Глава пятая

/Рис. автора, бум. тушь, кисть, процарапано, 100х75 см. 1997г./


       Глава пятая


       Надеюсь. Мы. Не. Родственники. Я. Тоже. Надеюсь. Хотя. Ну. Что. Что? Что. Родственники. Кровосмешение. Черепа. Египетские. Аменхотеп 4-й. Эхнатон. Его. Дочери. Черепа. Тыквы. Смотри. Голову. Меритатон. Да. Но. Жена. Эхнатона. Нефертити. Прекраснейшая. Из. Живущих. Ни. Одного. Сына. Только. Дочери. Меритатон. Макетатон. Анхесеннаатон. Головы. Тыквы. Новая. Религия. Ненависть. Народа. Египет. Хотела. Бы. Слетать? Конечно. Узнать. Источник. Мудрости. Помнишь. Фигуру. Эхнатона. Женские. Бёдра. Почки. Грудей. Длинное. Лицо. Вырождение. Похож. На. Какого-то. Из. Филиппов. Лошадиная. Челюсть. Бледный. Взгляд. Нам. Это. Не. Грозит. Мы. Не. Родственники. Я. Подзалетела. С. Рембрандтом. А. Ты. И. Не. Ревнуешь. Времена. Другие. Ревность. Атавизм. Есть. Иные. Ценности. Да. Знаю. Но. Иногда. Романтика. Кровь. Кипит. Страсть. Клинки. Звенят. Палят. Кремнёвые. Наганы. Нет. Пистолеты. Какая. Ты. Кровожадная. Теперь. Иная. Романтика. Прободения. Времени. Например. А.  Ты. Уверен? В. Чём? В. Том. Что. Мы. Не. Родственники. Если. Согласиться. Что. Всё. Человечество. Вышло. С. Юго-Востока. Африки. И. Пошло. Поехало. Гулять. По. Поверхности. Матушки. Земли. Мой. Прадед. Воевал. На. Той. Предпоследней. Войне. Легенда. И. Даже. Фотографии. Сохранились. Красавец. Капитан. Иванов. Иван. Иванович. Легенда. С. Мраком. Был. В. Немецком. Плену. Выжил. Пережил. Плен. Террор. На. Родине. Сидел. Как. И. Все. Почти. Все. Кто-то. Должен. Был. Охранять. Стоять. С. Автоматом. Не. Сидеть. Но. Колючая. Проволока. Была. Обмотана. Вокруг. Одной. Шестой. Части. Суши. Земли. А. Мой. Прадед. Фридрих. Зигеркампф. На. Восточном. Фронте. Был. Ваффен. Эс. Эс. Слыхала. Такое? Конечно. Он. Был. Связан. С. Проектом. „Zukunft“. Был. В. Плену. Американском. Там. Прабабку. Мою. Нашел. Тоже. Легенда. Фотографии. Сохранились. Хотя. Чего-то. Недостаёт. Подчищен. Семейный. Архив. Теперь. Мы. Знаем. Значение. «Будпрош». Какая. Борьба. Шла. Между. Востоком. И. Западом. Нет. Мы. Родственниками. Быть. Не. Можем. Не. Мог. Мой. Прадед. Сделать. Твою. Прабабку. В. Америке. Мог. В. Третьем. Рейхе. Но. Не. Там. Хватит. Тебе. Беспокоиться. О. Нашем. Кровном. Родстве. Десятая. Вода. На. Киселе. Всё. Человечество. Да. Это. Моя. Идея. Фикс. Не. Хочу. Рожать. Уродов. Не.  Родишь. У. Рембрандта. Уродов. Не. Наблюдалось. Дети. Мёрли. Но. Это. Наверняка. В. Пределах. Статистики. Фуистики! Какой. Ты. Иногда. Чёрствый. Чёрный. Сухарь. Не. Разгрызть. Зубом. Не. Размочить. В. Воде. Не. Хочу. Признаться. Но. Так. Лезет. Сам. Всё. Видишь. Кажется. Этот. Страх. Родства. Выворот. Наизнанку. Моей. Кровосмесительной. Сути. Оставь. Ты. Это. Не. Угрызайся. Мало. Что. Подкидывает. Нам. Наш. Подвал. Бессознательного. Конечно. Это. То. Я. Понимаю. Извини. Хватит. Всё. Равно. Ничего. Не. Изменится. Я. Тебя. Люблю. А. Живот. Растёт. На. Чужих. Дрожжах. А. Об. Аборте. И. Думать. Нечего. Я. Же. Не. Дура. Понимаю. Ценность. Для. Науки. Человечества. Евразии. Я. Где-то. Читала. Что. В. СССР. В. Космос. Кидали. Беременных. Женщин. А. Тут. Всего-лишь. В. Прошлое. Такое. Прекрасное. Для. Дураков. Не. Понимающих. Что. Ни. Прошлого. Нет. Ни. Будущего. Нет. А. Настоящее. Сомнительно. Заключено. Всего. Лишь. В. Трёх. Секундах. И. Всё. Равно. Из. Языка. Не. Выкинешь: «А. Как. Же. Дальше. Быть.  Жить. Ждать. Мочь. Лить. Лечь. Только. Не. Мордой. В. Грязь». А. Грязь. Не. Гязь. Мать. Сыра. Земля. Поклоны. Бьют. Ей. Всегда. Даже. Когда. Мать. Сухой. Песок. Мать. Бездонное. Болото. Мать. Кремнистая. Пустыня. Мать. Глинистое. Поле. Трещины. Корытца. Глины. Изогнутые. Плоские. Чашами. Под. Палящим. Солнцем. Отцом. Вечным. Ра. Ярило. Ты. Мой. Ярило. Рожу. Рембрандта. Второго. Ты. Сразу. Сделай. Мне. Ребёнка. Не. Посылай. Меня. Ни. В. Прошлое. Ни. В. Будущее. А. Египет? Соблазнитель. Знаю. Что. Полечу. Это. Неизбежно. Хотя. Неясно. Почему. В. Чём. Неизбежность. Я. Неизбежна. Какая. Же. Это. наука. Если. Опыт. Не. Повторить. Не. Со. Мной. Тут. Всё. Ясно. С. Другой. Другим. Другими. Почему. Воля. Не. Имеет. Силы. Значения. Выбор. Не. Наш. А. «Будпрош». Почему. Я. Не. Боюсь? Я. Же. Женщина. Совсем. Нет. Страха. Только. Внутренняя. Уверенность. В. Правоте. Любопытство. Конечно. Тоже. Кошка. Как. Же. А. Ты! Я. Так. Хотела. Бы. С. Тобой. В. Обнимку. Под. Ручку. Как. Угодно. Прошвырнуться. В. Прошлое. В. Будущее. Заглянеть. В. До. Прошлое. И. За. Будущее. Как. Бы. Ты. Облизывался. На. Девок. И. Баб. Прошлого. И. Будущего. А. Я. Бы. Тебя. Не. Ревновала. Наблюдала. Бы. С. Научным. Хладнокровием. Как. Ты. ****. Бы. Их. Или. Они. Тебя. Неизвестно. Не. Дразнись. Пожалуйста. Моё. Мужское. Достоинство. И. Так. И. Разэтак. Страдает. Завидует. Хотя. Я. Конечно. Рад. Что. Это. Ты. А. Не. Кто-то. Иной. Иная. Иные. Прорываются. Обратно. И. Надеюсь. Вперёд. Тоже. Скоро. Да. И. Повстречаю. Рембрандта. Второго. С. Бородой. Или. Молодого. Горячего. И. Мой. Страх. Осуществится. В. Кровосмешении. Ты. Будешь. Виноват. «Будпрош». И. Вся. Его. Вежливая. Высоколобая. Команда. Это. Вовсе. Не. Неизбежно. У. Тебя. Голова. На. Плечах. Да. И. Задница. Внизу. Осуществится. Миф. Древнегреческий. Или. История. Египетская. А. Я. Даже. Не. Знаю. Боюсь. Я. Или. Хочу. Что. Я. Лопочу. Извини. Дорогой. Не. Стоит. Очень. Интересный. Лепет. Лопот. Почти. Поток. Только. Затруднённый. Порогами. Каменными. Мокрыми. Не. Деревянными. Стальными. Бетонными. Опять. Ты. Меня. Анализируешь. Опять. Конечно. Это. Часть. Нашей. Современной. Сущности. Сучности. Я. Бы. Сказала. Сучности? Да. Это. Старая. Шутка. Из. 20. Века. Запомнила. Из. Каких. То. Мемуаров. Художника. Да! «Нецензурная. Автобиография». Циничная. Шутка. Убивать. Не. Цинично. Конечно. Не. Цепляйся. К. Словам. Не. Обижай. Беременную. Женщину. Подопытную. Мышку. Хорошенькая. Мышка. Иди. Ко. Мне. Я. Пожалею. Тебя. Пожалел. Волк. Кобылу. Оставил. Хвост. Да. Не. Бойся. Я. Больше. Оставлю. Ты. Мой. Волк. Сероглазый. Это. Уже. Лучше. А. Как. Это. Будет. Если. Всегда. Всегда. Всегда. Мы. С. Тобой. Ну. Это. Понимаешь. Никогда. Не. Ни. На. Что. Не. Будем. Знаешь. Смотреть. Прямо. Косо. Из-под. Лобья. Хуро. Яро. Равнодушно. Искоса. А. Только. Только. Друг. На. Друга. Друг. На Подругу. Жизни. Такой. Вовсе. Не. Вечной. Не. Долговечной. Скоротечной. Смертной. Не. Бессмертной. Как. Было. Бы. Ужасно. Бессмертной! Дорогой. Синеглазый. Волчок. Может. Быть. Нам. Просто. Расстаться? Навсегда. Или. Не. Навсегда. Но. Расстаться. Не. Быть. Вместе. Я. Одна. Рожу. Точнее. Совсем. Не. Одна. А. В. Окружении. Этой. Научной. Полунаучной. Околонаучной. Научно-популярной. Ненаучной. Антинаучной. Псевдонаучной. Этой. Толпы. С. Жадными. Глазами. С. Жадным. Умом. И. Холодом. Не. У. Всех. Но. Холодом. У. Тебя. Жар. Я. Знаю. Не. Хочу. Обидеть. Но. Почему. Мне. Так. Грустно. Хотела. Сказать. Как. Женщина. А. Я. И. Есть. Же. Женщина. Или. Нет? Успокойся. Дорогая. Ты. Устала. Вот. Вот. И. Всё. Наше. Расставание. Ничего. Не.  Улучшит. Я. Буду. Тосковать. По. Тебе. Как. Герой. Грошового. Любовного. Романа. Из. 20. Века. И. Ты. Будешь. Страдать. Зачем. Прибавлять. Страдание. В. Этот. Почти. Прекрасный. Мир? Что. Это. За. Воопрос. Ты. Задала. Конечно. Женщина. Геройская. Несущая. Во. Чреве. Теперь. И. Потом. Будешь. Носить. От. Меня. Ты. Же. Хотела. Правда. Ведь? Конечно. Хотела. И. Хочу. И. Буду. Хотеть. Ведь. Я. Тебя. Люблю. Но. Как-то. Странно. Из-за. Этой. Любви. И. Хочу. С. Тобой. Расстаться. Как. Это. Нелепо. По. Бабски. А. Может. И. Нет? Мне. Совсем. Не. Понять. Себя. Кажется. Я. Бы. Вырвала. Плод. Из. Себя. Пусть. Это. Даже. Семя. Рембрандта. Всё. Равно. Я. Готова. Разрушить. Себя. Но. Ведь. Мы. Изжили. Самоубийство. Или. Нет? Или. Только. Самообольщались. Что. Изжили. А. Оно. Сидит. В. Нас. Притаилиось. Или. Притаился. Он. Инстинкт. Смерти. Какие. Мы. Несчастные. Даже. В. Счастливой. Любви. Даже. В. Напряжённом. Духовном. Творчестве. С. Полной. Самоотдачей. Но. Что-то. Сидит. В. Нас. И. Усмехается. Над. Всеми. Нашими. Потугами. Самыми. Высокими. Устремлениями. Это. Что-то. Даже. Не. Сомнение. Не. Скептицизм. Не. Цинизм. Не. Знаю. Что. Ведь. Во. Мне. Этого. Дерьма. Нет. Я. Светлая. Но. Всё. Равно. Приходит. Это. И. Все. Дела. Теряют. Смысл. Даже. Ты. Куда-то. Отлетаешь. От. Меня. Дальше. Чем. Я. В. Своих. Прорывах. Пространства. И. Времени. Отлетала. От. Тебя. Я. Же. Никогда. Ничего. Не. Боялась. Не. Боюсь. Но. Вдруг. Нечто. Страшнее. Самого. Страшного. Страха. Дышит. В. Затылок. И. Если. Бы. Это. Была. Смерть. Нет. Это. Не. Смерть. Это. Настолько. Иное. Настолько. Не. Наше. Что. Смерть. Кажется. Забавой. Разноцветной. Юлой. С. Лёгким. Гулом. Крутящейся. На . Месте. Удерживая. Равновесие. Всегда. Всегда. Вертикально. А. Это. Невыразимое. Даже. Страхом. Назвать. Нельзя. Что. Дорогой? Не. Знаю. Но. Тебя. Я. Ни. За. Что. Не. Оставлю. Одной. Брюхатой. Несчастной. И. Будешь. Как. Всегда. Прав. Извини. Я. Ослабла. Расспустилась. Рассоплилась. Но. Это. Же. Простительно. Это. Даже. По. Инструкции. Разрешается. Иногда. А. Инструкция. Не. Врёт. Ты. Знаешь. Кажется. Вот. Именно. Теперь. Я. Поняла. От. Чего. Я. Страдаю. Это. Инстинкт. Саморазрушения. Самоистребления. Деструктализации. Возврата. В. Первозданный. Нет! Препервозданный. Хаос. Хаос. Который. Только. Мы. Начали. Понимать. Как. Гармонию. Но. Неизмеримо. Высшего. Порядка. Чем. Любая. Земная. Человеческая. Гармония. Сплошные. Противоречия. Которые. Внутри. Себя. Совсем. Не. Противоречивы. Во. Многой. Мудрости. Много. Печали. В. Этом. Он. Был. Прав. Я. Такая. Молодая. А. Не. Могу. Нырнуть. В. Беспробудную. Еблю. Я. Знаю. Психофизиологический. Механизм. Оргазма. А. Это. Как. Знание. Киношного. Трюка. Срывает. Покров. С. Тайны. И. Чуда. Происходящего. На. Плоском. Экране. Ставшим. Плоским. После. Разоблачения. Комбинированной. Съёмки. Со. Специальными. Эффектами. И. Так. Во. Всём. Со. Всего. Мы. Срываем. Сдираем. Покровы. И. Сидим. Голые. Без. Тайны. Без. Загадки. И. Без. Надежды. Прости. За. Это. Нытьё. Но. Я. Уверена. Что. Ты. Понимаешь. Меня. Да. Я. Понимаю. Тебя. Но. Мы. Будем. Жить. Дальше. И. Не. Потому. Что. Должны. Нет! А. Потому. Что. Мы. Этого. Хотим. Мы. Хотим. Увидеть. Цвет. Глаз. Младенца. Зачатого. В. Тебе. Четыре. Века. Назад. Рембрадтом. Увидим. Конечно. А. Потом. Ты. Сделаешь. Мне. Ещё. Ребёнка. Не. Важно. Мальчика. Или. Девочку. А. Ты. Кого. Хочешь? Сначала. Я. Сделаю. Тебе. Мальчика. Потом. Девочку. Брат. Будет. Защищать. Сестру. Ну. Вот. И. Хорошо. Договорились. Тебе. Не. Скучно. Со. Мной? Нет. Правда? Нет. Не. Скучно. А. То. Я. Давным-давно. Читала. Что. Женщина. Подруга. Или. Жена. Может. Наскучить. Мужу. Или. Любовнику. И. Что. Это. Самое. Разрушительное. В. Отношениях. Не. Беспокойся. Наши. Отношения. Пуленепробиваемые. Время. И. Водонепроницаемые. До. Гробовой. Доски. Как. В. Старину. Говорили. Ну. Вот. Теперь. Про. Гробы. Начал. Я. Никогда. Ничего. Не. Боялась. Но. В. Этих. Снах. Не. Путешествиях. В. Прошлое. А. В. Простых. Снах. На. Меня. Нападает. Страх. И. Ужас. Такие. Мерзкие. Тесные. Заставленные. Рухлядью. С. Ободранными. Жёлтенькими. Обоями. Комнатушки. Где. Ужас. Кажется. Исходит. От. Самой. Этой. Нищеты. Ободранности. Мусора. На. Полу. Пыли. Паутины. Мне. Это. Снится. Всегда. В. Разных. Вариантах. И. Всегда. Я. Просыпаюсь. С. Тяжестью. На. Душе. Как. Будто. Я. Сама. Вся. Запылённая. И. Заброшенная. В. Этих. Снах. Нет. Ни. Чудовищ. Ни. Преступников. Ни. Преследователей. Страх. Исходит. От. Самой. Этой. Унылой. И. Гнусной. Тесноты. Само. Стеснённое. Пространство.  Источает. Мертвечину. Тоску. Безнадёжность. Страх. Откуда. Это. Как. Ты. Думаешь? Из. Прошлого. Наверняка. Ведь. Ты. Же. Не. Видела. Всей. Этой. Тесноты. Даже. В. Этнографическом. Музее. Да. Музей. Это. Совсем. Другое. Там. Не страшно. Там. Пыль. Искуственная. А. Во. Сне. Мне. Иногда. Кажется. Я. Задохнусь. В. Этих. Тряпках. То. Сухих. То.  Пыльных. То. Мокрых. Серых. И. Вонючих. Любовь. В. Мире. Иссякает. Как. И. Было. Дано. В. Пророчестве. А. Кто. Мы. Без. Любви? Никто. И. Звать. Нас. Никак. Как. Ты. Страдаешь. Дорогая! Но. У. Нас. Есть. Любовь. Ты. Ведь. Знаешь. Это? Да. Это. Я. Знаю. Твёрдо. Любовь. Есть. Любовь.

