РУССКИЙ ОБОРОТЕНЬ [master2400] Добавлено 22.02.2009 в 09:43
/ ответ пользователю: Рыжая Соня
Милое мое псевдонимко… Женился я поздно, на 27-ом году. Взял девушку из главного ...хранилища захолустья, из местного ПТУ. Но взял её девушкой. И с тех пор, рупь за сто - она мне не изменяла… я тоже… у меня в башке не укладывается, чтобы моя жена стала бы прилюдно тереть с мужиком насчет... Научитесь быть женщинами, прежде чем требовать к себе трепетного отношения. Начните с себя, меняя мир...
Рыжая Соня [angelmoon777] Добавлено 22.02.2009 в 11:26
/ ответ пользователю: РУССКИЙ ОБОРОТЕНЬ
Милое моё чудо! Мне глубоко наплевать в какой степени невинности Вы взяли за себя свою супругу. Можете приводить какие угодно доводы, но женщины, так сложилось исторически, всегда приспосабливались к мужчинам, будучи слабее… физически… и эмоционально. Поэтому, она всегда такая, какой её хочет видеть мужчина… Только не думайте, что я за половую распущенность. Боже упаси!.. Когда мужчина выливает на женщину помои - это мерзко и противно. Слово - величайшее богатство. Хотите устыдить, можете это сделать корректно, тонко, с ноткой юмора, и, поверьте мне, это подействует сильнее грязных матерных слов.
http://www.chitalnya.ru/commentary.php?id=2548
МЕДИЦИНСКИЙ ЖУРНАЛ
(фрагмент из повести Александра Ивановича Муленко "СКРАП")
Душа барахталась в сетке человеческих нервов. Гудела, как музыкальный инструмент, расстроенный непрошенными гостями. Клубилась около липкого тела облаком, желая освободиться от плоти и умчаться в такие выси, где нет артистов, рвущих до боли. Иван Иванович Кротов умирал. Фальшивые аккорды мешали ему грёзить, разбивая гармонию созерцания вечности, вызванную действием анестезирующих препаратов. Оживающая на время плоть стонала о продолжительности страданий, а запутавшаяся в ней душа упрекала её в живучести. Две половины одного существа бранились между собой, обвиняя друг друга в немилосердии. Но всё же ветреный холод подкрался к постели больного к умиротворению сторон.
Природа сыграла на руку смерти. Был пасмурный день. Мгла висела над миром. Из-под палки, не одеялом, а простынёй покрывая остывшую землю, как укрывают в морге покойника - кое-как, ненадёжно, падал нечистый снег. Казалось, что он несётся не с неба, а с ближних крыш - колючий, мелкий, словно абразив из пескоструйного аппарата, обдирая пожухшие краски вчерашней осени - последние, цепкие листья карагачей. Ещё долго висевшие после главного листопада, иссохшие, как в гербарии, вымороженные до хруста, они оторвались от верхушек деревьев и понеслись по асфальтированному покрытию городских тротуаров, подметая до чёрного блеска остекленевшие лужи… Ударил морозец, домашнее тепло потянулось на улицу в приоткрытые форточки помещений. Душа у Ивана отклеилась от липкого тела, и подхваченная этим потоком растворилась в природе. Ей оставалось витать над миром три дня, если холодное тело не похоронят оперативно…
Что было в жизни? Любовь?.. Да, любовь! Расчётливый в подлом рыночном времени добытчик и скряга, Кротов был любим и любил, той самой любовью, которой грезят подростки, переполняясь первой нежностью в пятнадцать лет, и это было, пожалуй, единственным богатством, не подверженном никакому дефолту, не растранжиренным вхолостую: направо, налево, как дурное семя американского супермена – героя саун и бань. Иван Иванович ни разу не изменил супруге - даже не думал об этом. По гроб, да теперь уже по самый гроб жизни, он остался ей верным и нежным мужем в благодарность за красоту, нерастраченную в юности на других, в те годы, когда она имеет самую высокую ценность. Алёна провожала его на службу!.. Был месяц май…
Команда, в которой числился Кротов, ждала покупателя несколько дней. Было съедено всё, что он взял в дорогу, окончились запасы провизии у соседей. Двое земляков под честное слово отпросились у дежурного офицера в город за газировкой и не вернулись. На следующее утро в субботу с периферии понаехали близкие родственники забытой команды. Нашлись и пропавшие беглецы. Их привезли обратно «за уши» родители, пунцовые от стыда. В оправдание убежавших от службы чад, они растрезвонили по району, что вышла задержка с их отправлением к месту прохождения службы, что в областном военкомате не кормят. Сердобольные мамашки и папашки, узнав об этом, поспешили в Оренбург, собрав баулы. Обрадованные их приездом дети ушли в помещение для свиданий, где было прохладно, где можно было присесть на скамейке и не бояться окрика: «Встать! Не дома!» Тяготы и лишения воинской службы отодвинулись на сутки, окрашенные радостью общения с близкими. Строгий отец никогда не баловал Ивана Кротова жалостью. Не поехал он по такому пустяку на встречу с сыном, за четыреста километров от дома, не отпустил жену, не передал даже денег с оказией. Завтрашний день зависел от урожая.
