кумиру.
Аг. – Нашему кумиру, тоже.
Ан. – Я считаю, что профессору надо обязательно сказать о подвохах ИСОН.
Аг. – И заодно полюбопытствовать, не хочет ли он поиграть с нами в папу и маму.
Ал. – Скорее уж в папу с тремя кобылястыми дочурками.
Аг. – У Ноя было только две.
Ан. – Вот какие мы богатые.
Аг. – Ну, вы согласны?
Ан. – Конечно, чего тут спорить.
Аг. – Или сравнивать уй с пальцем.
Ал. – Что?
Аг. – Я имею в виду профессора и этот драный ИСОН.
Ал. – Ты не особенно клитором маши, ИСОН тоже стране нужен, до победы ещё далеко.
Ан. – Победы...
Аг. – Не заводитесь, ни слова о политике.
Ал. – А о зде?
Аг. – Сколько угодно, и о зде и о уе.
Ан. – Надо сжечь волосы.
Ал. – Надо!
Аг. – Надо!
Подруги весело вскочили на резвые ноги, между прочим потряхивая и покачивая своими прелестями, вылетели из закутка завешенного полупрозрачным пластиком и ринулись на три стороны света в поисках горючих материалов. Тропики под крышей занимали по площади несколько, никто не мерил – сколько, футбольных полей. Пальмы, лианы и вся густая тропическая флора строили непросматриваемое пространство, делали эти футбольные поля ещё более обширными и таинственными. Уход за этим зимним садом был почти идеальным и в этот идеал входила некоторая первобытная хаотичность. Достаточно было сделать шаг с тропинки посыпанной крупным красным песком – хороший контраст зелени джунглей, как ноги тонули в ковре опавших листьев, а стволы сами протягивали в руки мёртвые нижние ветки и сухие листья пальм. Голожопым собирательницам хвороста /совсем не по Франсуа Милле/ не составило труда набрать охапки сухостоя, сухих листьев, рыжих и бурых косм пальм; при этом, ни одна из нимф не оцарапалась, не занозила ни руку, ни ногу, не накололась на шип или колючку, не была ужалена змеёй, укушена комаром, сожрана тигром, по причине полного отсутствия последних в этих гуманных джунглях.
Подруги свалили ворох горючих материалов у самой воды затончика и Агни стала складывать костёрчик на плоской каменной плитке, которые декоративными охристо-серыми заплатками спускались к самой воде. Плитки были уложены в ритме нормального шага взрослого человека.
Огонь, костёр и прочие полыхания были для Агни родной стихией; в детстве её дразнили пироманкой и с опаской провожали тревожными взглядами. Маленький костёр сложенный индейским вигвамом, радостно занялся оранжевым живым огнём с первого чирка зажигалки Агни. Вид у неё при этом был несколько отсутствующий, отдалённый от притихших подруг, даже – торжественный, но не внешне, а внутренне торжественный. Агни сидела глубоко и обнажённо на корточках, руки её обнимали круглым объятием разгорающееся пламя костра – оранжевое с жёлтым верхом и синим основанием; глаза её уставились в огонь, а губы явно шептали какоё-то гимн; специалист узнал бы в этом шёпоте санскрит.
Ананта и Алиса присели у костра и составили с Агни идеальный треугольник; они передавали из рук в руки толстый зелёный лист с собранными волосами и одна за другой, щепоткой, сыпали их сверху в острое пламя костра. Волосы загорались ещё на подлёте к огню, трещали, рыжели, скручивались; первобытно запахло палёной шерстью. Трое обнажённых, совершенно безволосых молодиц, ничем не были похожи на средневековых европейских ведьм, хотя бы и с гравюры Альбрехта Дюрера, например. Но и в середину 21 века они тоже явно не вписывались полностью, целиком и бесповоротно. Через них проходило нечно вневременное; они, казалось, иллюстрировали собой коллективное бессознательное, если его вообще можно проиллюстрировать. Их примитивные позы с голыми губами в промежности, с нависающими грудями, с волнистыми складками на животах были великолепны и одновременно угрожающи своей доисторичностью. Их лица были совершенно серьёзны, глаза устремлены на огонь, губы шевелились – они вспоминали заклинания. Агни, Ананта и Алиса явно принюхивались к дыму костра и к запаху горящих волос; крылья носа у каждой трепетали и делали их скорее красивыми животными, чем людьми. Казалось – они хотят отличить гарь волос с головы, от запаха дыма горящих волос с лобка и вычленить дымный треск волос из подмышек. Древняя острота обоняния, некогда жизненно важная, вернулась к ним в этом трансе; по лицам прошла волна удовольствия, когда каждый нос смог отметить: «вот горят колечки с бугра Венеры, вот шёрстка с головы, вот пахучие лохмы из подмышек».
Волосы кончились, Агни перевернула тёмно-зелёный лист над разгоревшимся костром и вспотевшей ладошкой смахнула в огонь пару завитушек, которые прощально треснули, пыхнули последним дымком, взлетели и объявили, что траурная тризна окончена. Подруги поднялись на ноги, да ещё какие ноги! Посмотрели друг другу в глаза, вернулись на землю, улыбнулись, обрадовались, заговорили оживлённо и перебивая друг друга:
Ан. – Давайте тушить костёр!
Аг. – Жалко...
Ал. – А как мы будем тушить?
Ан. – Как наши отцы и братья в детстве, на зависть нам тушили.
Ал. – Но у нас же нет этих сосисек.
Ан. – И не нужно, смотри, как я ещё в детстве научилась, чтобы развенчать гордость мужской половины человечества.
Ананта подошла к костру, волосы на голенях не скрутились в рыжие колечки, не пахнуло горелой шерстью, раставила ноги, выпятила лобок, напряглась, и пустила блёкло-золотую струю в костёр. Костёр недовольно зашипел, заворчал, затрескал и шибанул троице в нос острым амиачным паром.
Ал. – Подожди ссать, давайте все вместе!
Подруги окружили костёр; последней, явно с неохотой, распялилась Агни; они взялись за руки, прокричали: раз, два, три! и в три мочеиспускательных канала обрушились на костёр. Заклубился пар, закашлялись подруги, пламя погасло, зашипели угли, струи иссякли, писнули на последок пару раз последние обрывистые струйки и всё кончилось. Подруги расцепили руки, им стало всем и одновременно грустно, они не знали что делать, помялись, переступая с ноги на ногу над легко паряще-дымящим миниатюрным кострищем и уселись на травку. Но и сидеть было как-то неловко – подруги улеглись, но и так, в отрыве друг от друга лежать было плохо. Они устраивались на траве, бессознательно искали друг друга, находили, касались то рукой, то ногой, то ягодицей другую руку, ногу, ягодицу, спину, грудь. В этом розово- белом вожделённом коме женской плоти, с неприятно, для профана, синеющими головами, не оставалось уже ничего человеческого. Это была змея или иное, неизвестное ни зоологии, ни палеонтологии существо о трёх свежбритых головах. Змея двигалась, ёрзала, клубилась, искала оптимальной формы и места в пространстве. Было жарко, душно, потно, как и надлежит быть в тропиках, пусть даже и искусственных, всего лишь на нескольких футбольных полях, под заснеженной, чёрной крышей составленной из стёкол с безвоздушным пространством между ними. Было душно, и три тела, сливающиеся в одно, скользили свежим, душистым потом. То тут, то там жарко и влажно чмокали груди, слипались животы и отлипались, слипались спины, ягодицы и снова отлипались. Ком трёх тел с шестью ногами, шестью руками, тремя головами постепено находил свою бесформенную форму. Внутри кома эрос отсутствовал или, вернее, спал, или, ещё вернее, был в отлёте по своим неизбывным эротическим делам во Вселенной. Но для внешнего наблюдателя, эта сложная композиция была бы явно эротической, а для некоторых – вызывающей. Из кома выглядывал то оттопыренный зад, настолько, что коричневел голый анус и розовели малые губы с проблеском слизи; то сплющенно смотрела соском прямо в глаз грудь, то пуп, то шея, то спина, то пара ямок на пояснице, то... и так до бесконечности. Руки и ноги подруг переплелись, покоились разнообразно, показывались из подмышек, между колен, но эрос был в отлёте, как вы помните, и они не пыхтели сладострастьем.
