Мучительно долго срастались кости. Лёнька топал по дому на костылях. Он был похож на большую птицу, которую подстрелили из рогатки. Птица обескрылила и передвигается по земле неловкими скачками, неуклюжая и лишняя здесь. Нина тайком ревела в подушку. Если Лёнечка не сядет за руль до зимы, кормить Николеньку будет нечем.
Лёнька скрипел зубами и молчал.
Просыпалась рано-рано, когда небо заливала блёклая краска, которая
текла сквозь ситцевые, пестрые занавески, доставшиеся по наследству от прежних хозяев. Когда-нибудь рейсов у Лёньки будет больше, и она купит бархатные тяжёлые портьеры. Кремовые, как у Булгакова в «Белой гвардии»... «Мир и уют за кремовыми портьерами»...
У мамы в квартире тоже были тяжёлые портьеры, только не кремовые, а бордовые. Их выбирали с расчётом, чтобы настойчивые городские фонари не проникали в кроткий покой спальни. А Нине нравилось просыпаться не в кромешной темноте, а в полумраке ночи, напоённой светом фиолетовых фонарей и бесконечным шумом городских улиц. В деревне совсем другая ночь. Первое время она казалась Нине глухой. Будто там, за окнами жизни совсем нет. Есть бесконечная ночь и только. Это после каждая минутка блаженной тишины была оценена, даже не душой, а наломавшимся в непрестанной работе телом. И утро хотелось отдалить, отодвинуть, не пустить. Но просыпался Леня. И надо было вставать и Нине.
Нина повернулась на бок. Лёнька спал. «Вчера намучился, милый» -
ворохнулось нежное-нежное, и захотелось прильнуть к горячей и колючей
щеке мужа. Не решилась. У кровати - пустая упаковка от обезболивающего. Николенька подал голос. Прочь одеяло, на носочках... Ни одна половица не скрипнула. Устроилась на диване с жёсткими круглыми валиками. Николенька ухватил сосок. И старательно засопел. Нина закрыла глаза. Маленькая женская хитрость – пока сын ест, можно урвать ещё минут тридцать сна. А потом надо идти в стайку. Лёнька говорит «во стайку», смешной...
Блудливая и норовистая Нега встретила хозяйку настороженно. Она не лежала как обычно, привалившись на тугой, с лоснящейся шерстью, бок. Нет, она стояла. И бока, вроде, ввалились.
– Му-у-у-у... - печально подала голос.
Нина поставила ведро с пойлом, и примостила между ног подойник. Так проще реагировать на Нежкины каверзы, если блестящее ведёрко зажато коленями. Даже если лягнёт, всегда можно успеть убрать драгоценное молоко. Нежка у них удойная. И на сливки прокрутить можно, и соседям продать. Всех доходов сейчас – молоко и пособие на ребенка. Но пособие и не доход, его едва на три килограмма яблок хватает.
Корова вдруг шарахнулась в сторону и вновь протяжно замычала.
– Ну, ну, милая, – провела ладошкой по тёплому боку Нина, плеснула на ладонь
тёплой воды и потянулась к вымени.
Нега рванула к выходу, опрокинув хозяйку. Рука неловко ткнулась в свежий навоз. Обтёрла тряпицей, брезгливо морщась и досадуя, большей частью на себя: сколько уже держат корову, а всё привыкнуть не может, даже запаха навоза не переносит.
Небо над селом стремительно светлело. Уже щёлкал бич пастуха. Перекликались хозяйки.
– Пронежилась! – отругала себя Нина.
Опять бабы судачить начнут. Белоручек в селе не любят. А Нина, по деревенским меркам, белоручка и есть. Корову и ту не сразу купили. Жили, как бичи, прости Господи, - ни курёнка, ни поросёнка.Да и сейчас, какая она хозяйка? Иногда Нине казалось, что она играет роль, будто режиссер не продумав всучил ей, не подумав листок со словами, чужими, не идущими ей, не совпадающими совершенно не с характером её, не с внутренним ритмом, не с душой. И она терпеливо талдычила её в бесконечном спектакле.Да, да пожалуй, Нина - она ведь лирическая героиня,преподаватель актерского мастерства, так и говорил "лирическая героиня". А это значит: вздохи, охи, очи долу, романтические речи и бесконечная женственность..."Спадая с плеч окаменела ложноклассическая шаль"...Господи, да шаль то тут причем? Не причем, но для деревни характер нужен...Нет его у Нины и не было никогда.Вот почему так хотелось порой бросить все и уйти, но... ведь не было режиссера? Сама она это выбрала. И деревню, и корову, и Леньку...Ленечка, вот из-за чего стоило терпеть и твердить в разговорах с соседками чужие слова, делать вид, тянуться к какому-то пониманию и не понимать самой.Ленька её Ленька, упрямый, вихрастый, добрый и светлый, самый самый из всех самых самых... Быть может после, когда он встанет на ноги и сможет зарабатывать можно будет и отказаться от коровы? А пока, пока надо терпеть и улыбаться и делать вид, что вот это все и есть её полное и неоспоримое счастье.Если не будет коровы, как они жить-то смогут?