- Земля-кормилица иссохла более, чем сын, - сказал он жене.
Знал, что Ивану по силе выдержать испытание службой.
– Он мне защитник, а не я ему нянька!..
Ни кустика, ни газончика не жалось ни к одному из строений, расположенных на территории областного военкомата, куда приезжали за будущими солдатами «покупатели» со всей страны: пушкари, моряки, десантники, связисты. Асфальтированное покрытие плаца размякло от солнца. «Торги» шли, несмотря на выходные. Призывники кучковались в центральной части площади, окружённые двумя шеренгами курсантов зенитного училища. Это живое оцепление стало заслоном от жизни за воротами учреждения, предупреждало возможный побег на волю за водкой или в объятия любимой подружки, из которых оторваться в юные годы почти невозможно. Физически более крепкие курсанты время от времени толкали полудохлую массу призывников то в одно, то в другое место плаца. Опустевший за ними асфальт, поливали водой из пожарной машины, разгоняя на время зной, освежая горячий воздух. Из громкоговорителя выкрикивали название или номер той или иной призывной команды, приглашая людей на медицинский осмотр. Ближе к обеду включили музыку. Это были военные марши далёких лет.
Высокий забор воинской части, где находились проходившие медицинское освидетельствование призывники, был покрыт колючей проволокой. По ту его сторону возвышались тополя. Их нижние ветки тянулись на территорию военкомата, цепляясь за ограждение. Деревья были в соку, дрожали листочки, набухшие серёжки отдавали пух ветру. Он мчался над плацем и щекотал…
- Ты погляди на забор, – услышал Кротов хихиканье, покатившееся по строю.
На деревьях сидели девицы, которым отказали в свидании. У кого-то из них не было паспортов, другие не успели заматереть, чтобы считаться близкими родственниками – не сменили фамилию. Были и такие, которые познали близость с мужчинами в объёме, что иной женщине и в сорокалетнем возрасте не снится - чего же греха таить-то? Одни сидели на толстых ветках, болтая ногами, другие стояли на них, обняв стволы. Что-то кричали в поиске знакомых парней. Но поди отыщи в толпе любимые лица, и поди различи их на дереве среди зелени, глядя на солнце. Услышишь ли под бравурные марши, о чём пекутся любимые люди. От места, где находились оцеплённые парни, до забора было не близко. На минуту музыка смолкла. Из громкоговорителя послышался зычный голос дежурного по части.
- Эй-й, за забором, кошёлки, а ну-ка быстро попрыгали на земь!.. Не нарушайте правопорядок!..
На мгновение стало тихо и вдруг:
- Козёл, - понеслось ему в ответ с деревьев ожившее чириканье.
Плац рассмеялся.
- Ты погляди на концерт, - толкнул Ивана сосед.
Две самые смелые подружки, стоя на ветках, задрали платья и повернулись задом к радиорубке.
- Поцелуй меня в задницу, генерал! – доносилось из-за забора.
