Дороги, политые кровью

Фрагмент из романа "ДОРОГИ"
                           
Детям, рано познавшим
войну и тревоги.

Вань, правда, что у человека в глазах всё перевёрнуто, когда он рождается? - спросил Никита.  - Правда, - ответил старший брат, прилаживая фотоаппарат в тени палисадника. - А когда оно обратно опрокидывается?  - Что?  - Да то, что он видел вначале. - А…  Да, у кого, как. У меня, например, всё сразу встало на своё место, а  ты – до сих пор созерцаешь мир, вверх тормашками, - съязвил Иван. Никита не обиделся. Он любил брата и считал его самым умным человеком на свете. И ещё бы: Иван каждый день посещал библиотеку, откуда приносил много интересных книг. Он читал всё подряд. Никита не раз видел, как брат, находясь на улице, поднимал обронённый кем-то обрывок газеты, рассматривал его, читал, обстоятельно рассказывал о прочитанном, и только тогда отправлял в урну, или, аккуратно сложив, уносил домой и приобщал к своей коллекции. Книг у Ивана не было. Средства семьи не позволяли обзавестись домашней библиотекой, но вырезок из газет и календарей у него было много. Это была своеобразная «энциклопедия», с которой он не расставался, и значимостью которой гордился. Взрослые пророчили Ивану известность, и всерьёз надеялись, что он станет учёным или писателем. Младший брат был  такого же мнения. То, что Иван уже «учёный» - Никита знал, а в то, что станет популярным писателем, очень-очень верил. По-другому и не должно было быть, потому что Ивану исполнилось уже 15 лет, а Никите, только – 9.

Было тёплое воскресное утро. Братья Бояновы уже давно были на ногах. Они всегда просыпались рано, потому что с вечера оставалось много незаконченных дел. Мальчишки и девчонки знают, как утомительно ждать до утра, когда замерли на ночь качели, упрятался под табурет мяч, а на тумбочке лежит новая фотокамера, привезённая отцом с областного центра, куда он ездил в командировку. Только мальчишки и девчонки знают настоящую цену играм, и знают, как трудно ждать до «завтра». Никита, правда, в отличие от других, не испытывал мук ожидания. Он старался в таких случаях быстрее уснуть. Когда спишь, утверждал он, время проходит мгновенно, и ждать утра совсем не надо. Проснёшься, а везде уже день. Как будто и не бросал играть! Плохо, только, когда сны длинные снятся: ждёшь-ждёшь, а они всё снятся, да снятся – пока не разбудят. А когда разбудят, становится страшно:  в комнате темно, все храпят, а дня ещё нет. В этот раз Никите повезло, хотя и сон снился. Ему приснилось, что приехал отец и привёз подарки. Он так обрадовался, что даже проснулся. Когда  открыл глаза, ночь была позади, а лучи солнца, пробившись через щели оконных ставень, освещали, стоявший на этажерке зелёный танк, с пятиконечной звездой на башне, и настоящий фотоаппарат – вершину Ванькиных мечтаний. Старший брат заслужил такой подарок, потому что хорошо учился в школе. Никита, правда, тоже  не отставал от него в прилежании, но проучился  лишь год и не очень понимал разницу между плохим отношением к учёбе и хорошим. Просто ходил в школу – вот и всё! Ему, даже, похвальную грамоту дали, а для чего – он так и не понял. За то, что в школу ходил? Другие –  тоже ходили. За то, что первый класс окончил? Другие – тоже закончили. И, вообще, он мир делил на две части: по одну сторону были взрослые, с какими-то делами, работою, проблемами, а по другую были они – дети, со своими играми, шалостями и забавами, которых не волновало то, что было на другой стороне. Он не надоедал взрослым, и довольствовался тем миром, который его окружал. С другой же стороной общался лишь через брата, всё созерцал его глазами и воспринимал  его умом. 
- Вань, сфотографируй меня.
- У меня нет плёнки.
- Ну и пусть. Ты так, понарошку!
- Если понарошку – сфотографирую. Становись. Никита стал под яблоню и, выставив вперёд танк, замер в ожидании действа. Иван долго наводил аппарат, заставлял дышать, просил не дышать и, предупредив, что «вылетит птичка», спустил затвор. Никита старательно выполнял все команды.
- Теперь, давай я.
- Ты не сможешь.
- А ты научи.
- Ну, ладно. Иди сюда. Иван объяснил брату устройство камеры, и, убедившись, что тот всё понял, стал перед объективом. Никита навёл фотоаппарат, посмотрел в рамку и ужаснулся: - Вань, ты – вверх ногами!  - А я  что говорил? Ты всё, пока, видишь вверх тормашками. Никита в недоумении посмотрел на брата, перевернул камеру и снова заглянул в рамку.  - Ну и ну, - удивился он, увидев, что Иван опять стоит вверх ногами.   

У Бояновых, по случаю воскресного дня, собрались родственники и соседи. Они часто у них собирались, чтобы поговорить о жизненных проблемах, поделиться радостями, бедами, а то и, просто, отдохнуть. Гости радушно беседовали, Евфросиния (мать Ивана и Никиты), молодая ещё женщина, изредка делала детям замечания и, сознавая, что её не слушают, безобидно сердилась. Отец, одетый по-домашнему, рассказывал какую-то смешную историю, приключившуюся с ним в областном центре, и радовался, что у него есть сыновья. Светило солнце. Смеялись гости. Играли дети. И это был – не сон. Это было – СЧАСТЬЕ.
- Ребята, где отец? - спросила посыльная у детей, перебравшихся в палисадник, чтоб не раздражать взрослых.
- На крыльце баланду травит, - ответил Никита и присел на пенёк, чтоб отдохнуть. Посыльная прошла во двор, даже не поздоровавшись, сказала, увидев отца: «В райком вам, Григорий Андреевич. Срочно. Идите, в чём есть. На переодевание времени нет: такое распоряжение Черкашина (первого секретаря)». Григорий посмотрел на босые ноги, на заношенные штаны,  взволнованно заметил: - Такого ещё не было, но ничего не поделаешь. Надо идти. Он одел, стоявшие вблизи, дедовы чувяки и сразу ушёл, не дождавшись воскресного обеда.

Возвратился Григорий только вечером, уставший, голодный и встревоженный, когда все уже знали, что пришла большая беда. Ничего не говоря, он прошёл в комнату, где была жена с детьми, постоял молча, потом подошёл к Никите и погладил ему голову. Отец всегда так поступал в минуты душевного смятения, черпая, таким образом, силу в детях, видя в них надежду и опору. Затем он подошёл к Ивану, сидевшему в углу, под вешалкой, также молча постоял, глядя на сына, а потом глухо спросил: - Ну, как дела, брат?  - Плохо, - ответил тот. - Почему так?  - Сам знаешь. Чтоб не расстраивать отца, Иван ушёл в другую комнату. Мать, прижимая к себе Никиту, тихо плакала. Так  пришла к ним война. С этого дня отец редко бывал дома. Гости куда-то пропали, а соседи приходили только по делу. Никита заметил, что люди стали часто плакать. Уехал на фронт дядя Тима, всегда возившийся с велосипедом и хорошо игравший на балалайке. По вечерам перестали звучать песни за околицей, под которые хорошо засыпалось. Всё стало другим и огромным. В дом провели радио, что считалось в ту пору роскошью. В их комнату стал чаще заходить дедушка Андрей, живший в этом же доме, за стенкой. - Пришёл послушать ваш «Рекорд», - говаривал он при каждом  посещении, словно извиняясь,  а, уходя, спрашивал: - Гришка не приходил? Ещё он попросил у Никиты карту, сказав при этом: - Зачем она тебе? Ты и так грамотный. А вот мне, старику,  она пригодится. Дедушка каждый день брал эту карту, и что-то на ней отмечал, качая головой.

Дед не любил пустословия. В разговор вступал лишь тогда, когда требовалось его вмешательство. Ему никто не перечил, и все смиренно воспринимали его замечания. Внуков он не ругал, а, прищурившись, всегда говорил, поглаживая бороду: - А что они? Они – молодцы! Дети деда любили. Как же его не любить? Кто, кроме него, может смастерить самый красивый скворечник? 

По железной дороге, которая проходила недалеко от их дома, день и ночь шли эшелоны с танками, орудиями и горючим. В обратном направлении – с ранеными бойцами. В школах начали строить бомбоубежища, а старшеклассников – обучать военному делу.  В посёлок Чертомели пришли первые похоронки. - Папа, - сказал, как-то, Никита, обращаясь к отцу, -  я раньше, как спал, и не видел, что люди  плачут, а машины – куда-то мчатся…   - Взрослеешь ты, сын, - ответил отец, - поэтому и замечать стал больше. Раньше тоже  люди жили, и машины куда-то мчались. Груз только другой перевозили. А, на счёт сна, ты, верно, подметил: не только дети, но и взрослые проснулись. Хорошо, ведь, жилось до войны, а война – бремя, которое приходится всем нести.
- Вань, - прошептал Никита, кода братья улеглись спать, - у меня уже всё встало на своё место. Я стал взрослеть и больше замечать. Так сказал отец. - Я знаю, - согласился брат. Никита, довольный, уснул.

В заботах и тревогах проходили дни. Меньше стало мужчин в посёлке, а война только разгоралась. На курсах, готовивших для фронта шоферов и санитаров, занимались исключительно женщины. Для борьбы с диверсантами был создан истребительный батальон. Ходили слухи, что бойцы этого батальона чуть ли не каждый день вылавливали шпионов. Никита считал, что их можно выловить всех и сразу, если использовать его метод обнаружения, который держал в секрете. Иван приложил немало усилий, чтобы выведать у брата «государственную» тайну.
- Шпионы в пасмурную погоду носят тёмные очки, - сообщил он шёпотом. Я, даже, одного приметил, - добавил он с достоинством, рассчитывая на изумление брата. - Ну, хорошо,  - сказал Иван. Ты, только, не задерживай его без меня. Лады? - Лады, - пообещал Никита с таким чувством, как будто ему поставили «плохо» по чистописанию.

В небе появились первые немецкие самолёты, свидетельствующие о том, что фронт уже близко. Сбрасывая листовки, они нагоняли страх на уставших людей. В школе изменился преподавательский состав, потому что всех мужчин призвали в армию, а вместо них пришли совсем молодые, досрочно окончившие институты, девчонки. Однажды, во время урока, такой учительнице принесли письмо. Никита сидел за первой партой и хорошо видел, как та, прочитав  несколько слов, побледнела и стала плакать, плакать горько и безутешно: убили брата. Никого не было, так жаль в ту минуту, как её. Ребята сидели тогда тихо-тихо, чтоб директор не услышал, а девочки гладили учительницу руками, как маленькую, и тоже молчали, потому что не знали, что надо говорить. Они, просто, её жалели.

В школе было холодно. Не хватало тетрадей, и писать приходилось на устаревших книгах и газетах. Учебники можно было приобрести, лишь, у спекулянтов. Исчезли с продажи пионерские галстуки, и их пришлось делать самим,  из поношенных блузок и платьев. Иногда, вместо них, просто надевали нарукавные повязки, чтоб хоть как-нибудь выделить учеников, преуспевающих в учёбе, помогающих семьям фронтовиков пилить дрова, приносить воду, читать и писать письма. Портфелей у детей тоже не было. Книги приходилось носить в самодельных сумках, а кто имел настоящую  «противогазную» - считался очень крутым,   и ему все завидовали. Да в них, собственно, и носить было нечего: один учебник приходился  на 5-10 человек,  а то и больше.          

Война – войной, но дети жили и шли своей дорогой. Пропала игра в «Чапаева». Ребят уже не интересовали «Красные и белые», потому что рядом были «Наши и фашисты». Игра в «Наших и фашистов» была такой же, как в «Красных и белых», но имела свои особенности: если «белые» были тоже наши, то фашисты – чужаки, и на их роль трудно было найти претендентов. Нравственные идеалы ребят были настолько высокими, что даже временно никто из них не хотел быть «врагом». К тому же, «фашистов» сильно били. Иногда так, что тот, на следующий день, даже в школу не мог прийти. Поскольку «фашистом»  никто не хотел быть, вражескую группу, в принудительном порядке, решили комплектовать из «двоечников». Учителя долго не могли объяснить причину всплеска успеваемости: в школе  не стало отстающих учеников. Кто приходил на занятия с невыученными уроками, сразу попадал в разряд «фашистов» и долго носил  синяки на своём теле. Ребята играли, также, в «Кавалерию». В степи тогда бродило много «ничейных» лошадей, отбившихся от табунов, перегоняемых с западных областей Украины. Лошадей ребята отлавливали,  собирали в «эскадроны», и, вооружившись палками, проводили на них «бои». У некоторых на всю жизнь остались следы от тех «сражений». Видя, как измученные и голодные солдаты, отступая под натиском врага, тащат на себе войсковое имущество и вооружение, ребята без сожаления отдавали им своих лошадей.

Зима была на исходе. Заметно прибавился день. То здесь, то там стали проявляться тёмные плешины земли, похожие, в окружении потускневшего снега, на воронки от разорвавшихся снарядов, а в оврагах, где лучше прогревалась почва, появились первые подснежники. И не было им дела до войны, до огромного человеческого горя. Дети, вместе с взрослыми, следили за событиями на фронте. Никита в этом преуспевал, потому что не только слушал радио, но знал, как думает  брат, что говорит дедушка. От отца, правда, он мало получал информации, потому что тот всё время был на работе, а дедушка Андрей сам искал с ним общения: тяжко было старику оставаться одному со своими думами; от Тимки, младшего сына, перестали приходить письма, а дочь – Груня  получила похоронку на мужа. Карта, взятая у Никиты, быстро превращалась в истрёпанный клочок бумаги, покрытый штрихами, стрелками и, одному деду понятными, знаками. - Дедушка, возьмите другую карту, - предложил  Никита. - Нет-нет, - отказался старик. Ещё рано. Придёт время – сам попрошу! - Хорошо, я приберегу, - пообещал внук, радуясь такой «бережливости».   

Фронт приближался. Появились беженцы. Кто – на машинах, кто – на подводах, но больше – пешие. Одни убегали от линии боевых действий, другие же, приехав с крупных городов за продуктами, надеясь обменять их на вещи, тоже стали таковыми, поскольку обратную дорогу им перекрыла война. В этом скопище были все: и честные люди, и жулики, и враги.
- Вань, а тот, очкастый, исчез…
- Кто? - не понял брат.
- Ну, тот, который – шпион, в тёмных очках, - пояснил Никита с огорчением. - Эх ты, ловило: прохлопал. А мог бы орден получить! Ну не горюй: он ещё появится, и ты его, непременно схватишь. Только будь осторожен: у него в левом кармане нож, в правом – наган, а в вороте пиджака зашита ампула с  ядом.
- С каким ядом?
- С мышьяком, с мышьяком.
- Да, трудно будет, - согласился Никита.

Закончились занятия в школе. Пришли летние каникулы, а с ними и первая бомбёжка. Жертв, правда, не было, потому что бомбы упали за посёлком, но страху было предостаточно. Братьям Бояновым захотелось осмотреть место бомбардировки, и они отправились туда, где ночью гремело  и полыхало. Чем ближе подходили, тем чаще на их пути попадались острые, с закрутками, куски металла. - Это осколки, - пояснил Иван, сам их никогда не видевший. Глубокая яма, - констатировал он, осматривая одну из воронок. Хорошо, что здесь до воды далеко, не так, как у нашей тётки Вари. Если бы эта бомба упала ей в огород – было бы озеро, и она обязательно завела б гусей.  - А себе в огород не хочешь? - спросил Никита. - Не хочу, - ответил Иван. У нас и до воды глубоко, и вода - солённая: гуси пить не станут. - Всё поле изрыто, - заметил Никита, поражённый. - Нам повезло, что эти бомбы упали    не   на посёлок, - сказал Иван. Спасибо «контрикам», что предотвратили беду.
- Каким, ещё, «контрикам»? - не понял Никита. - А ты, разве, не знаешь? Сейчас весь посёлок об этом говорит: за день до бомбёжки, наши контрразведчики («контриками» их ещё называют) поймали диверсанта-наводчика, который должен был световыми сигналами корректировать бомбометание. - А почему бомбы сброшены в поле? - спросил Никита.
- Потому что, ожидая бомбардировщиков, световые (ложные) сигналы было решено выставить здесь, чтоб отвести удар в безопасное место. - Ну и ну, - как всегда, удивился Никита.
- Я видел этого гада, когда его вели к машине, - поделился секретом старший брат, немного приглушив голос. Не человек, а мразь какая-то: морда, как у простого спекулянта, и, почему-то, вся в крови. - А кто его вёл? - также тихо спросил Никита.
- Двое конвойных: одного - не знаю, а другой - твой знакомый, которого ты за шпиона принимал. 
- Ну и ну.
- Он со «смерша».
- А что это такое?
- Смерть шпионам, значит.
- Ну и дела, - опять удивился Никита.

