Артур Мэйчин. Великий бог Пан

Артур Мэйчин

ВЕЛИКИЙ БОГ ПАН


Перевод с английского Игоря Мельникова


I

– Я рад, что ты пришел, Кларк, нет, правда очень рад. Я не был уверен, найдешь ли ты время.

– У меня было несколько дней, чтобы принять решение. Твое предложение вещь малоприятная для меня даже сейчас. Но ты не боишься, Рэймонд? Это абсолютно безопасно?

Двое мужчин медленно прохаживались на террасе перед домом доктора Рэймонда. Заходящее солнце зависло над линией гор и теперь светилось на западе в пасмурном воздухе красноватым свечением, которое не отбрасывало тени, и весь воздух вокруг был тихий. Сладкое дыхание исходило от большого дерева на холме, из кроны которого доносилось нежное воркование диких голубей. Ниже, в живописной долине, река извивалась между одиноких холмов, и, по мере того, как солнце начинало исчезать за горизонт, чистый белый туман появлялся у подножия холмов.

Доктор Рэймонд повернулся к своему другу.

– Безопасно? Конечно. Сама по себе операция совершенно простая, любой хирург может ее сделать.

– И ни в чем нет никакой опасности?

– Нет; абсолютно ничто не угрожает, я отвечаю. Ты всегда был робок, Кларк, всегда, но ты ведь знаешь мою историю. Последние двадцать лет я посвятил себя трансцендентальной медицине. Я сам слышал, что меня называют знахарем, шарлатаном и обманщиком, но все это время я твердо знал, что я на верном пути. Пять лет назад я достиг цели, и с тех пор каждый день был готов к тому, что мы будем делать этой ночью.

– Хотелось бы верить, что все это правда. – Кларк приподнял брови, и посмотрел на доктора Рэймонда с сомнением. – Но ты совершенно уверен, Рэймонд, что твоя теория не фантасмагория, не плод твоего возбужденного разума, как и всё подобное?

Доктор Рэймонд остановился и резко повернулся. Он был мужчина средних лет, худой, если не сказать, тощий, с бледно-желтым цветом лица, но когда он в ответ посмотрел на Кларка в упор, то можно было заметить, как кровь обильно прилила к его щекам.

– Вот смотри, Кларк. Ты видишь горы, и то, как одна вершина волною вздымается за другой, ты видишь деревья в саду и засеянное поле, и сочные луга, и заросли тростника вдоль берега реки. Ты видишь меня, стоящего рядом с собой, и слышишь мой голос. Но я говорю тебе, что все это – как свет от той звезды, что льется с неба на твердую землю, к нашим ногам – я называю все это не более чем сон, фантом. Призрак, который скрывает реальный мир от наших глаз. Реальный мир существует, но он скрыт от нас этими чарами и этим видением, укрыт от наших глаз словно гобеленами с изображением сцен охоты, скрыт нашими мечтами о карьере, скрыт за всем этим, как за завесой. Я не знаю, пытался ли приподнять кто-либо эту завесу, но я знаю, Кларк, что и ты, и я, мы приподнимем ее этой ночью и увидим то, что скрыто от посторонних глаз. Ты, может, думаешь, что все это забавная безделица, и не более того. Все это действительно может показаться довольно странным, но всё это существует, укрытое от нащих глаз, и древние знали, что скрывается за пологом. Они называли это – видеть бога Пана.

Кларк поежился: от белого тумана, собиравшегося над рекой, исходила прохлада. 

– Это и в самом деле удивительно – сказал он  – если то, что ты говоришь правда, Рэймонд, то мы стоим у края загадочного мира. И всё же, скажи, абсолютно ли необходим скальпель в этом деле?