Дежуривший по части офицер поспешил к деревьям, чтобы вразумить бесстыдниц, но в ответ полетели камни. Возвращаясь, он потирал ушибленные места, ругаясь нецензурной бранью. Перед открытой дверью командного пункта остановился, долго жестикулировал, показывая руками в сторону пожарной машины.
- Марш славянки, - сказали из репродуктора.
Грянула музыка. К забору подъехала пожарная машина. Нарядчики раскатали рукава, включили насосы, пробуя на асфальте напористость струи, вылетающей из сопла. Когда давление воды поднялось, подоспевший дежурный отобрал у солдата ствол и направил его на деревья. Первая, самая ближняя к нему, девчонка упала сразу, ломая ветки. Другие держались стойко, глотая воду. Офицер переводил «пушку» то на одно, то на другое, то на третье дерево, злорадно ругая людскую похоть во всех её проявлениях. Матерь божья была блудницей, зачатье - порочным, оргазм – ненасытным. После второго куплета «Марша славянки» жертвы расстрела не выдержали напора холодной воды и покинули деревья, оставляя на сучковатых стволах обрывки одежды. Две отчаянные хулиганки, недавно дразнившие радиорубку, держались. Вода потрепала платья, местами разорвала, обнажая белое тело, но офицеру хотелось отомстить особо, со вкусом, раздев догола.
- Так им и надо!.. - неслось отовсюду. – Артиллерия, пли!..
Плац улюлюкал, когда дежурный повёл «огонь» по последнему оплоту сопротивления – по центральному тополю, на котором ещё дышали три беспокойные девицы. Отрезая им пути к отступлению, лейтенант распластал поток, обрывающий листья, ломающий ветки, леденящий живое тело, как стену. Первая девица, обессилев, упала, вторая бросилась вниз сама. Третья стояла чуть выше, твёрдо, хватаясь за ствол. Среди листвы и шабаша она не выделялась, как прежние, не дразнила военных, но когда осталась одна на оборванном дереве, взгляды сфокусировались на ней. И Кротов узнал её – Алёна.
Дежурный остыл. Он убрал водяную завесу, разрешая девице уйти. Водитель пожарной машины махнул рукой: - Спускайся, – мол, - не тронем. Алёна потянулась за авоськой, висевшей рядом, из неё торчали наружу бутылки с газированной водой. Кто-то крикнул: «Водка», и офицер поднял шланг. Авоська упала. Следом по мокрому тополю, обняв его скользкий ствол руками и ногами, ползла Алёна, оставляя на сучьях обрывки летнего платья. Исподлобья стыдливо Кротов провожал свою подругу глазами, прислушиваясь к усмешкам, окружающих людей.
И если в поход страна позовет
За край наш родной
Мы все пойдем в священный бой
На этой высокой ноте порядок восстановился, радио смолкло. Пожарные возвратились на плац и приступили к работе. Оцепление вздрогнуло. Ведомая им толпа салаг покатилась на новое место.
- Как он их ловко раздел, - зубоскалили толкачи-курсанты.
- Концерт!..
- Да разве это концерт?
Видавшие более, делились «нажитым опытом». Иван услышал, как один командир отделения то ли сержант, то ли ефрейтор рассказывал подчинённому о том, как зимой «одну из этих шлюх приморозили к дереву».
- Пожарники вынимали её из шубы, стоя на лестнице... Скурвилась стерва…
Он итожил громко, со знанием дела. Кротову стало стыдно за бессилие чем-либо ответить на это его оскорбление. Кинуться на обидчика он не мог и, скрывая клокотание в горле, глотал обиду. Прошло немало лет прежде, чем она рассказала ему о разбитых бутылках, о том, как упала на их осколки в разорванном платье, мокрая, в слезах, в крови, как ожидала ночи, спрятавшись в кустах, облизывая раненые руки. Как добралась, почти раздетая, на окраину города к тётушке. И боялась огласки…
- Я видел тебя на дереве, - признался Иван Иванович. – Обрывки одежды висели, как осенние листья…
- Я тебя дождалась…
Протокольное было время. Когда он уволился в запас и вернулся домой, его сволочили по всей округе на все лады. Какая-то сварливая сотрудница из горвоенкома, прочитавшая дело, писала на предприятия письма, в которых просила учесть при приёме на работу его армейское прошлое – так, должно быть, предписывали инструкции тех лет. Гремела «правдой», докладывая во все инстанции, что Кротов - алкоголик, угробивший машину. Ему зачитали одно из таких писем в автотранспортном предприятии, куда он, было, ткнулся, и дали от ворот поворот. Иван затаил обиду на государство, стал шабашником и построил жизнь на левых доходах, где преуспел. Даже в самые трудные годы был при деньгах, а не на митингах, на которых околачивались бюджетники. Те из них, чья подпись на бумаге не стоила ломаного гроша.