Ребята ещё не знали, что скоро разойдутся их дороги. Некоторые погибнут от бомбёжек, а многие уйдут на фронт, и не каждому выпадет счастье возвратиться обратно. Участились налёты вражеской авиации. Как не старались железнодорожники рассредоточивать эшелоны, а зенитчики обеспечивать прикрытие, немцы, всё же, нанесли удар в район вокзала, где скопились поезда с боеприпасами и жидким топливом. В считанные минуты посёлок превратился в кромешный ад: огромное зарево, видимое за пятьдесят километров, грохот и дым повергли сотни людей в панику. «Чертомели горят», - со страхом говорили жители даже в отдалённых сёлах, наблюдая за жутким, огненным облаком, что в районном центре. А там рвались снаряды, бомбы, цистерны с горючим и, всё это, гудело, летело, вперемежку с колёсами, рельсами, кровью и человеческим мясом. Казалось, что этому уже никогда не будет конца, что это – конец света. Оставшиеся в живых, навсегда запомнили знойное, жуткое лето 1942 г. Очередным налётом был уничтожен элеватор, весь заполненный молодым, отборным зерном. Люди со слезами смотрели, как горит хлеб, но ничего не могли сделать, да и не хотели, потому что на смену первого грохота, едва успевшему утихнуть, нарастал другой, более страшный и неведомый: приближался фронт…

Дед Андрей в последний раз вынул из кармана Никитову карту, отчертил на ней Луганскую область, отрешённо повертел нею и, с горечью, разорвал. Рвал он её с такой болью, как будто разрывал собственное сердце: от Тимки, по-прежнему, не было писем, а Гришка, простившись с детьми и женою, ушёл ночью, даже не сказав, куда. На следующий день пришли немцы.

Немцы вошли в Чертомели тихо, без выстрелов и боя, но все понимали, что тишина – зловещая. Чувствуя тревогу, люди перебирались на окраину посёлка, менее уязвимую при бомбёжках, а кто имел возможность – отправлялись в сёла. Бояновы тоже переселились к тётке Варе, жившей на отшибе, удалённом от центра и железнодорожных путей. Недалеко от  тёткиной хаты проходил глубокий и длинный овраг, в котором любила ватажиться детвора, а за ним простиралось обширное поле, засеянное пшеницей и кукурузой. Не было там ни больших дорог, ни лесопосадок, и всё было обозримо, как на лодоне. Во дворе у тётки был собственный колодец, в котором всегда была вкусная, холодная и легко доставаемая вода, а рядом с ним – небольшой погребок, для зимнего хранения овощей. В летний период погреб, как правило, пустовал, потому что класть туда было нечего, но зимой он был нужнее любого сарая, являясь хранилищем основных продуктов питания. В целях экономии средств, над погребом, вместо сарая, для защиты от снега и дождя была сооружена, просто,  двускатная крыша из камыша и соломы, которую тётка разобрала, как только начались пожары. Поскольку никакой крыши не было, в маленьком погребке, куда вселилось две семьи, было не только тесно, но и душно. Трое суток просидели они в подземелье, а на четвёртые решили разведать обстановку. Первым это проделал Никита, самый малый и не заметный. После беглого осмотра территории, он доложил, перепуганным родственникам, что «у соседей во дворе стоит орудие, а в саду, за тёткиным огородом, установлены пулемёты». - Господи, что же это такое? - простонала Евфросиния, редко обращавшаяся к Богу. Потом вылезли с погреба Иван и Варька. Стрельбы не было, и они, не пригибаясь, проследовали в хату. Домик у тётки был маленький: всего пять стенок и два небольших окошечка. Одно окошко выходило к соседям, а другое – на улицу, в сторону оврага: в него хорошо были видны пшеничное поле и просёлочная дорога. Иван, посмотрев в это окно,  увидел на  дороге, по которой раньше почти не ездили, зелёный автобус и человечка (было очень далеко), копошившегося возле него. Интересно, что это за автобус? - подумал Иван. Он где-то слышал, что такие автобусы называют «штабными». Тётка Варя, увидев, что немцы, перекрикивая друг друга, устанавливают орудие прямо под окном её хаты, подбежала к Ивану, чтоб сообщить об этом, но не успела: прогремел выстрел, и с окна, где она только что стояла, посыпались стёкла. Иван, который продолжал, не отводя глаз, смотреть в поле, видел, как вспыхнул автобус, пропал человек, а через время –  услышал и треск разорвавшегося там снаряда. Прямо, как в кино, - подумал он с отвращением. - Господи, да что же это такое? - простонала на этот раз уже тётка Варя. - Идёмте в погреб, - подсказал Иван, первым оправившийся от шока.

Ругай детей,  не ругай – они всеравно будут стремиться искусить неведомое, будь оно, хоть, в самом пекле. Так уж они устроены! Никита не был исключением. Ещё не все потухли пожарища, как  он со своим другом – Сашком отправился искать приключения. Первым объектом их обследования стала публичная библиотека, что находилась напротив железнодорожного вокзала. Они хорошо знали и любили это место, куда их не раз приводил Иван. Читали ребята ещё плоховато, но им было интересно сидеть в уютной комнате, на мягких стульях, и рассматривать картинки в журналах. На том месте, где когда-то стоял вокзал, изумлённые мальчишки увидели груду кирпича и металла, а там, где была библиотека, обнаружили разрушенное здание,  без окон и дверей. Войдя туда, они поразились увиденным: полки были повалены, а книги валялись на полу, вперемежку с глиной и битым стеклом.
 - Что же это такое? - спросил Никита.
- Варвары, - ответил Сашко. Они ещё ответят за это! Ребята стали перебирать книги. Многие из них были целы, хотя и в пыли. Никите хотелось найти ту единственную, которая нравилась больше всех: толстая, в розовом переплёте, и вся в картинках, а на обложке было написано – СССР. Не найдя желаемую, он, по примеру друга, запихнул за пазуху несколько книг, без выбора, и направился к выходу, в отличие от Сашка, который вылез в окно. - Halt, - окликнул его немец, непонятно, откуда взявшийся. Никита испугался и, споткнувшись, упал. Рубаха вылезла из штанин, и из-за пазухи посыпались книги. Немец, как бульдог, схватил его за ухо и потащил обратно в здание. Никита так испугался, что даже  боли не чувствовал. - Ты юда? Твой Vater коммунист? - выплеснул фашист на мальчишку непонятные слова, приняв его за еврея. По улице со скрежетом прогромыхал танк, от чего задрожала земля. Крыша книгохранилища, едва державшаяся на разрушенных стенах, затрещала и тут же рухнула. Теперь немец, отскакивая в сторону, споткнулся и упал, а освободившийся Никита, не чуя ног под собою, пустился наутёк. Перебегая от дома к дому, прячась в кустах и канавах, он преодолел, таким образом, основной участок пути. До тёткиного погреба было уже не далеко: осталось пройти  футбольное поле. Наткнувшись на немецкую стоянку, и, боясь выйти на открытую площадь, где не было ни кустов,  ни оврагов, Никита, спрятавшись в малиннике, стал ждать, когда уберутся солдаты. Поняв, что они не собираются это делать, мальчишка, соблюдая осторожность, пополз к соседям. Один немец, услышав шорох в кустах, снял, висевший на суку автомат, послал в ту сторону бесприцельную очередь. Никита, увидев, как от пуль взъерошилась земля, вскочил и побежал к полю. Фашиста это заинтриговало. Он, как азартный охотник, при виде загнанного зайца, стал стрелять вдогонку. Пули просвистели рядом. Никита бежал, падал, вставал и снова бежал. - Хватит дурачиться, Курт. Оставь мальчишку в покое, - сказал немец постарше, отводя его автомат  в сторону: у него дома остался такой же сын. Очнулся Никита лишь в погребе, весь в синяках и царапинах. Где был и как очутился здесь – не помнил. Мать несколько раз звала его поесть – не шёл. Двое суток просидел один в тёмном заточении и вылез с убежища лишь после того, как Иван провёл с ним длительный сеанс психотерапии.    

На рассвете следующего дня все с тревогой услышали рокочущий шум, перебиваемый орудийными выстрелами. Шум быстро нарастал, превращаясь в несмолкаемый гул, на фоне которого уже не различались автоматные и пулемётные очереди. Поредевшие подразделения Красной Армии, у которых ещё осталось немного танков и орудий, пробиваясь из окружения, навязали немцам запоздалый бой. Все опять спрятались в погреб, а Никита сел под домом на перевёрнутый ящик и, жуя сухарь, смотрел в сторону оврага, откуда особенно громко доносилась пулемётная стрельба. После каждой очереди, на краю оврага, у самого пригорка поднималось небольшое облачко дыма. Интересно-то как! - подумал он: сначала дым, а потом, только, звук. Почему так? Людей  не было видно. Немцы тоже куда-то делись. Один он сидел на ящике и созерцал мир, как в кино, не понимая, что на его глазах идёт настоящий бой, и в двухстах метрах отсюда уже гибнут люди, истекая кровью. Стрельба усилилась. Рокочущий гул танков смешался со сплошным орудийным грохотом. Евфросиния уже несколько раз поднимала крышку лаза и звала Никиту в погреб, но тот упрямо продолжал сидеть под хатой, наслаждаясь утренней прохладой. В соседнем дворе, там, где стояло орудие, прогремел выстрел, а над тем местом, где строчил пулемёт, что-то сверкнуло, взорвалось и превратилось в облако дыма. Пулемёт больше не стрелял. Такое «кино» мне уже не нравится, - понял Никита и, пригнувшись,  побежал к погребу.  Едва он  туда спуститься, как через двор побежали советские солдаты. Один из них был совсем близко, и в приоткрытый лаз хорошо было видно его молодое, худое лицо. Он был, как школьник, только – измученный. Увидев колодец, солдат попросил  разрешения у командира попить воды. Какая вода? - матом выругался тот. Смотри, в саду – пулемёты! Обходите сад слева! - скомандовал он.

Бой длился недолго. Хотя немцы и понесли большой урон, выбить их из посёлка не удалось. Земля была усеяна трупами и политая кровью. Слышались стоны, а глаза разъедал пороховой дым. Возле сада лежал прострелянный пулемётной очередью солдат, которому больше всего на свете хотелось воды напиться, а рядом с ним – его командир, с застывшим ожесточением на лице. Орудие в соседнем дворе оказалось взорванным, и вокруг него были разбросаны фашистские трупы.

Не сразу улеглись страхи, не скоро люди пришли в себя. Убитых хоронили без ритуалов и чаще там, где находили. Трудное было время. Дети, как могли, помогали взрослым: они прочёсывали каждый овраг, окоп, ложбинку и находили трупы там, где взрослые и не подозревали. Делать это было не только трудно, но и опасно, потому что кругом валялись мины, снаряды, на которых многие подрывались. Детям приходилось выполнять и другую, не менее важную, работу: они были посредниками между родителями и военнопленными, ограждёнными колючей проволокой, к которым не подпускали взрослых, приносивших хоть какую-нибудь еду. Немцы и детей то терпели, вынуждено, понимая, что без помощи населения узники долго не протянут: умрут от голода. Маленькими кусочками, через колючую проволоку, дети подбрасывали полонённым солдатам сухарики,  и больно было смотреть, как те,  сбивая друг друга, ловили крохотный комочек. Каждый хотел выжить.

К тётке Варе пришёл дед Андрей, единственный член семьи, не покидавший свой, годами обжитый, дом. Все его руки были в  ссадинах. - Что случилось, отец? - спросила Евфросиния у свёкра. - Да ничего… Всё нормально. Нас немцы…  из хаты выгнали. Вещи я перенёс в сарай, так что возвращайся наводить порядок. Старик, сообщив скверную новость, ушёл. Спустя час ушла и Евфросиния, забрав с собою детей.
- Дедушка, а как раньше жили? - спросил Иван, когда рассовали вещи в сарае и присели отдохнуть.
- Чего пристаёшь к деду? - встряла мать. Так, как сейчас,  никогда не жили, и со своего дома нас никто  не выгонял, - сказала она в расстройстве. - По-разному жили, - начал рассказывать дед Андрей. Было хорошо и плохо. Больше, наверное, плохо, чем хорошо. Наши предки давно осели в этих местах, и жили, как говорят предания, в достатке. Земли хватало всем, урожаи были щедрыми, а люди – добрыми. Жили сообща, свободно. И поселения свои они называли не сёлами, как сейчас, а слободами, что значит – СВОБОДА. Потом к ним стали прилипать чужаки: среди них были  и хорошие люди, которые быстро признали язык и обычаи старожилов, смешались с ними и стали жить единой семьёй. Но попадались и такие, которые вносили сумятицу и хаос в жизнь слобожан. Больше всего конфликты возникали из-за земли, сводившиеся к тому, что «кто-то» должен отдать «кому-то», не понятно, «что». Жаловаться было некому, потому что суды и власть были коррумпированы, и защищали не того, кто прав, а того, кто взятку дал. Недовольные слобожане часто собирались в избе моего деда и дискуссировали о насущных делах. А однажды, когда дебаты зашли в тупик, дед мой изрёк: «Надо ехать к царю». Мужики сразу притихли и с испугом посмотрели на нашего предка: не свихнулся ли он? Такое ещё никому в голову не приходило. Молиться за царя – это понятно, но что б ехать к нему: от одной такой мысли уже в дрожь бросало. - Оно то, конечно… Царь-батюшка помог бы решить наши проблемы, но где он, и как до него добраться? - промолвил один из стариков, переставший дрожать. - Сказывают, что его дворец где-то в Пе… Петергурбе, - пояснил кто-то. - В Петербурге, - уточнил другой, более грамотный. - А сколько туда вёрст? - Ну, до Луганска – сотня, а там ещё, наверное, с тыщу. Всего – тысяча сто будет, не считая гака.  - Далеко: в жизнь не дойдёшь! - Не дойдёшь, так доедешь. Нужда поможет, - утешали себя мужики. Много вопросов было к царю: и что с их слободы в рекруты забирают больше отроков, чем у других, и что ярмарки проводятся далеко от их поселений, и что Макар Галупа, бездельник и голодранец, не сдержал слово, выдавая дочку замуж – не выстроил хлев для скотины. - А скотина у тебя есть? - спросил Макар у свата. - Нема, ну и что? Я же из принципа. - Да то, что это не главное. Нечего царя по пустякам беспокоить. ЗЕМЛЯ – вот главный вопрос! С этим и надо ехать к царю-батюшке. Долго говорили и сорились, подбирая кандидатуру на роль ходока. Все отказывались: у меня – баба хворая, у меня – кобыла ещё не разродилась, а я, сами видите –  не в своём уме! Выбор пал на нашего предка, - сказал дедушка Андрей, не скрывая гордость. Ему купили, на собранные  гроши, лошадёнку, дали немного денег на дорогу, и по весне отправили в путь. Как проходили его скитания, мы не знаем. Известно только, что к царю его не подпустили, хотя и добрался он до Питера. Поздней осенью, с холодами, старик  возвратился домой, в лохмотьях и без лошади, которая издохла на обратном пути. Он сильно переживал, что не оправдал надежду земляков, мучился и страдал. Продав свою единственную лошадь, он погасил путевые затраты крестьян и, тоскуя, умер.
- Тоже не легко жилось, - сделала вывод Евфросиния.
- Ну и как же решили с землёй? - спросил Иван.
- Да никак. В семнадцатом году революция всё решила: объединили наши сёла и земли; там, где была земля хуже – пасли скот, а где хорошая – выращивали хлеб. Всем хватало, и никто не жаловался.      
- А когда это было, дедушка? - спросил Иван.
- Давно. Этак… в году 1865, уже после Манифеста царя Александра II. Деду моему было тогда 50 годков от роду, отцу – 2, а меня даже в проекте не было. До 1861 г. мысль о царе даже моему деду не пришла бы в голову: существовало крепостное право. - Мы это в школе проходили, - сказал Иван, но я не предполагал, что наш род имеет тоже к этому какое-то отношение. - В мире всё повязано, - заметил дед Андрей. Если копнуть глубже, все мы – братья и сёстры, все мы – дети Адамовы. Одни, только, продолжают чтить своего предка, а другие – примкнули к дьяволу, от чего все наши беды и поломанные судьбы. - А что  такое – судьба? - спросил Никита. Судьба – жизнь, которую не видно. Она, как дорога, проявляется, лишь, в конце пути, показывая, на что мы были способны и чего  стоили. - Значит, чтоб судьба была лучшей, надо правильно выбирать дорогу? - спросил Иван. - Получается – так. От того, что и как мы делаем, зависит наша доля, - ответил дедушка. - Понятно, - сказал Иван. Никита же с этих слов ничего не понял, хотя и слушал внимательно. Причём тут «дорога»? - недоумевал он.