И тут же стыдно стало и перед коровой, и перед Ленькой и даже перед спящим Николенькой...
– Негушка, Негушка, постой, моя девочка, постой, моя умница, пожалуйста, постой, –
заворковала Нина, пристраиваясь на неудобном стульчике. И ахнула... У самых сосков по бархатно-нежному вымени тянулась кровяная полоса. В ране, оставленной кнутом ли, острым ли рогом, а может, и сухим суком, белели личинки. Тошнота перехватила горло.
– Убрать надо и обработать! – скомандовала себе.
Даже поднялась за заветной баночкой с марганцовкой, но заставить себя шагнуть к корове не смогла. Стояла, обречённо сжимая в руках банку.
– Надо, надо, надо.
И понимала, что не сможет, не сможет, не сможет... Руками убрать крохотные куколки мух, - хоть одна останеться и к вечеру вот тебе и опарыши. Потом промыть и прижечь раствором насыщенного марганца. Так вроде учили, когда их кормилица бедро о колючую проволоку порвала...
– Здесь – то же самое. Совсем не страшно. А, кому сказала?
Нега тяжело повела боками и горько отозвалась на дальний зов товарок.
Стадо уже за село отогнали... – торопливо мелькнуло. Зажмурившись, шагнула к животине.
– Что с ней?
Тяжело опираясь на костыли, у ворот во двор стоял Лёнька, осунувшийся, измотанный, точно скомкали его, как листок бумаги, а после неловко разгладили, но так и осталась в фигуре, лице голосе непобедимая измятость.
– Пустяки, – радостно забормотала Нина, – Иди домой, я сама, сама. Вымя поцарапала. Я сейчас марганцем прижгу…
Он перебрался во двор, прыгая неловко.
– Верёвку кинь.
Потянул рыжую, в лоб звездой меченную, голову Неги к забору, матюгаясь про себя. И согнулся, точно сломался.
– Дай-ка марганцовку.
Нега как-то очень легко вскинула ногу. Лёнька распластался рядом. Ноги отозвались режущей болью. Не поскачешь на костылях-то. Беспомощно глянул на жену. Нина подхватила тяжёлое тело на плечи и встала... Сунула костыли под мышки.
– Сама я.
И смело протянула ладошку к вымени. Выбирала тонкими музыкальными пальчиками личинки,а они точно намертво присосались к ране, сидели плотными сгустками.Нина губы закусила, а тошнота штурмовала горло. Подкатывала к самым зубам... Проглотить. Не пустить. Вдохнуть глубже. Вот ещё – мелких счистить. Ногтём скребанула и... откатилась к забору.
Вскочила. Приподняла халатик. На бедре мощно припухал синяк. Лёнька отвернулся. Закурить захотелось... Не к месту и не вовремя.
Женщина тихонько всхлипнула, а потом и вовсе в голос завыла, упав на землю. От жалости к себе, к Лёньке, к корове этой чёртовой... Выла, колотя кулаками утрамбованную коровьими копытами твердь. Совсем рядом с его костылями.
Протянул руку. Нина распахнутой ладони не заметила. На миг ей показалось, что хорошо бы остаться тут, чтобы не трогал никто, и просто полежать. Обречённо, сквозь причитания подумалось, что ещё надо капусту полить, телка напоить, убраться... Какая бессмысленная, бесконечная карусель дел, которые никогда не кончаются. Деревня – это деревня... Прижалась щекой к холодной и равнодушной земле. Хватит, она не встанет. Она тупо хочет спать, она не знает, чем кормить мужиков, она ненавидит запах парного молока и навоза, она ненавидит себя, корову, Лёньку...
– Твою мать! – рявкнул муж, – Встала и пошла, дура безрукая.
И ещё что-то злое, жестокое. Сквозь зубы крикнул, сквозь шурующую боль и муть.
И жена встала. Выпрямилась рядом с Лёнькой, сгорбившимся, висящим на безобразных своих подпорках – лицо в лицо:
– Не смей! На меня! Орать! – По щекам – две слёзы. Огромные...
Лёнька застыл. Девочка, дурочка. Его девочка в лёгком синем сарафане. Его девочка. Хрупкие руки – на необъятном рояле.
– Сука, – уже себя матюгнул. Себя. – Дай!
– Я…су…у…у…ка? – не враз выдавила она бранное слово, – Я?
Он сжался от боли ли, от вины ли. Потянулся к лекарству. Она вскинула головку, зажала банку так, что пальцы побелели.
– Ненавижу тебя! Не-на-ви-жу!– Лёньке. И корове – Стоять!
Голос взвился, дрожащий, хрупкий, как березовая веточка, ломко, беззащитно, из последних сил себя и его, Леньку подстегивая.