       +++

       Прозрачная пустота и кристальная ясность царили в мире и питали бедные души людей. Не всех. Только с глазами поднятыми к небу: звёздному, солнечному, синему, пасмурному, лунному, загромождённому тучами, тучками, облаками. Понурые граждане Земли, уткнувшие глаза в землю и повесившие носы в том же направлении, питались из другого источника. Их хлеб был чёрствый, а вода – горькой, только соль для них оставалась солёной, но она давно была в дефиците, стоила непомерно дорого и была доступна далеко не всем. Народ, хотя и понурый, не растерял ещё всей своей былой природной смекалки и подправлял пищу золой из очага или, на худой конец, из костра. Довольных такой жизнью было немного, но и бунтарей почему-то не плодилось значительных. Во всяком случае таких пронырливых, чтобы, облапошив толпу и наобещав сверкающие горы соли \помалкивая хитрожопо о других продуктах питания с которыми, собственно, соль-то и кушают\ , натравить её на смотрящих вверх. Жизнь была и не весела, и не скучна, так себе. Смотрящие вверх и смотрящие вниз, при встечах меняли направления взглядов и носов, поглядывали равнодушно друг на друга и проходили мимо не приподняв даже шляпу или кепку, которых, правда, у них уже и в помине давно не было. Об этаком расслоении общества никто не задумывался, не писал исследований, не выступал по Глобальной Машине Дураков \ГМД\, не защищал ни кандидатских, ни докторских диссертаций. И это не по цензурным или самоцензурным соображениям, нет, Боже упаси! Просто все привыкли к такому положению вещей и находили его нормальным, чуть ли не природой обусловленным. Короче, ничто и ниоткуда не грозило социальной бурей, цунами, взрывом, или, не ко сну будет сказано, революцией. Да и не об этом у нас речь, так, к слову пришлось. И не примите это за притчу! Ещё не хватало, чтобы нас в притческазании заподозрили. Или –причитаниях.

       +++

       В столице Евразии, в Святом Петраграде, в Институте Изящных \и не очень\ Искусств, на кафедре палеофилософии шла обычная лекция. Лекция-то шла может и обычная, но реквизит был явно не обычный. Большой демонстрационный экран, последний технологический крик моды – нервноволокнистый, функционирующий на живых клетках мозга обычной домашней свиньи, был завешен чем-то явно из другой эпохи. Это были бледные  типографские картинки на бумаге, наклеенной на пожелтевший картон. Размером они были примерно 80 на 60 сантиметров. Вверху картон был пробит металлическими ушками, как на ботинках , в ушки же продеты явные чёрные шнурки, даже жестяные наконечники на них сохранились. На этих –то шнурках и свисали плакаты; свисали, надо заметить, как-то печально. Опытный глаз мог сразу заметить, что оригинал для грубой офсетной печати, был выполнен неведомым художником древности акварелью с белилами в светлых местах и особенно – в бликах. Исполнение было деревянное, с потугой на натурализм, но было ясно, что ни у художника, ни у полиграфической промышленности той далёкой, ушедшей эпохи, не было ни таланта, ни сил, ни технических средств передать во всей вкусной реальности изображаемые предметы. А изображено было и снабжено брусковыми чёрными подписями следующее: «Колбаса Отдельная», «Хлеб чёрный, круглый», «Водка Кубанская, 40°», «Девственница 16-ти лет». Плакат с колбасой украшал фрагмент – косой срез колбасы с супрематическими прямоугольничками жира и ещё чего-то. Плакат с хлебом дополнял клин этого же хлеба. Плакат с водкой, правильно! был со стаканом, можно было даже отличить по голубоватой каёмке, что он налит  на половину, хотя бутылка была полная, запечатанная всем известной толстой, с ушком,  фольгой \разного цвета у разных водок и вин, заметит узкий специалист по той двусмысленной, далёкой эпохе\. Плакат с девственницей тоже был снабжён фрагментом медицинского свойства, долженствующего изображать эту самую девственность. Но девственность была так грубо и одновременно туманно намалёвана, что ни о какой девственной плеве не давала даже малейшего реального представления. Закрадывалось подозрение, что заказчик плаката не предоставил художнику натуру, что тот и в глаза-то никогда не видел этой самой девственной плевы, что он стеснялся, что вдохновение оставило его перед этой задачей в одиночестве с собственной застенчивостью, а может быть и невинностью. «Колбаса», «Хлеб» и «Девственница» были исполнены в бежевых цветах с охристыми оттенками на сине-зелёном фоне, а «Водка» - в сине-зелёных цветах с выцветшими ультрамариновыми тенями, фоном же служил беж с примесью охры жёлтой светлой.

