монодрама
Пьеса - призёр Фестиваля Короткой Драмы "One night stand", Москва, 1-2 апреля 2005 г., номинатор Илья Кормильцев (1959 - 2007).
Кто мы? Зачем мы? Отчего мы здесь собрались? Что хотим услышать или увидеть? Или собрались здесь лишь для развлечения, какое иногда возможно субботним вечером, когда мы скуки ради приходим, положим, в театр или на какое-нибудь бесцельное шоу? Впрочем, такое возможно и вечером в четверг, и в среду, и в любой другой день недели. А может, только О н один и знает ответ? Вот О н проходит сквозь нас, нечистый и нелепый старикашка, и мы с брезгливым любопытством отстраняемся от Н е г о. А может, и О н не знает никаких ответов и сам является воплощенным вопросом. Может быть, так?..
О н. Люди добрые!.. Дайте копеечку!.. Всего лишь копеечку. Больше и не прошу. Что, вам жалко копеечки глупому несчастному старичку?.. Небось, уроните случайно, так и нагибаться не станете, а тут и руку в карман засунуть не хотите. Ну? Дайте лучше по-хорошему? Пока не дадите – все равно не уйду. Дадите – тем более останусь. (Смешок.) Что, скажете, надоели эти попрошайки? Верно. И самому надоели. И сам себе надоел. А куда ж денешься, коли кушать хочется?! А!.. Вот! Добрый человек нашелся. Во, смотрите целый рублик! Просил копеечку, а получил рублик. Это называется «нечаянная радость». Рублик, представляете? Рублик – это хорошо. Рублик руку не оттянет, но душу согреет. О, смотрите, еще!.. Целая пятерочка!.. Сколько здесь собралось добрых людей. В одно время в одном месте!.. Вот ведь как!.. Копеечка на семечку, рубчик на супчик, трешечка на лепешечку, пятерочка на икорочку... Хорошо, когда денежка в кармане брякает.
Пауза.
Денежка – это хорошо. А иногда мне даже удается собрать небольшую толпу, чтобы рассказать ей о моих горестях. Да, иногда мне это удается, но толпа всякий раз слишком невелика, а врать я не стану.
Пауза.
Охо-хо!.. Если вечером ложишься спать под забором, а просыпаешься посреди ночи там же, ни день ни ночь никогда не бывают добрыми. А вы как думали? И тогда можно искать себе небольших радостей, ничего другого попросту не остается. Бывает, какой-нибудь юноша подарит пару рубликов. А все оттого, что на него смотрит его девушка, и он не хочет показаться жадным. Бывает, какая-нибудь бедная вдовица пожалеет несчастного старика и положит спать в своем доме. В своей постели. Позволит помыться в тазу или в ванной. И даже не побрезгует отдать ему свою жесткую мочалку. Которой моется сама. И тогда самое главное, чтобы и несчастный старик пожалел бедную вдовицу. А это не так просто. Совсем не просто. У несчастных жалость отмирает. Жалость – удел довольных и счастливых.
Пауза.
Да. Иногда жалость все же возникает сама собой, но как некая противоестественная реакция. Долго она не задерживается.
Пауза.
Недавно был случай... Вот только когда? Позавчера? Нет, скорее прошлой весной. Или все-таки позавчера?.. В прошлый раз. Пускай будет в прошлый раз. И черт меня дернул зайти в ту деревню. Она была эстонкой. Не слишком молода, хотя и не старуха... Она стояла у изгороди своего домишки. Проходя мимо, я задержался на минуту и вдруг спросил, не знает ли добрая госпожа кого-нибудь, кто мог бы приютить на пару дней несчастного старика. Это обычный мой прием. Когда ходишь так долго, сколько хожу я, поневоле вырабатываются некие технологические приемы. Впрочем, времена сейчас нелегкие, сказал еще я, и несчастный старик не будет ни на кого в претензии, если ему придется провести эту и все последующие ночи на улице. Она посмотрела на меня... Как она посмотрела? С любопытством? Что ж, назовем это любопытством. Хотя, возможно, брезгливость там была тоже. По крайней мере, поначалу. «У меня, пожалуй, может найтись для вас небольшая каморка, – сказала мне эта женщина. – Но если после вашего ухода из дома что-нибудь пропадет, мне будет очень грустно», – сказала она. Она впустила меня в свой дом. Вот так вот. Она, мол, и не сомневается в низости человеческой природы, она уже и смирилась с ней, и вместе с тем готова подвергнуться новому испытанию. Мог ли я после этого обидеть ее? Скажите: мог? Мог?