Раньше Никита с Сашком больше времени проводили у дома, где жили: гуляли в саду, бегали по улице, лазали по заборам. Сейчас же всё изменилось. Оно, вроде бы, и было, но его и не было. Сад превратился в низенькую рощу, забор – отсутствовал, а вместо него, у самой дороги, была прорыта глубокая канава. Такие канавы делались повсюду, потому что они, заросшие сверху травой, были скрытными, убежищами во время  налётов вражеской авиации. Дорога   уже не была такой накатанной, как прежде, а была изрыта минами и снарядами. Рядом с канавой стоял танк, совершенно исправный, но с повреждённой гусеницей.  Улучив момент, когда на улице не стало прохожих, друзья, через открытые люки проникли в машину и стали её осваивать: потрогали педали, кнопки; покрутили ручки,  колёсики. Заметив идущих  немцев, через нижний люк выбрались наружу, прикрыв куском брезента, найденный в танке снаряд. Спрятавшись в канаве, заросшей лопухами, они, как истые разведчики, наблюдали за солдатами. Гитлеровцы долго и самодовольно обхаживали русский танк, фотографировались на его фоне, а потом всей гурьбой полезли во внутрь.
- Никита, а что будет, если они напорются на снаряд, который мы спрятали? - спросил Сашко.               
 - Взорвутся, и мы не сможем тогда выстрелить.               
 - Жаль.
 - Жаль, что взорвутся?
 - Жаль, что не сможем  выстрелить. Друзья, пользуясь моментом, одновременно выскочили с укрытия и стремглав разбежались по домам.

 В бывшем доме Бояновых, Отто Шварц, исполнявший обязанности коменданта, вёл разговор с Семёном Распутько, личностью тёмной и загадочной. Перед самым приходом немцев, Семён находился под следствием за какую-то махинацию, но дело не успело дойти до суда и он, таким образом, оказался на свободе. Шварц торопился. - О себе можете не рассказывать, - сказал он, - мы всё о вас знаем. Комендант хорошо говорил по-русски и легко обходился без переводчика. Я предлагаю вам сотрудничество. Вы согласны стать моим помощником? - Каким образом, простите, в образе каким… кого? – спросил Семён растерянно. - В образе главы Чертомелей, в качестве – старосты. - Не смогу я, гер комендант: меня люди не уважают. Истину глаголет, - согласился с таким признанием дед Андрей, сидевший в это время на завалинке у открытого окна, откуда всё было слышно. - Вам не нравится моё предложение? - спросил Шварц раздражённо. - Да нет,  почему же. Я, просто, хотел  сказать…  - Вот и прекрасно. С этой минуты – вы староста. А чтобы поднять свой авторитет, разрешите населению вывозить с элеватора оставшееся зерно. Я распоряжусь, чтоб солдаты не препятствовали этой акции.  Располагайтесь в этом доме, а детали обсудим – позже. Комендант сел в машину и уехал. Но «детали»  обсуждать было не с кем, потому что Семён Распутько в этот же день куда-то исчез.

- Ты чем занимаешься? - полюбопытствовал Иван, застав брата за работой. - Да так. Рублю колючую проволоку.
- Знаешь, что за эту проволоку тебе дед сделает? Он приготовил её для забора.  - Знаю.  - Что?  - Ничего не сделает. Он уже видел.   - Ну и что?
- Прищурил глаза, как обычно, погладил бороду и ушёл. Иван взял у Никиты молоток, зубило и стал показывать, как  надо правильно рубить проволоку, хотя сам это делал в первый раз. Моток колючей проволоки уменьшался, а когда его совсем не стало, спросил: - А зачем это тебе?     - Хочу по дороге разбросать, чтоб колёса не «скользили».

- Вань, а куда делась та проволока, что мы нарубили? - спросил брат на следующий день.
- Не знаю.
- Я точно такую на дороге видел, в пыли. Даже ногу себе пропорол! - Ну,  вот, ещё. Не ходи там больше босиком, и не мешай немцам ездить на велосипедах.   

- Здесь, дяденька, живут только немцы. Они недавно ушли куда-то. Вы к кому? - спросила смуглявая девчонка инвалида, пытавшегося открыть дверь. - А ты кто, такая? - Соседка: живу напротив. Надей зовут меня - А я – с этого дома. - Вы, наверное, дядя Тима? - Он самый. - Вот радости то будет! - Чему радоваться, дочка? - сказал Тимофей, поправляя левую штанину, заправленную под самый ремень. А где же жильцы? - Да здесь они: живут, только, в сарае. Я от них иду.  Тимофей был не прав. Встретили его с радостью, хотя и не обошлось без слёз. Дед Андрей и баба Оля с умилением смотрели на дорогого человека, стоявшего хотя и на одной ноге, но в объятиях жены и ребятишек. Беда от их семьи немножко отступила. Усевшись на кровать, стоявшую в углу сарая, Тимка рассказывал историю своих скитаний по территории, оккупированной немцами, вспоминая всё новые и новые эпизоды, и сам удивлялся, что выжил и добрался до дома. Жена не сводила с него глаз, и всё время поправляла волосы, прихорашиваясь. Лицо её светилось счастьем. Тимку не перебивали. Дед Андрей тоже слушал молча, почёсывая затылок. Он всегда так делал, когда был удивлён или возмущён. В минуты же радости – гладил бороду, и все без слов понимали, что старик доволен.

Тимофея здорово потрепали дороги, политые кровью. Он много курил и мало разговаривал. Балалайку, правда, не забросил, но играл только для себя, забившись куда-нибудь: а песни  были грустными и длинными, как и само горе, которому не было конца.

Под сараем, сидя на бревне и луская  семечки,  молодёжь обсуждала свои проблемы. Иван рассказывал о школе, а Надежда – о Москве, откуда приехала. С соседнего двора, где жили солдаты-итальянцы, доносились звуки мандолины и губной гармошки.

- Как же тебя мать отпустила одну в такую даль? - спросил Никита у девушки.  - Хотелось кушать – вот и отпустила. Нагрузили меня тряпьём и отправили за продуктами. Я же не знала, что так далеко уеду. Кругом бомбили. - Кто нагрузил? - Соседка-старушка, согласившаяся присмотреть за больной мамой. Она и собрала меня в дорогу.

Один из итальянцев, коверкая русские слова, запел пародию на мотив популярной «Катюши»:

Нету хлеба,
Нету кукурузы,
Нету яйка,
Нету молока.
Муж на фронте –
Кавалера нету:
Сколько ж можно
Жить без мужика?

Песня, вдруг, оборвалась, потому что к солдатам пришла Манька Распутько, жена несостоявшегося старосты, баба любвеобильная и, через чур, глупая. Её сразу начали тискать и лапать, а она, в ответ, только ойкала и отвратительно смеялась. - Мерзость. Идёмте отсюда, - попросила Надежда, увидев, как та, расстегнув блузку, пристраивалась на коленях сразу у двоих солдат. - Сегодня же её прикончу, стерву! - пообещал Иван. - Её прикончишь – за других примутся, - с нескрываемым страхом заметила Надя. Например, за меня.      - Тогда я прикончу… себя, - вырвалось у парня. Иван, выдав сердечную тайну, покраснел. - Что же я наделал? - не находил он себе места. Девушка же сделала вид, что ничего не заметила и, прислонившись щекой к его лицу, тихо и нежно прошептала:  - Обещаю тебе, что буду осторожной. - Она –  поняла. Она –  признала меня! -  обрадовался мальчишка, пьянея от счастья.

Вблизи уже не было места, где бы Никита с Сашком не побывали и не оставили след. Пользуясь затишьем, они решили обследовать более отдалённый район боевых действий, куда и отправились рано утром в один из жарких июньских дней, лета 1942г. Не удаляясь от железнодорожной лесопосадки, где всегда можно спрятаться, ребята шли туда, где  недавно гремели орудия. На пятом километре, недалеко от посадки, они увидели небольшой танк, окружённый таким высоким  бурьяном, что и гусениц не было видно. Танк был, как новенький: без пробоин, с исправными гусеницами и хорошо выкрашен. Если бы не ствол орудия, который выглядел странно, его бы можно выставить на пьедестал, как образец мощи и вооружения.

- Никита, как ты думаешь, почему  ствол закрутило? Прямо, как тюльпан! - спросил Сашко.   - Я не пушечник, - ответил друг, - но думаю, что так разворотить ствол мог только взорвавшийся собственный снаряд, не успевший вылететь наружу.
- А как он мог сам в стволе разорваться?
- Он сам и не взрывался. Возможно, в момент выстрела, в ствол залетела шальная пуля или осколок от другого снаряда. Это также не вероятно, как и не исключено. Люк в танке был открыт. - Давай посмотрим, - предложил Сашко и первым взобрался на башню. Никита не успел ногу поднять, чтобы последовать за другом, как тот, с перепуганными глазами, спрыгнул на землю.
- Что такое? - не понял Никита.
- Там человек, - ответил Сашко дрожащим голосом. Никита, преодолевая страх, взобрался на танк и посмотрел во внутрь машины: там, действительно, на штатном сиденье, перед орудием, в чёрном комбинезоне и в шлемофоне сидел, словно спал, пользуясь затишьем боя, танкист.
- Что будем делать? - спросил Никита.
- Надо сообщить деду Андрею. Это по его части.
- Дурень, а как он его с танка вытащит? Здесь, наверняка, уже были взрослые, а проникнуть во внутрь не смогли. Танк то лёгкий, а люк – смотри,  какой: только ты и сможешь пролезть.
- Почему я? Ты, тоже, сможешь!
- Ну и я, - согласился Никита. Идём в посадку, выроем сначала могилу, а труп потом перетащим. Приготовить могилу оказалось не сложно, потому что в посадке был окоп, пригодный для захоронения: его оставалось только расчистить и немного углубить. Возле окопа валялась сломанная сапёрная лопатка, а на его дне – покрывшийся ржавчиной автомат, со снаряжённым диском. Проделав подготовительные работы, ребята отправились за трупом.
- Ты лезь во внутрь танка, - предложил Сашко, - будешь оттуда подталкивать, а я  –  потяну сверху. Никита замешкался.
- А, может, ты? - предложил он. Теперь Сашко засуетился. - Ты, что, боишься? - спросил Никита. - Нет. -  Тогда лезь. - Давай жребий тянуть. - Давай.  Сашко поднял с земли отстрелянную гильзу, поколдовал нею за спиной, а потом, выставив вперёд  руки, с зажатыми ладонями, сказал: «Кто вытащит гильзу, тот и полезет в танк». Никита, изучающе посмотрел на друга, что-то соображая, и резко ударил по левой руке, с которой выпала, сверкающая на солнце,  патронная гильза. Сашку всегда везло! - Ну, лезь, Боянчик, чего мешкаешь? Никита молча взобрался на танк, вцепился в башню и стал переставлять ноги, сидя на самом краю. Они едва не касались головы покойника. Нащупав ногой какой-то выступ, и став на него, он просунулся ниже. Продвигаясь, Никита животом коснулся  танкиста и тот, до этого сидевший прямо, вдруг наклонился, прижался к брони, словно хотел помочь мальчишке просунуться в узком проёме башни. - Ты осторожней, там! - посоветовал Сашко. Никита не ответил, потому что от страха и зловония не мог открыть рот. Спустившись вниз, он сразу крикнул, словно выстрелил: «Тяни!». Сашко, упираясь в башню, потянул танкиста за ворот. Тот, неожиданно, легко подался: то ли потому, что высох, то ли потому, что снизу Никита изо всех сил его подталкивал. Вытащив труп, они уже без особых усилий перетащили его в окоп и засыпали землёй. Заправив могилу, ребята подняли, лежавший в траве автомат, и, сменяя друг друга, короткими очередями выпустили весь боекомплект, отдав последнюю почесть воину. Положив оружие на могилу, они, с чувством исполненного долга, направились домой. Отойдя шагов десять, Никита, спохватившись, побежал обратно. Взяв автомат, он сильно ударил им о землю, отчего у того отломился приклад. Затвор и испорченный приклад он отбросил в кусты, а что осталось – положил  обратно на могилу. - Зачем ты это? - спросил Сашко. - Чтобы врагу не досталось. Ты обратил внимание, что все автоматы, которые мы находили, переломаны? Это сделали наши солдаты, попавшие в плен.
- А в танке ещё были убитые? - поинтересовался Сашко.
- Не знаю, - ответил Никита.
- А как там? Я в таком ещё не был.
- Как в склепе. И воняет. Дальше, до самого дома, они шли молча.

- Что ты сидишь, как неприкаянный? - спросила Пашка  у сына. Второй день  на улицу не выходишь. С Никитой поругался? - Нет. Ни с кем я не ругался. Просто,  гулять надоело.
       
 - У вас можно водички попить? - обратился к ним слепой старичок, которого, держа за руку, привела во двор маленькая девочка. - Сашко, принеси кружку и ведро с водой, - распорядилась мать. Откуда путь держите, дедушка? - спросила она. Слепой пил малыми глотками воду и не спешил с ответом. - А немцы здесь есть? - поинтересовался он в свою очередь. - Слава Богу, нет, - ответила Пашка. Попросив разрешения отдохнуть, старик уселся на завалинке, с той стороны, где не пекло солнце, вынул с полотняного чехла старенькую бандуру и, бережно погладив струны, запел:   

Девлюсь я на небо,
Та й думку гадаю:
Чому ж я не сокiл,
Чому –  не лiтаю?

Пришёл Никита, тоже, после прогулки в лесопосадку, два дня не выходивший из дома. - Ребята, зовите соседей: к нам бандурист пожаловал! -  сказала обрадовавшаяся Пашка, давно не слышавшая хорошую музыку. Те побежали. «К нам бандурист пожаловал», «К нам бандурист пожаловал», - горланили они на всю улицу. - Чего орёте, дурни? - пригрозила им бабка Маланья, жившая напротив. - К нам, бабуля, бандурист пожаловал, - уже тише, сообщили ребята. - Теперь слышу. А то орут, как окаянные: ничего не поймёшь! Время сейчас такое, что нельзя кричать: можно беду накликать. - Не сердитесь, бабушка, мы только хотели сказать, что… к нам бандурист пожаловал, - повторили они, почти шёпотом. Маланья надела беленький платочек, чтоб выглядеть по-праздничному, и пошла к соседям, слушать бандуриста. Там уже были дед Андрей, Евфросиния, дядя Тима и Иван. Исполнив несколько песен, слепой, отдыхая, молча слушал разговоры собравшихся людей. Потом заговорил и сам, соблюдая осторожность, называя каждого по имени, как будто знал их всю жизнь. - Я, раньше,  учителем был, - сказал он. Зарплата была небольшая, но на жизнь хватало. Жена помогала. Сейчас же – школы нет,  сгорела, а супруга – погибла во время бомбёжки. Вот мы и скитаемся с дочкой в поисках своей доли. Много пришлось пройти дорог, а какие они – сами знаете. Тимофей, наверное, о них уже рассказывал. У вас, я «вижу», ещё куры бегают, а в других местах – их днём с огнём не найдёшь: немцы всех выловили! Они вывозят хлеб, угоняют молодёжь в Германию, насилуют малолетних девочек. Тяжелее всех приходится евреям, которых, просто, уничтожают, как нацию. Народ, правда, стал защищаться. В Краснодоне, говорят, даже дети объединились в какую-то молодёжную гвардию для борьбы с оккупантами.
- А что говорит народ о Москве? - спросил дед Андрей.
- Столица живёт, защищается. Сталин – в Москве. Я сам недавно слушал Московское радио.
- Значит, немцы врут, что взяли Москву?
- Москву ещё никто никогда не брал. Если в 1812 г. Наполеон и был в Москве, так это не потому, что он её взял, а потому что Кутузов так захотел. Сейчас этого не будет: в Москве – Сталин!
- Надо об этом Наде рассказать, - сказал Никита. Она, ведь, об этом ничего не знает. - Ты ей лучше скажи, что б она не болталась по улице, как ты. Увижу – испорю! - предупредил дед Андрей.  Чего, это, он на неё так? - недоумевал Никита. Он и нас то никогда не бил.
Увидев немца, девочка молча прикоснулась к отцу, что было сигналом опасности. Слепой ударил по струнам, и –  полилось:
         
Нiч, яка зоряна,
Теплая, ясная:
Видно, хоть голки збирай!
Вийди, коханая,
Працею зморюна,
Хоть на хвилиночку в гай.