       Темой лекции было: «Цельность в предметном мире, её незащищённость и связь с миром нерушимых сущностей». Лектор, немолодой интеллектуал, вещал:
       -Вам может показаться, что проблема нашей сегодняшней лекции лежит на поверхности и легко решается с помощью этих наглядных пособий из прошлого. Но показаться так может только уму поверхностному, взгляду обращённому долу, а не горе. Цельность батона колбасы, каравая хлеба, бутылки водки и девственницы нарушается различными силами, хотя и исходящими из единой сущности человека материального. Эти силы: голод, алкогольная жажда, похоть – равная инстинкту продолжения рода. Эти силы, или потребности, свойственны всему животному миру. Даже страсть опьянения не является исключительно человеческой страстью. Есть свидетельства натуралистов, показывающих, что слоны тоже не дураки выпить, поддать, кирнуть, заложить за воротник, бухнуть, вмазать, сообразить и так далее; вам известно богатство русского языка в подобных областях жизнечувствия. Так вот, даже слоны могут ставить брагу в своих собственных желудках. Они нажираются сладких тропических плодов, надуваются водой из близлежащего источника, ждут реакции брожения и балдеют во всю мощь своего слоновьего темперамента. Первые наблюдения над  пьяными слонами были проведены в Индии задолго до Рождества Христова. Эти наблюдения нашли отражение в древнеиндийских мифах и сказаниях.
 
       Современный человек не слон, брожение он может производить только во вне своего тела, отсюда и вся история виноделия, пивоварения, перегонки спирта. Ваш сегодняшний Виртуальный Уход из Реальности \ваш, так как наше поколение не нуждается в ВИРТУР,е\ - это та же водка, то же желание забалдеть, отключиться, заторчать, вырубиться из действительности, только что результаты плачевнее и быстротечнее. Хлеб, мясо, алкоголь и девственность с древнейших времён входили составной частью во многие религии мира самыми разнообразными способами, значениями и содержаниями. И всегда это было преломление, прободение, излитие, всесожжение, поедание и выпивание. Я не буду вдаваться в вульгарный историзм, не буду приводить примеры толкований голода и его насыщения, как основы всех древних религий с его жертвами, как кровавыми, так и бескровными. Вам известны первоисточники, вы сами можете приводить примеры со всех концов земли и из всех периодов существования человека, как разумного, так и животного, и безумного. Сегодня же нам надо постараться выяснить сакральный характер самого по себе нарушения цельности. Как вы знаете, за пределами Евразийской цивилизации ещё и сегодня практикуется насильственная жреческая дефлорация девочек, обрезание половых губ, зачастую вместе с клитором. И было бы примитивным материализмом считать эти варварские обряды только как услугу мужскому сладострастию. Нет, это жертва иным силам, нам, белым людям, неизвестным и непредставимым. Почему жертвуется не целый каравай, а часть его? Не весь бык, а часть его, хотя и лучшая - бедро? Отнюдь не из скупости, кто же скупится, моля Бога. Вы скажете – растерзанный Дионис, Зевс проглотивший его сердце и ожививший его. Или Осирис разрубленный на четырнадцать частей Сетом; верная сестра и жена Исида собравшая всё, кроме фаллоса и похоронившая останки. Или Гор, потерявший в битве с Сетом свой глаз, но найдя его дал проглотить отцу и тот ожил. Всё кричит нам: только часть может быть жертвой, только разодранное, прободённое может быть жертвой \не путать с «жертвой без изъяна»: тёлка, девственница, мальчик и так далее\, только страдательное, а не благостное. Я вижу тут прямое указание на космические истоки любой религи, на её связь с небом, в конце-концов на начало Вселенной, не важно: в Большом взрыве, в столкновении мембран или в любой другой умопостигаемой форме. Целое, Великий Ком всего,Сингулярность, Единое не нуждаются в жертве и не приносят жертвы, там не возникает религиозной потребности из-за отсутствия Иного. Но вот в вакууме квантовой теории родилась спонтанная элементарная частица и исчезла. Родился новый мир, наступило разделение на То и Это. Появилась жажда жертвы и жертвоприношения.
 
       Девственная плева Ничто прорвана и жертвоприношения будут продолжаться до скончания мира, продолжаться как в традиционных формах, так и в современных, самых невообразимых. Вы и сегодня можете наблюдать на кладбищах стаканы с водкой на дне и куском чёрного хлеба сверху. Примеры же прободения окружают нас в этой аудитории, достаточно взглянуть на прекрасные лица студенток: пирсинг не сдаётся, протыкает уши, носы, губы, языки, брови, щёки. О том, что пронзает пирсинг под одеждой – вы тоже знаете по опыту или, хотя бы, понаслышке. К счастью, не по опыту, а по объявлениям во всемирной паутине \подумайте на досуге, почему «паутина», а не сеть, по аналогии с электосетью и так далее\ вы знаете о современном людоедстве, о людях готовых отдать себя в жертву на съедение. Недавний случай ещё у всех на слуху, а правосудие не знает, что предпринять, ведь жертва добровольно отдалась на съедение. Мало того, людоед отрезал гениталии жертвы, вкусно приготовил и они вместе ужинали, запивая жаркое то ли баварским пивом, то ли французским красным. После заявления о пропаже сына и оперативной работы нашей славной полиции, у людоеда нашли целый холодильник набитый разделанной тушей жертвы. Даже голова хранилась, ни мозг, ни глаза не были ещё съедены, опознание обошлось без ДНК - анализа, но не без обмороков опознающих. Этот пример я привёл не для того, чтобы вас шокировать, а как доказательство власти бессознательного над человеком. Такие прорывы бессознательного всесильны; сознание современного, да и будущего, боюсь, тоже, человека бессильно против подобного вторжения. Профан назовёт это атавизмом и ничего, ровным счётом, подобной наклейкой не объяснит. Я вам привёл пример с жертвой и людоедом, реальное событие, реальные яички, член, кровь, боль, хруст, хлюп, запах жареного, смерть, пищеварение, мочеиспускание, дефекация. Да, каждое поедание, принятие в себя жертвенного, неумолимо завершается дефекацией. Подобной связи в её полноте, древние наверняка не прослеживали, иначе они, возможно, не освятили бы ничего связанного с поеданием или с выпиванием. Конечно, это реальное событие, эта драма с доисторической родословной, достигло нас посредством виртуального мира электронных средств информации. Драматическое событие подпорченное жаждой сенсации, туповатыми комментариями, растерянностью политиков, юристов и даже правоохранительных органов. Но взгляните на наши искуства! Они давно пропитались кровью, антропофагией, богохульством, потаканием низменному в человеке, клеветой на родную землю, на её социальное устройство, на наше совершенно математически выверенное демократическое управление. Вы можете возразить, что на искусство никто не обращает внимания и окажетесь правы. Можно и не читать современную литературу, не ходить в музеи, выкинуть компьютер, мобильник, вырубить ВИРТУР, но миазмы распада пронизывают общество. Сдохшая крыса гниёт в железобетонных пустотах небоскрёба и отравляет воздух во всей вентиляционной системе. Но, и это может быть самое неприятное в развитии человеческого общества, даже к зловонию разлагающейся крысы человек постепенно привыкает, притупляется обоняние, потом слух, зрение, осязание, вкус. Так появляется ВИРТУР четвёртого поколения – явление вполне апокалиптического маштаба. Но, как вы видите, я не морализирую, мораль уже сыграла свою зловещую роль в истории человечества, как недо, так и сверх. Не могу я указывать и выходов из сегодняшнего положения, тем более, что они мало кому нужны. Могу только указать на мир нерушимых сущностей, обозначенный в названии этой лекции. Но путь к этому миру указать не может никто, это совершенно личное, глубинное, субъективное движение, любой учитель в этом движении в покое , окажется лжеучителем. Хул, Хуш и Хавила, прекратите шептаться там на галёрке, вы мешаете мне и студентам, - отвлёкся лектор от своего плавного доклада.

       Мария и Джон обернулись на смолистоголовую троицу, которая вежливо примолкла под взглядом многих:

      -Вот кого надо в жертву прикончить, - неожиданно кровожадно зашипела Мария.
      -Тш-ш-ш, не шуми, дай послушать, - и Джон сжал её голую коленку под столом.

       Лекция плавно потекла дальше, до конца её оставалось тридцать секунд. Все сидели заткнувшись и действительно внимательно слушали, иногда только бесшумно пробегали пальцами по клавиатуре компьютера, делая пометки для себя. Никто не курил марихуану, никто не ширялся героином, никто не нюхал кок, никто ни у кого ничего не сосал, не брал в рот, никого не ебли ни в какие входы или выходы, никого не резали, не кололи, не пытали кручёной верёвкой с палкой в петле. Стояла тишь и гладь, совсем не нарушаемая ровным голосом преподавателя, вещавшего о мире нерушимых сущностей.

       Тишь и гладь нарушил профессор Кроликов ворвавшийся, - если так можно выразиться о старике с абсолютно уникальной клюкой для поддержания вертикального состояния во время неуверенной ходьбы по горизонтальной, или не очень, плоскости, - в аудиторию. Он не произвёл какого-нибудь исключительно неуместного шума, но и бесшумным его появление назвать было невозможно – все повернули к нему головы, не исключая и лектора. Кроликов несколько затравленно озирался на что-то за белой дверью, лицо его было покрасневшим, глаза бегали, а дышал он вполне загнанно. Только он успел прикрыть дверь и даже, как показалось некоторым, подпереть её своим старческим сухим плечом, вздохнуть, обежать недоумённым взглядом аудиторию, явно не понимая что он тут делает, как дверь начала открываться, мягко толкать в плечо и отодвигать его в сторону. Кроликов бросил беспокойный взгляд на дверь, инстинктивно упёрся напору двери, вывернул шею, заглянул в щель за дверь и отступил на шаг. Дверь открылась, но ничего устрашающего или, тем более, жуткого за дверью не оказалось. В аудиторию, держась за спиной за ручку двери, протиснулся молодой человек вполне приятной наружности, но тоже несколько запыхавшийся. Это был тот самый молодой сотрудник Института Стратегической Обороны и Нападения \ИСОН\, который когда-то проводил собеседование с Кроликовым и отбирал у него серенькую подписку о «неразглашении». Сотрудник незаметно взял совершенно потерявшегося профессора за рукав пиджака у самой кисти руки – почти рукопожатие, что-то шепнул тому в ухо, произнёс «извините» в сторону лектора и, стараясь не нарушать приличий, потянул Кроликова вон из аудитории, подальше от взглядов многочисленных и совершенно лишних в настоящую минуту свидетелей. Кроликов хотя и упирался легко и озирался растерянно, но был без скандала вытянут за дверь, которая закрылась совершенно бесшумно, что было даже удивительно, учитывая, что молодой человек действовал одной рукой, другой же цепко держал профессора за рукав, не за кисть. Как известно каждому, даже начинающему, менту, захват одежды более надёжен, чем захват руки или ноги. Правда, захват уха, носа или мошонки ещё недёжнее, но кто же станет выводить почтенного профессора таким непочтенным, позорным даже, приёмчиком? Никто, разумеется.
 