Его жена Алёна работала на хлебозаводе технологом. Когда предприятие оказалось на грани банкротства, два цеха остановились. Работников отправили в долгосрочные отпуска без содержания на производстве и скоро известили, что собственники решили закрыть непродуктивное производство и: «…уволить лишние рты». У Алёны случился первый сердечный приступ. Кротов отвёз её в приёмный покой городской больницы, где женщина задержалась на месяц.
- Сократят, - вздыхала она на каждом свидании с мужем. – На что буду жить?
- Разве я не добытчик? – успокаивал Кротов. – Ты только посмотри на других людей: ни у кого ни копейки, а я при деньгах, при работе, имею спрос.
- Ненадёжная эта работа: ни стажа, ни льгот и налоги не платишь – уличат, отберут экскаватор.
- Прорвёмся, мать, где наша не пропадала, - он шутил, но было тревожно, - наша пропадала везде.
По выздоровлению Алёну вызвали в дирекцию и поинтересовались, как она себя чувствует.
- Нам не нужны больные сотрудники, – строго заметил начальник отдела кадров.
- Буду работать, - сказала женщина.
Скоро завод перекупили. Новые акционеры оказались бессердечнее прежних. Их управляющий напечатал бумагу о сокращение штатов. В этот чёрный список попала Алёна. Второй сердечный приступ оказался сильнее первого.
- Лежи-ка, мать, в больнице как можно дольше и поправляйся, не думай о будущем – это моя забота - кормить, – утешал её Кротов. - Больничный тебе оплатят, а там и бог повернётся лицом. Ешь апельсины - и тебе, и соседям в палате хватит.
Бледная она плакала, таяла жизнь.
Но не бог повернулся лицом, а дьявол. Весною вода поглотила город. Природа митинговала пуще всех оппозиций. Канализационные люки оказались забиты грязью, затянуты тиной. Коммунальщики не справлялись с работой, не хватало техники, рук и… денег. Нечистые воды окружили склады, где хранились продукты хлебозавода: мука, орехи, изюм, шоколад… Мыши покинули подвалы.
- И тут появился я, - рассказывал Кротов. Улыбались даже самые безнадёжные больные, удивляясь метаморфозам, бывающим в жизни. В то аварийное утро он проезжал мимо завода на экскаваторе.
- Твой новый начальник: ни бе, ни ме, ни кукареку, выскочил на дорогу в болотных сапогах, руками машет, а рожа - бледная, щёки трясутся. Без мата двух слов связать не умеет. Смекаю, молит о помощи, нырять за мешками некому. Нанял он бичей для этого дела, а те напились «по предоплате» и, «как в Турции», - едва не утонули в экскрементах, которыми наводнила весна... А тебя я поздравляю с повышением по службе, ты теперь - в отделе кадров – инспектор по персоналу. Беса, что кровь твою пил – уволили на глазах. Вырыл я, значит, траншею, отвёл все воды в овраг, покраснел твой начальник, очухался, стал благоразумным, вещает членораздельно, словно серый волк из сказки: «Я, Иван-царевич, по самый гроб тебе должен. Ты меня спас», - тянет деньги. «Положи-ка мне в ковш мешок немочёного чернослива и грецких орехов да из тех закромов, где мыши не бегали». «Я тебе из личного склада – самых отборных». «И ещё… Жену мою знаешь, а-а?.. Алёну Сергеевну Кротову». «Хорошая женщина». «В больнице она, – вот так и так - объясняю вкрадчиво, - свернули кровь». «Не может быть!.. Этот мерзавец у меня больше не работает… Ко мне его, на ковёр!». Облаял со всех сторон бедолагу и уволил…
- А ты поверил?.. Они же вместе водку пьют…
- Не выполнит обещание – утоплю. Отрою такую артерию - стены рухнут, такой туалет ему устрою на заводе, зацокают языками от зависти даже герои локальных войн и конфликтов, отягощённые орденами за службу Отечеству... Правительство объявит президенту импичмент: «Не в том сортире, не тех ты мочишь».