Немец подошёл к Пашке и требовательно спросил: «Матка, яйка есть?»  и, не ожидая ответа, полез в курятник. Набрав там полную пилотку яиц, съязвил: «Гут яйка. Данке шён, матка»  и заржал от удовольствия.  - Вот так они везде, - сказал бандурист, когда ушёл немец.
- Папа, ты бы почитал людям свои стихи, - предложила девочка. - Почитайте, пожалуйста, - попросил Иван, впервые увидевший настоящего, живого поэта. Слепой уже не казался таким старым, как вначале. - Это можно, - сказал он. Сейчас  только так я и могу  общаться с людьми. А раньше  меня, даже, печатали.   
   
Не слышно ни стука, ни грюка.
На тракте –  не видно подвод:
Лишь только тропой невеликой
Какой-то бродяга идёт.
Дорога уходит на север,
Тропинка уводит – на юг.
Куда же идёт тот бродяга?
И кто он есть: враг, или – друг? 

Слепой рассказывал о полонённом солдате, убежавшем с лагеря. Много их ходило тогда по «невеликим тропам». Избегая встреч с немцами и полицаями, каждый из них шёл к своей судьбе, выбирая на распутье единственную, только свою, дорогу.
- Облава! - сообщила прибежавшая Надя. Ищут какого-то слепого в очках. - Папа, сними очки, - попросила бандуриста испугавшаяся девочка. И пошли быстрее отсюда. - Да, нам пора, - забеспокоился слепой и стал собираться. - Не появляйтесь на улице: вас там заметят, - посоветовала Пашка. Уходите, лучше, задами, через огород, а там – попадёте на тропы, ведущие из посёлка. Дети вас проводят. Женщины принесли еду, у кого что было, и помогли слепому собрать сумку. Странники ушли, так и не сказав, откуда прибыли. Да это и не имело уже значения. Через час ребята возвратились домой и, перебивая друг друга, рассказывали, как они ловко вывели из посёлка бандуриста с девочкой и спасли им жизнь.

На следующий день все дома облетела тревожная весть: на базарной площади немцы повесили слепого старика. - О Господи, - затужила бабка Маланья. - Какой ужас, - запричитала  Пашка Ступина. - Убили, сволочи, хорошего человека. А как ему хотелось крылья иметь, чтоб взлететь на небо, - плакала Евфросиния. Ребята тоже были шокированы этой вестью, и не представляли, как такое могло произойти: они, ведь, вывели странников в безопасное место. На следующий день, тайком от родителей, братья Бояновы побежали на базарную площадь. Виселицу они увидели ещё издали. Её, видимо, строили наспех, поскольку для этого был использован телеграфный столб, взъерошенный осколками, одиноко стоявший недалеко от дороги. Мальчишки подошли ближе. В пяти метрах от виселицы стояло несколько старух, плачущих в платочки и один, совсем старый, дед. - Как же его взяли? Мы же – вывели, - не мог успокоиться Никита. А что,  теперь, будет с девочкой? - прошептал он, не поворачивая голову. - Замри! - скомандовал Иван. Не видишь, разве, что это совсем другой человек? Никита от страха не заметил разницы. «Он же ещё совсем молодой», - затужила одна из старух. - А за что, это… его? - спросил дед у полицая, дежурившего у виселицы. - За попытку подорвать склад с боеприпасами, - ответил тот грубо. Будешь сочувствовать, и тебя повесим рядом.  - А мне, как-то, всеравно, - ответил старик с безразличием. 
- Вань, а слепой, разве, может склад подорвать? - спросил Никита уже дома. - Может, когда надо. Особенно, если он такой слепой, как ты – глухой.  - Как это? - Неужели ты не понял, кого повесили?  - Понял. Старика какого-то. - Понял, называется. На площади висит тот «очкарик», которого ты всё время за шпиона принимал. Но об этом – никому ни слова! - приказал старший брат.     - Ну и ну, - только и смог произнести Никита.

Вечером, когда молодёжь снова собралась у Бояновых и, сидя на бревне, гуторила о своих делах, Никита рассказал Надежде про деда Андрея и спросил, чем же она ему не угодила?  Вместо ответа, Надя улыбнулась, а потом сказала: «Хороший у вас дедушка. Передай ему, что я буду его очень и очень слушаться…».

Всё взрослое население немцы мобилизовали на расчистку железнодорожных путей. Люди не хотели работать, понимая, что каждый метр дороги, восстановленный их руками, обрушится шквалом огня по нашим солдатам, находившимся на фронте. Для срыва работ была нужна подпольная организация, за создание которой и взялся, первый секретарь райкома партии, Черкашин. Изменив внешность и, сменив фамилию, он, в качестве чернорабочего, устроился на железную дорогу, в надежде сколотить там подрывную группу. Туда же устроилась работать и его связная – Людмила Нежена. Восстановительные работы на железной дороге для немцев имели особое значение, поэтому они установили  там жёсткий режим и слежку за всеми работающими. Конспирация оказалась несовершенной, и Черкашин с Неженой, не успев создать подполье,  были арестованы.    

Временные успехи на фронте немцам вскружили головы. Обнаглев, они бесцеремонно глумились над населением: грабили, насиловали. Им дозволялось всё! В посёлке уже не было кур, а оккупанты всё ещё продолжали рыскать по сараям в поисках деликатесной закуски. В спиртных же напитках они нужды не испытывали, поскольку этим «продуктом» их регулярно снабжал вермахт. 

В доме Бояновых проживал некий Ганс Вольф, не молодой уже офицер, с лысеющим черепом и скверным характером. Сослуживцы его не любили, но охотно ходили к нему в гости, потому что коньяк там лился рекой. Была у Ганса собака, с такой же тупой мордой, как у хозяина, и с такой же, не предсказуемой, реакцией. Ганс собаку любил. И ещё он любил куриный бульон, которым его не раз отпаивали после хмельного застолья. Испытывая неутолимую потребность в птице, Вольф, несмотря на высокий чин, не гнушался лично прошвырнуться по курятникам, с пистолетом и собакой. Для него, всегда подпитого, это было отдыхом и развлечением. Обычно обход курятников он начинал с дальних дворов, а в этот раз, изменив традиции, сразу направился к бабке Маланьи, что напротив. Не обнаружив в сарае кур, он вошёл в избу и спросил у хозяйки, махая руками, как крыльями: «Где куд-куд-кудах?»
Увидев забившуюся в угол девушку,  переключился на неё:
- Ком, медхен, - сказал он повелительно. Я дам хароший работа купать машина. Собака, находившаяся рядом, грозно зарычала. - Девочка нездорова: могу я вымыть машину, если угодно, - предложила Маланья, пытаясь предотвратить беду. Не обращая внимания на старуху, Ганс вытолкал испуганную девчонку на улицу и поволок к своему дому. Пока Надежда мыла машину, Вольф, сидя на крыльце, маленькими глотками попивал  коньяк и пожирал её глазами. Налив полный стакан хмельной отравы, он предложил девчонке выпить: ему нравились пьяненькие женщины!  - Битэ, - сказал он, тыча стакан. Но, поняв, что та не хочет, с раздражением сорвал с неё фартук и, схватив за руку, потащил в дом. Надя пыталась вырваться, но ей было не под силу: с одной стороны её крепко держал немец, а с другой – шла огромная собака, готовая в любой момент броситься на жертву. Затащив девчонку в чулан, Вольф, озверевший, попытался повалить её на кушетку, но смог, только, разорвать платье. Возбуждённый и пьяный, он кусался и больно щипал грудь. Надя стала кричать. Разъярённому маньяку это не понравилось, и он ударил девушку по голове, после чего та упала и потеряла сознание. Неизвестно, чем бы это закончилось, если б Вольфа, в этот момент, не вызвали в штаб. Он привёл себя в порядок, выкурил сигарету и, приставив к девчонке собаку, отправился на доклад к начальнику гарнизона.

Придя в себя, Надя попыталась выйти из чулана, но путь преградил бульдог, лежавший у двери. Она стала взывать о помощи. Вблизи, как назло, никого не было: взрослые ушли к тётке Варе, а Никита с Иваном, по заданию матери, рвали щавель в лесопосадке. Возвратившись домой за порожней корзинкой, Никита услышал крик о помощи, и, поняв, в чём дело, немешкая помчался к Ивану, приказав Надежде «заткнуть рот».
- Беда! - начал он кричать ещё издали. Фрицы в чулане Надю заперли и собаку приставили.
- А немцы в доме есть? - спросил Иван. - Нет. - Бежим! - скомандовал старший брат и первым помчался домой, бросив корзину со щавелем. Прибежав на место, он, с помощью отмычки, проник в коридор, но когда начал открывать  чуланную дверь, прыгнул бульдог и прихлопнул её своей массой. Прихлопнул так, что Иван, даже, отлетел в сторону. Хорошо, что дверь во внутрь открывалась! Что же делать? - растерялся он. А немцы могут появиться в любой момент. И тут он вспомнил…
- Надя, ты видишь на полу квадрат у стены?
- Вижу, - ответила девчонка. Это была крышка погреба, которым родители уже давно не пользовались.
- Это погреб, - пояснил Иван. Он – не глубокий. Подойди туда ближе.
- Подошла.
- А где собака?
- Лежит у двери. 
- Я сейчас отвлеку её, а ты –  спрыгни вниз! Иван, в приоткрытую дверь, ткнул бульдога палкой. Тот, взбесившись, бросился на «обидчика», но ему дорогу преградила захлопнувшаяся дверь. Пёс с яростью начал грызть палку и страшно рычать.  Надежда, воспользовавшись моментом, прыгнула в подполье, захлопнув за собою люк. Погреб оказался не таким уж мелким, а лестницы – не было. До окошка, которое было вверху, возле ляды, она не дотягивалась.
- Никита, беги за  верёвкой, на которой мать бельё сушит, а я – стекло выну! Проём в окне был небольшим, но  Надя должна была пролезть, потому что была худенькой.
- Лови, - крикнул Иван, бросая  верёвку в погреб.
- Тяни, - тут же последовал ответ.               
Освободившись из заточения, девушка стыдливо прикрывала руками оголённые груди и плакала. - Не виноватая я, - сказала она, смущаясь. Иван, растроганный, смотрел в сторону, чтоб не видеть синяки на её обнажённой груди. Никиты не было рядом. - Не виноватая я, - повторила Надя. Прости меня. «Прости» обожгло сердце юноши, и он заплакал.
- Тебя тронули? – спросил он, не скрывая слёз.
- Нет. Я – не далась. Иван обнял девушку, как сестру – за шею, и на её голую грудь закапали крупные мальчишеские слёзы.
- Набрось мою рубаху, чтоб люди не видели, - предложил он. Надя покорно переоделась. Иван, уже не стесняясь, посмотрел ей в глаза, и понял, что дороже этой хрупкой девочки, ничего нет на свете. - Давай смываться, пока фрицы не нагрянули, - напомнил он. Я тебя провожу. - Не надо. Я – сама. Ты, лучше, окошко заделай, чтоб следов не осталось. 

- Почему у тебя штаны перекошены? - спросил у брата Иван, когда они снова встретились. Никита показал гранату и, со знанием дела, пояснил: «Чтобы не перекашивались штаны, в каждом кармане должно быть по гранате». У меня же, только – одна: пока вы  любились – я вас прикрывал! - Ты забыл, что мать говорила?  - Что? - насторожился Никита.  - Штаны надо с поясом носить, чтоб не сползали. Где взял гранату?  - Нашёл. У меня ещё есть. Никита повёл брата за сарай, где, между двух камней, служивших опорой для стен, был проход в подполье. Раньше там куры от жары прятались, а сейчас  Никита хранил  всё, что находил на полях сражений. Чего он только  туда не натаскал: гранаты, патроны, два автомата (без затворов), затвор от карабина (без карабина) и даже припас одну противотанковую мину. Иван не мог простить себе, что не заглянул в этот арсенал раньше.      
- Ты, хоть, соображаешь, что сделал?
- Соображаю. Спрятал оружие и боеприпасы. Может, понадобятся!
- Нет, дорогой, ты не боеприпасы спрятал, а заминировал сарай, в котором живём. Удивляюсь, как это мы до сих пор не взлетели на воздух! Не успели ребята отряхнуться от пыли, как возвратились взрослые. - Вас, что, по дороге за ноги таскали? - спросил Тимофей. А дед, увидев прилипшие к одежде перья, сказал невестке: «Загляни в подполье: не спрятали ли они под сараем танк? По нашей улице полицаи рыщут: как бы беду не накликать!»  - Не надо ходить, - сознался Иван, понимая ситуацию. Сами уберём. Взяв большое ведро, он полез в подполье, чтобы собрать  боеприпасы и перетащить в другое место. Но он ещё не выбрался наружу, как Евфросиния подхватила наполненное металлом ведро, и, несмотря на тяжесть, спешно потащила  в другой конец двора. Иван не успел опомниться, как всё это «добро» полетело в глубокую шахту колодца, с которого давно уже не пили воду.
- Ещё есть? - спросила возвратившаяся мать.
- Два автомата и мина, - ответил Иван.
- Не вздумайте мину  бросить в колодец, - предупредил подошедший Тимофей. А дед Андрей, в это время, подметал двор, складывая мусор на старое одеяло, расстеленное на земле. Делал он это так, как будто на свете его больше ни что не касалось. Иван осторожно извлёк мину с «хранилища» и передал дяде. - В таких случаях, дурни, положено табличку вешать, что заминировано, - сказал он, принимая «игрушку». С трудом опираясь на костыль, Тимофей отнёс смертоносную «кастрюлю» в сад и положил на открытое, хорошо просматриваемое, место. Из соседних дворов уже слышались голоса полицаев. Повесив автоматы на плечи, Иван направился к колодцу. - «Замри», - сказал  дед Андрей, когда тот поравнялся с ним. Ложи цацки на одеяло! Внук не успел разогнуть спину, как во дворе появились полицаи. Дедушка Андрей, не обращая на них внимания, свернул одеяло, взвалил на плечи и, не покидая метлы, пошёл к колодцу.  Бросив метёлку на землю, он высыпал  содержимое узла в шахту, и вытряхнул одеяло, перед самым носом шефа полиции.
- Зачем колодец засоряешь, старый пердун? - спросил полицай.             - «Хозяева» приказали навести порядок во дворе, - соврал дед.
- А колодец тут причём? - Вода в нём заражена. Напьются «гости» ненароком – запоносят: как же они тогда с большевиками воевать будут? Полицаи посмотрели в колодец. Там, на двадцатиметровой глубине, блестела вода, отражая чистое, голубое небо.          
- Где партизаны? - спросил главный полицай.
- Да вон,  кошек  дрессируют,  -  ответил   дед,   указав   на мальчишек. - Ты, старик, не дури, а то я те…  Дед Андрей, не став перечить, поднял метлу и стал мести у крыльца. - Оружие и боеприпасы есть? - спросил шеф полиции у Тимофея, курившего под сараем. - А как же. Есть, конечно. Разве  можно в наше время без боеприпасов?  - Показывай, где спрятал.  - А я ничего и не прятал. Как я могу спрятать то, что мне не принадлежит: может оно ваше? Там, в саду лежит. Полицай осмотрел сад и вернулся к Тимке. - Я же тебя не об этом, скотина, спрашивал. То – можешь себе на память забрать!  - Покорно благодарю, господин полицейский. У меня   есть уже память от мины: на всю жизнь, теперь, хватит! Разве, продать, кому-нибудь? Скажу, что вы разрешили. Как, вы думаете, сколько  дадут за мину? - Этот уже совсем отвоевался, - решил полицай: не только ноги лишился, но и мозги растерял!
Пока был обыск, Евфросиния тряслась от страха. А вдруг найдут, что-нибудь! Она сразу набросилась на детей, как только ушла полиция.  - Успокойся, не надо ругаться, - остепенил её дед Андрей, - ребята и сами уже поняли, что хранить   оружие в доме – глупо и опасно. Никита, действительно, уразумел, чему подвергал мать, дедушку, дядю Тиму и всех остальных родственников, хотя и пререкался. Иван же, в отличие от младшего брата, замечания старших воспринимал молча и думал о своём.  Как там Надя!?