       Лектор взглянул на молчаливую дверь, потом на экран монитора, потом на аудиторию, потом на потолок – ничего там не обнаружил и произнёс: «Лекция окончена, вы свободны». Раздался обычный шум поднимающихся с места студентов, реплики, смех, восклицания и аудитория очистилась от наполнявшей её биомассы как-то очень быстро. Ушел и лектор, неудобно неся под мышкой плакаты 80 на 60 сантиметров. Наступила тишина, не нарушаемая ни мухами, ни пчёлами, ни осами, ни шмелями, ни стрекозами, ни комарами. Такие насекомые в стенах И.И.\и не очень\И. давно уже не водились.

       +++

       С незапамятных времён, с тех пор, как люди научились возводить своды и делать иные перекрытия над ямами в земле, а сверху строить различные здания, подвалы использовались не только как кладовые для жратвы, золота, оружия и прочего, но и как тюрьмы с пыточными камерами. Подвал представлял все удобства и выгоды для тюремно-заплечного искусства: надёжность, звуконепроницаемость, мрак и гнёт безнадёжности для посаженного. Надёжность – главное, если стену можно проскоблить, продолбить, просверлить, то с землёй за стеной ни хрена уже не поделаешь, тем более, что в камере лопаты не полагаются ни совковые, ни штыковые, ни сапёрные, которые, правда, не лопаты, а лопатки. И миска для баланды не подмога, во первых – из ерунды сделана: глина, олово, алюминий, полиэтилен, а во вторых – после жратвы её сразу забирают, строго по счёту, а баландёр отвечает своей спиной, жопой и даже головой за недостачу. Ну, да о подвалах можно целую поэму сочинить, было бы вольное вдохновение на эту спёртую тему.

       В подвале под И.И.\и не очень\И., мрачном, душном и безнадёжном, висел подвешенный за руки обнажённый профессор Кроликов. То ли гуманность позднейшего исторического периода давала себя знать, то ли опытность палача – читающего узника насквозь, как детскую книжку с картинками, но руки Кроликова не  были завёрнуты за спину, а просто вздёрнуты над головой, ну точно, как повешенный Марсий из Эрмитажа \древнеримская копия, а не греческий оригинал\; кожу, правда, с профессора пока не сдирали. Участь профессора облегчалась ещё и тем, что между связанных ступней у него не было просунуто бревно, подручный палача не плясал на бревне, не выдёргивал конечности из суставов. Но и в этом положении, учитывая возраст и состояние здоровья, долго оставаться в живых было затруднительно – человек мог задохнуться. Профессор был в сознание, голова опущена, редкие волосы мокро приклеились ко лбу, дышал он с большим трудом.

       Вопреки расхожему представлению о пыточных подвалах всех времён и народов, этот подвал был мрачным, но не тёмным. Да, именно так! Было душно, безнадёжно, мрачно, как мы уже успели сообщить выше, но мрачность эта исходила от ярчайшего света не лампы даже, а маленького прожектора, или театрального софита, явно с фокусирующей линзой, направленного на тощую фигуру Кроликова. Свет не рассеивался, резко, до мельчайших складочек и седых волосиков то тут, то там, высвечивал фигуру подвешенного, отбрасывая чёрную загибающуюся тень на стену и своды, оставляя углы в девственном мраке. Фигура слабо покачивалась задыхающимся маятником. Мышцы груди и живота, растянутые пыткой почти не давали лёгким глотнуть спёртого воздудха. Подвешенный прохрипел: «Пить...»

       Камера была не больше трёх на три метра, без окна, в стене чернела небольшая дыра за толстой решёткой. Серая дверь с конусным «волчком», но без обычной в тюрьме кормушки, была явно из стали: крупные головки заклёпок украшали её периметр, круглись вокруг глазка, вылезали ещё то тут, то там, выдавая внутреннюю конструкцию, которая и выданная всё же оставалась смутной и непреодолимой для голого человека без автогена, дуговой электосварки или, на худой конец, простой толовой шашки граммов в двести. У стены,  противоположной подвешенному, стоял старомодный небольшой канцелярский стол, грубо покрашенный красновато-коричневой масляной краской, облупленной местами, особенно внизу, на уровне подкованных сапог. За столом сидел уй знает кто и изучал экран компьютера, который, экран, если не изучал изучателя, то уж точно подсвечивал его лицо голубоватым, мертвенным светом. За спиной неизвестного, прилепленная прямо к голой стене жеванным мякишем чёрного хлеба, висела репродукция рисунка Рембрандта – интерпретация «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи. Рисунок этот делал камеру иной, но какой?

       -Дай ему воды, - обратился уй знает кто за столом к другому неизвестному,  сидящему у стены то ли на табуретке, то ли на деревянном ящике из-под водки. Второй неизвестный был палачом, первый – следователем по не особо важным делам при контрразведке ИСОН. Палач поднялся, прихватил с пола рубчатую пластмассовую бутылку – она целофанно затрещала в его пальцах, шагнул к Кроликову и поднёс горлышко к его губам. Но пить с опущенной головой из горлышка, в подвешенном за руки состоянии, кажется, даже в цирке никто не умеет. Палач повозился, поднял бутылку, профессор с трудом запрокинул голову, громадный кадык судорожно задёргался и он сделал несколько глотков. Это была вода! Не кислота, не щёлочь, не спирт, не соляной раствор, не бензин, не керосин, не касторка, не \какое горе!\ цианистый калий. Вода пролилась, побежала по серой коже, вильнула в провалившемся животе и скрылась в негустых серых кудрях лобка. Опять опустилась тишина, не кромешная, но глубокая, нарушаемая только хрипловатым дыханием Кроликова, лёгким гудением компьютера и не то урчанием в животе, не то попёрдыванием палача.

       -Ты мне здесь воздух не порти, и так дышать  уже нечем, - без раздражения или злобы передал сообщение следователь палачу.
       -Это живот, а не ж..., - он вовремя заткнулся и не назвал жопу жопой, - ужинать давно пора уже, или завтракать, вот и взвывают кишки, а не ж...
       -Не скули, скоро перерыв, - и следователь снова уткнулся в экран, а экран если и не уткнулся в следователя, то подсветил его лицо теперь, для разнообразия – розовым светом. Похоже, что ящик сообщил нечто приятное следователю, тот ухмыльнулся, откинулся на спинку допотопного стула и предался разглядыванию ярко освещённого и слегка, в такт затруднённому дыханию, покачивающегося тела. Зрение у исоновца было отличное, два раза в году он проходил полное медицинское обследование на службе. Но его острому зрению не открылось ничего нового под ярчайшим светом театрального софита. На теле не было ран, порезов, синяков, кровоподтёков, открытых  переломов, ничего подобного, ради Зевса! Следов же от уколов шприца, даже его орлиное зрение не смогло бы выявить на таком расстоянии, да и ни к чему, он и так знал об их существовании.

       «Может быть послать на уй все эти укольчики, да взяться за щипцы и кнут? Что я мудохаюсь с этим говноедом, хотя, приказали ведь не уродовать, не убивать, карт бланш не дали. Ну и ждите теперь, когда он запоёт, если вообще от него можно добиться вразумительных показаний. Хотя, уколы и электроды в мозгах посильнее любых щипцов раскалённых, кнута, солёных розог, иголок и прочих испанских сапогов. Пока там, через шкуру достанет боль, он, смотришь, уже и сознание потерял, а то и вовсе окачурился. И что он запирается, падла, старик ведь, кожа да кости, и по анкете никакой он на уй не герой, хотя и не стучал никогда. А может он не знает ни уя, точнее, не может? Задача ведь была поставлена просто научно-фнтастическая. А зачем подписался, вылупиться захотел, всех за пояс заткнуть? Вот и виси теперь, спасибо скажи, что без гирь на ногах. Надо было раньше уй к носу прикинуть, да посчитать на бумажке, рассчитать свои способности и возможности, а потом уже согласие давать. ****рон старый, кисни теперь тут с ним. И начальство его явно бережет, уродовать не позволяет ни физически, ни, даже, морально. Значит ждут от него что-то, надеются, хотя надеяться надо на меня. Но что я могу из него выжать больше того, что он знает? Нам же правда-истина нужна, а не бред во имя спасения души и тела. Это-то мы знаем, это мы проходили, гуманитарный прогресс и нас коснулся своими белоснежными крылами; мы давно уже не выбиваем показания, это нерационально и не продуктивно. Но вот висит он, мандавошка, и помалкивает, выводит из терпения, испытывает моё профессиональное терпение и спокойствие. А вот Фурию хоть бы уй, вот уж кто поистине спокоен, хотя с него и спрос невелик, с этого специалиста по центральной и вегитативной нервной системе. Да и с меня спрос, хоть и велик, да не страшен, не те времена, не те нравы. Мы давно уже не винтики бездушной машины правления и возмездия, мы – сознательные радетели блага Евразии, без всякого фанатизма. Кажется я скатываюсь к самооправдыванию, хотя мне совершенно не  в чем оправдываться, тем более зная историю наших славных органов, сравнивая настоящее и былое. Дело не в этом, а в моей профессиональной чести, ведь я, кажется, до конца понял этого старого пердуна. Он составлен из настоящей, полинной и глубокой любви к искусству, к старым мастерам, у него аналитический ум, он тугодум. Честолюбие, гордыня, желание славы, зависть, льстивость при необходимости, трусость соединены в нём как-то послойно и неразрывно. Но главное – трусость, социальная скорее, хотя и физическая тоже, которую он осознаёт иногда, страдает от этого и снова прячет осознанное в погреб, подыскивая себе опрвдания, вроде: «сам такой, все такие, не я так другой, а почему именно я? моя живопись! мои дети!» и так далее, оригинального тут мало. Но и это не главное, такой анализ и понимание человека доступен каждому нашему следователю, иных у нас в ИСОН,е не держат; дело не в раскладке его характера. Дело в том,что я до сих пор не знаю, почему ни он, ни его бесчисленные ученики, ни разу не подступились со своим аналитическим копированием к «Симону и Перо» Питера-Пауля Рубенса? Почему? Какая тут зарыта тайна? Они исчертили линиями лучших старых мастеров в Эрмитаже, античные залы, горы репродукций, но никогда и никто не тронул «Симона и Перо»! почему? весь Рубенс проанализирован ими, кроме этой картины милосердного спасения отца дочерью, хотя и не тривиальным образом. Надо бы проделать опыт, тем более, что у этого пердуна дочка недавно родила и молоко у неё есть. Я уверен,что в этой картине Рубенса «Симон и Перо» спрятана тайна за семью печатями и бесчисленными линиями построения композиции. Тайна, так необходимая нам для создания «Деструктора», этого венца оружейной мысли, столь славной в Евразии. Ну что же, попробуем», - решил следователь и поднял голову к палачу:

       -Фурий, сделай ему инъекцию «Голодун».
       -А сколько?
      -Сам знаешь, для начала кубов пять.
       -Хорошо, - ответил Фурий. Он поднялся, откуда-то из-за ящика, на котором сидел, вынул допотопный, сияющий никелем стерилизатор, достал шприц, пошарил по карманам, нашел ампулу, пощёлкал по ней пальцем, проверил маркировку против яркой висящей фигуры, надрезал ампулу картонным кружочком с абразивным клином внутри, сломал шейку ампулы, набрал в шприц содержимое, против света выгнал лишний воздух, при этом из иглы дугой вылетел тончайший фонтанчик, подошел к Кроликову, безошибочно воткнул иглу куда-то под колено, - профессор вздрогнул, -медленно выдавил содержимое шприца и доложил:

       -Готово.
       -Хорошо, сними его с подвески и привяжи к креслу, - приказал следователь и продолжил бегать пальцами по клавиатуре компьютера.