- А город без хлеба. Повсюду распутица. Раньше бывало сухо. У проходной росли тюльпаны. Мне было пять лет, когда я впервые ушла из дома, чтобы их нарвать. Мама меня нашла и наказала, а я ревела - боялась маму. И хворостину, которой она меня гнала обратно домой. Сегодня повсюду бурьян, грязь на асфальте, словно его и нет, газоны запущены и страшны
- К твоему выходу на работу мы их облагородим. Цветы не обещаю, но трава поднимется, как в детстве…
Вычистил, выскреб, забытый всеми, асфальт. Те же бичи, что тонули в подвалах хлебозавода во время паводка, проживающие здесь же - в гаражах у оврага, куда ушла вода, за водку взрыхлили все газоны от автобусной остановки до проходной - без малого двести метров. Когда Алена Сергеевна приехала на работу после болезни, отовсюду торчали острые зелёные стебельки сочной травы и среди них, увы, не тюльпаны, но одуванчики тянулись навстречу.
Прошло более года, когда жена заговорила о пенсии. Сердце стучало неровно, и хотя тяжёлые дни, казалось, остались в прошлом, страхи не проходили.
- Мне нужна инвалидность, - сказала она Ивану. - Я тоже хочу получать бесплатные лекарства.
- Я тебе любые достану, - ответил муж.
- Любые не помогают, они поддельны…
И доныне аптеки полны фальшивыми препаратами, ожидающими инспекций. Реклама лжёт, выдавая за панацею их глазурованный мел. Кротов и сам не единожды пил такие дорогие таблетки, но прока не чувствовал ни на йоту. Как-то один гипертоник помог настоящими лекарствами, приходившими в аптеки не из баулов жлобовитых барыг, а централизованно - по заявкам лечебных учреждений. Разница между одними и теми же таблетками была на лицо. Попробовав настоящее лекарство, больному на время казалось, что чья-то совесть ещё на месте, только нужно дожить до инвалидности, чтобы обрести надежду на справедливость.
- Я же для этого платила налоги, - волновалась Алёна. – Мне не откажут в медикаментах.
Как и в детстве, она надеялась на государство, на его патронат. Но страна холила чиновников да экспертов, а не многочисленных больных, желающих иждивения преждевременно.
- Хоть что-то сейчас, - молила Алёна. – Пока ещё жива…
Новая бессердечная медицина потеснила старую, добрую. Врачи стояли на рубеже у государственности, подозревая у каждого пациента аггравацию. Уже не клятва Гиппократа, а присяга на верность руке, распределяющей деньги, руководила ими при выборе решений. Такая рука не могла поддержать всех подряд, наплодившихся за долгое время социализма, ставших сегодня обузой для рыночной экономики – потребителями её благ, не производящими товара ни на копейку. И хотя приличия в отношении уцелевших пенсионеров были соблюдены, достойная старость пестрела в каждом государственном документе, нация вымирала. Холодная расчётливость овладела умами специалистов, продлевающих жизни, руководящих страной. Гуманитарные науки очерствели, остыли. Арифметические выкладки экономистов душили сильнее газовых камер Дахау, - гуманные постулаты не гармонировали с убийственной математикой. «В случае сохранения современного уровня заболеваемости и инвалидности среди мужского населения России ожидаемая продолжительность их «здоровой жизни» сократится до 53 лет» - кричали журналисты. Но государственные мужи смекали, что многолетние отчисления этих усопших граждан только на пользу номенклатуре. Однако женщины всё ещё доживали до пенсии и тянули на государственных харчах до шестидесяти шести. С ними надо было делиться.
- А вдруг ты умрёшь, – спросила Алёна у Кротова, – и я останусь одна?
