Посвящается Илье Горбачеву aka Raptor Do`Urden - с благодарностью
Я не хотел просыпаться этим утром. Мне все равно было, солнце за окном или дождь. Что-то маленькое и испуганное, забившись в самый темный угол сознания, лопотало без устали. "Не просыпайся, не вставай!" — только это и можно было разобрать, — да и то не разобрать, а угадать по интонации. Но просыпаться надо было, и надо было вставать, потому что уже меньше суток оставалось до трудового понедельника.
Странно сознавать, что через двадцать три часа я буду сидеть в нашем офисе — с праведно-озабоченным лицом перетаскивая мышкой значки программ по рабочему столу. Тот, что выглядит как папка и называется "Work", на самом деле ведет в другое измерение под названием "Fallout". Я буду размышлять — сходить ли в курилку, дочитать "Код да Винчи" или все-таки поработать... А потом в аську постучит Кирилл Гановский, и мы пойдем с ним обедать в столовку, на второй этаж. Гановский возьмет салат с крабами, протрет вилку салфеткой и станет брезгливо ковырять в тарелке, приговаривая — ну, эти козы, они даже крабовые палочки порезать не умеют.
Вспомнит к слову холодец, который его бабушка готовила только на свой день рождения, — холодец таял во рту, и его до сих пор вспоминают с восхищением все, кто вкушал хоть однажды. А я буду молча жевать свой винегрет, посматривать на круглое лицо Гановского и слушать, пока он не спросит, как прошли выходные. Он непременно спросит, потому что нельзя же все время говорить самому, не сверяясь с реакцией собеседника, об этом написано в "Заповедях успешного менеджмента", или как там она называется, эта толстая книга, которую должны наизусть выучивать все работники среднего звена... Тут подойдет и моя дежурная реплика, что-то наподобие театрального "кушать подано" разбивающего монолог большого актера, с тем, чтобы Маэстро мог набрать воздуха в легкие, взять незаметную передышку и продолжить.
И я скажу: да ничего, все нормально, семья. Гановский кивнет, и разговор пойдет по давно знакомым рельсам, как заводной паровозик, поплевывая искусственным дымом, — ремонт, родители, премия, машина... Я буду кивать, пережевывая винегрет, и про себя радоваться: правильно я сделал, не сказал ему о том, что мои уезжали на дачу. А то сейчас друг мой Гановский, — и ведь многие убеждены, что он мой друг, — подмигивал бы мне и повторял — и как, ну? на самом деле как было, а? Я краснел бы, как дурак и говорил бы — да все было, как всегда, и в конце концов сказал бы, — вот, я потолок побелил, обои поклеил. Тут Гановский заржал бы на всю столовую, хлопая меня по плечу, и все повторял бы — я обои поклеил, мать моя женщина, семья на дачу уехала, он обои поклеил, молодец мужик! Все, кто сидел бы в этот момент в столовой, сделали бы вид, что ничего не слышат, пряча понимающие улыбки, и тут, пожалуй, я двинул бы Гановскому в челюсть от души, — раз, другой и третий, за холодец, за подколки, за болтливость, и кончилась бы наша настоящая мужская дружба.
Но я не сказал ему, что Алка с Витюхастиком поехали на дачу, поэтому никаких подобных сцен в духе раннего романтизма не будет, а будет все тот же, намозоливший уши, рассказ про бабушкин холодец. Или про компьютерную игрушку, которую Гановский проходит в третий раз, но уже за другого перса, а быть может, про жену Гановского, она опять повадилась шастать в бассейн... но неизвестно, чего ради, собственно — чтобы плавать или пить коньячок с подругами после тренировки...
Но это все будет завтра, а сейчас у меня есть еще время, чтобы привести в порядок квартиру после вчерашних гостей.
— А ты помнишь, ты помнишь, Валик всех спали-и-ил... — захлебывался смехом, твердит двухметровый Паша, все мы со времен ролевок, которые и свели нас когда-то вместе, зовем его Бешеным Огурцом.
И мы хохотали самозабвенно, вспоминая, как это было весело, когда мы крались к эльфийской крепости через поле, плотно уложенное коровьими лепешками, — сдерживая смех и матюги, и уже возле самого костра мобильник Валика поймал сеть, получил эсэмэску и радостно грянул — "Smoke on the Water".
Мы вспоминали мастеров и руны, кольчуги и мечи, штурмы и мертвятник. Блики от электрического камина играли на лицах, словно все мы — Паша, Валик, Данька, Андрюха, Димыч и сам я, — были героями древней легенды, которые поговорят еще немного, вспомнят былые подвиги, а потом нацепят кольчуги и отправятся куда-то в ночь, где начинаются самые захватывающие приключения.