       Фурий скрылся в тени за фигурой профессора, отвязал конец толстой синтетической верёвки от кольца в стене, чуть напрягся и спустил подследственного на пол, где тот и замер, сложившись какими-то углами складного метра. Колесо железного блока под потолком не издало при этой операции ни малейшего скрипа или, тем более, визга; оно было с шарикоподшипником и явно хорошо смазано. Фурий присел на корточки над фигурой, развязал верёвку на запястьях, поднялся, подтянул петлю к самому блоку и закрепил верёвку в кольце. Почти в центре камеры стояло кресло вделанное ножкам в цемент пола, оно было с подлокотниками, ремнями для ног, рук и горла, выглядело угрожающе и чем-то напоминало электрический стул американской Фемиды. Фурий без труда поднял профессора, усадил его в кресло, тот всё норовил съехать с него, и пристегнул ремнями руки и ноги.

       Минут через десять Кроликов поднял голову, приоткрыл глаза и еле слышным хрипом выдавил из себя:

       -Есть хочу, пожалуйста.
Следователь посмотрел на голодного и с непроницаемым лицом произнёс:

       -Скоро подадут, - и снова занялся клавиатурой.
       -Хочу есть, пожалуйста, - снова начал Кроликов, - есть хочу, хочу есть, умираю от голода, есть хочу, пожалуйста, корочку хлеба, не убивайте меня, дайте поесть, я хочу есть, пожалуйста, я уже всё рассказал что знал, хочу есть, я уже всё нарисовал что умел, есть хочу, пожалуйста, я схожу с ума, дайте мне хоть что- нибудь, я хочу есть, зачем вы мучаете меня, я не враг Евразии, я сделал всё что мог, дайте мне за это кусочек хлеба, мяса не надо, хлеба, хлеба, хлеба, хлеба, хлеба, хлеба, хлеба-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

       Последне «хлеба-а-а-а» было вовсе не криком, не воплем, не воем, а низким хрипом, если вообще можно хрипеть буквой «а».
Следователь заткнул свои уши специальными пробками из розового пенопластика, гибкого, поддатливого и нежного, а палачу всё это было по ую, он давно уже привык к своей работе. Но сил у профессора, по всей видимости, было мало и он скоро уже не просил, тихо и монотонно гудел, потом скулил, потом только хрипло с натугой дышал, опустив голову на грудь.

       -Проверь чтобы он у нас не вырубился, скоро кормилица будет доставлена, - ухмыльнулся в сторону следователь.
Палач поднялся, шагнул к привязанному, взял его за лоб, запрокинул голову к свету, раскрыл глаза пальцами, вгляделся и доложил:

      -Жив, хотя и слаб, зрачки на свет реагируют, хотя и вяло, - отчитался палач.
       -Ладно, следи за ним, скоро повеселимся, - совсем без веселья в голосе отозвался следователь.

       Палач уселся на свой ящик, следователь уткнулся в компьютер, время потекло как... как? как? Ну, совсем не так, как текут молочные реки в кисельных берегах, а как оно протекало в сумеречном сознании подследственного, нам и вовсе только гадать остаётся. Судя по его последним словам – всё его сознание было заполнено хлебом и, возможно, иныи продуктами питания. Этот «Голодудн» , внутривенно или даже внутримышечно введённный, был настоящей машиной времени: за какие-нибудь десять-пятнадцать минут он превращал человека, вчера ещё плотно поужинавшего, в человека держащего голодовку или моримого голодом уже целых десять суток. Так сокращалось время следственной процедуры, человека всегда можно было превратить в голодное животное, тем более, что в подвале никогда не бывало плотных ужинов для подследственных и, с уверенностью можно утвержать, не будет.
 
       Мигнула лампочка над дверью, брякнул какой-то совсем не электронный звоночек, следователь поднялся и шагнул к двери, которая уже открывалась ему навстречу. Он в точности знал, что его ожидает за дверью и ожидание не обмануло его. На пороге открывшейся наружу двери /а куда же ей ещё открываться, вы что, в тюрьме никогда не сидели, или хотя бы в КПЗ? так сообразите, что изнутри её можно, при сильном желании, плотно забаррикадировать/ стоял плотный исоновец с молодой  женщиной чуть ли не под ручку. Глаза её были немного вытаращены, от страха надо полагать, тёмные волосы всклочены, а синяя застиранная джинсовая рубашка мужского фасона, казалось, трещала по швам от переполнявшего её бюста. Она была явно  только что вырвана из семейного тепла, пусть и не безмятежного, но всё же, даже юбка сидела на ней как-то боком, а круглая пола рубашки лезла из-под пояса наружу. Растрёпанный, короче, был вид.

       -Проходите, - обратился к ней следователь и отступил в сторону.

       Она вошла, взглянула на обмякшую фигуру пристёгнутую к креслу, ойкнула, бросилась с протянутыми руками, воскликнула:

       -Отец! Что они с тобой сделали?! – и опустилась на колени перед креслом вмазанным в пол.

       Кроликов с натугой приподнял голову поникшую на грудь, разлепил гнойные веки до узких тёмных щёлочек и ничего не видя, свою дочь не узнавая, прохрипел:

       -Есть, есть, есть, дайте мне кусочек хеба, каплю воды, не убивайте меня, - и снова опустил голову ни грудь и склеил веки гноем.

       Перо, всё ещё обнимая колени отца, повернула плечи и голову к следователю, лицо её было искажено состраданием к любимому отцу, но она не плакала, и с жаром начала:

       -За что вы мучаете его? Дайте ему поесть! Что вы хотите от моего отца? Что он вам сделал? Ведь это же профессор Кроликов! Не забывайтесь! Его искусство ценят на самых верхах, а Национальная галерея полна его картинами. Вы ответите за этот следовательский беспредел. Я буду жаловаться!

       -Хватит! - следователь негромко прихлопнул ладонью по столешнице. - Никому вы жаловаться не будете, рта не откроете, у нас есть ваша расписка о неразглашении следственных методов. Встаньте и подойдите к столу, - властно, как его и учили, закончил он.

       Перо поднялась, автоматическим жестом стряхнула несуществующую пыль и сор с колен, подошла к столу и встала, не зная куда девать руки и груди. Следователь не предложил ей сесть, да и сидеть было не на чем, разве что на цементном полу, и начал с места в карьер:

       -Вы, как патриотка Евразии, должны помочь следствию, а как любящая дочь – своему отцу...
       -Никого предавать я не собираюсь, вы меня не вынудите, - с оттенком патетики перебила следователя Перо.
       -Не перебивайте, предавать не придётся, а вот накормить отца вы сможете, - и следователь неприметно скользнул взглядом по фигуре Перо.
       -Но у меня ничего нет  с собой! Меня взяли, вытащили из постели, увели из дома, оторвали от младенца и мужа, как в этой страшной исторической книге, как её, остров, нет, «Архипелаг ГУЛАГ», этого, как его, ну вы же наверняка знаете, там же про вас, про зверства...
       -Совсем не про нас, это не наше прошлое, Евразия не отвечает за преступления диктаторов совершенные на её многострадальной земле, а автора конечно знаю, это мы проходили в полном объёме, - Александр Исаевич Солженицын, - менторским тоном ответил следователь.
       -Ну конечно, Слженицын! Это я от волнения, от непривычной обстановки забыла, у нас дома есть его книги изданные ещё в прошлом веке, - тараторила Перо.
       -С чем вас и поздравляю, но мы отвлеклись от дела, от сути, от вашего голодного отца.
       -Да, чем же я его накормлю! Вы, что, издеваетесь надо мной? – склонилась к следователю Перо, полыхая ему в лицо тёмным огнём своих глаз. – Не могу я ничем накормить своего отца!
       -Можете! – и следователь упёр свой взгляд в её груди.

       Перо заметила это, опустила глаза, скрестила руки под грудью, замялась, застеснялась своего рвущегося молочного изобилия, но ничего, кончно, не поняла из визуального намёка следователя. Она подняла глаза и спросила:

       -Как, что вы имеете в виду? Что вы тут задумали, в этом средневековом застенке? Вы думаете, что на вас уже и управы нигде не найти? Не забывайтесь, это вам не водопроводчик Вася или Петя, один хрен, а профессор кафедры композиции И.И./и не очень/И. – Кроликов, - наступала Перо. Она уже не поддерживала и не прятала грудь, а упёрлась костяшками пальцев в край стола, нависла над следователем, направила на него переполненные чаши лифчика, нарушила следственный порядок – не следователь над ней, а она довлела теперь над следователем. Тот откинулся на спинку стула, но отступать было некуда – за затылком монументил камень подвала, поднял правую руку, за ней потянулась и левая, обратил ладони к женщине, как бы защищаясь от тяжести её нависшей плоти, и стал неловко подниматься из-за стола /попробуйте встать из-за стола откинувшись на спинку стула/, чтобы снять психологическое неравенство и востановить следственную иерархию. Он поднялся, икрами ног стараясь отодвинуть стул, чтобы освободить себе место между стеной и столом для мало-мальски достойной следователя позы. Удавалось это с трудом, стул противно скрипел ножками о цемент, следователь изгибался, потеряв при этом визуальный контакт с Перо, выматерился про себя, повернулся левым боком, двумя руками отставил брякнувший стул в сторону и наконец-то мужественно выпрямился, защищённый столом и компьютером. Производя все эти телодвижения, он помнил о рисунке Рембрандта и не разу не задел его ни плечом, ни спиной. Он любил этот рисунок и берёг его. Пришлось выпрямиться и Перо, её фигура больше не нависала угрожающе над столом со следователем.
-Успокойтесь, гражданка, не забывайте, где вы находитесь, - с облегчением произнёс следователь, смотря гражданке прямо в глаза.

       -Не забываю, в застенке я, вместе с моим бедным, любимым, невинным отцом. Что вы от меня хотите!? – почти прокричала Перо, превратившись в героиню с холста или фрески старого мастера.
       -Чтобы вы накормили подследственного грудью, - всё так же глядя ей в глаза ответил следователь, внимательно наблюдая за её лицом и глазами.
       -/.../?
       -Что вы на меня таращитесь, это следственный эксперимент, по закону вы не можете от него отказаться, не подвергнув себя риску судебного преследования, - произнёс следователь тоном самого правосудия.
       -Какой ещё эксперимент, - устало спрсила Перо.
       -Накормить отца грудью, спасти его от голодной смерти, вот и всё, а детали: что, как и почему, я совершенно не обязан сообщать, да и не могу – следственная тайна. Вы же образованный человек, знаете историю искуств не по наслышке, - Перо отсутствующе кивнула головой, - ваша тёзка, пару тысяч лет тому назад, таким же милым и, одновременно, жертвенным способом спасла своего отца Симона, несправедливо осуждённого на смерть посредством голода. Этот сюжет был отражен в древнеримском искусстве, Помпеи – например, а позднее,ближе к нам, в Барочные времена, короче, Рубенс гениально реализовал эту старинную, древнюю, тему. Картина в Эрмитаже, для профанов – странная, если не вызывающая даже, «Симон и Перо» назвается. Вы её наверняка знаете, ведь ваш отец почитает Рубенса, много его аналитически копировал, но ни разу – «Симона и Перо». И не только он, но и Старик, и все бесчисленные ученики ни разу не подступились к этой удивительной композиции, созданной на вершине расцвета гения Рубенса. Вы, случаем, не знаете – почему?