Иван Иванович задумался. Здоровья было избыток, доходы росли, но с чем не шутит чёрт. От тюрьмы и от сумы не зарекайся, а от инфляции и тем более. Ярый противник государственности, получавший не медали, а синяки, он всё же осознавал, что у Алёны не будет помощи ниоткуда, если с ним случится беда. Кроме того мизера по инвалидности, который предстояло отвоевать осадой или штурмом.
Глава клинико-экспертной комиссии Клык Михаил Моисеевич был стариковат, но выглядел молодецки. Казалось, что время остановилось у порога его врачебного кабинета, как и тысячи больных в ожидании очереди на получение набора государственных льгот. Михаил Моисеевич впился в рабочее место, словно клещ в подмышечную область, ввинтился в кресло, как фарфоровый зуб, неистираемый пищей, - ни расшатать, ни пододвинуть. Его друзья-генералы сыграли в ящик, а Клык, пожалуй, самый древний эскулап поликлиники, продолжал продуктивно трудиться на зависть подрастающим коллегам. Нажимал на авторучку с такою силой, что в пальцах появлялся синдром длительного сдавливания.
- В такую-то годину вы встали на путь симуляции, – орал Михаил Моисеевич на чахлых шахтёров и на хромых металлургов, робко открывающих двери.
Не одно поколение горожан искало у Клыка дорогу на инвалидность. Ежедневно у кабинета давились люди, обнимая ворохи пожёлтевших, помятых справок, читая которые, глава экспертной комиссии разбирался, кто действительно болен, а кто ещё нет, подклеивал эти бумажки в больничные карточки или выкидывал их в мусорный ящик, чтобы стоявшее перед ним убожество повторно прошло переосвидетельствование у врачей. Сплоховавшего коллегу - медика, подписавшего уничтоженный документ, тем временем ставили на место и при повторном обращении к нему за помощью: хирург ли, терапевт ли, невропатолог ли - тот не находил у изгнанника необходимые симптомы. Всё чаще люди умирали в коридорах поликлиник, так и не дождавшись желаемых пенсий и бесплатных лекарств.
В молодые годы Клык не курил, не пил, не развратничал - жил «как положено» семьянину - «по-советски». Супружеский долг выполнял по расписанию - экономно и сохранил недюжинное мужское здоровье до старости. В семьдесят восемь лет его одолевала истома по женщине. Но ровесница жена ударилась в православие и не хотела заниматься любовью, ссылаясь на сексуальную дисфункцию организма. На столе у врача лежал медицинский журнал, в котором была напечатана биография Татьяны Алексеевны Голиковой – нового министра социального развития и медицины, размещены её фотографии и одна из них особенно подчёркивала стать этой женщины. Оставшись наедине с журналом, в обеденный перерыв, Клык надевал очки и голодным взглядом глядел на изгиб её тела ниже позвоночника, потом переводил глаза на грудь и снова опускал их вниз, стараясь представить какую красоту скрывает платье. При этом старик частенько причмокивал губами, как на настоящем свидании с женщиной во время лобызаний и бубнил под бороду:
- Грудь у неё, конечно, мала, но в остальном она мне по вкусу…
В этот момент брюки казались тесными. Михаил Моисеевич искал причину этого неудобства: подтягивал то левую, то правую штанину, ёрзал на стуле, шарил в карманах, поправляя то твёрдое, что мешало нормально существовать. Пуговицы у брюк расстёгивались, и окрепшие гениталии выпирали наружу. В такие минуты Клык не замечал окружающих. Он предварительно закрывался от них, но в тот злополучный день (хотя как знать?), когда Иван Иванович Кротов переступил порог его кабинета, дверь была открыта.
- Какая женщина… - сказал посетитель, глядя на муки эксперта.
- Что вы тут делаете? – подпрыгнул старик и, оправдываясь перед незнакомцем за произошедший конфуз, трезво заметил:
- Баба моя рассыпалась, а у меня энергии хоть отбавляй!
- Завидное долголетие...
- Хочется мне такую женщину! – показал он на раскрытый журнал.