Подруги спали мерно дыша. Им снились сны. Разные. Не мучительные. Они были умиротворены. Сновидческая забота не омрачала морщинами ни одно гладкое чело. Они не вздрагивали во сне. Их не мучили неосуществимые желания сна. Такие назойливые! Такие мучительные! Им не хотелось проснуться. Не хотелось выяснять: Что есть сон? Что есть явь? Что есть то, что между сном и явью? Что над сном? Что под сном? Что за сном? Что вне сна? Кто творит сны? Что творят сны? Неужели только мозг? Это жирное чудовище? С миллиардами клеток? В 1300 граммов весом? Нет! Не может быть! Есть мир иной! За жирными складками мозга! Иначе... Иначе... Жизнь бессмысленна. В лапах мозга. Этого паразита диктующего всё. Накидывающего на всё ложную тень свободной воли. Хихикающего в недрах бессознательного. Над марионеткой. Человеком. Но не только. Над животным. Над растением. Над кристаллом. Над Вселенной. Над Ничто. Не хихихал мозг только. Над самим собой. Сам для себя. Он. Был. Непознаваем. И тут уже не хихикал, а хохотал я, рассуждающий о мозге. Все рассуждения венчались, разрешались одним из: Пулей. Петлёй. Топором. Броском в пропасть. Прыжком из окна. Ядом. Газом. Пластиковым мешком. Горячей ванной и бритвой. Одним словом. Самоубийством. И тут уж мозг ничего поделать не сможет! Хотя... Если... Всё это... Вместе взятое. Не. Моё. А... Да, если все эти формы уничтожения мозга измышлены им самим – мозгом, то Я остаюсь в дураках! И не только Я. А и всё человечество. Разумное человечество, должен заметить. Короче... Выхода. Нет. Сободного выхода нет. Моего! Только его. Только мозга. Можно ли любить свой мозг? А ненавидеть? А не замечать его?
Подруги спали свалявшись во всеобщий ком всего. Им было хорошо, покойно, тепло, немного только влажно-кисло-потно. Они по детски причмокивали во сне, но, странным образом, ни по детски, ни по взрослому не портили воздух. Уважение к памяти самоубийц? Может быть, мы не можем проверить, а строить догадки, предположения, версии, рабочие гипотезы мы не хотим. Мы не хотим вмешиваться в гармонию сплетённых тел. Мы не хотим знать: почему ни Агни, ни Ананта, ни Алиса ни разу не пукнули за всё время их глубокого, освежающего, приносящего радость бытия при пробуждении, сна. В этом вопросе, сегодня, мы не любопытны. А завтра? Посмотрим...
+++
Заговор по совращению совратителя, но не растлителя! этого мы не заявляли, увенчался полным успехом. Да и как он мог не увенчаться, если у совращаемого Кроликова было встречное задание молодчика из ИСОН, поразузнать у девиц о причинах самоубийства Хула, Хуша и Хавилы. Алиса, Ананта, Агни и Кроликов ходили вокруг да около и только что не облизывались, не блажили как мартовские коты /или кошки?/ раздираемые бессмысленной страстью продолжения рода кошачьего. Инициативу взяла на себя Агни, на подхвате была Ананта, а в запасе Алиса, скромная как всегда, ждущая когда дело сговорится без неё. План был простой: пригласить Кроликова в мастерскую покойных Х.Х.Х., права на которую переписали на себя подруги без особых затруднений, посмотреть самостоятельные холсты и рисунки; гостеприимно накормить и напоить его, а затем трахнуться с ним всем хором. Казалось бы – примитивно, но ничего более изощрённого, сложного и не требовалось, если мастер хочет их поиметь, а если не хочет, то силком его не затянешь, мужчины насилия не любят; об этом и история с Иосифом прекрасным, довольно дидактично, рассказана в Ветхом завете. Тот же завет повествует, что, пьяного, даже отца можно подвигнуть на инцест, о чём назидательно сообщено в анекдоте о Лоте с дочерьми /двумя, не тремя! Для несведущего читателя/. Правда, по слухам, профессор не был большим любителем поддать, заложить за воротник. От него никогда не несло перегаром, ни по понедельникам, ни по остальным дням недели, ни, даже, после ежегодной трёхдневной гулянки по случаю Неполной Пока Победы /НПП/. Но у троицы были припасены такие напитки, придуманы такие способы излияния их, что даже старейший член общества Анонимных Алкоголиков мог бы соблазниться, хватить глоток и пустить псу под хвост трезвенные годы и десятилетия. Девицы гордились, что сами, без помощи следователя ИСОН всё это придумали. Дело осталось за малым – за согласием Кроликова посмотреть их домашние работы.
На одно из занятий рисунком, которые вёл Кроликов, троица явилась: Агни в алой длинной до пят рубашке, но с вырезом до пупа, без лифчика, без исподнего, с губами алеющими даже несколько вульгарно, она светилась и подрагивала на просвет всеми своими прелестями; Ананта – в каком-то подобии юбки, чуть прикрывающей ягодицы, в трусах состоящих из совершенно прозрачного лоскутка чего-то с парой верёвочек и ослепительно белой короткой, мужской, застёгнутой только у ворота, рубашке; при малейшем её наклоне, то одна, то другая грудь выскакивала наружу; Алиса же стояла перед мольбертом в синем, плотном переднике, который закрывал только фасад, а спина, зад и ноги были совершенно и невинно обнажены, только талию перетягивала синяя же тесьма завязок передника, при этом –концы тесёмок опускались между сногсшибательных, розовое с белым, половинок, иногда, в наклоне, они даже застревали там и ей приходилось чуть повиливать задницей чтобы освободиться от непрошенной помехи. Короче, наряды были явно соблазнительные, но умысел было заподозрить трудно, так как в И.И.\и не очень\И. можно было приходить и вовсе в чём мать родила; топили в мастерских хорошо, ни натурщицы с натурщиками, ни студенты со студентками никогда там не мёрзли. Эта обнажённость давно привилась в Институте, пользы от неё было великое множество; одна из польз – всегдашняя возможность сделать быстрый набросок с фигуры в таком движении, которое никакая длительная постановка не сможет найти.
Соблазняли девицы профессора по разному, в соответствии со своими вольготными нарядами и немыслимыми духами. Агни стояла перед мольбертом у окна с неярким летним солнышком на голубом, наконец-то, небе. Косой поток желтоватого света обливал всю её полыхающую фигуру. Замечая в окрестностях своего обаяния профессора, Агни начинала позировать: она делала широкий, решительный шаг к мольберту, проводила линию или ставила точку графитным карандашом, а солнце просвечивало её маковый балахон и демонстрировало все её прелести: промежность высвечивалась как на экране, со всеми подробностями губастых моллюсков; груди задорно торчали и свет играл с ними во взрослые игры, сложно разбиваясь в прозрачной материи, отражаясь от белой мякоти он рефлектировал на другую грудь, та окрашивалась розовым, а сверху ещё прыгал синий цвет неба. Это была живопись, а не суховатый аналитический рисунок твёрдым графитным карандашом.