Пауза.
Конечно, мог. Но я долго держался. Целую ночь, потом день, потом еще ночь, а на рассвете я ушел. И за пазухой у меня были старые облигации, которые я нашел в шкафу у этой доброй женщины. Денег я не нашел. Вероятно, они были, не могли не быть. Я искал, но не нашел. Ну, понятно, был у нее счет в Сберегательном банке, но уж меня он вовсе не касался. Она, конечно, заявила на меня. Меня чуть было не поймали. Но все-таки не поймали. Люди видели, как я брал билет на автобус, как я садился на автобус. Но не видели, как я ехал на нем. И правильно. Потому что я не ехал на нем. Почему не ехал? Потому что вернулся в деревню. И прятался там два дня, пока суматоха не улеглась. Где прятался – это неважно. Нашел место. (Гордо.) А потом я ушел пешком. Этими вот самыми ногами.
Пауза.
Паспорта у меня не было – потерял, и облигации мне пришлось сдать какой-то темной личности за бесценок. А ведь облигации, бывает, выигрывают. Выиграли ли мои облигации? Об этом знает только та самая темная личность.
Пауза.
Когда это случилось? Ах да, мы уже выяснили: в прошлый раз. Не стану говорить: в прошлой жизни. Потому что опасаюсь прослыть сумасшедшим. А такому пешеходу, как я, никак не возможно прослыть сумасшедшим. Ибо жизнь моя тогда существенно осложнится.
Пауза.
А однажды по радио я слышал детскую передачу. Меня немного тогда подташнивало, и – что еще? – ныл больной зуб. Я сидел... на вокзале или на автостоянке, я хотел спать, но работало радио, и никуда было от него не деться. Скамейка... Да, она была жесткой. И услышал я тогда сказку. Там что-то такое круглое катилось... по полю, да по лесу... И оно еще все время говорило: я, мол, от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, гнида, и подавно уйду, сволочь ты такая!.. Такой вот у него был комплекс... Такие были амбиции. Когда передача закончилась, я узнал, что это был «Колобок». А почему ж ты услышал это только по радио в первый раз? Разве тебе не рассказывала эту сказку мать еще в детстве? Нет, сказки этой я не помню. И матери тоже не помню. Не было матери. Или, может, и была, но я не помню. Очнулся я впервые, когда мне было тридцать лет, ровно тридцать, и что, думаете, я был молодым, красивым, тридцатилетним? Ничуть не бывало: таким же стариком, как теперь. Черт побери, это все неспроста, сказал себе я... Я не сразу научился обобщать и анализировать. А детство-то свое ты помнишь? – иногда спрашиваю себя я. (Припоминая.) Нет.. Нет... Ничего не было... У меня его отняли? Или мне его не дали? Не знаю... И ведь отнятое или неполученное – это же не одно и то же? Не так ли?..
Пауза.
О-хо-хо!.. Посидеть, что ли, немного? А? Так ноженьки болят!.. Столько уж дорог пройдено!.. А зачем? Кому это надо было? Никому, конечно. Я вчера ехал в метро... Не люблю я спускаться под землю (успеем еще в землю-то лечь!..), а тут пришлось. И где я ехал? Возле «Пушкинской»? Возле «Чернышевской»? Помню только, что было темно. Как ночью. Странно, подумал я, метро ночью не ходит. Но главное – не было почти никого. И тут ко мне сбоку подходят. «Эй, синяк, – говорит подошедший милиционер, – давай билет показывай!» Я начинаю шарить по карманам, и тут же вздрагиваю. «Простите, – говорю, – какие билеты в метро? Я заплатил наверху, и вот теперь еду. А билета никакого у меня нет». На самом деле, я, может, и не заплатил наверху, но это неважно. «У тебя билета нет? – говорит милиционер. – У тебя, синяк, нет билета?» И тут я вижу, что их двое. Нет, трое. Я вижу, что вагон полон милиционеров. Нет, он почти пуст, но те, кто есть, – милиционеры. «Может, нам его наружу выкинуть?» – говорит другой. Подходит к дверям и так спокойно-спокойно раздвигает их. Меня теснят к дверям, а поезд мчится все быстрей. Колеса стучат. «Не положено, – говорит первый. – Мы лучше его вниз отвезем». «Куда это еще – вниз?» – спрашиваю испуганно. «Не понял? – смеются милиционеры. – Туда – вниз!.. В ад». И тут только я понимаю, что уже целый час не было ни одной остановки. «Подождите! – испуганно говорю я. – Мне нельзя в ад. Я ходить должен. Миссия у меня. Там нет движения. Там неподвижность. Ад – это неподвижность». А они