Со штаба Вольф возвратился поздно, когда уже стемнело, и всё живое готовилось ко сну. Возвратился не сам, а в сопровождении двух собутыльников, которые хотя и презирали Ганса, но любили выпить и закусить нашармачка.  - А курочка будет? - спросили они у хозяина, зная его пристрастие к птичьему блюду.  - Будет, будет. Я такую курочку припас, что оближетесь, - ответил он, наполняя стаканы шнапсом. Но сначала, давайте, выпьем по-стаканчику! Гости выпили и, наперебой, стали расхваливать хозяина, выражать любовь к нему и признательность. Вольфу нравилось, когда его хвалили. От хвалебного дурмана у него мутился разум, и он начинал чувствовать себя Наполеоном. Чем больше его хвалили, тем полнее он наливал стаканы. - Где же твоя курочка? - спросили гости, когда использовали все высокопарные эпитеты и израсходовали красноречие. Ганс взял фонарь и пошёл в чулан. Открыв дверь, он увидел у порога спящего пса и, не обнаружив «курочку», огорчился. Что подумают гости?  Опять скажут, что я – болтун! Ганс боднул собаку ногой. Та заскулила и отошла в сторону. Вольф не мог поверить, что такой преданный пёс,  упустил жертву.  Он подошёл к собаке и ещё ударил её, на этот раз, сильнее. Собака, оскалившись, бросилась на хозяина и укусила за ногу. Разгневанный Вольф вынул из кобуры пистолет и два раза выстрелил в пса. Собака взвизгнула, немного постояла, а потом повалилась набок, испуская дух. По полу потекла собачья кровь, такая же липкая и мерзкая, как и у хозяина. Обозлённый Вольф направился к Маланье, надеясь обнаружить там девчонку. Увидев замок на двери и заколоченные ставни, он окончательно взбесился и поднял неуправляемую стрельбу. Он стрелял, куда попало: по окнам, по курятнику, в кота, случайно там оказавшегося, и урезонился лишь тогда, когда кончились патроны. Гансу было плохо. Душу грызли черви. Он пожалел, что израсходовал все патроны: надо было хотя бы один оставить для себя! Когда он, надломленный,  возвратился домой, гостей уже не было. Увидев в чулане убитого пса и, зная дурной характер Вольфа, они поспешили ретироваться, не забыв допить оставшуюся водку.

- Всё выбросили, ничего не оставили, - пожаловался Никита брату. А какие автоматы были!
- Ты тоже «хорош», - отругал его Иван. Нашёл, где оружие прятать. А если б полицаи нашли? Ты же знаешь, что они –  хуже немцев. - Я хотел по самолёту пальнуть: уж очень низко они над рощей летают! - сознался Никита.

Во время оккупации приходилось экономить продукты питания и использовать для еды всё, что можно было собрать  в лесу, или в поле. Возле Чертомелей  леса не было, но была густая, лиственная посадка, где росли не только щавель, но и грибы. За посадкой, пролегавшей вдоль шоссейной дороги, простиралось огромное поле, на котором раньше колосился хлеб, а сейчас рос бурьян. Кое-где, как сиротки,  там пробивались отдельные колоски пшеницы.   

- Надо за корзинками сходить, что в посадке бросили, - сказал Иван.  - Ты, думаешь, их ещё не похитили? - высказал сомнение Никита, всех и вся подозревающий.  - Может, и похитили. Придём – увидим. Никита очень удивился, обнаружив плетёнки на том же месте, где  оставили. - Это потому, - сделал он вывод, - что корзинки никому не понадобились, или люди – оказались честными. - Хватит умничать, философ, - сказал Иван. Здесь, просто,  после нас  ещё никого не было! Ты иди рвать щавель у дороги, а я буду  делать это  – со стороны поля. Если фрицы появятся – дай сигнал. - А как?  - Да, как хочешь. Только не кукуй, потому что в посадке кукушки не водятся, и не кукарекай, потому что беду накличешь: все немцы сбегутся за петушиным мясом. Лучше мяукай: здесь полно одичавших кошек.
Не успел Никита нарвать и четверть корзины щавеля, как появился самолёт. Он всегда летал над рощей в это время. Вот бы пальнуть, - подумал он, и тут же услышал автоматную очередь. Это было так близко и неожиданно, что он, даже, испугался. Кто бы это? Обжигаясь крапивой и ломая ветки на своём пути, Никита стал пробираться к брату. Выбравшись с посадки, он увидел Ивана, который стоял с автоматом под одиноким, ветвистым деревом и смотрел в сторону удалявшегося самолёта.
- Промазал, - сказал он с огорчением. А ты, почему здесь? Тебе где, приказано, быть? Ничего поручить нельзя! - не на шутку рассердился старший брат. Никита, не пререкаясь, пошёл обратно на свой «наблюдательный пункт».  Его раздирало любопытство: откуда у Ивана автомат?  Вскоре брат сам к нему подошёл, и миролюбиво предложил: «Иди на моё место, а я – подежурю». С автоматом обращайся осторожно и в мою сторону не направляй. - Хороший у меня брат, - подумал Никита. Всегда поделится! Ждать самолёт пришлось не долго. Летел он так низко, что пилот, наверное, видел всё, что делалось на земле. Было страшно, но мальчишка всеравно отошёл от дерева, чтоб ветки не мешали, прицелился и нажал курок. Оружие затряслось и  заколотило прикладом по плечу. Было больно, но он терпел, потому что очень хотел сбить вражеский самолёт. Сделав крутой вираж, самолёт, вдруг, развернулся и полетел в обратную сторону. Никита не успел опомниться, как подбежал Иван. - Патроны остались? - спросил он.         - Нет. - Нас засекли. Бежим, вон к тому дереву! Никита переметнулся к ветвистому клёну и лёг на землю. - Встань, - сказал Иван. Лежачего человека  с самолёта  видно лучше,  и пулей быстрее прошить можно.  - А бомбой?  - спросил Никита.  -  Бомбу он сюда не бросит, - успокоил его брат. Где-то по кустам прощёлкали пули, и только потом – послышалась пулемётная дробь. Обстреляв лесопосадку, самолёт развернулся и улетел в прежнем направлении. Иван отослал Никиту в разведку, а сам пошёл  прятать оружие. В посадке у него  был хорошо замаскированный тайник. «Мяу, мяу», - услышал он и поспешил к брату. - Что случилось?  - Немцы едут. А где автомат?  - Какой автомат? - удивился Иван. Никакого автомата не было!  - Ну и ну, - только и сказал Никита.
Ребята рвали щавель, когда подъехала машина с солдатами. - Вы стрельба слыхаль? - спросил один немец почти по-русски.   - Слышали, - ответил Иван по-немецки: с самолёта стреляли. Немцы постояли, поговорили между собой, и уехали обратно. «Лётчикам всегда чудится, что их обстреливают», - понял Иван с их разговора.   

Местное население без нужды на улице не появлялось, в отличие от оккупантов, которых можно было видеть везде: они ходили по одному, парами, но больше – строем и с песней. «Опять свинью режут», - говорил дед Андрей в таких случаях. - А у нас настоящий снаряд есть, - похвастал Никита, когда остался один с братом. Хотели бабахнуть, но не смогли вставить. - Куда, вставить? - не понял Иван. - Ну, в орудие, что в танке. Иван хотя и был старше Никиты, но по дерзости мышления  был равен. - Идём, покажешь. Никита провёл брата в танк. Тот, сев на место командира, покрутил одну ручку – башня повернулась влево, покрутил обратно – башня пошла вправо. Покрутил другую ручку – ствол поднялся, покрутил обратно – ствол опустился. Никита с гордостью следил за действиями брата. - Ну и ну: ты – настоящий танкист! А мы с Сашком не смогли это сделать. - Хватит трепаться. Где ваш снаряд? - Да тут он. Никита вытащил из-под брезента жёлтый, поблескивающий снаряд и, осторожно, чтоб не стукнуть о броню, подал брату. У него дрожали руки, потому что снаряд был тяжёлым, и было страшно. Иван что-то там повернул, что-то открыл и, в образовавшееся пространство, затолкнул снаряд, после чего все ручки установил на прежнее место.  - Всё готово. Можно стрелять. Осталось только дёрнуть за этот рычаг.
- Замри! - неожиданно скомандовал Никита. Немец на подходе. Братья через нижний люк вылезли с машины и ползком перебрались в канаву. - Никак Вольф, - шёпотом проговорил Иван. Интендант подошёл к танку, сфотографировал его, обмерил для чего-то шагами и, перекурив, полез во внутрь. Немного погодя завертелась башня, и задвигалось орудие. - Прижмись к земле! - крикнул Иван, когда ствол повернулся в их сторону. Выстрел не последовал. Из боковой улицы вышли солдаты. Поднимая пыль сапогами, они быстро приближались. Поравнявшись с танком, немцы запели всё ту же, непонятную, «свинную» песню. Вначале всё было нормально: солдаты пели, Вольф – башню вертел… А когда взвод удалился метров на двести, прогремел выстрел. Песня оборвалась. Послышались крики, стоны. Оставшиеся в живых солдаты бросились врассыпную. Откуда-то сразу появились мотоциклисты с автоматами: они вытащили с танка бледного, едва живого, интенданта, надели на него наручники и увезли в гестапо.
- Никому ни слова, - приказал Иван, после того как  выбрались из укрытия. Узнают немцы, кто орудие зарядил, даже вешать не станут.
- А что же они сделают?
- На кол посадят! - Это ж, наверное, больно, - сделал вывод Никита, подтягивая штаны.
- А Ганса на кол не посадят?
- Нет.
- А что же ему сделают?
- Яйца отрежут, - ответил Иван и пошёл помогать дедушке толочь зерно в ступе. «Собаке – собачью долю», - сказал Никита. Это ему – за Надю!

В Чертомелях участились аресты известных граждан. Их публично не вешали, не расстреливали: они, просто, куда-то исчезали. - Вам уходить надо с посёлка, - сказал невестке дед Андрей. Узнают, что муж коммунист, заберут тебя и детей. - Где же Гриша? - заплакала Евфросиния. А Григорий, в это время, был почти у дома. Не успев переправиться через Дон, он, волей судьбы, оказался в селе Маньковка, что в десяти километрах от Чертомелей, обросший и оборванный. Узнав об этом, дед Андрей отправил туда невестку, чтоб узнала подробности, поскольку слухи о его местонахождении были противоречивы. По одной из версий, он находился в старой деревенской церкви, в которой немцы содержали военнопленных.

Положив в корзину кое-какое тряпьё, якобы для обмена на продукты, Евфросиния с младшим сыном отправилась в путь. День был тёплый и ясный, но на душе было тревожно. Шли по хорошо накатанному шоссе, не чувствуя усталости и не замечая течения времени. Изредка их обгоняли немецкие автомашины, с которых что-то выкрикивали солдаты. Они прошли уже больше половины пути, когда Никита, оглянувшись, увидел бегущего по дороге человека. Он бы не обратил на него внимания, если бы тот, при появлении немецких автомашин, не прятался в посадке. - Чего он так, мама? - полюбопытствовал Никита. Евфросиния оглянулась, и ноги у неё подкосились. - Господи: это ж Ванюшка бежит! - сказала она. Что-то стряслось. Иван, поняв, что на него смотрят, замахал руками, и, совсем выбившись из сил,  перешёл на шаг. Сердце колотилось, в глазах темнело, а ноги были, словно чужие. Ему раньше не приходилось так много и долго бежать: во рту жгло и не хватало воздуха. Сил совсем не осталось: хотелось лечь и распрощаться с жизнью, а он, даже, не имел возможности остановиться, чтобы передохнуть. Было приказано, во что бы то ни стало, догнать мать, до прибытия в Маньковку, и вернуть обратно.
- Что случилось, сынку? - спросила Евфросиния, вытирая платком, градом, лившийся пот с его лица.
- Д-дедушка велел вам вернуться обратно, - ответил Иван, не переводя дыхание.
- Зачем?
- Н-не объяснил!

- Гришка уже в Ивановке, - сообщил дед Андрей, как только они возвратились домой. Бери Никиту, и сейчас же отправляйся к нему. Ванюшку отошлём к Варьке, а когда отдохнёт – переправим туда же.
- А как вы, отец?
- Я – сам по себе, и за всё – один в ответе. Помолчав, добавил: «Береги мальчишек. О Гришке – никому ни слова, даже – детям». Что же делается, - всхлипнула Евфросиния. Даже детям говорить нельзя, что отец жив и находится на свободе. - Мам, а почему мы вернулись? - спросил Никита.  - Там не было отца: нас обманули, - ответила мать. Иван же ничего не спрашивал, понимая, что скрытность родителей вызвана серьёзными обстоятельствами.

До Чертомелей докатились слухи, что в Луганске немцы вылавливают и уничтожают евреев, а молодёжь – отправляют в Германию на принудительные работы. Опасность нависшей угрозы первой осознала бабка Маланья, старушка добрая и сердобольная. Увидев избитую и перепуганную Надежду, которую полюбила, как дочку, она собрала вещи, закрыла дом и ушла с ней в деревню, ничего не сказав, даже, соседям.

Никите не хотелось уходить из дома, потому что приморился, прошагав десять километров пути, но дед Андрей так строго посмотрел, что он даже стал мать поторапливать: «Ну, ты скоро, там?». Бедолага не знал, что впереди его ждут ещё тридцать километров судьбоносной дороги. Взяв сумку с вещами, порожнее ведро и, поцеловав старшего сына, Евфросиния ушла той тропой, какой недавно уходил слепой музыкант. Тропа пролегала между заброшенным полем и лесопосадкой. Вначале она была широкой и ухоженной, и было видно, что по ней прошло немало людей. По мере удаления от посёлка, тропа становилась уже, смешалась с травой и, перед деревней Брусовка, совсем сровнялась с полем, покрывшись ромашками, полынью и подорожником. Шли  молча. - Давай перейдём на дорогу, - предложил Никита. По траве идти тяжело. - Потерпи немного, - ответила мать. Минуем посадку, а там – посмотрим. Прошли ещё с километр. Посадка закончилась, а за ней предстало огромное, пожелтевшее поле, с синим небом, ярким солнцем, жаворонками, мотыльками, бабочками, ковылём и одуванчиками. В метрах ста, по ходу, росло дикое дерево,  разбросав во все стороны роскошную крону.  - Вон, под тем деревом,  и отдохнём, - пообещала Евфросиния. Приблизившись, они увидели на одной из веток пчелиный рой, который в жало встретил непрошеных гостей.  Никита стал отмахиваться от назойливых насекомых. - Не маши руками, - посоветовала мать, - я их попробую усмирить! Евфросиния, подставив ведро,  потрясла ветку, облепленную роем, после чего большая часть возмущённых пчёл с гулом посыпалась в импровизированный «улей», а когда туда упала и матка, остальные пчёлы, как по команде, ринулись за ней. Эта операция обошлась ценой нескольких укусов, которых было бы  меньше, если бы Никита не размахивал руками. Обвязав ведро платком, они, не отдохнув, пошли дальше, оставив на дереве часть ожесточившихся насекомых.
- Мам, а зачем тебе пчёлы? - спросил Никита.
- Обменяем, где-нибудь, на хлеб.
- А что будет с теми, что остались?
- Примкнут к другим семьям, или возвратятся туда,  откуда вылетели.     - Ну, тогда – ничего. Они вышли на дорогу, и пошли в сторону холма, минуя Брусовку. Дорога эта была безлюдной, проходила далеко от большого тракта, и по ней, видимо, кроме телег, ничего не ездило. - Видишь, на склоне холма, рощу? - спросила мать. Там и отдохнём! - А если там тоже пчёлы? Евфросиния не ответила. Подойдя к роще, они, измождённые жарою,  упали под ближайшее дерево и молча, малыми глотками, стали пить воду. В голове гудело. Наверное, пчёлы, - подумал Никита, и стал искать рой на ветках. Задрав голову кверху, он чуть было не наступил на человека, лежавшего в бурьяне, ничком книзу. «И здесь трупы!» - испугался он. С Сашком бы не было страшно, но с матерью… Никита тихо подошёл к Евфросинии и толкнул в плечо, показывая пальцем в сторону трупа. Та, не поняв, громко спросила: - В чём дело? Тебя испугало что-то?  Сын прикрыл ей ладошкой рот, но поздно: «покойник» вскочил и побежал туда, где было больше кустов и деревьев. Отбежав с сотню метров, и поняв, что за ним не гонятся, уже шагом, возвратился обратно. Присев рядом, спросил: - А немцы здесь есть? Голос был молодой, но выглядел он стариком.               

Не слышно ни стука, ни грюка.
На тракте – не видно подвод:
 Лишь только тропой невеликой
Какой-то бродяга идёт.