– Да, всего на всего незначительное хирургическое вмешательство в серое вещество, пустячная перегруппировка некоторых клеток, микроскопическое изменение, на которое не обратят внимание девяносто девять специалистов из ста. Я не хотел бы утомлять тебя, Кларк, профессиональными подробностями, хотя я мог бы посвятить тебя в массу технических деталей, но это выглядело бы слишком навязчиво, поэтому оставляю твою осведомленность в этом вопросе на том же уровне, на каком она пребывает в данный момент. Но я полагаю, ты должно быть, обратил внимание на статью в газете, в разделе «За гранью допустимого», в которой говорится, что за последнее время были сделаны огромные шаги в области изучения физиологии мозга. Я видел эту статью и раньше, в ней говорилось о теории Дигби и об открытии Брауна Фэбера. Теория и открытие! Там, где они находятся сейчас, я был еще пятнадцать лет назад, и мне нет нужды объяснять тебе, что я не топтался на месте в своих исследованиях все эти пятнадцать лет. Будет достаточно, если я скажу, что пять лет тому назад я сделал открытие, о котором я упоминал тебе, когда говорил, что десять лет назад я познал цель своих изысканий. После многолетних исследований, после многотрудных лет мыканья в темноте, после дней и ночей, наполненных разочарованием, а иногда и отчаянием, которое не покидало меня до последнего времени, вдруг меня пронзила дрожь волнения и охватил леденящий холод по всему телу от мысли, что вероятно должны быть другие пути поиска, которые я упустил. И наконец, после многих лет плодотворного труда внезапная радость охватила мою душу, я наконец-то узнал, что мое долгое путешествие подошло к концу. Та мысль, что явилась мне тогда, и представляется единственно возможной до сих пор, до той поры была просто невостребована, она навела меня на размышление момента, следуя по узнаваемым и проторенным путям, которые я отслеживал уже сотни раз, она вдруг прорвалась во мне великой истиной. И я смог посмотреть на всё своим, отстраненным от общепринятого взглядом. Предо мной предстал целый мир, область непознанного, континенты и острова, великие океаны, в которых не плавал, как мне кажется, до сих пор еще ни один корабль. Человек впервые открыл свои глаза и увидел солнце и звезды на небе и безмятежную землю внизу. Ты можешь подумать, Кларк, что все это лишь красивые слова, но это трудно объяснить буквально. И, тем не менее, я не помню, намекал ли я тебе, что это не может быть изложено в простых и односложных выражениях. К примеру, наш чудный мир сейчас опоясан телеграфными проводами и кабелями, что позволяет бежать мысли со скоростью чуть меньшей, чем сама скорость мысли, промелькнуть с востока на запад, с севера на юг, и при этом ей не встанет препятствием на пути ни наводнение, ни засуха. Допустим, что ученый-электронщик сегодня вдруг внезапно осознал, что он и его друзья просто забавлялись, поигрывая морскими камушками, и ошибка их заключается в незнании фундаментальных основ мира. Допустим, что перед таким человеком открылось видение совершенного пространства вселенной, выступающее впереди общепринятого, и слова такого человека засверкали ярче солнца, по ту сторону солнечной систем, за ее пределами, и членораздельная его речь прозвучала в пустоту, так как звучала она за границами нашего понимания. Не знаю, какие еще найти тебе аналогии, чтобы объяснить тебе это, но, думаю, очень хорошая аналогия заключается в том, что я уже сделал. Сейчас ты можешь понять немного из того, что я почувствовал, когда однажды стоял здесь вечером. Это был летний вечер, и долина смотрелась так же хорошо, как сейчас. Я стоял здесь и видел перед собой невыразимую, необъяснимую бездну, зияющую своей глубиной между двумя мирами – миром материи и миром духа. Я увидел великую, глубокую пустоту растянувшуюся передо мной в неясных своих очертаниях, и вдруг внезапно возникший мост света от земли к берегам непознанного, был перекинут через бездну. Ты можешь заглянуть в книгу Брауна Фэбера, если хочешь, и ты убедишься, что до настоящего дня современная наука еще пока не в состоянии определять наверняка функцию отдельной группы нервных клеток головного мозга. Эта группа, так сказать, целина, нетронутое поле для причудливых теорий. Я не стою на позиции Брауна Фэбера и его специалистов, я вполне могу объяснить, как функционируют эти нервные клетки в общей схеме. Коснувшись их, я могу привести в действие их игру, коснувшись, я говорю, что я могу установить свободный ток, коснувшись, я могу завершить связь между этим миром чувств и – мы сможем закончить это предложение позже. Да, скальпель необходим, но подумай, какой эффект даст его отточенное лезвие. Он поможет тебе достичь высочайшего уровня, когда все твое тело будет представлять сплошную стену из чувств.  Возможно, ты впервые ощутишь себя человеком, чувства которого, устроены таким образом, что его дух может наблюдать мир духа. Кларк, Мэри сможет увидеть бога Пана!