Рисовали, между прочим, мужскую натуру. Старый, атлетически сложенный натурщик, неподвижно стоял опираясь на шест, который фантазия могла превратить в боевое копьё. Подвижными были только глаза натурщика, которыми он **** студенток, одну за другой: с чувством, с толком, с расстановкой, но только глазом! В перерывах он похаживал, демонстративно поглаживал свои старые причиндалы спрятанные в классический тряпичный мешочек с верёвочкой вокруг талии, а другой - уходящей между ягодицами. Он приседал, вертел торсом, разминал утомлённые члены и молча разглядывал первичные и вторичные половые признаки студенток, этот старый эксгибиционист!
Ананта сидела перед мольбертом на высоком таберете, широко раздвигала ноги, устремлялась к доске с рисунком, груди выпархивали из рубахи и конически покачивались в воздухе из стороны в сторону или сверху-вниз, зависило от движения руки штрихующей фон, то так, то сяк, то разэтак. Когда она приподнималась над сиденьем табуретки, то Кроликов мог лицезреть её вполне обнажённый зад, который был шире и, казалось, даже круглее самого сиденья. Професор не удержался, подошёл, начал что-то объяснять, показывать ей на рисунке и в натурщике; начал вдыхать её невыносимые, никак невыразимые духи и разящий прямо в чресла запах её тела: головы, ушей, шеи, подмышек, лопаток, трещины между ягодиц, ануса, влагалища, ступней. Ананта внимательно слушала, смотрела на рисунок и натурщика, почти всё понимала и бессознательно змеилась к профессору. Она ещё при его подходе почтительно, хотя и замедленно, сползла с табурета, широко раздвинула ляжки и в прямом свете рыжего, низкого солнца продемонтстрировала ему свой голый пирожок, пока ещё со стиснутыми прозрачной тряпочкой губами. Он всё заметил. Он был художник. У него не мутилось сознание. Он был опытен. Он с удовольствием фиксировал её змеение вокруг, её такие ненарочные касания бедром, рукой, плечом, обнажённой грудью в наклоне. Она спросила шёпотом что-то о контрасте опорной ноги и бёдер натурщика, о том как вести рисунок дальше; он ответил, растолковал, прочертил в воздухе разъяснения, а в ушах стоял её вопрос спрятанный за шёпотом: «Вы хотите меня, профессор? Хотите все эти молодые прелести?» Он отошел отяжелённый разбухшим членом и с тянущей болью в многоопытных яйцах. Он мельком глянул вниз – ничего не видно для ничего не подозревающих наблюдателей. Но от взгляда Ананты ничего не укрылось и она тихо ликовала про себя, забыв на мгновение и про рисунок, и про натурщика, и про важнейшие указания профессора. Чуть набухшая ширинка его, была для неё важнее любого рисунка или холста. Она была женщина – Ананта..
Профессор Кроликов встал позади Алисы и внимательно, углублённо, как только он один мог, изучал её рисунок. Голая спина и зад Алисы покрылись тончайшим потом от волнения; её невинные нимфеточные духи отделились от тела, облачно окружили профессора и начали морочить ему голову, но он не сдавался, оставался погруженным в свой профессиональный долг, скрестив, по обыкновению, кисти рук внизу отсутствующего живота.
Алиса не знала что делать, она механически водила сангиной в углу рисунка и безнадёжно портила его. Теперь она жалела о своём легкомысленном наряде; лоно начало обильно сочиться, сок потянулся по ляжке, она плотно сомкнула ноги, испугалась, что сок побежит сзади, сконфузилась, всё забыла, вытянула руку с круглой, красной, живой палочкой сангины к рисунку, сделала для обзора рисунка шаг назад и влипла голыми ягодицами прямо в руки профессора, замарав их своей слизью. Синие завязки передника не спасли её, не встали преградой между её сочащейся плотью и руками художника, как пионер – всегда готовыми.
-Ой, простите, - обернувшись, отшатнувшись, взглянув молниеносно на его руки, тихо воскликнула Алиса, - я вас не видела, извините, пожалуйста меня!
-Ничего, ничего, ног вы мне не отдавили, а глаз на вашем затылке я не приметил, - тихо, добродушно, без дрожи в голосе успокоил он студентку, уловил момент, поднёс правую руку к глазам, понюхал её, потёр руками, размазал сок, но не избавился от его совсем не противного запаха.
Алиса стояла у рисунка и косилась на Кроликова, продолжавшего, казалось, изучать рисунок. Потом он безмолвно протянул руку, Алиса вложила в неё сангину, даже не стараясь углядеть на ней следов своей оплошности, так удачно вписывающейся во весь их масштабный план по совращению кумира. Профессор почти отодвинул своим пиджачным плечом голое плечо студентки, потеющей всеми своими подмышками, промежностями и складками тела, и стал решительно рисовать поверх несколько робкого наброска. Сангина сладострастно шелестела красным, кровавым, земляным цветом по белой, настоящей, не синтетической бумаге. Это был великолепный, древний, пещерных ещё времён материал, он идеально подходил для женской натуры, но и всё иное было ему по плечу, этому красному мелку: война, мир, виселица, половой акт, слон, старик, девственница, лев, лес, гора, катастрофа, святой, святая, святые, блаженный, просветлённый и прочее и прочее.
Кроликов молча рисовал, он никогда не давал объяснений, если сам брался исправлять рисунок или холст. Алиса следила затаив дыхание за его правой рукой и запоминала на всю жизнь, это она знала точно! каждое её движение, каждую задумчивую паузу, каждое приближение к бумаге и неожиданную остановку на полпути. У неё пробегала дрожь восторга по спинному хребту, когда она видела, как её рисунок преображается, наполняется пластическим содержанием, как пронзившая фигуру вертикаль твёрдо установила её на подиуме, пробив его основание; теперь фигуру было бы и трактором не стронуть с места. Алиса забыла всё, даже соблазн, даже похоть.
-Вот так и продолжайте, - обернулся профессор к ней, передал ей огрызок сангины, вытер красные пальцы о висевшую на мольберте салатную тряпку, неловко развернулся минуя Алису, бросил утомлённую руку вниз, задел её ягодицы, они точас же ответно и радостно дрогнули и вызывающе заколыхались. Кроликов рванул на себя руку, Алиса поворачивалась в недоумении к нему, рука в подъёме поддела торчащую из рубахи грудь, Алиса дёрнулась, и вторая грудь мазнула смутившегося Кроликова по рукаву, задержалась на тыльной стороне руки, мягко, приветливо дрогнула и отчалила, казалось бы, даже с сожалением расставания.
-Извините, в этой тесноте..., - промямлил он, не зная куда девать руки и протискиваясь на свободное от мольбертов, студенток, грудей и ягодиц пространство.
Алиса стояла перед мольбертом, скромно сдвинув круглые, юные колени и уставившись на рисунок в трансе – рисовать у неё не было никаких сил. Теперь, её голый зад, такой прекрасный! мешал ей своей обнажённостью, доступностью, но прикрыть его было нечем. Не руками же? Ей стало даже прохладно от своей голожопости, но память случайного прикосновения Кроликова согревала её изнутри.