И кто он есть: враг, или – друг? - вспомнились стихи бандуриста. - А кто его знает, - ответила  Евфросиния уклончиво. Они сейчас – везде!  - Да вы не бойтесь, - успокоил её незнакомец, заметив настороженность женщины. Я – свой. Только что вырвался из плена, спрыгнув с поезда под Зориновкой: добрался досюда и плюхнулся трупом, потому что сил больше не было. Нас уже четвёртые сутки везут на открытой платформе, и ни разу не кормили. Умерших сбрасывают прямо за борт, а живых – везут куда-то на запад. Со мной спрыгнуло ещё несколько человек, но скольким спастись удалось – не знаю. Начали стрелять, и все – попадали. Поезд не остановили. Наверное, побоялись, что остальные  пленные разбегутся. У вас не найдётся, чего-нибудь  перекусить, или, хотя бы, попить? - спросил незнакомец. Евфросиния достала с сумки сухую лепёшку, бутыль с водой и подала пленному. - Будем считать, что нас ограбили, а не кормила я вас по доброй воле. Она сказала так потому, что был строгий приказ коменданта «не кормить и не оказывать помощь сбежавшим военнопленным: за нарушение приказа – расстрел». - А вы, куда путь держите? - спросил незнакомец. - Хотим обменять вещи и пчёл на продукты. - А в сёлах, разве, есть ещё продукты? - Должны быть, потому что там, сравнительно, тихо. Голод подобрался, пока, к Чертомелям, где собралось много разного люда. - Спасибо, мать. Я всё понял. Зря, только, меня боитесь. Я и, вправду, свой. Ну, да ладно: подкрепился – и в дорогу. Видок, только, у меня неказистый: люди шарахаться будут.  - Люди – не звери, поймут, - сказала Евфросиния, - а вот полицаям – вы явно не понравитесь. Она достала с сумки бритву, которую припасла для мужа, и подала солдату.
- Побрейтесь, Бога ради. От этого прибор хуже не станет. Пока он, на ощупь, брился, Евфросиния достала с той же сумки старенькие мужовы штаны и отдала солдату.   
- Переоденьтесь, - сказала она. Ваши – совсем разорваны.       - Это, когда я с платформы прыгнул, - пояснил солдат. Воды было мало, и лицо пришлось лишь протереть влажной тряпкой. - Не беда: где-нибудь у пруда помоюсь! А вам, добрым людям, земной поклон. Век вас не забуду! Вот бы ещё курнуть разочек, тогда б можно и в бой и на свидание к невесте, - пошутил он. Окурок я на дороге подобрал, а спичек нет. Их, наверное, нигде уже нет. Никита вынул из кармана обломок напильника, камушек и обугленный фитиль. Приложив фитиль к камню, он ловко взмахнул железкой, от чего тот задымился. - Прикуривайте, дядя, - сказал он с достоинством, подавая фитиль. - Хороший мальчик у вас, - сказал незнакомец, прикуривая сигарету. Избавил солдата от мучений. Век тебе жить, дружок, на радость родителям и во славу Отчизне! Ну, я пойду: обещаю жизнью своею и делами расплатиться за вашу доброту. - Подождите, дядя: возьмите это, - сказал Никита, отдавая солдату «русскую зажигалку». - Спасибо, друг. Не знаю, как  и благодарить тебя. «Бродяга» ушёл в ту сторону, где степь переходила в лесопосадку, где попадались пруды, где можно было найти надёжное место для отдыха и дождаться ночи. Он скрылся за холмом в тот момент, когда на горизонте показался немецкий грузовик. Это его, наверное, ищут, - подумала Евфросиния, выходя на дорогу. Хорошо, что успели сжечь солдатскую одежду. Теперь его, даже, собаки не найдут!

 Машина, поравнявшись с ними, остановилась. В водительской кабине, зажатая фашистами, сидела Людмила Нежена, знакомая Евфросинии, а в кузове – Черкашин, худой и бледный. Она,  сначала, даже не узнала его. Несмотря на то, что рядом были охранники, он, улучив момент, приподнял связанные руки  и сделал прощальный кивок  женщине, которую знал не один год. Расстрел! - громом ударило в голову. Ноги у Евфросинии подкосились, и она, как мешок, рухнула на землю. Один из немцев, подойдя к ней, стал рыться в сумке, бросая вещи на землю. Не обнаружив ценностей, он переметнулся на ведро, надеясь там найти, что-нибудь интересное, и сорвал с него платок. Оттуда с гулом вылетело несколько десятков пчёл и набросилось на обидчика. Немец, отбросив ведро ногой,  побежал к машине, ругаясь. Немного проехав, грузовик свернул направо, в сторону вишнёвой рощи, и там, за поворотом, скрылся. 

Евфросиния кое-как собрала разбросанные вещи, и, оставив ведро с пчёлами, продолжила с сыном нелёгкий путь.  Они миновали дорогу к вишнёвой роще, прошли овраг, которым заканчивалось поле, но не успели выйти на большак, как защёлкали автоматные очереди. Женщина остановилась: ноги стали непослушными, а с глаз потекли слёзы. - Мама, пойдём дальше, - упрашивал её Никита, но та продолжала плакать, сидя на дороге, не способная подняться.

Утомлённый необычной ходьбой, Никита мертвецки спал в горнице дальних родственников, в незнакомом селе Ивановке. И снилось ему, что их догоняет Ванюшка, а отец говорит: «Меня там уже не было…». Потом прокричал Черкашин: «Прощайте, люди!».  И снова отец: «Хороший он был человек… Да не фамилия это, а прозвище. Когда они  познакомились, он говорил ей, шутя – здравствуй, не жена, а когда сблизились, «не жена» стала «Неженой». «Пошли, перекусим», - вклинился чей-то незнакомый голос, и снова –  Черкашин с немцами. Один из них направил автомат на Никиту и начал стрелять: та-та-та. Мальчишка вскрикнул и проснулся. В комнате было темно и тихо, лишь часы-ходики, висевшие над головой, выстукивали: тик-так, та-та-та, тик-так, та-та-та. Услышав за перегородкой голос отца, он успокоился.

Через два дня в Ивановку перебрался и старший брат. Никита, за это время, успел перезнакомиться со всеми деревенскими мальчишками, побывать на лугах, на речке и скотном дворе, где увидел племенного быка – Громилу, наводившего страх не только на детей, но и на взрослых. Этот бык повиновался лишь одному человеку – Гнату Таемному, колхозному сторожу, мужику странному и ворчливому. Только он мог заставить Громилу войти в загон, или отстать от стада, если требовалось его спарить с очередной коровой. Обо всём этом Никита, как первопроходец, сразу рассказал брату.

В отличие от городских мальчишек, вынужденных гулять возле своих домов, деревенские  предпочитали ширь и свободу. Они днями пропадали на речке, ходили  в лес и там, голодные и не поенные, проводили своё счастливое время. Домой же возвращались с заходом солнца, грязными и уставшими, как и их родители с хлебного поля.

Григорий в деревню наведывался редко, но когда появлялся, приходило много «гостей». Они что-то обсуждали, решали, но не ели и не пили, как раньше, а, поговорив, сразу расходились. Иногда Никите удавалось присутствовать при этих встречах, забившись, куда-нибудь в угол, «заткнув» рот и «развесив» уши. «Пришла бумага с Управы, - сообщил, как-то, сельский староста, на одной из сходок: требуют  всё просо, сколько бы не собрали, отправить в Германию».  - Знают, сволочи, что брать надо, - сказал отец. Просо – стратегическая культура, пища для армии, - пояснил он. Никита, спрятавшись на печи, всё слышал. - И что же делать? - спросил староста, - культуру то, эту, косить пора?  Он хотя и был у немцев на службе, но Родиной не торговал. - Коров бы выпустить на поле, - подсказал кто-то. Скотный двор, ведь  – рядом!        - Оно-то так, - согласился с ним Григорий, - но как с Гнатом договориться? Загадочный он человек.  - А ты чего шпионишь? - спросил у Никиты один из мужиков, услышав шорох на печи. Тебя кто подослал?  - Я не шпион, дяденьки. И никто меня не подсылал! - ответил парень серьёзно. Я – сам по себе. Все засмеялись, а отец сказал: «Сын правду говорит. Ему можно верить!» Гости заговорили о погоде, о том, что некому убирать хлеб, и, что, осень уже – не за горами. - Сынку, погуляй на улице, а мы ещё немного померкуем, - попросил отец, хотя видно было, что ему этого не хотелось. Никита, прямо с печи, побежал к  Ивану. «Вот бы нам самим провернуть это дельце», - размечтался он. Увидев брата, сидевшего с парнями у дома, что напротив, сказал: - Вань, пошли домой: мать зовёт! - А врать, братец – нехорошо. Никита не знал, что Иван здесь находится по поручению отца и следит за дорогой, по которой могут ехать немцы. - Ну, тогда пошли спать. - Это, уже, «горячее», - сказал Иван. Но сначала, погуляем немножко. Сев на бревно, рядом с братом, Никита стал «разрабатывать» операцию «Корова», не обращая внимания на болтовню ребят. «Значит, так: я, стало быть, буду на шухаре, а Иван – сломает забор. Коровы, хотя и глупые, но, увидев дыру,  всеравно попрут в поле и… сожрут просо!  А может Ивана, лучше, поставить на шухаре? Лучше, то, лучше, но кто  забор ломать будет? Надо посоветоваться с братом. В доме, где жили Бояновы, погас огонёк.  - Идём, а то мать, и вправду, волноваться станет, - сказал Иван. - Вань, вступай в мой отряд, - предложил Никита, когда разошлись ребята.- А сколько человек в твоём отряде? - поинтересовался  брат.  - Ну, пока немного, но, если ты вступишь – будет уже двое!
- Маловато. Ну, как говорят, не в количестве сила. И кто же  командиром будет? - Ну... Ты, если хочешь, - уступил Никита. - Ладно, уж. Я и под твоим началом повоюю. Выкладывай, что задумал! - А как мы назовём отряд?   - не   унимался   Никита. 
 - «БЕЗЫМЯННЫЙ». - Что ж, название – подходящее, - с серьёзным видом согласился Никита, и стал подробно излагать план намеченной операции. - К выполнению приказа, рядовой Боянов, готов! - доложил по-военному Иван и молодцевато щёлкнул каблуками. Он был в хорошем настроении. На выполнение операции ушло всего восемь минут. Никита, как и было, спланировано, стоял у сторожки и следил за Гнатом, а Иван, орудуя старой рессорой, найденной в навозе, ломал ветхие переплёты забора. Проход был сделан, но коровы, почему-то, не сдвинулись с места, и Ивану пришлось взять хворостину, чтобы с её помощью заставить  скотину разобраться в военной стратегии. Ещё не вышли и половина коров, как появился сторож, да так закричал на Ивана, что того и след простыл. Он поднял рессору – орудие взлома, повертел нею, и, после короткого раздумья, отбросил  подальше от ограждения. Никита, сидя в кустах, видел, как Гнат подошёл к Громиле и ударил его палкой  по самому больному месту, что меж ног.  Бык взревел, взломал стойло и, как ошпаренный, стал метаться по загону, разгоняя коров. «Ну и ну», - удивился Никита. Утром вся деревня узнала, что «взбесился» племенной бык и разогнал коров, и, что просяное поле – превратилось в стадион. В этот же день Гнат принёс  старосте докладную, в которой  уведомлял о ночном происшествии. - Быка я уже прирезал, - сообщил он. - А как же, теперь, коровы? - спросил староста. - Ты, лучше, о своей шкуре подумай, а не о них. Срочно отправляйся в Управу и доложи начальству о происшествии, пока нас к стенке не поставили. И не забудь у ветеринара справку взять о бешенстве. - А если он не даст?   - Даст. Скажи, что я приказал. Если не даст – я его тоже прирежу.       - Как же, теперь, без бугая? - расстроился староста. - А ты для чего? Будешь сам коров обслуживать. Хоть какая-то польза от тебя будет! Так разговаривать со старостой могли только в Ивановке, потому что там он был свой от костей до плоти.

На полях всё пожелтело. Ветром разносило паутину и опавшие листья. Дикие гуси, гонимые войной, раньше срока летели на юг, махая крыльями. Ребятам казалось, что это они им машут, пролетая над деревней, и тоже в ответ махали руками и кричали: «Гуси-гуси, возьмите и нас с собою!».  Так пришла осень.

 В Ивановке, с разрешения немецких властей, была открыта начальная школа.  Кому доверить воспитание детей? У Бояновых опять собрались старики. «Михайла Залецкого желаем, - заявили они в один голос. Он хотя и хромой, но голова у него светлая:  ребятишек не испортит!»           - Готовься к операции «Учёба», - сказал отец, вручая Никите единственный учебник.

Школа разместилась в небольшой глинянке, из двух комнат, первая из которых была прихожей, гардеробом и местом отдыха ребят, а вторая – классом и учительской. Дети были разнорослыми: от 9 до 12 лет, и занимались по индивидуальной программе, заботливо составленной учителем. Залецкий придерживался, в основном, одной линии: не испортить то, что уже сделано советской школой, и, до прихода Красной Армии, сохранить в детях зёрна, посеянные прежними учителями. На занятиях касались и социальных вопросов. «Бумагу надо экономить, - говорил учитель. Если раньше нас хоть как-то обеспечивали тетрадями, то сейчас мы – никому не нужны». Придётся больше пользоваться доской. Боянов, возьми мел и нацарапай так на доске предложение, что б и Паранька поняла (самая маленькая ученица!). «Гестаповцы украли гусей», - продиктовал он по слогам. Никита написал. - А теперь ты, Парана, скажи нам, что сделали гестаповцы? - Украли,- ответила девочка и тут же добавила: «А красть – нехорошо!». - Кто не согласен с Паранькой – поднимите руку, чтоб видно было, кому в журнал «плохо» ставить, - сказал Михайло Иванович. Паране же, за высокую мораль, ставлю «отлично», несмотря на то, что она писать, ещё не научилась. Красть, действительно, нехорошо. В нашем селе, например, никто никогда не воровал. Вот ты, Паранька, воровала, когда-нибудь? - Нет, - серьёзно ответила девочка, и все засмеялись. - И дед твой не воровал, а гестаповцы взяли и украли. Но мы же не гестаповцы?  - Нет! - ответили  ребята хором. - И воровать никогда не будем?  - Не будем! - дружно прокричали ученики.
- Где здесь подлежащее?
- «Гестаповцы».
- Сказуемое?
- «Украли».
- Что сделали гестаповцы?
- «Украли, украли, украли…» - Всё они у нас украли: и гусей, и детство, - пробормотал учитель, глядя в окно.

Всё они украли, - пробормотал учитель, глядя в окно, за которым проскочила одна немецкая машина, другая, а потом ещё и ещё.
 Затем пошли конные повозки и пешие солдаты, но уже не те, что прежде – холёные и наглые, а осунувшиеся, мрачные и небритые.          
- Дети, вы верите в Бога? - спросил учитель, не переставая смотреть в окно. - Не-е-ет, - ответили ребята хором.
- А я, кажется, начинаю верить. Вчера перекрестился и подумал: зашагают ли они когда-нибудь, вот так, по нашей земле?  И, вот те, на: любуйтесь!  А с какой буквы пишется слово «победа»? - спросил Михайло Иванович.
- С маленькой, - ответил класс.
- Пока, да. Но придёт время, и народ будет писать его с заглавной буквы, так же, как и слово «Человек». И смысл в него заложит особый. Слово ПОБЕДА воплотит в себе понятия о людских страданиях, о дорогах, политых кровью, о воинах, погибших за священную землю и ненависть к войне – самому безумному злу человечества. Учитель опять посмотрел в окно, прислушался к шуму на улице, а потом сказал, не скрывая волнения: - Занятия окончены. Домой добирайтесь маленькими группами, используя безлюдные тропинки и огороды. С завтрашнего дня – каникулы. Без ведома родителей, никуда не отлучайтесь. Ура, каникулы! - обрадовались ребята с младшей группы, а Никита, поняв ситуацию, крикнул: «Да здравствует Красная Армия!».    

Прошла неделя. Да здравствует Красная Армия, - подумал Никита, увидев подъехавших на лёгких санях солдат в меховых полушубках, со звёздочками на ушанках. Лица их были румяными, движения – уверенными: чувствовалось, что они – хозяева этой земли. Даже лошади, чистые и упитанные, выделывали на снегу такой танец, что ребятам чудилось: «Мы – дома, ха!  Мы – дома, ха!» У солдат были новенькие, поблескивающие автоматы,  не похожие на те, что приходилось находить в Чертомелях. - Эй, братва, подойдите ближе! - позвал мальчишек  один из них, видимо – старший. Ребята не побежали сразу к саням: война научила их быть осторожными.     - Какие-то перепуганные, - заключил солдат: надо искать взрослых. - Не надо никого искать, - сказал Никита, шагнув вперёд. Я отвечу на все ваши вопросы. Вы разведчики? - Ты обещал отвечать, а не спрашивать.  - Ну, как хотите.     - Немцы в деревне есть? - Есть один. У тётки Ганны живёт. - А тётка молодая?   - Не молодая, но и не бабушка. Мы вас проводим, если хотите. - Не надо: мы – сами. Покажите, только, дом.      