только больше смеются. «По-моему, он еврей» – говорил еще какой-то молоденький сержант. А потом подходит женщина... вся такая затянутая... и покачивает бедрами. Я хорошо запомнил ее. Она вся была как пантера. Начальница их, что ли? И говорит: «Ах нет, вы ошиблись. Вы что, не видите? Этому нельзя. Туда не всем можно». «Всем, но только не ему», – примирительно говорит кто-то. Милиционеры смущаются и исчезают. Я остаюсь, едва переводя дыхание. А женщина рядом со мной... начинает меня гладить. «Ты, – говорит, – старик. Но это ничего, я люблю стариков. Они такие тихие и рассудительные. Любят внуков нянчить, да на солнышке посидеть». «А я ходить люблю», – говорю я. «А что это у тебя?» – спрашивает. «Где?» – оборачиваюсь я. «Вот здесь, на затылке». Я поворачиваюсь еще, позволяя ей рассмотреть свой затылок. Это была моя ошибка. Потому что она мне чуть-чуть пониже затылка, прямо в кость, тут же загоняет длинную-предлинную стальную спицу. Боже, что это за боль! Я кричу от боли, я парализован этой болью, я снова кричу; потом не кричу, и боли нет, но и меня нет. Меня нет, и ничего нет. Потом все остановилось – и дым, и туман, те, что были снаружи, но я этого не вижу. Долго ли так было? Всегда. Времени не было, ничего не было. Все.
Пауза.
Что это было? Это было искушение? Так? Но выдержал ли я его или нет – я не знаю.
Пауза.
Потом снова какие-то ощущения...
Пауза.
Веком позже, веком раньше... Как-то раз я сел и прислушался к себе. Это было на окраине леса в Подмосковье. И сел я на поваленное дерево. Машины мчались по шоссе где-то совсем далеко, а потом я и вовсе перестал их слышать. Я прислушивался к себе... Но нет, смысла во мне не было. Или он молчал. Впрочем, это, конечно, не одно и то же. Но все равно, должен ведь смысл как-то заявлять о себе. Должен же он как-то себя обнаруживать. Пускай бы даже на языке намеков и шепотов. Если он молчит, значит его и нет. Впрочем, это ведь не худшая из возможностей. Не правда ли? А если бы смысл и был, то разве не постарался бы я его тотчас дискредитировать? Да? Единственное, что я помню: я был в замешательстве перед самим своим существованием, и я до сих пор никак не могу выйти из своего замешательства. Но что же я хотел услышать в себе? Вот вопрос. Что вообще можно в себе услышать? Что в меня вдохнули, чем начинили? Кому это все было нужно? Внутри меня какие-то трещины, разломы. Вдруг что-то сдвигается, и вытекает магма. И я что-то вспоминаю, о чем не догадывался прежде.
Так все таки, ты вспомнил свое детство? (Задумывается.) Детство... Детство... Нет... Или... Так?.. Гимназист в Бердичеве... ранец на спине... солнце светит, домишки деревянные, и уже окошки раскрыты. Или тогда уже это не называлось гимназией?.. И тогда останавливает дворник, старый татарин. Можно бы пройти мимо, но ты останавливаешься, ведь он все же старик, а дома тебя учат почтительности. «А у коня видел?» – спрашивает он неприязненно. «Что?» – спрашиваешь ты. «У коня видел, какой большой? – повторяет он. – Видел?» «Что – большой?» – слабеющим голосом повторяешь ты. «Что?! Что?! – сердится татарин. – То, что между ног. Я раньше был городовым, а теперь вот, извольте видеть: улицы мету». «Да зачем же, зачем это?» – лепечешь ты, потом поворачиваешься и что есть духу несешься по улице. И бежишь, и пробегаешь мимо своего дома, и долго-долго еще не можешь остановиться. А когда останавливаешься, так не можешь вспомнить, в какой стороне твой дом и есть ли он вообще у тебя. Но в тот раз тебе еще относительно повезло: ты прожил лет до пятидесяти. Нет, до сорока с небольшим. И был осужден с лукавой формулировкой, в которую тем не менее поверил. Это будут страшные долгие десять лет, но это все ж таки будет жизнь, сказал себе ты. И ты очень удивился, когда тебя вывели во двор, на самый зад двора... Топталась курица в грязи, и золоченая церковная маковка над головой была вся в голубином помете. Тебя поставили лицом к забору, ты уже все понял, ты кричал, плакал, падал на колени, пытался ползти к своим палачам, была короткая команда «пли!»... и снова тебя обожгло, снова тебя оглушило... К этому невозможно привыкнуть...