Рисунок Агни углём и ретушью остался нетронутым рукой професора в этот день. Казалось – он боялся подступиться к этому факелу, пылающему в лучах уже низкого солнца за окном, вызывающе рисующего все соблазны молодого, стройного и одновременно мощного тела. Да ещё это красный балахон! Кроликов стоял в паре шагов позади и чуть сбоку от Агни и изучал её решительный рисунок с сильными контрастами форм, линий и тона. Студентка не стояла на месте, а вся пламенела у своего мольберта, ощущая тылом своего кумира: она проводила решительную линию, отходила на шаг, предварительно молниеносно обернувшись и взглянув на Кроликова; она поглядывала то на рисунок, то на натурщика, затем бросалась к мольберту – платье пламенея не поспевало за ней, резко штриховала ретушью тень, так, что мольберт тополино покачивал центральной вертикальной рейкой, а она удерживала его от падения – вцепившись в доску с наклеенной на неё бумагой в 60 на 80 сантиметров. Её движения донесли до обоняния профессора запах, на котором он споткнулся и прирос к паркету. Мозг лихорадочно искал аналогий, название, происхождение этого запаха. Мозг не мог окончательно решить: запах этот естественный? Запах этот парфюрмерный? Запах этот и тот и другой в смешении? А что преобладает? Кроликов принюхивался, чуть подрагивая ноздрями, кончиком носа и как-то лунатически тянулся к Агни, пытаясь уяснить, разгадать тайну сложносоставленного, неотразимого аромата. Он сумел вычленить кисловатый запах бритых подмышек, тухловатый – бритого лона, терпкий – от бритой головы. Но это было не всё: через все эти телесные, известные, тайной не обладающие, а только – возбуждением, запахи, перекатывался обобщающий все их аромат. Этот аромат был медовым и дымным одновременно: медоводымным, дымномедовым, горько-медоводымным, невыразимым! Эта дымность была тоже неизвестного рода и происхождения: еловая ветка горела? сосновая смоляная шишка? девственная береста с супрематическими \или иконными?\ чёрточками? Эвкалипт? Кипарис? Сандал? Или всё вместе, в неведомых пропорциях? Кроликову, кажется, становилось дурно, он ничего уже не видел вокруг, он шагнул-нагнулся к Агни, взял ей за обнажённый локоть красивой и сильной, чуть волосатой руки \волосы с рук в жертву сожжены не были\ и прошептал с придыханием ей над ухом:
-Какими духами вы пользуетесь?
Агни совсем не удивилась, чуть притиснула его руку к себе, достала до неё грудью, передала любовное сообщение, - Кроликов руку не вырвал, мудак! и низким шёпотом ответила:
-Это опытная партия одной маленькой фирмы, «Глубокая древность» называется, они экспериментируют с натуральными продуктами. Вам нравится этот запах? – Агни заглянула ему в глаза и её тёмное пламя поглотило голубые огоньки профессора.
-Очень, даже голова кружится, - отрешённо ответил он.
-Я могу вам достать, - улыбнулась во весь сверкающий и пылающий рот Агни.
-Спасибо, я ведь не душусь, - замямлил тот, а в голове у него: рот, рот, рот...
-Ну, так, для вдохновения, - пускала горяче-пахучие крючья Агни.
-Поговорим потом, хорошо? – неслышно шепнул Кролик.
-С удовольствием, - одобрила Агни, и тут грянул спасительный, старомодный, через века прошедший, хотя теперь и электронный, звонок, и объявил, что урок окончен. Кроликов, спасённый, вздохнул с облегчением, переполнился про запас запахом Агни, отошел от неё, но не освободился от обонятельного наваждения, а всё больше и больше задумчиво погружался в него.
+++
Агни поговорила без свидетелей с Кроликовым, да так успешно, что через пару дней , под выходные, он уже был в гостях у девиц в мастерской, той самой, что когда-то принадлежала бедным самоубийцам. В мастерской была проведена генеральная уборка, и хотя она и теперь не сверкала чистотой, но паутины под древними низкими сводами нигде не было видно, даже в подражание картине Питера-Пауля Рубенса. По стенам были развешаны холсты и неокантованные рисунки Алисы, Ананты и Агни; работы покойников не выставлялись. Профессор Кроликов совсем не был смущён окружением из трёх индивидуальных красавиц, тем более, что они были не просто одеты, а закованы в какие-то тёмные комбинезоны, куртки, высокие сапоги; затянуты широкими поясами , правда, без подвешенных револьверов, пистолетов, ножей, лазеров, баллонов с газом и прочим. Головы их украшали декоративные шляпки с разноцветными париками: у Алисы – розовый, у Агни – красный, у Ананты – зелёный со стальной проседью. Внимательный глаз мог бы увидеть, что груди у них под доспехами резвятся совершенно свободно, нестеснённые лифчиками, а под штанами комбинезонов – задницы не стеснены, не перетянуты исподним, пусть даже только из трёх верёвочек и треугольничка составленным. Но этого Кроликов пока не видел, он серьёзно и честно погрузился в работы девиц, которые были нарисованы и написаны сильно и мощно, совсем не по бабски. Профессор был погружен в анализ творений, ничего не замечал вокруг, даже прекрасных художниц, а те, не зная куда себя девать от счастья обладания, пока ещё не полного, своим кумиром, что-то передвигали на столе, тихо брякали стальными приборами, совершенствовали сервировку.
Кроликов хмыкал носоглоткой как обычно, одевал очки и влипал носом то в холст, то в рисунок; приседал на корточки, брал работу в руки, поворачивал к свету, смотрел, зачем-то, её в боковом свете \»Прожухлости на холсте ищет!» - ахали внутренне и замирали девицы у стола\, ставил обратно, переходил к другой стене, всматривался, поднимал то правую, то левую руку, щурил глаз и что-то прикрывал пальцем на работе. Лоб профессора перечерчивала вертикальная морщина напряженной работы мысли; кажется, за одну эту морщину влюблялись в него поколения студенток, готовые отдать ему не только девстственную плеву с первой жертвенной кровью прободения, но и нечто большее, хотя и не знали ещё, что именно.
-Молодцы, не даром я вас учу, результаты проявляются в ваших работах, а главное – я и без подписей могу отличить их друг от друга и назвать автора, - убрав морщину со лба, повернувшись к подругам произнёс Кроликов.
Девицы так и устремились к нему, хотя и не сдвинулись с места, но фигуры их отклонились диагонально, пламенно и заметно от вертикальной оси в сторону кумира; только что руки они не сложили молитвенно между своих нахальных сисек, замаскированных комбинезонами до поры до времени. Потом они выпрямились, отцепились подмёткам от подметённого пола, окружили Кроликова, но щебетать всей стаей себе не позволили – говорили по очереди, не перебивая друг друга, не говоря уже о почётном госте. Беседа перед работами художниц велась, разумеется, об искусстве.
Вопросы поднимались до такой трансцендентальной высоты, что там исчезали все возможности определения, вербализации обсуждаемого вопроса, и профессор чертил руками в воздухе различные фигуры и линии. Вопросы опускались до такой глубины, что только современное развитие подруг, их опыт во многих вещах, их страстное желание постичь неведомые тайны искусства, приблизиться к кумиру, понять его до конца, понравиться ему чисто по женски, наконец, только это сохраняло их лица от краски стыда и смущения. Хотя, конечно, смутить подруг было бы затруднительно даже сапожнику или извозчику, но это же был профессор Кроликов, а не друзья-приятели-ёбари, вот они и робели перед ним до поры до времени. Мы, к сожалению, не можем поместить на этих страницах всю высокую, синеющую снежным холодом, схоластику их длинной беседы, всю багровую глубину её, все вопросы и ответы прозвучавшие под старинными облупленными сводами подвала, всё с тем же заборно-лагерным эмалированным рефлектором под потолком. Кстати, на эти своды Кроликов взглянул пару раз чуть ли не с паническим испугом, вспоминал что-то, явно отмахивался от видения рукой, взглядывал на красавиц, улыбался и видение убиралось восвояси, к такой-то матери, выражаясь по-древнерусски. Да, не можем мы привести этот интереснейший разговор об изобразительном искусстве, о старых мастерах, об их рисунках и живописи, о тайне пластического совершенства их произведений, тайне, которую Кроликов всю жизнь стремился вытащить из глубины на поверхность, понять её и передать культуру дальше благодарным потомкам. Нет! не можем мы об этом рассказать на ближайших страницах, на дальнейших – тоже, нет в романе для этого места. Любознательному читателю остаётся только утешить себя надеждой, что автор когда-нибудь вернётся к вопросам чистого искусства, сформулирует их и издаст отдельной книжкой, даже не за свой счёт, даже миллионным тиражом, который только один и может удовлетворить духовный голод как Евразии, так и Заокеании.