Ганна не ждала таких гостей, и насмерть перепугалась, когда разведчики потребовали показать «квартиранта». - Ой, лышечко, где он взялся на мою голову. Больше недели просидел в хате, а вчерась – ушёл.  - Куда ушёл?  Ганна пожала плечами и развела руки: дескать – никакого понятия.  - А почему он у тебя поселился?  - Бог его знает. Когда мадьяры отступали, он зашёл воды попить: сел на лавку и уснул, а когда проснулся – тех уже не было. Потоптался у порога и говорит: «Можно, матка, я у тебя поживу немного. Гитлер скора капут! Моя не хочет идти с немцами». А мне, что? Не хочешь – не иди. Переоделся в домашнее тряпьё и стал ждать русских, чтобы в плен сдаться. Немцы таких вылавливают и расстреливают. Нервы, видать, не выдержали, и он ушёл в ту сторону, откуда пришёл:  вам навстречу. - Плетёшь ты, что-то, хозяйка, - сказал командир группы. Степан, проверь всё хорошенько! - приказал он одному из солдат. Ганна молча перекрестилась.   - А оружие у мадьяра было?  - Ничего у него не было, кроме палки. - Эх, мать, не сберегла человека, а у него дома, наверное, дети есть. - Да я же, родненькие, не прогоняла его. Он – сам ушёл. Возвратился Степан.  - Везде чисто, командир, - доложил он. Показания хозяйки подтверждает сосед-старик, которому тот помогал  дрова пилить.  - Не переживай, землячка. Ещё неизвестно, кого ты пригрела, - сказал Степан и первым направился к выходу. - Погодите: я вас, хоть, покормлю! - засуетилась Ганна. А ты сам-то, откуда будешь? - спросила она у Степана.  - Бондаровку, небось, знаешь? - Как же не знать, если меня оттуда девкой брали. А я то смотрю, знакомый ты, какой-то: на Павла Рудого смахиваешь. - Так то ж батька мой! Ганна по матерински обняла и поцеловала солдата.   - Живы, сынку, родители твои. Я  с ними виделась осенью. - Прощай, мать. Будь осторожней с «квартирантами».

Отдохнувшие лошади рысью помчали разведчиков по утоптанной немцами дороге. Неожиданно поднялась пурга, и лошади стали сбиваться с пути, но Степан, хорошо знавший родные места, быстро восстанавливал ориентировку. Вот и первый дом, второй, а за ним –  родительский! Мать, конечно, заплачет, увидев сына, а отец, протирая очи, скажет: «Опять, что-то в глаз попало. Надо очки заиметь!» Надо, надо, - поддержу я батька, - делая вид, что не заметил слёз его. Но Степан ничего не сказал, и слез не увидел, потому что из соседнего дома застрочил пулемёт, и он, сидевший у края саней, упал на родную землю, успев заслонить своим телом командира. Разведчики, соскочив с саней, побежали туда, откуда велась стрельба, бросая  гранаты. Завязался неравный бой: два бойца – против целого отделения фашистов. Перестрелка велась недолго. Исход боя решила последняя граната, брошенная в окно дома, в котором немцы, наверное, не успели, как следует, рассредоточиться. Стрельба прекратилась. Из-за стен слышались стоны, Степан неподвижно лежал на снегу, у края дороги, а командир разведгруппы, не выпуская автомат, левой рукой зажимал подбородок, откуда ручьём лилась кровь. «Надо же было напороться…», - выругался он. Была уничтожена спецгруппа, занимавшаяся ликвидацией солдат, намеривающихся сдаться в плен. Группа была уничтожена, но какой ценой? Разведчики потеряли товарища, с которым воевали почти два года, родители – сына, селяне – земляка, а родина – соотечественника. Через два дня в Ивановку вошли регулярные части Красной Армии. Началось освобождение края от немецко-фашистских захватчиков.

Проиграв сражение под Сталинградом, немцы с большими потерями отходили на запад. Кроме Ивановки, были освобождены и другие населённые пункты, но в Чертомелях, всё-ещё, оставались немцы, и, несмотря на то, что были окружены, ожесточённо сопротивлялись. В сильный январский холод, не прекращая бой, советские воины  окапывались в открытом поле, обмораживая лицо и руки. Окопы рыли прямо в снегу, потому что промёрзшая земля не поддавалась воздействию сапёрных лопаток. Целый месяц, в трудных условиях, велись бои за маленький посёлок. Не имея надежды на подкрепление, чувствуя свою обречённость, противник решился на прорыв кольца окружения, надеясь  воссоединиться со своей армией. Советское командование разгадало замысел, и, в ночь на 23 января, создало искусственный проход с юго-восточной стороны посёлка, в районе аэродрома, установив по флангам гвардейские миномёты.    Почувствовав малую плотность обстрела на этом участке, немецкие солдаты ринулись к аэродрому, где командный состав уже занял свои места в лимузинах и бронетранспортёрах. Неожиданно ночное небо озарилось таким светом, что без магниевой вспышки можно было фотографировать: это сработали легендарные «Катюши», решившие судьбу немецкой группировки. У здания поселкового Совета потом долго висело панно, изображающее момент отступления немцев и их уничтожение. На картине неизвестного художника, с потрясающей точностью, были показаны развалины детского дома, что  на окраине посёлка и аэродром, на котором были разбросаны сожжённые автомобили, бронетранспортёры и трупы немецких солдат, застывшие от холода: лежачие, сидячие и, даже, стоячие, подчёркивающие ужас мёртвого поля и времени.
- Вань,  как называется эта картина? - спросил Никита, когда они, передав отцу завтрак, вышли с поселкового Совета. - «Возмездие», - ответил Иван,  рассматривая работу талантливого мастера.
- А кем работает наш отец?
- Ты меня уже забодал. Председателем он работает: пора бы знать!               
- Теперь буду знать: мне же никто не говорил.

- Не жестоко ли так уничтожать людей? - спросил Сашко у Никиты, когда они, оказавшись вместе, посетили аэродром и воочию увидели мёртвое поле. - Тогда это не было жестоко, - ответил друг. Да и люди ли это? Настоящие люди – в братской могиле лежат. Дедушка Андрей говорит, что за каждого из нас, при освобождении посёлка, погиб один советский солдат. Он учёл только тех, которых нашли, а, сколько под снегом осталось?
- Лучше бы сразу «Катюши» на посёлок направили, - сказал Сашко: тогда б и солдат меньше погибло, и немцев бы быстрее выдворили. - А о себе ты подумал? - спросил Никита. - Ну и что…           - Дедушка говорит, что таких, как он, можно бы пустить в «расход» без убытка для общества, хотя и неприятно быть погребённым с этой мразью, но детей и женщин подвергать гибели нельзя, потому что, после любой войны или катастрофы, только они способны восполнить жизнь. Таков закон природы, - повторил Никита слова дедушки Андрея.

Спустя неделю друзья отправились в посадку, откуда прошлым летом Никита с Иваном обстреливали немецкий самолёт. Стало теплее. По ночам хотя и были заморозки, днём грело солнце и снег, уплотняясь, обнажал следы недавнего боя. - Смотри, что это? - сказал Сашко, обратив внимание  на вьющийся комок. Подошли ближе. Рядом с окопом стояла примерзшая к снегу голова, совсем молодого советского воина. Оттаявшие и высохшие волосы развевались на ветру, как у живого человека. Ребята стояли молча, думая об одном и том же. Никита спросил: - А это не жестоко?  - Варвары, - ответил Сашко.  Немного дальше они обнаружили и труп солдата, с зажатой в руке бумажкой. Это было донесение командованию о расходе личного состава. В нём сообщалось: «Убитых – пять, в наличии – трое», без указания фамилий и других подробностей. Видать, не до этого было. Внизу – неразборчивая подпись командира. - Ну и ну, - проговорил Никита. Он же не донёс эти сведения до начальства. Значит,  их осталось не трое, как значится в донесении, а двое. - А живы ли те, двое? - усомнился Сашко. Послав этого за подкреплением, и не дождавшись обратно, они могли сами погибнуть, и никто не видел, как умирал последний. Вешать надо фашистов, а не в плен брать!  - Я тоже так думал, - возразил Никита. Одного немца даже поколотить хотел, когда он собирал мёрзлую картошку в разрушенном доме.  - Ну и что?  - Иван не разрешил, заступился за него. Не стоит, говорит: пленный – тот же лежачий, а лежачих – не бьют!
- А я бы поколотил.
- Врёшь. Ты, тоже, правило знаешь.
 - Знаю.
- Ну, вот.
Сколько их ещё, таких неизвестных? Надо деду Андрею сообщить. На площади, говорят, опять вырыли братскую могилу. - Может это и есть тот солдат, что за меня погиб? - сказал Сашко. Я его сам похороню, когда земля оттает. 

- Говорят, школу уже отремонтировали, - сообщил Никита. Ты хочешь учиться? - спросил он у друга. - Хочу, - соврал Сашко, для которого школа была страшней отцовского ремня. А ты видел, как горят самолёты? - спросил он, перейдя на другую тему.
- Нет. Я видел, как горят вагоны.
- Это – не то. В тот день, когда фашисты намеривались вырваться из блокады, прилетел большой самолёт. Он не успел, даже, сделать манёвр, чтобы сбросить груз, как по нему шарахнули  зенитки. Самолёт взорвался  прямо в воздухе и разлетелся на куски: говорят, что на его борту были боеприпасы для немцев. - И ничего от него не осталось? - спросил Никита. - Осталось. В овраге, что ниже нашей улицы, валяются два двигателя: круглые какие-то, нисколько не похожие на тракторные. - Божись! Сашко щёлкнул ногтем о верхний зуб и провёл ладонью по шее, что означало: если вру – голова прочь! - Идём, посмотрим, - предложил Никита. Может это тот самолёт, по которому они, с Иваном, стреляли прошлым летом? Впрочем, это уже  не так важно. Хорошо, что он  сбит, и уже никогда не сбросит бомбу на нашу землю.
- Мама, а Ванька где? - спросил Никита, возвратившись, домой. Ему хотелось поговорить с братом. - В школе он, - ответила Евфросиния. Сегодня – первое занятие. Для малышей же классы, пока, не готовы. Да и угля нет. Занятия в младших группах начнутся только по весне, когда теплее будет.

- Где ты пропадаешь, бездельник? - спросил Андрей Семёнович внука. Никита растерянно посмотрел на дедушку и молча пожал плечами. - Где та карта, что  мне обещал?  - А. Я – сейчас, - обрадовался парень и побежал искать атлас. На чердаке разрушенного дома он нашёл административную карту СССР и, стряхнув с неё пыль, вручил дедушке. Тот посмотрел на неё внимательно, почесал затылок, а потом спросил:    -  У тебя, разве, нет такой, что б и Берлин видно было? Ну, да ладно. Пока и такая сойдёт. Но с Берлином – ищи! - сказал он, улыбаясь, и погладил бороду. Андрей Семёнович взял красный карандаш и затушевал им Луганскую область, освобождённую от немецко-фашистских захватчиков. - Вот так, - сказал он, - я – предвидел это! Дедушка Андрей не только это мог предвидеть, но и предсказать погоду, когда выпадет первый снег и многое другое. Ещё мальчишкой, будучи учеником церковно-приходской школы, он, как-то, обмолвился, что ощущает влияние Севера. Слух об этом дошёл до священника.  «Коперника нам, только, и не хватало», - возмутился отец Василий и потребовал отрока «Андрия» для беседы.
- Правда, что ты чувствуешь дьявольскую силу? - спросил поп.
- Правда, батюшка, - ответил  божий раб «Андрий».
- Сейчас проверим. Поп, завязав  глаза, стал кружить парня по храму. - Теперя, ложись на пол! - потребовал он. Андрей, немного повернувшись, лёг головой к Северу. Священник снова стал водить его по приходу, на этот раз, более изощрённо, но как бы он не петлял, юноша всеравно ложился на пол, головой к Северу. - А что ты, при этом, чувствуешь? - спросил поп. - Душа блаженствует, батюшка. И, вроде бы, как ангелы вокруг вьются. - А когда ложишься в другую сторону? - Хмарь на душе, и черти дразнятся. Когда  умрёте, батюшка, мы похороним вас не так как всех, а головой к северу: проще будет  с ангелами общаться! Священнику такая перспектива не понравилась. Он отошёл в сторону и, сняв башмаки,  крикнул: «Сейчас я подойду, а ты угадай, с какой стороны буду». «Пороть хочет», - догадался Андрей, и спокойно ответил, - с крайней! Поп стеганул мальчишку попавшей под руки кочергой, и крикнул расстроенный: - Прочь, анафема. В школе и храме, что б  и духа твоего не было! - Ну и чёрт с тобой, - ответил Андрей, срывая повязку с головы. Отцу Василию плохо стало. Ему всегда говорили «Бог с вами, батюшка», а этот юнец – «Чёрт с тобою!», - сказал. В то время, когда Андрей, прибежав домой, рвал церковные книжки, отец Василий метался по комнате, и, не обращая внимания на испуганную матушку, бормотал: «Бог с вами – Чёрт с тобой, Бог с вами – Чёрт с тобой». Выпив наливки и не получив облегчения, он сбросил рясу и распластался на полу, головой… к Северу. Эту историю дед Андрей никому не рассказывал, а внуки узнали о ней в деревне, от старых людей. Иван же дедушкин феномен истолковал по-своему. Проделав ряд опытов, на которые хватило ума, и, боясь, что научное открытие деда может оказаться незамеченным, написал:
 Академии Наук СССР
 Заявление о научном открытии.

Мною установлено, что магнитное поле Земли по-разному влияет на живой организм. Положение человека, горизонтально расположенного головой к Северу, способствует снятию физической и эмоциональной усталости. Уверен, что  при тщательном исследовании, это явление может быть использовано, как в лечебных, так и других целях.               
 Андрей Боянов, крестьянин.

 Иван показал письмо дедушке. Тот прочёл его, не торопясь, почесал сначала затылок, а потом погладил бороду, и не понятно было, одобряет он затею внука,  или – нет. Иван отложил письмо и отправился в школу.
Пришёл отец, и всё в доме «перевернулось». - Что, так рано? - спросила Евфросиния. Случилось, что-то? - Случилось, мать, - ответил Григорий и показал повестку с военкомата. Ванюшку в армию призывают. - Господи, да что же это такое? Что на свете делается? - заплакала Евфросиния. Даже школу не дали окончить. - Всем девятиклассникам  повестки разнесли, - сказал Гришка. Даже медкомиссию проводить не стали. Плакала не только мать, но и другие члены семьи: бабушка Оля, Никита, но больше всех – безногий Тимка, лучше всех знающий, какая у Ванюшки впереди дорога. Пришёл, наконец, и Иван со школы. Увидев переполох в доме, спросил: - По какому случаю «праздник»?  Отец молча показал повестку. Иван глянул на неё и, не читая, сказал грустным голосом: - Ну, что ж: чему быть – того не миновать. Против судьбы и Бога – не попрёшь!

Проводы были короткими. Не было ни гостей, ни выпивки. Иван сбегал в школу за документами и, простившись с учителями, быстро вернулся. Поднявшись на чердак, достал завёрнутый в клеёнку свёрток и передал Никите. - Это  «Альбом иллюстраций СССР», - сказал он. Мне удалось его сохранить. Отнесёшь в библиотеку, когда восстановят! - А я думал, что эта книга пропала, - обрадовался брат, вспомнив, что из-за неё его чуть не расстреляли. - Если узнаешь, что-нибудь, о Наде – напиши, - шепнул Иван на ухо. Мать наскоро собрала сумку с харчами, положила в неё деревянную ложку, кружку железную и кусочек хозяйственного мыла. О туалетном, в ту пору, даже  не мечтали. Бритвой же Иван – ещё не пользовался. Сборный пункт находился, тогда,  в Морозовке, что в двадцати километрах от Чертомелей. Это село стало временным  районным центром, в связи с возобновившимися бомбёжками. Чтобы добраться туда, Григорий раздобыл где-то двуколку и подъехал к дому, где всё ещё  выли бабы. Иван  сел в тележку, рядом с отцом,  и, проглотив комок в горле, молча смотрел на провожающих. О чём он думал тогда? О школе, которую не успел окончить? О товарищах, с которыми не успел проститься? О Наде, которую любил и стеснялся в этом признаться? А может о предстоящих сражениях? Никита уже не плакал. Он с восхищением смотрел на Ванюшку и, ему казалось, что тот не на войну отправляется, а, как прежде, в пионерский лагерь. Никита смотрел на брата добрыми, преданными глазами, и не знал, что видит его последний раз…

Весна в том году была ранней. Снег сошёл быстро, освободив место, для свежей травы, а деревья, израненные осколками, словно оплакивая погибших воинов, обильно испускали сок с оставшихся ветвей. Пчёлы, дикие и домашние, непрерывно мельтешили в саду, забивая жужжанием шелест листвы, а птицы по утрам заводили такие хороводы, что, казалось,  и войны не было. В сёлах готовились к севу, приспосабливая для этого оставшихся коров, а в Чертомелях лопатами вскапывали приусадебные участки и сажали картофель, самый доступный продукт питания. Делать это было не только трудно, но и опасно, потому что пахари часто подрывались на минах, жизнью своей, прокладывая дорогу для будущих поколений. Один раз беда такая произошла на глазах у ребят, когда они рвали щавель возле  лесопосадки. Даже им, познавшим войну и тревоги, страшно было смотреть на исковерканный плуг, издыхающих лошадей и извивающегося в предсмертных судорогах, пахаря. - Не видел он, что ли? - сказал Никита, оправившись от оцепенения. - Стало быть, не видел, - ответил Сашко. Мы сами, с тобой, тут тысячу раз лазали – и такого не было. А зимою здесь даже самолёт садился!