       -Что, почему? – очнулась Перо.
       -Почему никто не копировал, не изучал картину Питера-Пауля Рубенса «Симон и Перо», примерно 1612 года, доска, 140 на 180 сантиметров /позднее живопись была перенесена на холст, были ещё в России такие замечательные мастера/, в прекрасном состоянии, несмотря на гниловатый климат Святого Петраграда, - не заглядывая ни в бумажки на столе, ни в экран компьютера, искусствоведчески ответил следователь.

       -Не знаю я, почему.
       -Ну, а вы почему не копировали? Ведь вы же замечательная художница.
       -Никто такой задачи не ставил.
       -Кто это, никто?
       -Учителя.
       -А кто именно?
       -Не скажу, чтобы вы и их тут голыми пытали, - твёрдо ответила Перо.
       -Учителей мы можем и без вас вычислить, а что главным учителем был ваш отец, это нам и теперь известно, не на необитаемом острове живём. Не корчите из себя героиню, время для этого ещё не пришло, - с профессиональной жёсткостью в голосе отозвался следователь.
       -Мучители.
       -Нет, не мучители, а защитники страны, детей, матерей, будущего Евразии, Земли, наконец, - патетически начал следователь.
       -Защитники ***вы!
       -Как, как вы выражаетесь! У нас, в наших стенах...
       -В стенах застенка.
       -Попридержите язык, а то откусите ненароком.
       -От вашего апперкота?
       -Мы женщин не бьём, а...
       -****?
       -Опять вы меня провоцируете!
       -Я в застенке, мне плевать.
       -Только не против ветра.
       -Там – ссать, а не плевать говорится, вы что, русский фольклор не проходили в вашей школе защитников отечества?
       -Здесь вопросы задаю я! – банально взвился уязвлённый следователь, не найдя в ответ ничего остроумнее, кроме этой избитой фразы. – Вы упражняетесь со мной в героическом остроумии и забываете об отце, который сейчас испытывает голод эквивалентный десятидневной голодовке, не сухой, разумеется. Ваш отец совсем не молод, он всегда вёл аскетический образ жизни, по крайней мере в вопросе жратвы, и у него нет подкожных запасов жира, нет физических запасов энергии, он долго так не протянет. Вы должны накормить его своим молоком.

       -Могу я сцедить во что-нибудь и напоить отца? – спросила Перо.
       -Нет, да и сцеживать тут не во что. Вы должны кормить и спасать его жизнь так, как передаёт древняя легенда, как изображает фреска в Помпее, как доносит до нас картина Рубенса, то есть просто кормить, как вы кормите свою малышку; молока на всех хватит, я справлялся об этом. Стесняться вам совершенно некого и нечего – я при исполнении служебных обязанностей и мне плевать на ваши молочные прелести...
       -Не плюйтесь, вас ведь не волчица вскармливала, а мать, как я полагаю.
       -Не перебивайте! Я при исполнении, а палач, - Перо вздрогнула и взглянула на сидящего в тени, - видел не только голую женщину, но и вообще без кожи, как  давно и остроумно заметил ещё один из героев Булгакова, Михаила, не Сергия. Представьте себе, что вы на приёме у вашего врача или в детской консультации сдаёте избыток молока. Не обращайте на нас внимания, думайте только о спасении отца и не волнуйтесь – ни видео, ни аудиозапись мы не ведём, дело слишком секретное, даю вам слово офицера...
       -Безопасности, - ухмыльнулась Перо.
       -Вы опять, опять провоцируете меня! Но у вас ничего не выйдет, кишка тонка, я не таких ещё красоток в разработку принимал; кололись все, каждая в своё предначертанное время. И это, учтите, без всех этих допросов третьей степени, о которых болтают невежды, без пыток, одной психологией обходимся, хотя она, по гениальному определению Достоевского, и палка о двух концах. Так мы же это знаем, проходили, изучали, практикой подкрепляли, держим эту самую психологию за оба конца и ни в лоб, ни по яйцам нам не отскакивает, - завёлся, пртивореча сам себе, следователь.
       -Какие вы тут счастливцы, жалко, что не отскакивает, особенно по яйцам, - подъелдыкнула Перо, отвернулась от следователя, который проглотил эту наглость ничего не ответив, и шагнула к отцу.

       Жалость и сострадание защемили сердце Перо, но не страх. Её больше беспокоило, как бы в этой пыточной, - она и блок под потолком углядела, и верёвку на полу под кольцом, и ножки кресла вделанные в цемент, - не пропало молоко. Повернувшись к отцу, она с облегчением заметила, что загораживает свет прожектора, что её грудь не будет сверкать на радость жадных глаз следователя  и палача. Она скосила глаза к стене, палач сидел на ящике и, казалось, не обращал на Перо ни малейшего внимания. Каким-то странным вывертом души, это равнодушие палача, всамделешнее или разыгранное – не важно, почти обидело Перо. Она даже не отдавала себе ясного отчёта – в чём тут сидит обида, ну не смотрит и слава Богу, но обида оставалась: вот, мол, не интересуются молодой, красивой, кормящей женщиной. Тем более она не обернулась на следователя, совершенно игнорируя его своим затылком, шеей, спиной, тонкой талией, бёдрами, крутым задом, ногами, лодыжками, пятками в чёрных туфлях на широком каблуке.

       Перо старалась не смотреть на склонённую голову отца, чтобы не разрыдаться перед заплечно-душевными специалистами. Она расстегнула крупные пуговицы на рубашке, отстегнула левую бретельку и выкатила грудь, голубовато светящуюся даже в этой тёплой тени. Проблемой оказалась прокладка в лифчике, она совершенно набухла от молока, её некуда было сунуть, а бросать не пол казалось кощунством для неё. Чуть поколебавшись, Перо запихнула прокладку в правую чашку лифчика, решив, что пригодится, неизвестно, что её ждёт впереди. Грудь, подпёртая лифчиком, не нависала, а торчала гигантской каплей почти горизонтально; громадный сосок указующим перстом вылезал из пигментированного нимба и прямо смотрел в лоб отца. Перо наклонилась, взяла отца левой рукой за щетинистый колючий подбородок, подняла голову и правой рукой поднесла грудь к его запёкшимся губам. Сосок брызнул голубым молоком, капли повисли на щетине верхней губы, Кроликов инстинктивно слизнул их в каком-то полумёртвом, замедленном темпе. Перо коснулась шершавых губ гигантской вишней соска, чуть брызнула молоком, губы раскрылись и вишня исчезла во рту. Кроликов самозабвенно зачмокал, молоко тонкой и упорной струйкой ринулось ему в горло, громадный острый кадык заходил ходуном. Он пил с закрытыми глазами, но всё равно Перо сумела разглядеть даже в этом искажающем ракурсе сверху, как лицо отца преображает блаженство возвращения к жизни. Он сосал грудь, почмокивал, насыщался совсем как младенец, если бы только не проволочные болезненные уколы щетины в белую мякоть груди и в смуглое колесо вокруг соска. Перо старалась не ощущать своего соска во рту отца, не чувствовать его жадного языка, заглушить всё болью уколов щетины, но старание это было тшетно: кровосмесительно бежали мурашки по спине, сочилось лоно, торчал клитор...
Левая грудь опустела. Кроликов жадно и тревожно сосал пустой сосок, постанывал со всё ещё закрытыми глазами, рвался, насколько позволяли ремни, к спасительной мякоти. Перо вынула грудь из рта, Кроликов застонал сильнее, быстро высвободила правую грудь, не забыла переложить мокрые прокладки,  и снова начала кормить невинного узника.

       Опустошив вторую грудь, Кроликов, казалось, насытился и успокоился. Перо спрятала орудия спасения в лифчик, застегнулась, оправилась, взглянула на отца и вздрогнула: Кроликов смотрел на дочь чуть закинув голову. Взгляд его был совершенно осмысленный, без тени недоумения, боли, неразрешимого вопрса и прочих сентиментальных мелочей. Отец и дочь смотрели друг другу в глаза и совершенно не знали, что делать или говорить. Ну, делать-то они могли не очень много чего, но и слова не выговаривались никакие. Пауза была очень кинематографичной, происходи это на съёмочной площадке творца авторского кино, но в пыточном подвале эта пауза приобретала иное содержание, но какое? Ответ могло бы дать всё то же авторское кино, но это было не кино и в этом – тупик или даже трагедия. Но и трагедия не осознавалась ни отцом, ни дочерью, какая уж тут трагедия в подвале для пыток в светлом 21 веке. Для трагедии нужна дистанция устраняющая вонь, боль, крик, похоть, тшеславие и прочее, точнее, не устраняющая, а преобразующая, да вы ведь знаете о чём я говорю, ведь вы читали и древнегреческие трагедии /блеяние козлёнка/ и Шекспира и прочих.

       -Спасибо тебе, - прохрипел Кроликов, - теперь мне ясно, почему мы назвали тебя Перо.
       -Молчи отец, не утруждай себя, береги силы. Мне приказали кормить тебя грудью, спасать тебе жизнь, как в этой древнегреческой, аттической даже, истории, - успокаивала отца Перо.
       -Спасибо, я всегда знал, что ты..., - и Кроликов опустил голову на грудь.
       -Отец, держись, не падай духом! Я всегда буду приходить, пока меня будут пускать. У меня много молока, смотри какие подойники! Я целый год смогу кормить тебя, а младенцу будем брать молоко из женской консультации. И нам нечего стыдиться, пусть им будет стыдно, мучителям, - патетически закончила Перо.
       -Осторожнее, детка, помни где ты, - отозвался отец.
       -Ну хватит, поболтали и хватит. Спасибо за сотрудничество, гражданка. Мы пока не нуждаемся в вас, о дальнейшем сообщим. Помните о подписке о неразглашении, об отце и о младенце, - повысил следователь голос в конце. – Вы свободны, - и он нажал кнопку под столешницей.

       Дверь камеры без малейшего скрипа отворилась, охранника не было видно, и Перо зашагала к выходу. Уже на пороге камеры она услышала голос следователя, совсем не грозный, а скорее даже участливый: «Ну, уважаемый профессор, теперь вы подкрепились высококалорийным молочком, сил набрались и можете ответить наконец-то на мой старинный вопрос: почему никто из вашей многочисленной эрмитажной кодлы, ни разу не подступился с аналитическим копированием к живописному шедевру Рубенса «Симон и Перо»? Почему?»

       Дослушать продолжение вопроса, если таковое вообще было, или ответ отца, если он решил отвечать, Перо не успела, да и никак не могла успеть. Она шагнула в распахнутую настежь дверь, в мгновение ока увидела, что коридор пуст, успела удивиться и провалилась в тартарары.

       Всё произошло бесшумно, пристёгнутый Кроликов смотрел спиной на дверь и ничего не мог заметить; следователь же всё видел, всё знал, усмехнулся, подошел к двери, взглянул на поддельные каменные плиты, с продольной чёрной щелью, за порогом камеры, держась за косяк – потопал по плитам ногами, усмехнулся ещё раз и вернулся к своему рабочему столу.