Разговор о проблемах искусства и их преодолении, четвёрка продолжила за столом, который скромным никак нельзя было назвать, хотя и изысканным он тоже не был. Первым и единственным горячим блюдом было жареное мясо с жареной же картошкой, репчатым луком , залитое яйцами, а сверху посыпанное зелёным луком. Громадную сковороду, с этим вечно не приедающимся блюдом, притащила Агни из отгороженного закутка изображавшего у них кухню. На почётном месте, во главе кухонного стола застеленного белоснежной простынью без единого жёлтого пятна, восседал кумир, вокруг, свободно, ютились подруги. Потрясающи вкусный пар от сковороды, превратил проголодавшуюся четвёрку в голодных зверей. Слюна наполняла рот. Дёргался в глотательном движении кадык Кроликова. Девицы сглатывали незаметно. Желудки застонали от капнувшего в них желудочного сока. Все были готовы к приёму пищи, даже к жадному её приёму. Большие, белые, без рисунка, предварительно нагретые тарелки наполнились мясом со всем перечисленным выше впридачу.
Кроликов колебался недолго, нарушил своё правило, наколол на вилку сразу всё перчисленное выше и после слов Ананты: «Приятного аппетита», - отправил мясо в рот. Все примолкли, опустили глаза в тарелки, сосредоточенно жевали и с некоторой опаской глотали, хотя опасаться было нечего – мясо самое лучшее, без единой жилочки, еле видные признаки которых, терпеливо и с любовью, все повырезала Ананта.
-А, что же это мы всухомятку, господин профессор? Девочки! – всполошилась, вскочив с табуретки, Агни, - а водочки холодной?
Никто не стал выступать, залупаться, корчить из себя Анонимного Алкоголика, заставлять себя угощать аж три раза подряд, как в старину водилось, помните? Как старший и уважаемый, после просьбы всем хором девиц, профессор взял холодную бутылку и расыпал водку в уместительные, грам на сто, тяжёлые стеклянные стопарики. Выступать чернявым тамадой, говорить остроумные тосты, Кроликов был не горазд, поэтому, когда девицы глянули на него вопросительно, он поднял стопарь на уровень глаз и произнёс:
-За ваше здоровье!
-И за ваше!
-И за ваше!!
-И за ваше, обязательно!!! – произнесли нестройным хором подруги и все синхронно опрокинули водку в горло, понюхали чёрный хлеб, нацепили с тарелки чего попалось в спешке затушить огонь в горле и зажевали водочку.
-Хорошо пошла! – с искренней радостью воскликнула Агни.
-Да, хорошая водка, - подтвердил Кроликов, - а как называется? – протянул руку к бутылке, взял и прочитал вслух, - «Зелёное отечество», и название хорошее, знаю я эту водку.
Надо заметить, что подруги не были разухабистыми бабёнками, но пили водку залпом, как мужики. Только у Алисы долго не выходила эта лихость, всё она назад поворачивала к этим бабьим водочным глоточкам, на которые нормальный парень или мужик и смотреть-то без содрогания не может. Правда, есть ещё более крутые специалисты и специалистки, которые полощут рот водкой, прежде чем заглотить её, и даже архангельским сучком полощут, но это так, к слову пришлось и к роману отношения не имеет.
Водка разлилась теплом по грудям четвёрки и с разной степенью задержки, но неизбежно! стукнула каждого в голову где-то в районе мозжечка. Стало хорошо, уютно, безопасно. Почему-то никто даже не заикнулся, чтобы помянуть самостоятельно, чтоб не сказать – самостийно, убежавших из этой, такой прекрасной, полной радужных надежд и ожиданий, жизни, Хула, Хуша и Хавилу. Это не была холодная бессердечность карьеристок, ведь они принесли им в жертву все свои волосы; не было это и страхом перед витающими тенями, нет, это был некий такт, душевная чуткость, хотя и не без эгоцентрической примеси желания покоя и счастья без помех.
Сковороду, со всем содержимым, метнули довольно быстро и с завидным аппетитом. Агни, попросив взглядом позволения у Кроликова, начала отшкрябывать жаренки от сковороды и предлагать их всем, но съела немного только Алиса, остальное подчистила Агни. Все довольно расслабились, когда прекратился, действующий на нервы, металлический скрежет ложки о старинную чугунную сковороду. Так как первое обильное горячее блюдо было одновременно и последним, то перешли к сырам и фруктам.
Потекла беседа, потекло вино, потекли влагалища, только слюна у профессора не потекла – он вовремя её сглатывал. Спиртное развязало языки четвёрки, но развязными подруги не стали – почтение к кумиру сдерживало их. Сдерживала их и неизвестность. Они не знали, как в конце-концов поведёт себя Кроликов, когда ясно и недвусмысленно выяснится, что они готовы отдать ему свои тела в полное властное мужское прободение, и не глазом только, что можно и в общей мастерской И.И.\и не очень\И. проделать, а и другим органом, не зрения, а размножения. Да, и как поведёт себя этот самый орган, они тоже ни ухом, ни рылом не ведали. Для них это не проблема, как бы ни вёл себя орган, главное чтоб кумир был в их руках, но вот если в случае полного и безнадёжного его провисания, загрустит, запечалится владелец, тогда будет плохо и труднопоправимо. Мужчины очень переживают, когда у них не стоит, тем более на таких отчаянных, лысых во всех местах красавиц, с обритыми даже бровями. Но пока до ебли дело не дошло, пока ещё текла беседа об искусстве и прилегающих к нему сферах.
Профессор Кроликов явно благодушествовал в тёплой, восторженной компании трёх молодых, талантливых женщин, но расслабляться себе не позволял, хотя хэнди предусмотрительно оставил в своём кабинете. Он не в том смысле не расслаблялся, что прогонял от себя приятные картины построенные из трёх женских и одного мужского тела \немного в духе Маркиза де Сада, но без жестокости и, тем более, крови или убийства; ну, если там только какая-нибудь менструальная, немного, тогда ладно, тогда пускай её\, нет, картины эти он не только не прогонял, а очень даже на них надеялся. А надеялся он потому, что, во-первых: не пальцем был делан и всё понимал, а, во –вторых: понимание это подтверждалось явными сигналами исходящими от троицы, даже от Алисы, этой нимфетки в прошлом, живущей этим прошлым. Так что дело было не в ебле или, если помягче – не в половых отношениях со студентками, а в том, чтобы не уронить своего авторитета учителя, профессора, ментора, кумира – наконец! Авторитет, вечно подзуживающий его эго, был, кажется, важнее для него, чем мужская сила, эрекция, одним словом, хотя от сношений с иным полом он никогда добровольно не отказывался, даже теперь, даже в эти преклонные и беспокойные годы. Он дёрнулся и вспомнил подвал, подвеску, подписку, Перо, её грудь со сладким молоком, полуобязательство трахнуть Агни, Ананту, Алису и поразузнать у них о бывших любовниках ушедших из жизни, но вот, добровольно ли? «А может послать этого хлюста ОСОН,овского на ***, да рассказать всё этим замечательным девушкам» - подумал Кроликов и обвёл их взглядом вполне ещё трезвым, не замутнённые ни Вакхом, ни Афродитой.