- Завтра, мальчишки, начинаются занятия в школе, - напомнила Евфросиния ребятам, когда они возвратились с поля. Готовьте свою «амуницию». - Ты в чём собираешься, книжки носить? - спросил Никита у друга. Тот пожал плечами. - У меня есть две противогазные сумки: могу   поделиться. - Сумка – это хорошо, - отметил Сашко, - только у меня нет ни одной книжки. Но я, всеравно, возьму, потому что в ней удобно носить… гранаты.

Никита давно собирался в саду навести порядок: собрать мусор, окопать деревья, но за гуляньем – руки не доходили. Раньше, когда был Иван, делать это было  проще, потому что он «руководил», а старший брат – работал. Сейчас же приходится всё делать одному. И не так трудно работать одному, как самим собою руководить! Собрав сухие листья в кучу, и подложив под них клочок бумаги, Никита чиркнул спичкой. Пламя быстро разгоралось. «Жаль, что Ивана нет», - подумал он, подбрасывая в костёр сухие ветки. И тут – взрыв! Уши – заложило. Боль, сначала, не почувствовал, но увидел, что покраснела рубаха, а изо рта – потекла кровь. Левая нога вмиг стала, словно, короче. - Ну и ну, - удивился он и похромал домой. «Ещё кого-то черти взяли» - сказал дед Андрей домочадцам, услышав взрыв.  «Черти» же никого не взяли: из-за дома появился Никита, хромой, окровавленный, но живой. Евфросиния погрузила его на тележку и отвезла в армейский госпиталь, что в двух километрах от дома. Военврач молча осмотрел пострадавшего, обработал раны, сделал какой-то укол и, только тогда, промолвил:  «Сегодня это уже двенадцатый». 

На следующий день Сашко пошёл в школу, хотя и не хотел учиться. - Не видел ты, что ли? - спросил он у Никиты.
- Стало быть, не видел, - ответил друг.
- Теперь мне за тебя придётся в школу ходить.
- Почему, это, за меня?
- Я намеревался  к солдатам сбежать, - сознался Сашко. Раны заживали плохо. Левая нога опухла и посинела: Никита не мог на неё стать и, потому, днями пролёживал на кушетке, сожалея о случившемся.

Несмотря на отдалённость фронта, бомбёжки продолжались. Погреб, давно опустевший от продуктов, снова стал вторым жилищем для семьи. Никита же, во время налётов немецких самолётов, оставался в доме, рискуя жизнью, и, лишь иногда опускался на пол, превозмогая боль в ноге и теле.

Пришло первое письмо от Ивана. Его сначала вслух прочитал дед Андрей, чтобы все слышали, а потом – каждый в отдельности, и по несколько раз. Письмо было кратким. На одной стороне школьного листа, сложенного в треугольник, ещё не установившимся и по-детски крупным почерком, было написано:

28 мая 1943 г.
 Передаю вам привет и наилучшие пожелания с артиллерийского училища. Это – особый городок, расположенный на окраине небольшого леса, где нет лентяев и праздных людей. Ближайшие соседи – лётчики. Как, там, вы? Как дедушка? До свидания.  Ив. Боянов.
 Полевая почта 73427-В.
               
«Как, там, вы? Как дедушка?». Андрей Семёнович дважды прочитал это место и, погладив бороду, промолвил: «Беспокоится…». Потом были ещё письма. Все они были краткими, написанными наспех, на случайно добытой, порой, не пригодной для этого бумаге, так же сложенной в традиционный солдатский треугольник.
 2 июня 1943 г.
 Передаю вам привет и наилучшие пожелания. Приступили к занятиям. Занимаемся по семь-восемь часов в день. Часто бывает кино: один-два раза в неделю. Вообще здесь не трудно, и обо мне не беспокойтесь. Встаём, правда, рано – в пять часов, но я привыкну. Здешние колхозы закончили посевную. Идут дожди и на полях – хорошие всходы. Пишите о себе. До свидания. Ив. Боянов.
 Полевая почта 73427-В.

  22 июня 1943 г.
 Передаю привет и наилучшие пожелания.
Нахожусь на старом месте. От вас, пока, не получил ни одного письма. Служба проходит однообразно и спокойно. Здесь не пролетают немецкие самолёты, не гремят зенитки, и нет воронок от авиабомб. Даже не чувствуется, что идёт война. Как вы? Восстановили ли дом? До свидания. Ив. Боянов.
 Полевая почта 73427-В.
             
  9 июля 1943 г.
 Получил от вас сразу три письма, которые меня сильно обрадовали. Они, правда, если б везли их  на волах – дошли  быстрее! Только на тридцатые сутки я узнал о домашних делах. Пишите чаще: у вас и новостей больше, и бумага найдётся. Какая у вас погода? Приступили ли к уборке хлеба? До свидания. Ив. Боянов.
  Полевая почта 73427-В.

  15 июля 1943 г.
  Ст. Белинская, откуда я пишу, не представляет ничего особенного, если не считать, что здесь родился и жил великий критик В. Белинский. Я уже неплохо езжу верхом на лошади. Прилично знаю орудие. На зачётных стрельбах из 30 очков – выбил 28, за что получил оценку «отлично». Голодным – не бываю. Не беспокойтесь. До свидания.        Ив. Боянов. Полевая почта 73427-В.

 19 июля 1943 г.
  Сегодня получил от вас ещё три письма. Был очень рад. Относительно обуви – не беспокойтесь. То, что нам выдали, вовек не сносить. Фотокарточку выслать бы смог, но у меня не хватит денег её выкупить: у частников – дорого, а в городке – нет фотографа. До свидания. Ив. Боянов. Полевая почта 73427-В.

 16 августа 1943 г.
 Нахожусь, всё ещё, на старом месте. Наши уехали на сенокос, а я – хожу на семинар агитаторов-пропагандистов. Вы хотите прислать деньги? Ими, собственно, делать нечего: разве, только, сходить в парикмахерскую, да  купить бумагу на письма. До свидания.
 Ив. Боянов. Полевая почта 73427-В.

 17 августа 1943 г.
 Сегодня снова получил от вас письмо. Вы опять предлагаете деньги. Я не бреюсь и не курю: так что особой потребности в них не испытываю. Ну, если вышлите, получу.  С приветом – Ив. Боянов.
  Полевая почта 73427-В.

  2 сентября 1943 г.
  Получил от вас письмо, которое меня особо обрадовало. За часы – спасибо, но пересылать их не надо: вещь хрупкая и может испортиться. Пусть лежат дома, а когда вернусь – будут для меня большим и желанным подарком. Пишите, как вы.  До свидания.            Ив. Боянов. Полевая почта 73427-В.

 4 сентября 1943 г.
 Как видите, я всё ещё на старом месте.          
Пришлите групповую фотокарточку, где были бы дедушка, бабушка  и все остальные. Ходит ли Никита в школу? До свидания. С приветом – Ив. Боянов. Полевая почта 73427-В. 

 20 сентября 1943 г.
Получил ваше письмо. Лейтенанта, который у вас ночевал, я знаю, но он – с другого подразделения. Со мной служит Юлий Мирошников – с нашей улицы. Большой  всем поклон.  До свидания. Ив. Боянов.
Полевая почта 73427-В.

 10 октября 1943 г.
Из вашего письма узнал, что убит Сергей Мирошников. Юлию о гибели брата – не говорю. Скажите его родителям, что б чаще писали: он очень беспокоится... С приветом – Ив. Боянов.
  Полевая почта 73427-В.

Это письмо было последним,  после чего связь с Иваном оборвалась. Он, просто, пропал без вести, и его стали разыскивать. Был послан запрос в Управление по персональному учёту потерь действующей армии при НКО СССР, на радио и в другие инстанции. И, лишь спустя пять месяцев, был получен, не очень-то, утешительный ответ:

«Иван Григорьевич Боянов, мужественно и бесстрашно ведя бой с немцами за очень важный рубеж, был ранен и 4 января 1944 г. отправлен в госпиталь. Надо полагать, что он эвакуирован в отдалённые районы для более эффективного лечения. Адрес госпиталя – не известен. Сожалею, что более подробных сведений – не имею. Начальник штаба войсковой части Полева почта 04012
 Гвардии майор Артюшин.

А потом  письма стали приходить и от Ивана.

 26 мая 1944 г.
Привет с фронта. Пошёл восьмой месяц, как не получаю от вас никаких вестей. Не знаю, чем объяснить. В одно время, правда, нельзя было доставить корреспонденцию: мы совершали рейд по тылам врага. Я и сейчас не уверен, что письмо дойдёт: потерял всякую надежду. За это время мы далеко продвинулись на Запад. Во многих боях я участвовал, и дважды был ранен. За образцовое выполнение заданий командования представлен к правительственной награде. Много видел сёл и городов, от которых остались одни призраки. Много видел зверств, учинённых немцами над мирным населением. Вот, что они оставляют при своём отступлении! Жду ответ. Пишите. За это время, я думаю, есть, о чём написать. До свидания. Ив. Боянов.
  Полевая почта 49860-М.

   14 июня 1944 г.
   Сегодня для меня радостный день: я получил, наконец, от вас письмо. Хочется сразу обо всём узнать, ибо долго не было ни весточки. Вы спрашиваете, где я лежал в госпитале: не в Саратове ли? Нет, не в Саратове. Лежал в Смоленске, под Ленинградом, в Ржёве, Калинине, под Москвой. За это время не встретил земляка, даже, по области. В декабре прошлого года, как бы случайно, встретил Юлия. Потом ранили. Долго был без сознания, и в таком состоянии путешествовал по госпиталям. Как вы? Какое положение дома? Хочется всё знать. Пишите больше. До свидания. Ив. Боянов.
 Полевая почта 49860-М.

18 июня 1944 г.
Привет с фронта. Сегодня для меня опять радостный день. Во-первых, я получил сразу четыре письма, а во-вторых – представитель командования вручил мне ещё одну награду. Новостей больше нет. Вернее, они есть, но так похожие, что  кажутся старыми. Пишите вы чаще: у вас и новостей больше, и возможности – другие.
С приветом – Ив. Боянов.
Полевая почта 49860-М.

21 июня 1944 г.
Привет с фронта. Я регулярно стал получать письма. Меня глубоко трогает ваше беспокойство. За последний год  пришлось побывать во многих местах: если сложить пройденное  расстояние – можно от Ленинграда дойти до Ростова и вернуться обратно. Сейчас я совершенно здоров. С большой любовью вспоминаю Софью Ивановну Соколову – Главного хирурга Московского госпиталя 2978, простую советскую женщину, вложившую много сил и искусства, чтобы  поставить меня на ноги. За столько время  мы получили маленький отдых, чтобы потом так стукнуть «фрица», чтоб он не поднялся на ноги. На этом кончаю. С приветом – Ив. Боянов.
 Полевая почта 49860-М.

Григорий себя как-то странно ведёт, - пожаловалась Евфросиния свёкру. Придёт на обед, помнётся у порога, и уходит, не поевши. Почернел весь. Может на работе что-то не ладится? Андрей Семёнович почесал затылок, потом спросил:  «Сколько уже дней от Ивана писем нет?»          - Сорок. - Да-а-а, - сказал старик, глядя куда-то в сторону. - А вот и Никита идёт, кажется, с письмом! - обрадовалась Евфросиния и побежала навстречу. - Давай письмо, - протянула она руки.  - Это не тебе, мама. Это – Ваньке. Надя из Москвы прислала!
- Какая, ещё, Надя? 
- Ну, та, над которой фашист хотел надругаться.
- Значит, она нашлась?
- Нашлась.
- Слава Богу. Давай же письмо быстрее!
- Не могу, мам. Ванька, только, мне доверил. 
  - Тогда своими словами расскажи, что пишет.                - Своими словами, можно. Она пишет, что пыталась пробраться в Москву, но дошла только до Воронежа, где и ждала освобождения.     Когда вернулась домой, матери уже не было: она умерла сразу после её отъезда. Из родных у Нади больше никого не осталось.
- Ещё, что пишет?
- Это я говорить не буду.
- А ты наугад.
- Наугад, можно. Пишет, что самый близкий для неё человек на свете – Иван. И ещё много таких слов, о которых говорить нельзя. Я – обещал!   - Хорошая она девушка, - сказала Евфросиния, и слёзы умиления покатились из глаз.
Пришёл Григорий. Не успел он переступить порог, как вслед за ним появился и дед Андрей, специально возившийся у крыльца со старой кадкой, чтобы его встретить. Андрей Семёнович  молча прошёл в горницу, сел на табурет у торца стола, куда сажают самых важных персон и, глядя на сына, сказал: - Ну, что там у тебя? Григорий достал из внутреннего кармана пиджака серый листочек бумаги и молча передал отцу. Дед Андрей дрожащими руками взял бумажку и, даже без очков, прочитал:

ИЗВЕЩЕНИЕ  № 453
Ваш сын, гвардии рядовой Боянов Иван Григорьевич… в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 25 июня 1944 года.

Евфросиния вскрикнула. - Да, как же, так?  Мы же его только что нашли? И Наденька отыскалась, невестушка желанная… Это ошибка, Гриша. Не должно так быть! Она суетилась по комнате и, задыхаясь от сердечного приступа, причитала: «Он же ещё ребёнок. Сколько ж ему, бедному, перенести пришлось, пока совсем не сложил свою головушку». Дед Андрей молча наблюдал за происходящим и нервно потирал затылок. - Нельзя же, вот так, целую неделю одному носить такую тяжесть на сердце, - проговорил он, наконец. Горем надо делиться. Когда ним с другими поделишься, своя доля легче становится. Пришла баба Оля и показала письмо. - Почтальона встретила, когда за водой ходила, - сказала она, - может от Ванюшки? Она не умела читать. Дед взял письмо, посмотрел на него, и тут же передал Никите, помяв  рубаху у сердца. - Читай в слух… Я без очков – не вижу…   

Здравствуйте, незнакомый мне, Григорий Андреевич.
Ваш сын, Иван Григорьевич, находился в моём подразделении, и я немного слышал о Вас от Ванюшки. Перебирая почту, я обнаружил письмо на его имя, и горечь утраты снова сковала моё сердце. Почти три месяца мы готовились к наступлению, а 24 июня, прорвав оборону противника, с боями двинулись к Орше. 25 июня подошли к городу, со стороны станции, и хотели туда ворваться. Техника ещё не была подтянута, а нас было – человек восемьдесят. Немцы пошли в контратаку при поддержке танков. Ванюшка, с командиром роты, находился на командном пункте. Бой был тяжким и длился около двух часов, с переменным успехом: то немцы отступят, то наши отойдут метров на двести. Командный же пункт всё время оставался в нейтральной зоне. Местность была открытой и со всех сторон  простреливалась. В этом бою он и погиб.
За бесстрашие Ванюшка несколько раз представлялся к правительственным наградам, но не все из них успел получить.
Не лёгкая судьба выпала на долю Вашего сына. В свои восемнадцать лет он дважды был ранен, причём, один раз – очень тяжело. Вам, в одно время, пришлось искать его даже по радио, и он был найден: лучше б он оставался в неизвестности, но жил до конца военных действий.
Ванюшка был глубоко развитым мальчишкой, и все в подразделении восхищались его талантом. Он мечтал стать радистом, и в карманах брюк всегда носил наушники. Ванюшка был самым молодым бойцом. Трудно писать об этом.
Нам, оставшимся в живых, предстоит пройти ещё не мало фронтовых дорог, и память о Вашем сыне, а нашем боевом товарище, будет всегда призывать нас к мщению, вести к Победе.
Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины.
Гвардии лейтенант Нестеренко Павел Иванович.
Полевая почта 49860-М.

Послесловие
Не легко писалась эта повесть: автору пришлось ещё раз пережить события военных лет. Давно уже нет деда Андрея, бабы Оли. Ушли из жизни Григорий, Евфросиния и другие герои, а мне всё кажется, что они, вот-вот, соберутся, как прежде, на крыльце старого дома, что в Чертомелях, и поведут свои беседы о  жизни, споря, какая «дорога» в ней лучше. Мне кажется, что они, ещё, соберутся: я слышу их голоса, вижу  лица. Слышу  голоса и вижу лица, но, когда, очнувшись, начинаю понимать, что этого уже никогда не будет – становится больно.