- Она совершенна, - согласился Иван Иванович, и подумал, что, глядя на Голикову, коня прошибёт оргазм. - Во внучки годится, да?.. Михаил Моисеевич…
- Пожалуй, так оно и есть, - улыбнулся врач, застегивая штаны.
Кротов поинтересовался, как здоровье у его младшего сына, у Андрея Михайловича Клыка, с которым он некогда учился в школе и даже сиживал за одной партой, таская за косы девчонок. Как поживает его старший сын - Борис Михайлович Клык, уехавший в Израиль?
- Что-о?.. Умер от инфаркта?.. Примите мои соболезнования… А говорят, что на Западе медицина лучше, чем у нас…
- Кому говорят? – завёлся Клык. – Мало ли что говорят!.. Я-то знаю… Жил бы он здесь, не умер. Я бы вылечил… Там-то ведь, работать надо, зарабатывать деньги!.. А с его образованием – филолог, какая работа? На что ему лечиться? В Израиле слесаря необходимы, а не поэты…
- Как и у нас, Михаил Моисеевич… как и у нас. Сегодня легче устроиться столотёром, нежели журналистом.
- И порядочней, - согласился Клык. – А медицина и здесь медицина. Говорил я им обоим: «Учитесь на врача». «Да что ты, отец, ковыряться в анализах? Это несовременно». Передал бы сейчас по наследству это место – жили бы припеваючи… А так - только пенсию Андрюшке пробил, пока ещё здоров…
И Андрюшка, и жена Андрюшки, и православная супруга самого эксперта, а также ещё три десятка иных близких, словно челюсти одного большого вампира тянули из бюджета свежую кровь.
- Слава богу, что живы!.. – заметил Кротов.
- Вы по какому вопросу?
Иван Иванович рассказал, что у прежнего мэра, у пьяницы-мэра, была секретарша, внешне похожая на женщину, фотография которой сияла в журнале...
- Звать Лариска…
- Припоминаю, а как же, - ответил Клык. – Она оформляла ему инвалидность в позапрошлом году… Пожалуй, даже покраше будет, нежели эта…
- И помоложе!.. Сисястая баба…
- Вы очень тонко подметили. Именно!... Сисястая, ого- го- го!.. – игриво показал он руками воображаемый размер её бюста. – А что незамужняя?..
Кротов пожал плечами и грустно ответил:
- Всю жизнь в секретариате.
- Ах да-а, понимаю… Прежний градоначальник её бросил, а новый не взял?
- Могу познакомить...
- А что же… Тряхнём стариной, разоримся немного… Я же нисколько не беднее градоначальника…
Обустроил Кротов это сатанинское дело, ставши сводником у сохранивших здоровье людей. Спустя месяц под руку с ослабшей женой он успешно прошёл коварных врачей на злополучной комиссии, которая решает вопросы о лечении патологий из государственного кармана. Алёна получила лекарства. Сегодня она жила и дышала спокойно. Очереди, конечно, в поликлинике не стали короче. Не убавилось желчи в улыбках у эскулапов, знающих о функционировании органов у больного более самого больного, но деньги - три тысячи рублей приносили на дом ежемесячно, и медицинский журнал с картинками исчез со стола у главы клинико-экспертной комиссии.
Старый хрыч не сплоховал. Спустя ещё два года, летом, Иван Иванович, разбирая в запущенном городском парке завалы деревьев, увидел семейную пару, осторожно переносившую через упавший тополь коляску с дитятей - ночью была гроза. Малыш выплюнул соску в самую гущу зелени и заревел. Женщина нагнулась, чтобы её поднять.
- Эй, Михаил Моисеевич!.. Не спеши! – приоткрыл Иван Иванович кабину экскаватора. – Давай-ка пособлю тебе ковшом, уберу это дерево с дороги. Это твой правнук?..
- Да что вы – сын!.. – гордо ответил врач. – Я человек без предрассудков
Женщина, сопровождавшая Клыка, распрямилась, откинула волосы и стыдливо кивнула Кротову: «Здравствуйте». Он её узнал.
- Ау-у, Лариска!
- Когда-нибудь мой новый сын станет врачом, и я передам ему по наследству рабочее место, - заметил Клык. – Очень хорошо, что вы нас познакомили, Иван Иванович… А жена моя ушла в монастырь.