Но вчера я понял — приключений больше не будет. Сколько бы мы ни хорохорились, вспоминая боевые приемы и прикидывая, не пора ли поехать на хишку... Я догадывался об этом давно, но окончательно убедился только вчера.
Мы повзрослели и заматерели, из безбашенных толкиенистов обратились в добропорядочных клерков и преподавателей, обзавелись семьями. И теперь нам казалась безумной сама мысль о том, чтобы поехать куда-то в пятницу на электричке, сгибаясь под весом доспехов и оружия, а потом под холодной моросью, во тьме кромешной ставить палатки, морщиться от запаха мокрых носков, отмахиваться от комаров и закусывать водку ирисками...
Воображение перестало высекать волшебную искру, и силосные башни на краю полигона не напоминали больше замок. Теперь они гораздо больше напоминали именно силосные башни... Руны нашей юности и знамена с гербами утратили смысл. А тот гонец, который бежал когда-то по рассветному лесу с письмом королю за пазухой, легконогий и отчаянный, переполненный предчувствием счастья... Мне иной раз кажется, он и по сей день бежит где-то в другом мире — там победа достается лишь в честном поединке и правила игры нельзя нарушать, заклинания ломают копья и лечат раны, песня поднимает умирающих, и нет такой силы, которая могла бы уничтожить этот веселый, прекрасный, сияющий мир...
— Мы с тобой пройдем по кабакам, — с придыханием пел Андрюха на двух аккордах, и мы подтягивали вразнобой:
— ... команду старую разыщем мы!
Но не ходить нам больше по кабакам и не пугать грибников в осеннем лесу воинственными криками. Я тоже пел, когда поймал внимательный взгляд Паши. Он кивнул, как будто знал, о чем я думаю. Ничего удивительного — о чем еще было нам думать на этой встрече. Мы соберемся, конечно, как-нибудь при случае и посидим еще не раз — когда Данька отправит семейство на Кипр или Валик расстанется с очередной своей девочкой-лаборанткой.
Так я размышлял, пока мыл посуду и выискивал по всему дому пустые пивные бутылки, — их заметно поубавилось по сравнению с прошлым разом, — опорожнял пепельницы и протирал пол. Гитара заняла привычное свое место между стеной и шкафом. Текстолитовый меч, которым вчера так красиво орудовал Димыч, кольчугу, шлем, наручи и амулеты я завернул в плащ и убрал на антресоли. И ушки мои, эльфийские мои ушки — поролон, ПВА, проволока...
Не так уж много времени у меня это все заняло — часа полтора, а ни следа вчерашних гостей не осталось. Теперь мне и самому не верилось, что вчерашняя наша посиделка состоялась не только в моем воображении.
Вот и закончилась "неделя свободы", как назвал ее вчера Данька. Пора было забирать семейство с дачи. Не считая потолка и обоев, я расчистил балкон. Поговорил с дедулей сверху, и тот обещал больше никогда-никогда нас не заливать. Прочел два с половиной детектива, посмотрел штук десять не запоминающихся фильмов по кабельному. А еще я выспался, да. По-настоящему выспался, — некому было прыгать мне на спину с разбегу в седьмом часу утра с криком "папа проснулся!". Я попытался представить себе Витюхастика лет через пятнадцать — прыщавым серьезным парнем, отправляющимся на ролевку с отцовским мечом, под причитания Алки "вы все идиоты, когда же это кончится!". И у меня ничего не получилось. Взрослый прыщавый Витюхастик нахмурился, осторожно отложил меч и сказал:
— Папа, мне это не нравится.
Я узнал, конечно же, Алкину интонацию и только пожал плечами, зная, что спорить бесполезно.
Когда-нибудь так все и будет. Прошлое превратится в смазанную фотографию, отливающую синевой — дешевая пленка, дрянная мыльница, — куда ушло ощущение безграничного, пронзительного счастья на лицах тех, кто стоит на осенней поляне под березами, улыбаясь и раскидывая руки в стороны, словно готовясь взлететь? Я не знаю.
А иногда мне все еще этот сон — я гонец, я бегу по лесу с письмом короля за пазухой, и я должен успеть раньше, чем предатель распахнет перед врагами ворота крепости. И я просыпаюсь с колотящимся сердцем. Иду на кухню, зажигаю свет и долго курю, успокаивая себя воспоминаниями. Гонец опоздал, и эльфы проиграли битву за Гэллаис. Дым пожара был виден издалека, а после перемирия на руинах веселились чужие и свои вперемешку, не помня зла и не хвастаясь доблестями. Все кончилось так, как кончилось, и ни к чему теперь думать, что можно было изменить что-то в течении истории.
Поздно.