Алиса, Ананта и Агни с любовью и нежностью взирали на Кроликова, ловили каждое движение его рук, глаз, бровей, губ; движения ушей они не ловили, ушами Кроликов двигать не умел, только во время еды они немного ездили вверх и вниз, но это же ничего, это же не обидно.
+++
-А что же это вы все приумолкли? – нарушил затянувшуюся паузу Кроликов. – Вы уже устали, по домам пора?
-Нет, что вы! Ведь завтра же суббота, а послезавтра – воскресенье, нет, по домам мы не собираемся, - всполошилась Агни.
-А вы не устали, господин профессор? Отдохнуть не хотите? – озаботилась Ананта.
-Нет, не устал, с чего бы это мне устать? Тем более, что за воскресеньем следует понедельник – «Всемирный день отдыха от забот и хлопот», - несколько менторским тоном ответил Кроликов.
-Ой, и правда ведь! Как же это мы позабыли, девочки? – искренне и невинно восклицала Алиса.
-Тем лучше, лишний день гулянки и..., - Агни осеклась, примолкла, и с лёгкой тревогой на челе взглянула на кумира, но он был ничего, если и понял намёк, то совсем не огорчился, тем более – не возмутился.
-Вы, что, три дня гулять собрались? – спросил Кроликов и обвёл подруг распрягающим взглядом.
-Вообще-то, да..., - промямлила Алиса.
-Как настроение будет, посмотрим, - потупилась Ананта.
-Всё будет зависеть от вас! – набрав побольше воздуха в восхитительные лёгкие, под восхитительными титьками, решительно произнесла Агни, и даже привстала над табуреткой глядя прямо в глаза Кроликову.
-Как это? – чуть выкатил глаза на Агни професор.
-Ну, так, если вы хотите с нами побыть, а мы с удовольствием, для вас, мы всё готовы для вас, вы же знаете..., - потупилась, замялась, начала мямлить Агни. Поддержки от притихших подруг она не получила.
-Хорошо! Тогда давайте начистоту, - по мужски, решительно решившись на решительность, начал Кроликов и даже вырос, выпрямился на своём стуле со спинкой, напоминавшем скорее трон с большой картины Павла Николаевича Филонова «Пир королей» \1913г., 175 на 215 см.\. – Наши славные органы и т.д. и т.п., расследуют причины самоубийства ваших троих друзей. Ничего подозрительного не обнаружили – самоубийство с записками. Но меня попросили лично поговорить с вами. Как ваш учитель. По душам. Наедине. Без свидетелей. Не знаете ли вы деталей, причин. Я нарушаю тайну, сообщая вам об этом поручении. Но считаю, что так лучше. Начистоту. Но я надеюсь на вас. Что вы не выдадите меня. Я и так уже испытал...
-Не выдадим! Не выдадим! Никогда и ни за что не выдадим! – с юной преданностью и энтузиазмом завопили подруги, захлопали в ладошки у грудей и заскакали на своих седалищах.
-Подождите, давайте по порядку. Кроме этого, они узнали, что ваши друзья, покойные, сумели тайно сфотографировать мой аналитический рисунок с аналитического рисунка Рембрандта с «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи. Органы теперь ищут связь между фотографией и самоубийством. Теперь вы всё знаете. Ответ ваш останется у меня. Я ничего не сообщу в ИСОН, это моё твёрдое решение. Пошли бы они все на уй! – закончил Кроликов, гордо посмотрев в глаза девицам, всем, по очереди.
Девицы живо встрепенулись на уй, взглянули на кумира, готовы были разом открыть рты, но сдержались и слово взяла Агни:
-Мы совершенно потрясены вашим доверием к нам и уверяем, что не выдадим вас никогда, даже под пыткой! Правда, девочки?
-Правда! Истинная правда! – отозвались Ананта с Алисой, преданно глядя на Кроликова.
-И мы должны сообщить вам, что ИСОН подбивал нас, это, через, ну, в общем, повыведать у вас секреты, - запнулась на «соблазне» и «постели» Ананта.
-Какие ещё секреты? Они и так всё уже знают, - удивился Кроликов.
-Секреты живописно-пластические. Но это нам тоже непонятно, ведь вы же открыто ведёте свои занятия, выставляетесь, публикуетесь, за границу не ездите, - недоумевала Агни.
-Хорошо, оставим это, а что вы знаете об этой фотографии или фотографиях с моего рисунка?
-Ничего мы не знаем! Хотя и догадывались, что у них завелась какая-то тайна. Мы уже даже ревновать начали, правда, неизвестно к кому; они же даже выпивать и ... это... ну... не важно, отказывались с нами, что уж вовсе было уму непостижимо и ни в какие ворота не лезло. А фотографий мы не видели, как и рисунков с них. А потом... потом... после их... этого... смерти, здесь был шмон, что-то изъяли, но мы не можем определить – что? Кажется, все холсты и рисунки на месте, а протокола обыска нам не показывали, мы же им были не жёны, а - не пришей кобыле хвост, - Агни хлюпнула носом, глаза её повлажнели, она умолкла потупившись и старалась незаметно утереть пальцами то нос, то уголки глаз. У Алисы тоже, глаза были на мокром месте.
-Хорошо, хорошо, успокойтесь, слёз ещё ваших драгоценных не хватало тут проливать, - выдал сочувствие и комплимент профессор и расслабился в кресле с явно довольным видом: «Значит ИСОН совершенно ничего не знает и не подозревает о Будпрош! Но как это может быть? Да вот так! Все кто знают – умеют держать язык за зубами, даже на дыбе, даже под пыткой. Да и что знать? Будпрош не составлен из железа, ни, даже, из чистейшего кремния с немыслимой памятью, там иные принципы действуют, такие, что и посвящённым до конца неведомы».
-Ну, вот, дорогие Агни, Ананта и Алиса, мы обменялись тайнами государственной важности, можно сказать, и, хотя у нас смертная казнь давно отменена, но нужно быть начеку – изоляция от общества существует даже в нашем счастливом обществе. Поэтому, без всяких клятв кровью или чем угодно ещё, мы должны помалкивать, хотя, если у вас установлена прослушка, то всем нам скоро придёт сисец, ****ец и ***ц одновременно, как любят выражаться в вашем кругу.
-Не придёт ни тот, ни другой, ни третий; мы проверяли на прослушку, специалист был отличный и надёжный, да и не поставят её нам, вы же знаете какие с ней сложности теперь, чуть ли не верховный суд разрешение должен давать, но ***ц нам бы не помешал, - отчиталась, поскользнувшись, Ананта.
-Отлично, будем считать, что нас не подслушивают и не подглядывают, - улыбнулся Кроликов, обнажив не очень красивые зубы, какую-то помесь лошадиных с заячьими.
После этих освобождений от тайн, которые, как всякие тайны, давят на душу и просятся наружу, наступила пауза, или затишье, или заминка, или неловкость, или всё это вместе взятое в каждом по отдельности участнике застолья. Разговор пресёкся, закрыв одну важную тему, но не перешёл к другой, не менее важной; тем более не наступил переход от слов к делу. Некоторая неизвестность заключалась в вопросе инициативы- кто должен проявить её и как? Кто-кого, короче. Дело осложнялось пропорциями – один к трём, и если в пропорции один к одному, даже Кроликов знал с чего начать и как продолжить начатое, то к трём красоткам сразу он не знал как подъехать, с какого бока-припёка. Казалось бы, что сводничество ИСОН, о котором они все теперь знали, должно было облегчить задачу перехода от слов к делу, но не облегчало. Троицу подруг сдерживало, в первую очередь, почтение и непредсказуемость реакции профессора, а потом уже мелкие вопросы: как же подступиться? С чего начать? Со светом или в темноте? Так или этак? Вопросы уходили в безответную бесконечность.