- Неисповедимы пути господни… - сказал ему Кротов, ухмыляясь в усы...
Освободившейся от тела душе стало страшно. Холодная круговерть не сразу оторвала её от родного дома, а отбросила обратно - в липкую тину побережья жизни, как отбрасывает щепку река, бурлящая нечистотами во время половодья. Душа усопшего Кротова оказалась перед окнами кухни, где его Алёна готовила пищу, ещё не зная о смерти мужа. На разделочной доске в муке лежали вареники, в кастрюле закипала вода. При жизни Кротову более нравились пельмени, он упрекал жену в самостоятельности, если она закручивала в тесто картошку или творог, как сегодня, игнорируя вкусы мужа.
– Тебе жалко мне мяса? - говорил он супруге, а та отвечала, что в мясе много холестерина, что у него – у Кротова - избыточный вес и, как следствие, большая вероятность преждевременного старения или инфаркта.
- Нагляделась рекламы по телевидению, - ворчал Иван. – Пельмени наше национальное блюдо. Мне не пристало есть какую-нибудь мацу… У меня на работе Ефим-подсобник, один, как перст - ни кола, ни двора, бомжует в сторожке. Ты положи-ка эти вареники в банку - отдам ему. Сожрёт их за милую душу…
- Я для тебя старалась, - упрекала Алена, но выполняла просьбу.
Иван Иванович успокаивался, послушно кушая всё, что осталось в тарелке, нарезав для сытости сала и хлеба: «…раз уж так получилось».
Сегодня, освободившись от тела, он по иному переживал ситуацию на кухне. Слюноотделение, обоняние, пищеварение остались в прошлом. Они были телесными проявлениями жизни, а любовь продолжала жить после смерти, будучи движением духа – бессмертного, если верить учёным. Новое дуновение космоса прижало эту душу к окошку, как плёнку, приморозило на минуту. Ссутулившаяся жена кидала в кастрюлю вареники. Выплеск горячей воды метнулся к ней, и какая-то капля попала на руку, державшую разделочную доску. Алёна вздрогнула от ожога. Один вареник упал. Освободившись от остальных, жена подняла его с пола и положила на стол. Посчитала, что грязный, что в пищу не годен. Такое случалось и ранее, но Кротов всегда смеялся над чистоплотностью.
- Кидай его вместе со всеми, в кастрюлю, я не барин – съем и не умру.
Супруга отвечала отказом, и он бросал его сам в кипящую воду, когда она отлучалась из кухни за мусорным ведром.
- Где этот грязный вареник, - пытала, вернувшись.
- Поди отыщи, - ухмылялся муж, лукаво глядя на варево, – чтобы ты, интересно, с ним сделала, если бы я не нашёл ему место в кастрюле…
Сегодня последний вареник попался ей на глаза, спустя минуту, когда она уже перемешала болтушкой содержимое кастрюли. Алёна его оглядела и опустила в кипящую воду сама. Вымыла руки с мылом, и пошла будить Ивана на завтрак.
- Я же умер… - спохватилась душа.
Стыд, как и страх – духовные чувства. Кротов был виноватым перед Алёной, как в тот далёкий день на плацу, когда его подругу смывали с дерева из брандспойта. Душа у Ивана оторвалась от стекла и потянулась обратно к форточке, в надежде с притоком холодного воздуха ворваться в квартиру и нырнуть в окоченевшее тело до первого крика вдовы по усопшему мужу, проснуться и успокоить её словами:
- Иди на кухню, убавь огонь, я жив… - как это было вчера, когда он лежал опухший и неподвижный, но горячий, - ты слышишь, Алёна, вода убежала на плитку, скворчит…
Однако новый поток космической энергии оторвал его душу от тины жизни и понёс над землёй…
СПАСИБО, ЧТО ПРОЧИТАЛИ!
Дорогие читатели!
Я непрофессиональный писатель и буду признателен, если вы поможете мне правильно расставить знаки препинания и укажите на стилистические ошибки, о которых я совсем ничего не знаю. Искренне Ваш - Муленко Александр Иванович