Бывшей соседке моего деда г-же Наиле Аблиевой http://sakura-sanae.livejournal.com/ посвящается.
08 марта 2009г.
Мой дед по материнской линии родился в конце XIX века. В результате всех геополитических процессов происходящих на территории Балкан, Великого княжества Польского и государства Российского, он оказался на территории современной Украины. В небольшом местечке, под Балтой, у него родились шестеро детей. Моя мама – самая младшая.
Старшая дочь удачно вышла замуж за Анатолия Фрунзе и уехала жить в Молдавию.
Вскоре наступили тяжелые и голодные тридцатые, впоследствии названные «голодомором». От голода чаще умирали мужчины и дети. Опухли и умерли от голода двое детей и в семье моего деда. Чтобы как-то спасти главу семейства, моя бабушка заставила деда уехать в Ташкент. Подробности того, как дед добирался до Ташкента, мне неизвестны. Но они красочно обрисованы в фильме Шухрата Аббасова «Ташкент – город хлебный», снятого по повести Александра Неверова. Могу лишь предположить, что добирался он на крышах вагонов и в угольных ящиках не один месяц. Тот рис, который он присылал из Ташкента своей семье, спас бабушку и оставшихся в живых детей от голодной смерти. Потом вслед за дедом в Ташкент уехала моя мама.
Где дед жил, и что делал, - я не знаю. Но могу предположить, что не сладко ему жилось на чужбине. Перед войной он поселился в районе Комсомольского озера, недалеко от улицы Большевик. Закрепившись и пустив корни, дед открыл маленькую сапожную мастерскую на Кажгарке, где тачал сапоги и подбивал штиблеты. В те времена это была востребованная и хорошо оплачиваемая профессия. Где этому ремеслу научился дед, - мне также неведомо.
Дед был хохмач по натуре. Помимо нескольких языков, которыми он свободно владел, дед знал древнееврейский. Откуда к нему пришло это знание, я тоже не знаю, и не могу даже догадаться. Жители ташкентской Кажгарки имели на этот счет свою абсолютно несуразную версию о происхождении деда, трансформировав его греческое имя – Асон (Ясон), в ветхозаветное – Самсон. Уверенности в национальной принадлежности деда обитателям Кажгарки - еврейского района Ташкента, добавляла довольно-таки редкая для православных христиан фамилия – Смешной. Поэтому чаще всего Изи, Сары или Абрамы из близлежащих домов так и величали моего деда – смешной сапожник Самсон, или сапожник Самсон, который смешной.
Но деда уважали не только за то, что он добросовестно делал свою сапожничью работу, но и за то, что дед учил всех желающих древнееврейскому языку. И я еще раз повторюсь, что дед даже в своем учительстве был прирожденный хохмач.
Евреи, как и все остальные грешные люди на этой Земле, во все времена любили ходить в гости, веселиться, петь свои грустные песни и, естественно, хвастаться перед друзьями своим древним происхождением. Но для подтверждения древности и знатности рода требовалось, как минимум, знание древнееврейского языка и традиций.
Дальше, - все просто: тогда не знали слова бартер, но понимали, что хорошо приготовленная куриная шейка, или добрая порция форшмака, ублажит сердце и желудок странного смешного сапожника и он, отложив в сторону свой изогнутый молоток и вытащив из под пышных усов пару сапожных гвоздиков, начнет произносить древние священные звуки. Но дед был хохмач. Вы не догадались о чем я?
В процессе обучения, дед, в древние фразы хитроумным способом вплетал бранные слова из древнееврейского и других языков. И вот, какой-нибудь Ёцик, повстречав на Малой Мирабадской улице ребе из местной синагоги, начинал его торжественно приветствовать на языке Торы, завершая свою тираду, чем-то вроде, а не пошел бы ты, святой раввин, куда подалее Хадры.
И знала об этом уже и вся Кажгарка, и вся Асакинская, но всё равно день за днем шли к моему деду в обучение, несли ему сверх меры всяких даров, и просили, чтобы он учил их святым словам, но не как Ёцика (так этому поцу и надо!), а по-настоящему. Дед улыбался сквозь пышные и черные как смоль усы, говорил, «как можно, как можно…», принимал юшку в стеклянной банке, и все начиналось сначала. И уже Гершко, придя к деду Асону, рассказывал, смеясь, как опозорился шлимазл Ёцик, громко поминая в синагоге недобрым словом всю раввиновскую родню. И тоже просил деда научить его языку предков. Но не как Ёцика, а по-настоящему, за добрую пайку фаршированной рыбы. Дед улыбался, говорил, «как можно, как можно…» и все начиналось сначала.