Тишина в подвале с метровыми стенами и мощными сводами, начинала давить и усугублять взаимную неловкость; ни единая муха не нарушила тишину, они теперь даже летом не водились, а о музыке не могло быть и речи в этой обстановке: какой диск не поставь – всё будет фальшью и искусственностью. Тишина и молчание продолжались, становились невыносимыми, стыдными более, чем любые вольные беседы или откровенный разврат. Кроликов не предпринимал первого шага, пользовался правом почётного гостя, да и что он мог предпринять сидя на своём кресле пирующего короля. Становилось уже не просто невыносимо, а позорно, особенно оттого, что все знали чего хотели от этой встречи, но никто не мог разинуть рот и сказать... сказать... А что собственно можно было сказать? Давайте любить друг друга? Давайте ласкать друг друга? Давайте сольёмся в общих, слитных объятиях на гигантском надувном матрасе, который только и ждёт, чтобы его вытащили на середину мастерской, воткнули вилку в розетку \о-о-о! я хочу!\, включили мотор и установили стрелку на чёрточке против веса соответствующего четырём человекам не страдающим ожирения тела, печени, сердца, души, ума \а ведь могз и так жирный? ну и что!\.
Молчание тяжко длилось и готово было раздавить в лепёшку собравшихся за пиршественным столом. Почему-то никто не догадывался даже налить вина, предложить виноград, банан \только анально! только вагинально!\, киви, ананас, шоколад; никто не предложил чаю или кофе с пирожным. Молчание готово было вылиться в какую-то тяжкую, немыслимую уголовщину, с расчленением и пожиранием, но положение спасла струящаяся Ананта:
-Мне жарко, можно я скину с себя часть этих доспехов? – хрипло, глухо, с неверной улыбкой на пылающих устах, спросила она, стараясь томно и нежно посмотреть в глаза Кроликову.
-Вы же у себя находитесь, что меня спрашивать, раздевайтесь, конечно, - ответил Кроликов и впился в неё взглядом.
«Вот так у нас всегда, вместо высокого стиля в лучших традициях любовного романа, откровенный стриптиз. Но лучше так, чем это молчание. Я готова скорее грубо предложиться ему, чем страдать под этим гнётом тишины. Даже мышь не прошуршала, даже унитаз нигде не зарычал, даже не пёрднул, наконец, никто. Или устрою ему кино с подругами, покажем лесбийский сеанс, может он и бросится тогда в нашу кучу. О-о-о, а эти приготовления! Как мы будем этот чёрный аэродром надувать? Какие мы всё же застенчивые целки без целок, и с ухарскими, только иногда! замашками. А как же раздеваться? До гола? И буду одна, как дура обнаженная среди одетых? Но зато подам пример всем», - страдала про себя Ананта, раздеваясь у свободного стула в стороне.
Казалось, что с каждой скинутой с себя тряпочкой, она становилась свободней и уверенней в себе. Поэтому, стаскивая с себя комбинезон, последний крик моды этого сезона, она уже совершенно откровенно повернулась к Кроликову задом, нагибалась до пола стаскивая штанины, ворочала ляжками и бёдрами, опять сгибалась, оттопыривала зад и смотрела на кумира коричневым глазом и сочащейся лысой щелью. Кумир не изображал невинность, не отворачивался, не опускал глаза, а с острым интересом наблюдал манипуляции Ананты:
-У вас отличная фигура, - послал он ей комплимент.
-У нас у всех отличные фигуры, - согнувшись, через плечо ответила Ананта, - хотите удостовериться?
-Конечно, хотя я вас, в общем-то, видел в мастерской, у вас такие лёгкие одёжки, почти ничего, - вдруг стал запинаться Кроликов.
-Ну, то же на публике, а тут мы свободные, в интиме, только вашим глазам мастера принадлежать будем, - теперь повернувшись всем мощным , изгибистым, голым фасадом предлагала Ананта.
-Да, что вы меня спрашиваете, делайте как считаете нужным. Вы же знаете, что всегда доставляете мне радость. Мне казалось, что вы заметили, что я заметил... Ну вот, я сбился с мысли, - засмеялся Кроликов без всякой внешней застенчивости.
-И не удивительно, я знаю про свою красоту, - говоря это, Ананта шагнула извиваясь к кумиру, подошла вплотную, встала перед ним, коснувшись голым, плоским животом его плеча, попросила:
-Попробуйте, какая у меня грудь, - и посмотрела на кумира, как удав на кролика.
Хотя во взгляде Ананты и было что-то гипнотизирующее, но она не разинула пасть, не наехала на профессора, не начала заглатывать его. Произошло нечто противоположное: Кроликов с кресла посмотрел вверх в глаза Ананты, по пути взгляд его наткнулся на предложенные груди, он взял левую в руки и попробовал. Он буквально понял Ананту, взял грудь в рот, закрыл глаза и зачмокал губами, посасывая и втягивая в себя незабвенную плоть. Молока он, разумеется, не высосал ни капли, но и так было головокружительно хорошо.
+++
Теперь всё пошло как по маслу из «Последнего танго в Париже». Быстро был убран стол, на нём осталось только вино, водка, метакса, абсент, брага, самогон, шампанское, коньяк и закуски на всякий вкус и цвет. Алиса и Агни тоже разделись, но как-то незаметно и без лишней демонстрации. Все парики были скинуты в красно-зелёно-розовую лохматую кучу и подруги стали ещё боле соблазнительными со своими бритыми, но уже не блестящими головами. Эти бритые, синеватые головы, почему-то особенно возбуждали профессора, они даже снились ему, но обходилось без поллюций.
Когда подруги, кряхтя и напрягаясь, тащили на середину мастерской чёрный надувной матрас, то Кроликов джентельменски предложил свою помощь, на что получил ответ хором – не беспокоиться и отдыхать. Теперь, когда убийственное молчание и неловкость были разрушены подвигом обнажения Ананты, можно было позволить зазвучать музыке – подвал был наполнен объёмным звуком и каким! Кто-то из подруг поставил програмные «Времена года» Антонио Вивальди, которого любила вся четвёрка, которого нельзя было не любить! под которого нельзя было не предаться нежной, плотской, греховной любви; и предаваясь свальной любви – не пожалеть свободным от страсти кусочком мозга о том, что во времена маэстро, композитора и одновременно скрипача-виртуоза, технический гений человечества не сконструировал ещё даже самого примитивного звукозаписывающего устройства, чтобы донести до благодарных потомков оригинальное, пусть даже и с шершавыми помехами, звучание семнадцатого века. Сотрясал своды и Рихард Вагнер, его «Гибель богов», завершение «Кольца Нибелунгов», но это сотрясение произошло позже, гораздо позже, когда многое у любовной четвёрки было уже исчерпано и требовало восстановления. Звучал Вагнер во вторую ночь, никак не в первую! А третьей ночи попросту не было у любовников. На третью ночь все разошлись по домам зализывать любовные раны, восстанавливать психическое равновесие, копить либидо, попросту дрыхнуть двенадцать часов кряду, послав подальше все семейные, производственные и социальные обязательства. Но до этого ещё далеко, целых двое суток, почти пятьдесят часов, насыщенных часов!