Корова притихла. Лёнька притих, будто монтировкой по башке приложили.
Ненавидит. Ненавидит... Сказать, сказать: не на неё, на себя больше орал. А язык во рту – поленом. Не умеет он говорить-то, как надо, не умеет…
Пока обмывала вымя, пока доила, стоял и мучительно минуты считал. Потом, покуда корову отгоняла, всё ждал, когда звякнет задвижка у ворот. Боясь выдохнуть. У губ все «прости» держал. А Нина не шла...
Сразу за селом – речной яр в белых головках отцветающих одуванчиков. Нина погладила их. Пушистые, как макушка Николеньки, и такие же беленькие. Вот ведь интересно: сынуля беленький, как она, а мордашкой – копия Лёнька. Он. когда сына взял на руки, на весь роддом заорал: «Наша порода! Наша!»
Стыдно стало враз за слабость, за колючие слова. Она ещё минутку посидит тут, она просто передохнёт, просто... Река лениво плещется внизу. Темнеет омутом. Говорят, здесь дна нет. Нина заглянула вниз – на свинцово-серую и непроницаемую воду. Хорошо тут и тихо... Ещё минутку... Откинулась на спину и закрыла глаза.
Лёнька поднимался на крыльцо так, как раньше на высоченную вершину Мамата. Шаг, передышка... Шаг…передышка…Пять ступеней. Высокое крыльцо. Сам делал, каждую досточку рубанком ласкал. ...Дом встретил тягостной тишиной. Пусто как! На стуле кофточка Нинкина. Почему-то расправил её. Даже замявшиеся складочки на рукавах разгладить попытался. Тоненько потянуло родным запахом, молочным, тёплым.
– Ненавижу тебя! Ненавижу тебя! Ненавижу тебя! – застучало в висках.
В такт беспощадно щёлкали ходики. Хватанул кружку: заткнитесь, сволочи! Звякнуло стекло, а часы не смолкли. Разве, что на миг. Уж совсем невыносимый.
Проснулся сын. Заплакал тоненько. А взять как? Никак... Досада, боль, горечь разливалась жарко, перерастая в бешенство. Колода безногая. Колода. Есть, есть за что ненавидеть. Лицо тёщи вспомнилось:
– Уйдёшь, дороги назад не будет. Это тебе пригодится – сунула в руку дочери ровную пачечку денег.
Плечики в синем сарафанчике – ходуном, ходуном. Он всё гладил их, и слов не находил. Не умеет он говорить-то. Не научен. А она ушла. Ни гроша не взяв, швырнула деньги на холодильник.
– Лёнечка заработает.
«Заработает...» – Когда теперь? Колька на одном молоке. Одно яблоко на пять раз делят. И каждый кусочек берегут. Когда Нинка сама эти яблоки ела? Дошла до позвоночника. Одни глаза на мордахе. Родные глаза, ясные. «Лёнечка заработает». Сын зашелся в плаче. Бесконечном на одной ноте…Уши бы руками зажать, но и этого не может. Проклятые костыли…
– Вернёшься, – истерично кричала тёща до хрипа, как никогда прежде, – Вернёшься, но без него. В нашей семье безродного быдла не было и не будет.
... «Не будет» – Лёнька нащупал костыли, не будет.
К матери ей, к матери... А с ним путь заказан. Не будет быдла. А он ей тут испортит
всё. Девочка его – бабочка на ладони. Можно руку в кулак – и не пустить, а можно и... Пока нет её, и хорошо, что нет.
Доковылял до гаража. Знакомо пахнуло бензином... До тоски, до чёртиков захотелось за руль, и ногу в педаль газа до упора. И – всё! И не думать. К яру, а там уже не выловят. Бабочка на ладони... Радостно отозвался мотор. Колени вывернуло, заорал, не стыдясь уже. Вынес ворота, как пушинку. Удара не почуял.
Знакомый мотор Нина сразу узнала, как бывало ещё до аварии. И подумать не успеешь. Сердце вперёд головы: «Лёнька!»
И тут не успела. Вылетела наперерез и руки раскинула, точно сотню лошадиных сил
сдержать смогла. Горько бензином, жаром и пылью... Ошалелые Лёнькины глаза за лобовым стеклом. Небо рухнуло.
– Воду, воду ей дай.
– Ну, – неторопливо и жёстко по щекам.
– Не задел, со страху сомлела.
– Городская. Что взять-то?!
Лёнька лежал на руле и прятал мокрое лицо.
– Слышь, – потянул кто-то, – Давай отгоню. Двигайся.
– Я к ней, – мотнул головой.
Спустили на землю. Нина торопливо поднялась. Привычно обхватила родное тело.
– Дойдёшь?
Лёнька притянул к губам руку жены в жёлтых пятнах марганца и не оттёртого навоза, целовал жадно.... И молчал, молчал, молчал...