•
Шли годы. Отгремела война. В 1947 году мама с моим отцом приехала в Ташкент к новому месту службы. Прямо с вокзала они поехали в отчий дом. Дед открыл калитку и, не обращая никакого внимания на моего отца, сказал:
- то, что ты вернулась живой с войны, это хорошо.
А затем спросил маму:
- Муж законный?
- Курить не научилась?
- Пить не научилась?
И только после того, как получил три ожидаемых ответа, впустил их в свой дом.
•
Моим родителям казалось, что я в раннем детстве был худым, т.е. неупитанным карапузом. Хотя, рассматривая свои фотографии, сделанные в трехлетнем возрасте, я никак не могу понять, какими стандартами руководствовались мои родители. Возможно, я был привередлив в еде. Мне трудно судить об этом. Но родители рассказывали, что я всегда ел с удовольствием только в гостях у деда. И не просто в гостях, а в те дни, когда мы с ним ходили на охоту.
Дедовский дом стоял в самом конце переулка Мехнаткаш и имел общий дувал со старым мусульманским кладбищем. Тогда мне казалось, что у деда был громадный тенистый сад, через который протекал холодный ручей. Но сад был обычный, а не громадный и, согласно азиатской традиции, в глубине его стоял такой же обычный для старого Ташкента глинобитный дом с верандой.
В комнате у деда, за диваном, лежал замотанный в тряпки старый Зауэр с серебряной отделкой ложа и стволов. Откуда у деда взялась эта двустволка, я тоже не знаю. Может, он привез её из всех своих странствий по Свету, а может быть выменял за хромовые сапоги в Ташкенте. Дед очень любил это ружье с изображением трех переплетенных колец, всегда старательно ухаживал за ним, но я не припомню случая, чтобы он из него стрелял.
В те редкие воскресные дни, когда мы с мамой выбирались в гости к деду, я был самым счастливым мальчуганом. В эти дни мы ходили с дедом на охоту. Дед доставал двустволку, снаряжал патронами патронташ, складывал в дерматиновую сумку провизию, и мы отправлялись на охоту. Долго бродили мы с дедом по его саду, вокруг деревьев и грядок выслеживая «дичь» и, намаявшись, усаживались на айван, где я съедал все то, что заранее приготовила нам моя мама.
•
В один из дней мы с дедом, как обычно, пошли на охоту. Находившись вдоволь вокруг старой орешины, мы расположились на айване. Дед дремал, а я играл машинками. Вдруг откуда ни возьмись, к нам в сад вбежала маленькая рыжая собачонка. Как она пролезла через дедовский дувал, я не знаю, но то, что это была определенно собака, а не лиса или шакал, достоверно мне стало известно лишь спустя много лет от моих родителей. Я толкнул деда и прошептал:
- дедушка, смотри, лиса! Стреляй!
Дед решил мне подыграть, и начал делать вид, что заряжает ружье. Как на грех, собачонка не убежала, а уселась и стала с удивлением рассматривать нас с дедом. Дед пытался изобразить трясущиеся руки, несколько раз нарочно ронял патроны, но собака сидела не шелохнувшись. Я беспрестанно толкал деда, и бормотал, что она сейчас убежит. В конце концов этот спектакль не на шутку разозлил деда, он встал, щелкнул затвором, громко ругнулся своим коронным выражением «Ууу, срав мами»! и… И собака убежала. Дед даже не успел делать вид, что прицеливается.
Собрав свои охотничьи пожитки, расстроенные, мы вернулись домой, где я взахлеб всем рассказывал, что мы на охоте встретили лису, но дедушка не сумел вовремя выстрелить, и она убежала.
•
Каждый раз, навещая деда, я подробно расспрашивал его, ходил ли он без меня на охоту. И дед, раз за разом рассказывал, что он только что вернулся с охоты, где вновь повстречал ту лисичку. Лисичка в благодарность за то, что мы ее не убили, передала мне гостинец. После этих слов, я радостный бежал на кухню и нырял в дедовскую сумку, в которой уже лежал сверток, приготовленный моей мамой. И невдомек мне было, что это не лисичкин гостинец, а мамин обед.
•
Прошли годы. Давным-давно умер мой дед. Вряд ли уцелела его двустволка. Скорее всего, снесли дом в переулке Мехнаткаш. Но что-то осталось. Возможно, - только в памяти.