Пауза.
Кто я? Может кто-то ответить? Нет. Может, меня уронили из космоса? Еще младенцем. Чтобы я набирался здешних впечатлений, и меня бы потом спросили о них. Может, мне предназначено быть наблюдателем? Нет?..
Пауза.
Раньше мне нравилась работа фотографа. Так вот идешь и то там, то здесь снимаешь что-то на пленку. То, что тебе понравилось. То, что тебя заинтересовало. При этом возникает какая-то видимость содержания. Другие потом сумеют увидеть то, что видят только твои глаза и то, что никогда более уже не повторится, думаешь ты. Для смысла жизни, вроде, маловато, но для очеловечивания твоего ежедневного обихода, кажется, в самый раз. Однажды я делал фотографию... В Витебске или в Хайфе... Неважно. Потом проявил пленку, отпечатал на карточке, и вдруг... на карточке, в верхнем правом углу я увидел лицо... Лицо человека. Оно как будто парило над изображенным на карточке, было почти прозрачным и как будто смазанным. Но, черт побери!.. – я когда снимал, лица этого не видел. Не было этого лица. Значит пленка чувствительнее моего глаза? Но главное... я знал этого человека, я хорошо его знал, хотя никогда в жизни его не видел. Или – в этой жизни не видел? Может быть, так? Человек этот очень важен в моей жизни. Но он и в прошлом, он и впереди. Быть может, он принесет мне избавление, Господи?! Почему он решил отпечататься на моей пленке? Он что, теперь всегда будет отпечатываться на моей пленке? О чем он хотел напомнить мне своим появлением? Кто знает? И вот еще вопрос: кто он? Может, один из многих, один из миллионов, из тех, кто только и был кем-то?.. (Шепчет.) Когда-то... Отчего-то...
Пауза.
Я – великий никто. Я знаю это. Я – автор сверхчеловеческого смирения. Впрочем, я еще и великий хитрец, одно другому не мешает. Я ношу всегда с собой свое верховное или надмирное лукавство, никогда и ни в чем не встречая сопротивления.
Пауза.
Я вырабатывал еще всевозможные ухищрения. Однажды я решил жениться. Невеста была намного моложе меня, родители ее были одних лет со мной, но денежка у меня тогда водилась, так что это было несложно. Я затосковал уже под венцом. Мальчишки в церкви, глазевшие на меня, откровенно потешались над сластолюбивым старикашкой. И я их вполне понимаю. Нелепость. Моя невеста подарила мне свой акварельный портрет, миниатюру, и я, буквально, сходил с ума по этой юной особе.
Пауза.
Я ушел на следующее утро после первой брачной ночи. Я думал, что мое приобретение привяжет меня к дому, к месту, к очагу... Заблуждение. Ноги были сильнее меня. Как это вообще возможно, чтобы ноги управляли всем моим существом? Ведь так не бывает, это невозможно, это немыслимо. Ох какая это была ночь!.. До сих пор в дрожь бросает. Да!.. Из газет я узнал, что на другой день на Екатерининском канале убили императора Александра. Ко мне это не имело никакого отношения, но лучше все-таки было держаться подальше. Я всегда старался держаться подальше. От всего, что бы ни происходило. Это была моя тактика. С некоторых пор... С каких пор?..
Мучительно мотает головой, то ли стараясь вспомнить что-то, то ли что-то силясь забыть.
Я всегда чувствовал, что за мной наблюдают. И оттуда, и отсюда. Я не знаю, хорошо это или нет, что меня не оставляют в покое. И означает ли это, что я не прощен? А кем, кем я был осужден? Кто мне ответит?
Небольшая пауза.
Я не могу нормально жить, я не могу и толком умереть. То, что так легко для других, для меня попросту невозможно.
