Праздник фантомной боли

Станислав Шуляк
с т а т ь я

Ирина ДУДИНА. Рай и Ад. Книга стихов. Вена, «VIZA Edit». – 2006, 182 стр., билингва (Пер. с рус. на нем. Элизабет Намдар)

В самой этой книге, и главное – в её содержимом и впрямь есть что-то фантомное: быть может, фантомная боль или фантомная радость, и уж, во всяком случае, в избытке присутствует нечто случайное, беспорядочное, неукоренённое. Начать хотя бы с того, что издательства, выпустившего эту книгу («VIZA Edit») более не существует. Не существует и журнала «Wienzeile », для выпуска которого и было создано 15 лет назад это издательство.

У истоков журнала стоял видный австрийский сексуал-анархист Гюнтер Гейгер, поэт, романист, человек, четырежды сидевший в европейских тюрьмах за кражи, за наркотики и проч. За эти годы издательство помимо множества номеров журнала выпустило десяток-другой книг на немецком языке. Одну – книгу коротких пьес «Ночь с театром», редактором-составителем коей имел честь быть автор этих строк, – на русском. И одну – книгу стихов петербургской поэтессы Ирины Дудиной «Рай и ад» («Paradies und Holle»), составленную Владимиром Ярёменко-Толстым,  – русско-немецкой билингвой.

Осенью позапозапрошлого года в Вене происходят события с налётом драмы абсурда, или скорее – трагифарса абсурда: конфликт внутри редакции, изгнание активнейшей сотрудницы издательства Вали Гёшль, с захватом помещения, с погонями, с рукоприкладством, привлечением полиции и проч., и как результат – гейгеровская клика, одержавшая верх, празднует победу на пепелище, в короткое время пропивает, проматывает, разбазаривает оставшиеся издательские деньги, очередной номер журнала выходит смехотворным тиражом 100 экз., отпечатанным на ксероксе, и засим «Wienzeile» сдувается, похоже, навсегда. Как это всё похоже на нас, не правда ли?

Впрочем, тема «европейский подонок как профессия» сама по себе весьма любопытна, но не является темой данных заметок. Хотя, кажется, той самой гремучей ртути, которая была характерна для внутрииздательских взаимоотношений, полна и книга Дудиной.

Дудина – победительница первого поэтического слэма, организованного Вячеславом Курицыным в Петербурге,  выпускница философского факультета ЛГУ, успешная журналистка, но академическое образование, вроде, не слишком пошло на пользу её стихосложению, если принять во внимание отчаянную расхристанность, дурашливую бесшабашность дудинского стиха. Дудина работает под маской (впрочем, вполне сросшейся с действительною личиной) дрянной девчонки. Девчонки-моветонки. И в том парадоксальным образом проявляется её сила.

Почитаем же немного дудинских стихов. Стихотворение, называющееся «Петергоф»:

Какой-то дуб.
Зернистый, ноздреватый.
В прыщах зелёных желудей.
Ужасно хочется любить людей.
Но как-то больше замечаешь лошадей –
Такие крупные, лоснящиеся звери!
Их зубы крепки,
Словно двери.
И задницы, как будто у людей.
Но только выглядят мощнее и добрей.

Умри, Дудина, более заболоцки не напишешь (кстати же, с удовольствием пообщался бы с человеком, могущим отыскать в этом стихе действительно что-то именно петергофское)! Впрочем, Дудина-то, пожалуй, способна написать и ещё более заболоцки, и даже более заболоцки, чем написал бы сам Заболоцкий, положим, в допосадочный период своего творчества, в период «Столбцов» и проч. Ибо Заболоцкий писал на грани тогдашнего фола, Дудина же пишет порой за гранью даже сегодняшнего. Стыд? А что это такое?