– Но ты помнишь, о чем ты мне писал? Я думаю, это будет необходимо, чтобы она – остальное он прошептал доктору на ухо.

– Не для всех, не для всех. Это ерунда. Уверяю тебя. Это, в самом деле, лучше того, что уже есть, я совершенно в этом уверен.

– Обдумай этот вопрос хорошенько, Рэймонд. Это очень ответственно. Ведь что-нибудь может пойти не так, и это сделает тебя самым несчастным человеком до конца твоих дней.

– Нет, я так не думаю, даже если и произойдет худшее. Ты ведь знаешь, я вытащил Мэри из самого дна, из самых отбросов нашего общества, где она, почти наверняка, умерла бы от голода еще в детстве. Я думаю, я имею право распоряжаться ее жизнью так, как мне заблагорассудится. Войдем же в дом, уже поздно, нам лучше поспешить.

Доктор Рэймонд повел гостя в дом, пройдя через холл, они спустились вниз и очутились в длинном, темном коридоре. Он достал ключ из своего кармана, отпер им тяжелую дверь и кивнул Кларку войти в его лабораторию. Когда-то здесь была биллиардная, и свет исходивший из стеклянного куполообразного плафона, висевшего в центре потолка, по-прежнему светил печально-матовым светом, освещая фигуру доктора, включившего свет, отбрасывая тяжелую тень от него и от стола, стоявшего посередине комнаты. Кларк посмотрел на него. Поскольку помещение хорошо просматривалась, то можно было увидеть полки вдоль стен от пола до потолка, заставленные различными бутылками и склянками всех форм и расцветок, а в одном конце комнаты стоял небольшой секретер с выдвижными ящиками для бумаг. Раймонд направился к нему.

– Вы видите этот пергамент Освальда Кролиуса? Он был одним из первых, кто указал мне этот путь, хотя я не думаю, что он мог когда-либо найти его сам. Однажды он сказал странную фразу: «В каждом зерне пшеницы присутствует душа звезды».

В лаборатории было не так много мебели. Стол в центре, каменная плита, прикрывающая водосток, в одном углу, в другом углу кресла, в которых расположились Рэймонд и Кларк, вот, пожалуй, и всё, если не считать еще одного кресла в дальнем конце комнаты, который выглядел старой рухлядью. Кларк взглянул на него и поднял брови.

– Да, не удивляйся, это кресло – сказал Рэймонд. – И оно у нас сейчас займет достойное место. Он встал и вытащил кресло на свет. Затем, используя всевозможные рычаги, со всех сторон торчавшие из него, он начал поднимать и опускать ниже его сиденье, устанавливать спинку, подбирая нужный угол и корректировать подножку. Теперь кресло выглядело значительно комфортнее, и Кларк, как только доктор завершил все свои манипуляции с рычагами, коснулся своей рукой мягкого зеленого бархата его обшивки. 

– Теперь, Кларк, чувствуй себя совершенно свободно. До тебя я уже потратил пару часов на кое-какие свои приготовления, но я был просто обязан самое важное оставить на потом.