И снова небольшая пауза.
Однажды я узнал, что у меня завелся конкурент. Это был такой же старикашка, как я, такой же грязный, жалкий и потрепанный. Мы приглядывались друг к другу, я наблюдал за ним, он наблюдал за мной. Он ходил, как и я, и мне даже казалось: еще немного, и он станет выдавать себя за меня. Этому нужно было положить конец. И если бы это мне удалось, решил я, значит он – шарлатан, а я единственный. А вдруг это было не так? Я подстерег его на дороге возле старого кладбища. Он сразу остановился, увидев меня, он как будто ожидал этой встречи. «Ты», – сказал я. «Я», – сказал он. «Ты зачем здесь ходишь?» – сказал я. «Где?» – сказал он. «Здесь, – сказал я, – на моей земле». «Почему земля твоя?» – сказал он. «Я давно хожу по ней, – сказал я. – Она привыкла ко мне. К моим ступням и пяткам. И я привык к ней. Своими ступнями и пятками». «Я ищу», – сказал он. «Что?» – сказал я. «Зачем ты спрашиваешь?» – сказал он. «Надо знать», – сказал я. «Я ищу в обыденном инфернальную подоплеку», – сказал он. Я задумался. И он не мешал мне думать. Он стоял и смотрел в сторону. «Нет, – потом сказал я. – Это не то. Это не повод». «Для тебя», – сказал он. «Я убью тебя, – сказал я. – Только я настоящий. А ты подделка. Ты – пародия. И если я убью тебя, я это докажу». «Или я убью тебя», – сказал он. Я поднял с земли камень, и он поднял камень. Я ударил его камнем, и он ударил меня камнем. Наши камни столкнулись, и посыпались искры. Тогда я снова ударил, но он был ловчее меня и ударил прежде, и попал мне по левой руке. Я закричал от боли и снова быстро ударил его, и попал ему по плечу. И он снова ударил меня, и попал по груди. И я снова ударил его, и попал по голове. Он пошатнулся, но устоял. Я снова ударил его по голове. Кровь потекла по темени его. Я ударил еще и еще. И тогда он упал. Я опустился на колени рядом с ним, чтобы было удобней бить, и ударил его еще по голове двенадцать раз. Пока он не перестал дышать. И тогда я встал с коленей и отправился искать водопровод, чтобы отмыть от крови руки и одежду. Или, в крайнем случае, лужу. А тот старик остался лежать на дороге. Так я снова стал единственным. А вы знаете, каково быть единственным? Кто-нибудь из вас пробовал быть единственным? В этой ситуации так легко можно сломаться.
Пауза.
Я – бывший бердичевский гимназист – оказался очень податливым материалом. Времена были нелегкие, и однажды я немного перегнул палку. Просто я однажды увидел хорошие кожи, английские, они мне так подходили для работы... И я... Ну, неважно... Мне светило четыре года, я плакал, валялся у следователя в ногах, говорил, что не могу быть на одном месте, и если меня посадят, я просто умру, а ведь он добрый человек, он же не хочет меня убить, умолял его я. И тогда он задумался. Потом, через некоторое время, ко мне пришли и говорят: «Ты любишь ездить?» «Нет, не люблю, – говорил я. – Но не могу быть на одном месте. Я вроде наркомана. На одном месте я умираю». «Хорошо, хорошо, – сказали мне. – Мы можем предоставить тебе возможность уехать. Но ты должен будешь сообщать нам обо всем, что увидишь. И имей в виду, мы всегда будем рядом с тобой и мы всегда найдем тебя, где бы ты ни был». Поначалу я был возмущен, хотел наотрез отказаться... О, как я был возмущен!.. (С усмешкой.) Но, скажите, разве у меня был выбор. Когда на одной стороне жизнь, а на другой смерть – разве ж это честный выбор? Нет, здесь вообще нет выбора. Я побывал в Константинополе, в Иерусалиме, в Бухаресте, в Берлине, в Париже, в Буэнос-Айресе. Мной были довольны, меня поощряли и награждали щедро. А однажды мне даже пришел приказ вернуться для получения правительственной награды. Я подозревал что-то неладное, но во мне глубоко укоренилась привычка слушать мое начальство. И я вернулся в ловушку. Суд длился не более двух часов. А потом, когда я полагал, что был на краю гибели, но все же устоял, меня вывели на двор, и топталась там курица в грязи, и золоченая церковная маковка была вся в голубином помете, и день был весенним, и лишь ветерок казался прохладным. Впрочем, ты этого всего не замечал... За мгновения до смерти я вспоминал о том, как был в отряде, освобождавшем гроб Господень. Мы грузились на корабль в порту в Ливорно...