       +++

       «Куда же это я лечу ни обо что ни боками ни ногами ни головой ни прочими прекрасными частями тела не трахаюсь не царапаюсь и как это можно так долго лететь без ускорения невесомость и ветер не свистит в ушах а может мне всё это снится как в худом кошмаре хорошенький сон когда я так реально отца кормила и эту рожу смазливую следователя на всю жизнь запомнила вряд ли теперь очень длинную если я с этакого разлёта ****анусь об пол или тут там нет никакого пола как же это я дура варежку разинула не посмотрела куда ступаю своими ножками ведь прямо за порогом дыра была или нет но где же я тогда провалилась и когда или это сон всё же теперь мне ещё не хватало самообольщением заняться а почему мне не страшно в этом кромешном мраке и почему я думаю что я лечу падаю вниз а не вверх никаких стен вокруг ни ногой ни рукой до границ не дотянуться хорошенький подвальчик суки на народные денежки  соорудили настоящая чёрная дыра без дна и покрышки а почему я всё таки не боюсь ни этого мрака ни этого полёта хотя почему я решила что я лечу а что же я ещё делаю если ни подо мной ни надо мной нигде нет опоры не в космосе же я без скафандра гады так издеваться над кормящей матерью и за что я же выполнила их извращённое требование накормила отца своим молоком и получила большое спасибо ****анули меня куда-то и как же долго я могу так лететь или висеть всё же развеваются мои волосы в полёте или нет трудно сказать на ощупь и о доченьке я почему-то не беспокоюсь не волнуюсь не дрожит сердце за неё почему о-о-о эта незвестность и есть самое страшное а может они меня грохнули из-за угла нейтрализовали ненужную свидетельницу их грязных преступлений вот и летит теперь моя душа в поисках колодца света а разве может душа сама себя сознавать откуда я знаю но если человек себя сознаёт то почему и душе не владеть этой морокой или это всё же сон опять я пудрю себе мозги а кто эта я и кому она пудрит мозги ну вот заехала как всегда свой ум демонстрирую что до добра никогда меня не доводило надо ущипнуть себя это старый проверенный способ проверки правоты своего существования в правом пространстве а в левом опять эти вопросы так я сама себя засношаю ой нет никакая я не душа наверняка теперь у меня на руке синяк будет от щипка но если я реальная плоть то этот полёт должен быть нереальным да и мрак подозрительный где это такой мрак можно сотворить а если секунды считать можно и сосчитать но что мне это даст если я не знаю с какой скоростью лечу с ускорением или без ускорения но воздух то есть вокруг меня я же дышу воздухом а почему же он не свистит вокруг  я ведь не дюймовочка а женщина увесистая хотя и стройная о-о-о гады куда они меня швырнули или засунули и за что падлы вероломные и ни верха ни низа я не чувствую как же это может быть теперь мне приспичило по малой нужде а как тут пописать без опасности обоссаться и куда полетит моча за мной надо мной или рядом так и зависнет между ног и бумаги нет подолом придётся подтереться нет мочи терпеть я должна помочиться я всегда была решительной да но не обоссаной какое счастье какая лёгкость сразу наступила после мочеиспускания и не висит моча гигантской каплей перед моим носом как я видела капли молока в невесомости на околоземной орбите на опытной станции значит я всё же лечу куда - то ну и ладно лишь бы большая нужда не приспичила а может меня сбросили на резиновом тросе банджи?».

       -Хул, Хуш, Хавила! Отвечайте как на Страшном суде, это она?
       -Да, это Перо!!! – хором, с усердием, незамедлительно, с почтением ответила троица друзей.


        +++

        Не успела Перо задать сама себе последний вопрос, как она дёрнулась, плавно всплыла вверх, мягко опустилась и замерла в неподвижности. Она пребывала в том же полном мраке, как и во время полёта, но теперь была окружена мягкой, тёплой, упругой и одновременно податливой материей. На ощупь это было замкнутое пространство, без явных входов и выходов, скорее всего «это» походило на громадный, толстостенный мешок. Дышалось в этом мешке так же легко и свободно, как и во время полёта, воздух был стерильный, и даже запахов собственного тела Перо не вдыхала и не замечала. Она помнила себя, всю прошлую жизнь, недавние приключения в камере, сам полёт, но помнила как-то легко, без гнёта, угрызений, сомнений или сожалений. Даже о своём грудном младенце она не тосковала, хотя материнский инстинкт должен был бы её мучить, а полные груди тяжко напоминать о долге матери-кормилицы. Перо знала почему никто не копировал картину Рубенса «Симон и Перо», но никто не знал и даже не подозревал в ней этого знания. Причина была банальная и вела свою родословную от Старика. Мещанский страх перед этим древним сюжетом, отбивал охоту у художников трёх поколений браться за кисти и проводить первые линии членящие холст. Страшно было быть заподозренным в кровосмесительном желании пригубить молочка из юной груди собственной дочери. Тут Рубенс от души посмеялся над поколениями художникои Эрмитажной школы, чья порочная стыдливость не позволила проникнуть в тайну построения этой композиции. В ту самую тайну, которую выпытывали из професора Кроликова сотрудники ИСОН в надежде создать наконец-то нелинейный Деструктор. Знание этой тайны оказалось для Перо бесполезной, так как, храня тайну тайного следствия, ей не сообщили претензии к её отцу, не задали вопрос в лоб, на который она сразу бы ответила, чтобы избавить любимого отца от мук и кормить его дома домашними привычными блюдами, а не грудью в пыточном застенке. Ей тем более было бы легко расстаться с тайной «Симона и Перо», потому что она отнюдь не была настроена антиевразийски, как некоторые в кругах творческой интеллигенции, хотя и не была слепой, без критической извилины, патриоткой. Такой поворот событий можно было бы поставить в упрёк непрофессионализму спецов из ИСОН, но упрёк этот было совершенно некому выразить, донести до начальства по иерархической цепочки подчинённых и начальников. Отрыжка тёмно-душного прошлого, мог бы заметить объективный наблюдатель, но и такого наблюдателя нигде в окрестностях описываемых событий не наблюдалось. Не было всё это и роковой ошибкой, по той простой причине, что рок отсутствовал и не принимал участия в настоящих событиях. Но всё перечисленное выше не помешало Перо оказаться в мешке без названия.
Хотя этот мешок и не имел названия, но ничего отвратительного, неудобного, угрожающего в себе не заключал. Перо расположилась там со всем удобством. Было настолько тепло и безопасно в мешке, что Перо разделась донага, одежда тут же куда-то намылилась и исчезла, о чём она ничуть не пожалела. Толстый, тёплый, уютный мешок стелился и выгибался под ней по формам её гармоничного тела; так она оказалась полусидящей – полулежащей в эргономическом кресле или ложе. Она почти не чувствовала веса своего тела, так податливо ложился под неё мешок. Благодушие, покой, мир, тишина и даже лёгкая сонливость снизошли на Перо, она задремала антично-прекрасно раскинувшись на ложе. Любой мастер высокого Возрождения схватился бы за кисть, увидев подобную композицию гармоничных членов молодой матери, недавно родившей первого в её жизни ребёнка. Но мрак скрывал красоту тёплого тела в тёплом мешке, да и неоткуда было тут взяться художнику, ни из высокого Возрождения, ни из низкого соцреализма.

       Перо дремала, все заботы отлетели от неё и Эрот с золотым луком склонился над ней на одно мгновение. Но этого мига было достаточно! Перо раскинула полусогнутые ноги, свесила правую руку через нечто округлое под мышкой, другую закинула за голову, лёгкая дрожь пробежала по телу и скрылась в тёмном ворохе лона. Её ложе начало, подозрительно для ложа, медленно, сладострастно двигаться. Оно мягко волновалось, выступая то тут, то там вздутиями, грушами, крупными сливами, бананами, манго. Между ног Перо, у самой расщелины ягодиц, начал набухать отросток, покачиваться, слепо искать путь, тыкаться то тут, то там. Вход во владения Перо слегка зиял и сочился светлым соком; отросток коснулся губ отороченных густокоричневым мхом, вздыбился, напрягся и без всякого усилия скользнул внутрь, выскочил с поцелуйным чмоком, снова проник, разбух и начал ритично, нежадно сношать дремлющую Перо. Она улыбалась не открывая глаз и легко подмахивала бёдрами, то наезжая на незванного весёлого гостя, то снимаясь с него, но не больше, чем на половину. Отросток явно входил во вкус, входил во вход всё глубже и слаще; иногда казалось, что он без напряжения приподнимает на себе тяжёлые бёдра Перо, так, что её зад отрывается от ложа. В один из таких явных отрывов, из ложа вырос ещё один отросток, потоньше первого, и без боли вошел в девственный, как всегда утверждала его обладательница, анус. Перо чуть вздрогнула, не проснулась, просунула правую руку под себя и подправила направление маленького нахала в попке.

       Не прошло ещё и полвечности, как ложе любило Перо в совершенной полноте. Отростки давно уже стали вполне человеческими членами, разной формы, цвета и залупленности с зазубренностью. У Перо были заняты: влагалище, задний проход, рот, обе руки, обе подмышки, а один лихач пристроился у неё между грудей и попрыскивал семенем на шею и в подбородок. Перо теперь не дремала, а в полном сознании отдавалась любимому делу, забыв все на свете тревоги и печали. Трахающее её ложе было неисчерпаемо, сперма фантанировала в избытке и Перо решила, что от голода, по крайней мере, она здесь не погибнет.

       Она перепробовала из нескольких источников и солёно-сладкий контраст ублажал её гортань, только успевай глотать. Перо с недоумением подметила, что фонтанирование спермы совершается не хаотично, что сперма не душит её, не лезет в дыхательное горло, не угрожает тошнотворной спазмой. Это было чудовищное в своей длительности семяизвержение, но, казалось, управляемое единым мощным разумом. Разумность всех этих ***в подтверждалась хотя бы тем, что когда она насытилась, то член перестал извергаться во рту, а когда скулы заныли от длительного минета, то он и вовсе тактично выскочил прочь. Не менее разумный член был и в попке, он покинул её сразу, как только Перо почувствовала тягость и утомление в прямой кишке. И только мордоворот во влагалище продолжал своё дело и даже мурлыкал какой-то мотивчик, негромко, в полголоса, но явно. От этого специалиста между ног Перо не уставала, он ей не надоедал и она так и заснула с ним, утомлённая любовью и насыщенная семенем со всех входов и выходов.


       +++

       Никакого обратного полёта вверх, вбок или ещё куда-нибудь к бесу на куличики, Перо не помнила, да и не интересно ей это было. Но зато всё тело помнило этот трах во все пихательные и дыхательные, это вечнодлящийся оргазм, который, как она грустно сознавала, вряд ли ещё повторится у неё в этой жизни. Она громко рыгнула, густой пар напитанный спермой окружил её голову, она рыгнула ещё раз, пропустила отрыжку бесшумно через нос и даже покачнулась от густого семенного перегара ударившего изнутри ей в нос: «Ну и наглоталась же я, надолго хватит». – усмехнулась про себя Перо и быстро осмотрелась – не было ли поблизости свидетелей её азиатского поведения.
        Беспокойство оказалось зряшним, задний двор И.И./и не очень/И. был пуст, безлюден и заснежен. Редкие следы на снегу,  ведущие к низкой серой железной двери без ручки, засыпал тихий июньский снегопад, давно ставший обычным для насельников Святого Петраграда. Было глухо, город не доносил сюда свой прямой лязг и гул, только за пеленой снега что-то ворчало без различения отдельных звуков. Оставались ещё в Петраграде такие вот Достоевские целинные островки старины, где, казалось, не только время остановилось, но и запахи, звуки, снег. Хотя, нет, снег не останавливался, не зависал киношным /или видео/ стопкадром, а продолжал себе мягко валить, да валить, как ему и было предначертано.