Я занималась онанизмом
В своей отчизне ледяной,
Вся в измах, измах, измах, избах.
О, онанизм; о, шар земной!
При помощи первого мужчины я занималась онанизмом,
При помощи второго мужчины я занималась онанизмом,
И при помощи третьего мужчины я занималась онанизмом,
С четвёртым мне показалось, что это не онанизм, а любовь,
Но это мне померещилось,
Он засосал меня как клизма
В своё змеиное нутро,
Я долго выхода искала
И, наконец, его нашла,
У выхода мне подал руку пятый мужчина,
Он занимался онанизмом при помощи меня... etc

Известный критик Виктор Топоров написал как-то: Пригов, мол, кричит кикиморой. Удел же Дудиной (и даже, не побоимся слова, – её Дао) не кричать кикиморой, но кикиморою  б ы т ь. И вот же кикиморьи крики, кикиморье бытие соединяются с языками человеческими, образуя неповторимый дудинский поэтический стиль.

Я блевала как-то с обрыва
На красивый Днестровский простор.
Я блевала салатиком с рыбой,
Ты об попу мою что-то тёр.
Я, как чайка, с утробным урчанием,
Изливала горечь свою.
Ты шептал с каким-то отчаянием:
«Я вас люблю».

Теперь-то мы знаем точно, что «утробное урчание» здесь отнюдь не чаячье, отнюдь не птичье...

Дудина неповторима уже потому, что работает в такой сфере, в которой иные поэты работать просто стыдятся, считают невозможным, неприличным для себя. Непристойное есть существенный компонент дудинской лирики и даже её (лирики) катализатор. Дудинское есть то же раблезианское, только с понижением до бессознательного бормотания, до квазипоэтической глоссолалии, до спонтанной низовой разговорной речи. Но лишь когда Дудина поднимается до высот (или опускается до низин) подлинной непристойности, в ее стихах проступает и трагизм, возникают несуетность, немногословие, почти безмолвие.

Щадя стыдливость читателя, следующий стих приведём полностью, пожалуй, в немецком переводе:

hast du geglaubt die welt drehe sich um deinen schwanz
da hast du dich aber getauscht
die welt dreht sich um meine
fut!

Оригинал же дадим с отточиями: (ты думаешь мир вращается вокруг твоего х.. // ошибся ты // мир вращается вокруг моей // п....)

Как-то один остроумный человек заметил: «Я вполне терпимо и спокойно отношусь к поэтам-авангардистам. Но к авангардисткам!..» Эмансипированную Дудину сие, похоже, совершенно не волнует. Регулярное стихосложение, традиционная поэтическая проблематика существуют где-то в стороне от Дудиной. Дудина пребывает в мире своих искажённых эмоций, своих деформированных образов, своей отчаянной фантомности, образующейся в отсутствии гармоничности и обыденности. В мире предельного эгоцентризма, переходящего порою в солипсизм. Впрочем, быть может, стартовая линия Дудиной как раз и проходит по границе солипсизма. Человеческое, слишком человеческое (или, положим, женское, слишком женское) обращается у неё в кикиморье, слишком кикиморье. И отсюда особенная пронзительность дудинского  стиха, хотя и пронзительность «с дурашливым знаком».

Дудиной написано совершенно невероятное количество стихов, и как не остановить бегущего бизона, так не остановить теперь уже Дудину, пишущую стихи. И главное – публикующую их, читающую при переполненных залах. Вызывающую у одних шок или отвращение, у других – восторг. Можно, конечно, постараться ещё какое-то время не замечать её. Но это не вполне конструктивно. Ибо другие-то замечают в то же самое время и не только замечают, но даже и рукоплещут. «Искусство делают сумасшедшие люди, – сказала Ирина Дудина в одном интервью, – у которых повреждена крыша. Через пробоины идёт связь с космосом».

Может, и так. Впрочем, космос у Дудиной тоже особенный, дудинский:

солнце солнце –
боком вниз 
сопли сопли –
это жизнь
социум социум
суицид опиум...

И лишь в дудинском раю (тождественном аду, тождественном жизни, тождественном отсутствию бытия) могли возникнуть такие ликующие холодным космическим ликованием, тихие-тихие строки:

Ты посмотрел на меня,
И тут же слетела с меня спесь.
Я поняла, что я есмь.