Зажмуривается. Будто вспоминает, и воспоминания эти мучительны. Потом открывает глаза, и в них как будто тихое торжество. Но и оно не задерживается надолго.
Даже если я и был когда-то виновен, то разве год или два, или десять – срок не достаточный для того, чтобы меня освободили. А сто лет? А тысяча? И этого недостаточно? Чья воля надо мной?
Пауза.
Должно быть, я был все же неплохим офицером. На третьи сутки мы попали в бурю, наш корабль был разбит волнами, и товарищи мои погибли, я же был спасен пиратами, подобравшими меня. Я повис на обломке мачты, я сгорел на солнце и думал, что давно уже мертв. Но ошибался. В бочонок с вином, оплетенный пенькой, вцепилась моя левая рука, ободранная до кости. У пиратов мне не было хорошо, хотя я долго потом плавал с ними и принимал участие в их делах. Но где мне вообще было хорошо? Разве было где-то хорошо? Нет, не было хорошо. А язык прежних своих товарищей я забыл.
И еще пауза.
Я понял. Мне нельзя жаловаться. Если я рассказываю о себе, меня начинают высмеивать. Недавно один шутник сказал мне, что он уже идет. «Кто»? – спросил я с замиранием сердца. «Человек с крестом», – сказал тот шутник. Нет, этого не может быть. Ведь так? Вы видели человека с крестом? Идет ли он уже? Идет он уже? Может, он здесь? Может даже, среди нас? Может, он совсем близко? А мы готовы ко встрече с ним? Я – нет. А вы? И как нужно готовиться ко встрече с ним? А? Писать псалмы? Гимны? Изобретать новые сарказмы?
В моих историях нет ничего богобоязненного. В моем смирении тоже нет ничего богобоязненного. Тем более, в них нет и новизны. С новизною, с модернизмом я и вообще не в ладах. Разве не так?..
Пауза.
И вот я теперь снова старик, изможденный скукой, ничтожеством и болезнями. В утробе моей живет скорпион и каждое утро жалит меня изнутри. Особенно перед дождем. Радикулитный червь изгрыз мою спину. Внизу и вверху. Везде.
Может, мне нужно произвести какой-нибудь незримый шедевр? Может, мне нужно произвести его одной безвестной ночью, утопая в слезах и молитвах. Но нет, шедевры не нужны никому. Никто их не ждет, никто их не хочет. И вот ведь еще беда: верить меня не научили!.. Быть может, если б меня еще мальчишкой заставляли молиться на ночь, соблюдать субботы, читать священные книги... может, тогда вера вошла в мою кровь, вера стала б моей второй натурой... Но ведь и этого нет.
Скорее бы уж он приходил. Человек с крестом. Может, тогда все погибнет. А потом произойдет опять. Наш мир. И будет он справедливее и чище, и я буду тогда справедливее и чище, или пускай даже не будет меня. Если такова цена перерождения – я согласен. И можно будет тогда отдохнуть, и ноги не будут болеть, и не надо будет думать: «Ну вот, еще пара башмаков вот-вот стопчется...» Отчего я хожу? Отчего? Я и сам этого не знаю, просто я не могу по-другому, и – все тут. Быть может, только какая-то особенная тоска подгоняет меня... Тоска, которая больше меня и больше мира, и вот эта тоска сидит во мне одном. Она – мои вериги и мой заплечный мешок. Кто готов подставить плечо под мою тоску?.. А? Шутка!.. Когда-нибудь своим тоске и сомнениям я научусь придавать благородный вид, и – чем черт не играет! – сумею даже зарабатывать деньги, смогу снискать славу. Уж тогда-то я отплачу за прежние свои обиды, я припомню всем своим гонителям, всем своим насмешникам, всем своим благодетелям и меценатам. Так что, как видите, я неисправим. Впрочем, я предупреждал об этом. Если не забыл, конечно. Всех предупреждаю, а вас-то мог и забыть, как нарочно.
Небольшая пауза.