События первых суток: Кроликов трахнул Агни, Ананту и Алису по очереди, чем приятно удивил и порадовал их. Подруги трахали Кроликова грудью, мочились ему в рот, сосали его хобот, содомировали себя его хоботом, его языком, пальцами на руках и ногах. Кроликов заставил взвиться в синхронном оргазме всех троих подруг, когда он: левой рукой мастурбировал клитор Алисы; правой рукой мастурбировал клитор и анус Ананты; языком, губами и даже зубами мастурбировал гениталии Агни, сидящей на его лице, которая, в свою очередь, покручивала соски сисек подруг, а те – её соски. Не нужно забывать, что подруги были по 180 сантиметров ростом, стройные и мощные. Кроликов тоже был не мелкого десятка, хотя и тощий, поэтому композиция лоснилась формами, как хорошая классическая живопись. Когда исякло семя, но эрекция была ещё достаточная, професор, подкрепившись «Российским искристым», сумел пустить струю мочи во все три влагалища, хотя и не одновременно, а с интервалами и в порядке очереди. Подруги были в восторге от его суковатой, многоопытной дубины, пытались заглотить его залупу похожую на гарпун, давились по очереди, но заглотить не удавалось. Эти попытки ставили хрен профессора дыбом, девицы жадничали, по очереди нанизывали себя на хрен лежащего навзнич кумира, а две другие, в это время, ревниво считали толчки и качки лиры над чреслами; время от времени, кто-нибудь из ассистенок слюнил свой средний палец и через анус сношал им крепкую простату лежащего. От этих пальчиков Кроликов приходил в восторг, орал, перекрикивая Вивальди, что сейчас кончит, пальчик шустро выскальзывал из задницы, а очередная наездница с чмоком слезала с рогатого седла. Потом они даже дули, успокаивая, на детородный орган, не позволяя ему излиться невостребованным семенем \матками невостребованным, а не нежными глотками подруг!\ и завянуть, стать временно непригодным к употреблению, нетрудоспособным органчиком. Кроликов балдел, лёжа на спине с подушкой под головой, когда лицезрел подруг колдующих над его ***м. Стоило одной соскочить, как другая облизывала его палку, слизывала сок подруги, глотала и готовила хрен для себя, потом, не позволяя ему кончить, повторяла ритуал другая подруга, колесо крутилось.
Кроликову не пришлось просить пощады, подруги сами утомились, хотели оставить себе кое-что и на завтра, закусили прямо на матрасе и завалились спать вповалку, даже не почистив свои превосходные зубы. Спали все крепким сном; то один, то другая поднимались по малой нужде и тактично придерживали кнопку бачка, чтобы шумный поток не потревожил сон остальных. Не сговариваясь, подруги менялись местами около центра – кумира, по очереди заключали его в полюса магнита, то живота, то полноценных, идеальных ягодиц. У Кроликова, как у юнца, в этом мощном поле животов и жоп, ночной эрекцией поднималась суковатая палка, упираясь то в одно мягко-гостепримное место, то в другое. Подруги не жадничали, оберегая покой кумира, и не хватались за фаллос ни руками, ни губами, ни пипкой, ни попкой, ни грудями, ни ляжками \а какие это были ляжки! у знавших их, даже до сих пор слюна бежит при одном только мимолётном воспоминании об их гладкой и мощной силе\. Спала четвёрка не меньше десяти часов кряду.
События вторых суток: подкреплённые сном и завтраком совмещённым с обедом, четвёрка произвела много событий, но мы остановимся на одном. И ребёнку известно, что можно так обожраться пирожными, что ни одно больше не лезет в глотку, хотя глаз желает ещё и ещё. Известно и взрослому пьющему, что всю водку не выпьешь, а отрубишься в конце концов и потеряешь память после отрубы: с кем, что, сколько, где пил после потери сознания. Так и наша четвёрка, к исходу вторых суток, начала понемногу утомляться. И дело было не в пожилом возрасте Кроликова, он-то ещё мог, а в самих подругах, которые, казалось, просто заебались с этим старческим кумиром. Но что-то пришло на ум Алисе, подруги пошептались между собой, потом пошептали в оба уха лежащего Кроликова, он чуть выразил удивление глазами, потом закатил из в раздумье, потом промычал что-то явно обозначающее согласие. Подруги вспорхнули всей стаей, полетели в туалет, поставили друг другу клизмы, прокакались, подмылись и вернулись оживлённо щебеча. «Гибель богов» уже колебала воздушное пространство под сводами мастерской.
На подносе, сбоку у матраса, появились бутылки, объёмистые кружки, обычная клизма, граммов на пятьсот, из красной резины, с зелёным, почему-то, наконечником. Кроликов во все глаза наблюдал за действом. Агни налила в кружку шампанское и с клистирным звуком набрала его в клизму. Алиса встала на колени задом к Кроликову, опустилась на сложенные руки, подняла высоко зад, поглядывая через плечо на подругу. Агни хорошенько облизала безволосый анус подруги, осторожно ввела зелень наконечника и вкатила ей в попку шампанское. Долго ждать не пришлось. Сдерживая позывы Алиса присела над лицом кумира с открытым ртом, он взял её за круглые бёдра, коснулся, дав знак, коричневой дырочки языком, шире открыл рот и шипящая, чистейшая струя шампанского ударила ему в горло. Кроликов ни поперхнулся, ни подавился, ни, тем более, не захлебнулся, а всё поданное выпил. Шампанское было телесно- тёплым, но иного и не ожидалось из такого глубокого источника. Гремела «Гибель богов» германского гения.
Потом Алиса поставила клистир с коньяком Агни и та повторила действо. Правда, надо сказать, доза коньяка была горазда меньшей, чем порция шампанского; никто не хотел быть силно пьяным, ни Кроликов, ни подруги, чьи кишки впитывали алкоголь, как и полагается поступать кишкам, а не только желудку.
Последней была Ананта, которая напоила Кроликова портвейном, с любовью и поцелуями вспрыснутым в её зад Алисой. Такой способ возлияния алкоголя так понравился профессору, что он попросил ещё, но подруги, сами уже поддатые через прямую кишку, убедили его, что им не нужно напиваться, что впереди у них ещё есть любовь. Кроликов согласился и вместо спиртного получил все три ануса, которые он долго, с чувством, с толком, с расстановкой сосал, облизывал, протыкал языком, короче – наслаждался. Наслаждались и подруги своими, ещё не онемевшими от излишеств и возраста, нервными окончаниями в анусах, помогая себе при этом пальцами теребящими то клитор, то сосок, то всё вместе и одновременно. Вагнер разливался величественными ариями.
Вторые сутки подошли к концу, а с ними и физические силы четвёрки: Кроликов больше не мог, а подруги не хотели. Но не хотелось им и расставаться; они так близко и глубоко познали друг друга, что даже у старика Кроликова мелькала наивная мысль о вечной жизни вчетвером. Но расставаться нужно было, чтобы не вломилась ненароком полиция, поднятая на ноги встревоженной роднёй Кроликова, которую он предупредил только о двух сутках отсутствия, что-то небрежно соврав жене и кормящей дочери; он был настоящий мужчина и не отчитывался перед бабъём за свои отлучки со случками или без них. О подругах вряд ли кто рюхнулся бы даже после недельной неночёвки дома – привыкли, махнули рукой, надеялись, что не пропадут пропадом. Так что любовную четвёрку с неизбежностью ждал наружный холод разлуки.
Агни вызвала по телефону два такси-снегохода. Вышли, грустные, все вместе. Было холодно и темно. Когда подкатил снегоход, то подруги перецеловались с Кроликовым, который не забыл их перещупать, даже готов был, казалось, поиметь их пальцем поочереди, но комбинезоны с куртками не позволяли совершить этого приятного акта под названием: «Ах, вы ручки мои шаловливые». Посадили кумира в такси, помахали вслед красным лампочкам и снежной пыли, поднятой резиновыми траками снегохода. Подруги подождали, пока такси не исчезло за углом дома и уселись в свою машину; таксист их не торопил, таксисты в этом городе давно уже обладали только хорошими или отличными манерами. Прощально махать девушкам вслед было некому, и оглядываться им было не на кого.