       Перо встряхнулась каким-то срединным жестом, лежащим между собакой и курицей, сбила снег с рыжей пыжиковой шапки, смахнула снег с плеч овчинного тулупа /настоящего! не синтетического! / - замечательного оптимистического  цвета золотой луковой шелухи, потопала ногами в туфлях не по погоде, посмотрела на наручные часы, на серую дверь, на небо скрытое снегопадом, потопталась на месте, подошла к двери и облокотилась на стену крашенную какой-то охрой. Снег падал вертикально и карниз крыши старинного, классического, трёхэтажного здания И.И./и не очень/И. заслонял землю, принимая на себя снег. Граница асфальта и снега была плавно растушевана, этакое сфумато чёрного и белого. Под охристой стеной чернела голая полоса асфальта на которую и утвердила Перо свои ноги в чёрных туфлях. Становилось холодно: тулуп грел исправно, но холод, вопреки своей тяжелой природе, поднимался по колготкам вверх, забирался под юбку, под трусы, её драгоценный пирожок замерзал, сыро сжимался и только что не повизгивал от жалости к самому себе, напрочь забыв недавнюю бурную забаву с обильными возлияниями и излияниями. Перо сжала ляжки, нейлон пропустил тепло, ноги по братски грели друг друга. Потом она похлопала себя по заднице, которая старого добра не помнила и теперь, как обычно, мёрзла.

       «Что же, эти падлы решили меня тут заморозить, пусть даже и не облив предварительно!?» - злилась Перо и поглядывала на часы, хотя ждала, если время не изменило себе, не побежало вспять или в бок, если часам вообще можно было верить, всего лишь минут двадцать. «Но ведь обещали же, гады! Я же им всё рассказала, что знала. И из-за такой ерунды эти гады пытали отца! А что, если он не выдержал и вынесут мне теперь его голый труп? Тогда мне будет полный конец. О-о-о, что я такое несу, какая смерть! Он ещё переживёт всю эту моложавую свору, напишет новые холсты, закончит книгу «Композиция», напишет воспоминания, хотя нет, какие уж тут воспоминания. Про этот застенок? Про животный голод? Про мою кормёжку содранную с картины Рубенса? Хотя нет, это они, суки, содрали, надругались над нами и над искусством. И мобильника нет , домой не брякнуть, изъяли, козлы драные: - «Зайдите попозже, получите, нам чужие вещи ни к чему». Падлы! А чужие жизни? Свободы? А покой кормящей матери, наконец! Как они меня выебли! Даже пожаловаться не могу. Хотя, кто это «они»? я же в этом, в этом мешке была, он меня и трахал до бесконечности, незабывемости, умопомрачительности. А может это они специально, чтобы я помнила и, может быть, даже бегала вокруг их шараги как сучка в течке? Да зачем я им? Кормящая молодая мать? Ну, вот, нашли же применение, накормила грудью отца... как он будет теперь мне в глаза смотреть? А я ему? А что мне? Эта сторона дела меня совершенно не задевает, ерунда! Никакого кровосмесительства тут нет, а есть дочерний долг, есть спасение жизни. Это знали древние греки и такие же древние римляне. Да, а мурашки по коже? Это херня! Это физиология! И это вообще меня не **** и не колышит, подумаешь... а этот мешок? Выснашали они из меня признание или нет? Да, ничего они не выебли! Я бы им и сама всё рассказала, если бы спросили раньше. Откуда я знала, что им, подлюгам, от отца было нужно. А теперь вот это ожидание. Я знаю, что все ментовки, гэбухи и цэрэухи мира пользуются трепетным ожиданием подследственного или даже свидетеля, чтобы расслабить его, подготовить к чистосердечному излиянию информации. Но я-то им всё выложила! Мне обещали вернуть отца живого и невредимого, какого же рожна я мёрзну здесь? Падлы вонючие, козлы изнасилованные, микроцефалы, паразиты на теле Евразии, чтоб им ни дна-ни покрышки. О-о-о, был бы у меня автомат, огнемёт, пулемёт, ***плёт – всех бы их ****ей мочканула, хоть здесь, прямо на снегу! Полюбовалась бы алым на белом. Ох, ну что я как дура кипячусь, молоко ещё пропадёт, а теперь вот от холода писать приспичило! Где я тут присяду? Где я окрашу снег чайным горячим золотом? А вот хоть здесь», - и Перо отошла в угол, метрах в пяти от двери. Спустив с себя всё что нужно спустить, она присела, держа обеими руками юбку и полы тулупа. Перо долго мочилась, жёлтая промоина в снегу между ног чернела асфальтом и негусто парила. Моча была неиссякаема, хотя и не вырывалась мощной, плоской струёй, а истекала слабенько, зажатая подмороженными гениталиями. Раздался слабый, почти жалкий пук. Перо наклонилась, подтянула тулуп на коленях и вгляделась в золотистое пятно под собой, она повиляла задом и пятно обросло струистым зигзагом. Картинка получилась ташистской, без внутренней пластической конструкции, но по цвету была замечательной: белый снег, чёрный асфальт и золото мочи разной интенсивности, были вполне живописны. «Кровь этих сволочей на снегу была бы ещё живописней», - кровожадно решила Перо, поднялась, подтянула всё, что нужно было подтянуть, не забыв перед этим подтереться ладошкой, оправила тулуп и опять уставилась на рыжий рисунок на снегу, созданный её мочеиспускательным отверстием. «Красиво, но слабовато по композиции», - подумала она, обернулась на дверь, чуть поколебалась и осторожно, чтобы не набился снег в туфли, уничтожила своё мимолётное и недолговечное творение. «Чтобы эти суки глазастые не увидели», - заключила она и вернулась к железной, крашеной шаровой краской, двери, подпирать охристую стену.
        «А как от моей мочи несло спермой! Хорошо же я наглоталась в этом мешке», - усмехнулась про себя Перо и отпрянула от стены, услышав какие-то звуки за дверью.
Металлическое бряцание, приглушенное явно массивной железной дверью, источником своим имело ключи, засов, крючок и лом подпиравший дверь открывающуюся во внутрь. Перо, вся напряженная, бессознательно прижавшая голые руки без перчаток к овчинной груди, замерла в паре шагов от двери, лёгкой диагональю устремлённая к её серой броне. Дверь нещадно заскрипела и заныли зубы у Перо от этого скрипа. Дверь скрипела ржаво, железно, тяжко, нарочито, с подвывом, нереально долго для оборота стержня в петле на неполные девяносто градусов. Скрип это был явно окрашен в английскую красную с оттенком капут-мортуума. Скрип был отвратительный, от него вставали дыбом волоски на руках и бежали мурашки по спине, но не те! не те! не заблуждайтесь! Так могли бы скрипеть Врата ада, если бы мы с достоверностью не знали, что они не успевают закрываться, принимая всё новых и новых постояльцев, что петли врат всегда в работе, что человеческого топлёного сала всегда хватает в избытке для смазки ворот, чтобы не терзать там слух всех имеющих его – слух. Нет, это был не адский скрип, а вполне земной, хотя и не рукотворный.

       Дверь растворилась обнажив вполне кромешную темноту – ни одной рыжей лампочки в глубине. Скрип прекратился, Перо оторвала пальцы от ушей и сузила глаза, вглядываясь во мрак.
Из темноты к свету выдвинулась голова Кроликова, затем вся его фигура. Под правую руку его поддерживал какой-то казённый хлюст с чахлой мордочкой серо-жёлтого цвета. Цвет лица прфессора был не краше, но такие лица бывают и у вышедших из душной больницы и даже из метрополитена имени Ленина, вопрос в качестве освещения.
       Кроликов был гладко выбрит и даже припудрен, но толко для придания красы, а никак не для маскировки следов насилия. Таких следов насилия не было, не будем искажать действительность, но вполне могли быть! и это мы утверждаем исходя из знаний всё той же действительности. Кроликов зажмурил глаза на пороге, закрыл их тыльной стороной левой ладони – хлюст покрепче придержал его под ручку, и узник сделал шаг за порог, на свободу, на снег и под снег, всё так же вертикально и равнодушно к людям со всем их дерьмом и кровью, падающий с небес, теперь уже досягаемых, но так ещё и не постигнутых.

        -Отец! – крикнула Перо, превратив пару шагов, их разделявших, в ничто, и обняла – подхватила под мышки освобождённого /но надолго ли освобождённого, вот ведь вопрос/.
        -Доченька..., - вяло отозвался Кроликов, вяло высвободился из рук холуя, вяло обнял дочь, даже не обнял, а как-то повиснул на ней, - Доченька, ты жива-здорова?
       -Да, что со мной сделается, конечно жива-здорова, - с улыбкой, бодрым, уверенным  голосом, таким важным для поддержки слабого, затараторила Перо.
       -А то мне там говорили, пугали...
       -Вам ничего не говорили, не пугали, с вами беседовали по вопросам имеющим общенациональные интересы, не так ли? – фальшивым бодрячком провякал из темноты за спиной Кроликова его следователь, - прошу об этом помнить.

       -Конечно! Конечно! – закивала Перо в темноту, - пошли отец, - и взяла его под руку, оттаскивая от этой проклятой , но, как мы выше уже выяснили, не адской двери.
 
       Перо и повиснувший  на её руке отец потащились по снежной целине двора к старинным железным, с завитушками и пиками, воротам, которые не только явно никем не охранялись, но даже не были заперты ни на замок, ни на цепь, и зияли щелью в полчеловека; ведь это был всего лишь И.И./и не очень/И., а не объект оборонно - наступательного значения.

       Отец и дочь ковыляли к свободе за незапертыми воротами, а несвобода провожала их парой холодных, внимательных глаз из чёрного дверного проёма. Ни отец, ни дочь ни разу не обернулись, не соблазнились соблазнительным соблазном, хоть краешком глаза зыркнуть и узнать, что же происходит за их спиной, если вообще происходит. Не обернулись они не из суеверия, не из страха превратиться в соляной столб или снова провалиться в подвал, нет! Они, не сговариваясь, не оборачивались просто потому, что... им так хотелось, или... так подсказал им их внутренний голос; короче, по причине внутренней и анализу не поддающейся, во всяком случае – сейчас, в этой части романа. Да и о каком суеверии можно тут спекулировать, когда без всяких оборотов, профессору так и так придётся возвращаться в И.И./и не очень/И. Для продолжения научной, педагогической и творческой деятельности. Возвращаться, правда, через парадные двери, добровольно и самостоятельно. Ведь ковать кадры, для Кроликова было и призванием, и честью, и гордостью, да и заработком, чего уж тут целку из себя строить.

       У ворот Перо посмотрела на отца с жалостью и недоверием – может ли он стоять самостоятельно? высвободила руку, протиснулась в железную щель и начала толкать половинку ворот от себя. Ворота открывались во внутрь; они скрипнули, подались, сгребли сегмент снега и растворились, открыв путь в тихую улочку задних дворов. Перо взяла опять под руку отца, который уже не безучастно, а с просыпающимся, осмысленным интересом в глазах наблюдал за атлетической деятельностью любимой и единственной дочери, и они боком, Перо первая, за ней, держась за руку, отец, пролезли на свободу. Тужиться, потеть, тянуть ворота на себя, закрывать их – Перо не пожелала. «Обойдутся и так, мандавошки, закроют сами, если приспичит, не сдохнут от  свежего воздуха, ****и», - решила Перо в сердцах и только что не плюнула на ворота, да и то потому только, что плеваться, как и большинство девиц и женщин, была не мастерица.