Мне сказали, что мне нужно вести дневник. Ты, мол, много ходишь, говорили мне, много повидал на свете, и кому-то это может показаться интересным. Дневник? Зачем он нужен, этот дневник? Дневник дрянного старикашки? Если бы я вел его с самого начала!.. Если бы я вел его всегда!.. Может быть, он помог бы мне вспомнить. Что вспомнить? Этого-то я как раз не знаю. Странное дело: глаза у меня открываются только тогда... когда они уже вот-вот готовы закрыться. Я столько всякого вспомнил во время моих предыдущих смертей!.. Но оно никогда не складывалось в единую картину. И потом... разве оно было главным? А что главное? Может, мне попробовать еще раз?..
Высовывает из-под одежды кончик веревки. Раздумывает. Прячет обратно.
Нет никаких гарантий. Все повторится снова, разве не так?
Размышляет.
Идти! Идти! Идти и говорить! Говорить самому себе под руку, говорить себе под ноги, стараясь только словом заговаривать придорожные камни и лопухи. Говорить, словом своим мороча истекающие дни свои. Впрочем, их-то, как выяснилось, у меня в избытке. Но уж делиться-то ими я ни с кем не собираюсь, и не надейтесь!.. Каждая из моих жизней была слишком коротка, чтобы я мог понять себя самого и свою ошибку. Да и была ли она, та самая ошибка? Может, и нет.
Небольшая пауза.
А среди вас его нет? Человека с крестом? На кой ляд он тебе сдался? Нет, он и не может прийти к вам. А если б вы увидели его... Нет, мое место уже занято. Моя судьба – только моя судьба, и вам я ее не пожелаю. Три пишем, два на ум пошло, как в школе. Вот и он тоже пошел на ум, и никак не идет с ума. Может, мне головою биться о стену, о камень, может, мне голову разбить, чтоб избавиться от него?.. Идти, идти! Идти и молчать!.. Асфальт!.. Идти!.. Ноги!.. Подошвы!.. Проезжающие мимо автомобили!.. Артрит!.. Суставы!.. Тяжело!.. Усталость!.. Бессонная ночь!.. Идти!.. Был здесь вчера!.. Не был!.. Беспамятство!.. Рынок!.. Продажа овощей!.. Сигналит на светофоре!.. Вспоминать!.. Идти!.. Идти и вспоминать!.. Многоэтажные дома... Бензоколонка... Придорожная пыль... Край города... Автострада... Белые одежды... Деревянные дома... Перекресток... Необходимость выбора... Кто я такой? Проверка документов!.. Тяжесть под ложечкой... Случайный заработок... Дождь... Ранние сумерки... Идти... Носки про запас... Внутреннее сгорание... Зависть... Проснуться от холода... Забытое детство... Мозоли на подошвах... Запретная зона!.. Расширение вен... Человек с крестом... Остановка... Охота к перемене мест... Лорд Байрон... Портовый город... Идти... Карта местности... Прохожие... Конкуренция... Спина... Смотреть в спину... Несчастный старик... Подайте копеечку... Лукавство... Идти... Замешательство... Наблюдать рассветы... Рейсовый автобус... Деревенская идиллия... Процессия... Шум прибоя... Всадники... Западные ворота... Идти следом... Лысая гора... Трое... Оливковая роща... Всадники... Жажда... Идти, идти!.. Вывели во двор... Очки в проволочной оправе... Пасха... Маковки в голубином помете... Почему в голубином? Птичий... Сейчас мы станем еще составлять перечень птиц!.. Шеренга... Кресты... Зачитывают приговор... Копеечку несчастному старику!.. (Достает из кармана горсть мелочи, собственно, все свои деньги; яростно подбрасывает над головою.) Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил?.. На шоссе чадит автобус выхлопною трубой, с трудом одолевая подъем. Совсем рядом легионеры. Плачут дети испуганно, служанки прижимают тех к себе поближе... Короткая команда: «Пли!..» Вороны испуганно каркают высоко над головами... Снова боль!.. И черное солнце бессмысленно скалится в глубине пустого, безнадежного неба... Впрочем, это уже не интересно!..
Пауза.
Теперь я уйду. Ничего другого не остается. А вы, пожалуй, теперь дожидайтесь его. Человека с крестом...
Уходит. Не возвращается уж никогда больше. Как будто и не было здесь его. И остается после сего странного человека тревога. Досада и недоумение. Да еще беспокойство, пожалуй.
К о н е ц