Рэймонд направился к каменной плите, затем к полкам, и Кларк, скучая, наблюдал, как он, согнувшись, колдовал над своими склянками, как разжигал огонь в тигле. У доктора в руках был небольшой фонарь, лишь частично освещавший его и край его аппаратуры, и Кларк, сидевший в полумраке, посмотрел вниз, разглядывая великую игру теней в комнате, по-детски удивляясь странному эффекту слепящего света и непроницаемой тьмы, контрастирующих друг с другом. Вскоре он стал различать еле уловимое благоухание, свободно распространявшееся по комнате, и по мере того, как аромат возрастал, он стал удивляться, что этот запах совсем не напоминает ему запахи аптеки, или те, что бывают в операционной во время хирургической операции. Кларк заметил за собой, что он, наполовину осознанно, нехотя пытается проанализировать свои ощущения, что он стал вспоминать день, пятнадцатилетней давности, когда он бродил по лесам и лугам возле своего дома. Это был жгучий день начала августа, возросшая жара охватила очертания всех предметов и все расстояния неясным маревом, и все, кто смотрел в тот день на термометр, говорили об анормальности температуры, о том, что она почти как в тропиках. Странно, что удивительный жаркий день пятидесятых всплыл снова в воображении Кларка. Чувство ослепительного все проникающего луча солнца, казалось, стер тени и свет, находившиеся в лаборатории, и он снова почувствовал, как накаляющийся воздух обдал его лицо своим жаром, он увидел мерцание, исходящее из мха и услышал мириады шорохов и приглушенных звуков лета.

– Я надеюсь, этот запах не раздражает вас, Кларк, в нем нет ничего сверхъестественного. Он лишь может сделать вас немного сонным, вот и все.

Кларк слышал слова совершенно отчетливо и осознавал, что Раймонд говорил их ему, но за всю свою жизнь он так и не научился бороться со своей природной вялостью. Он мог в ту минуту думать только о своей одинокой прогулке пятнадцать лет тому назад. Последнее, что он увидел, были леса и поля, которые он помнил с детства, и теперь это предстало перед ним в бриллиантовом свете, словно на картине. Благоухание лета, пришедшее к нему через ноздри, заполнило собой все, смешанные ароматы цветов, и запах прохлады леса, глубокая зелень низины, усиленная жаром солнца, и чувство благодатной земли, когда лежишь на ней, раскинув руки в стороны, а улыбка на губах появляется сама собой. Он блуждал в своих фантазиях, казалось, целую вечность, брел от поля в лес, отслеживая малоприметные тропинки в сияющем подлеске буковых деревьев, мимо слабого ручейка, падающего с известняковой скалы и издающего чистую мелодию светлой мечты. Мысли начали сбиваться и мешаться с другими мыслями: буковая аллея превратилась в дубовую, и здесь, и там виноградная лоза карабкалась с сука на сук, и, послав вверх волну своих усиков, спускалась вниз гроздью пурпурного винограда. А рядом с дубом стояло дикое оливковое дерево с серо-зелеными листьями. Кларк, погрузившись в глубокий сладкий сон, осознал, что тропинка от дома его отца привела его в неизведанную страну, и его все эти странности изумили, но неожиданно, шумы и бормотанья лета сменила первородная тишина, которая, казалась, заполнила собою всё вокруг. Деревья стихли, и в этот момент он обнаружил себя стоящим лицом к лицу с некой сущностью, которая не была ни человеком, ни зверем, ни живым, ни мертвым, в ней смешалось всё и вся, формы всех вещей, при этом сама она не имела никакой формы. И в этот момент сакраментальная сущность тела и души вышли из него, и голос, казалось, выкрикнул: «Уйдем отсюда», и мрак мрака за звездами чернел вечностью.

Когда Кларк очнулся, то первое, что он увидел, было то, как Рэймонд отлил несколько капель какой-то маслянистой жидкости в зеленую склянку и плотно ее закупорил.

– Ты задремал – сказал он – должно быть путешествие утомило тебя. Теперь все готово. Я собираюсь сходить за Мэри, вернусь через десять минут.

Удивившись, Кларк снова разлегся в своем кресле. Казалось, будто он из одного сна попал в другой. Отчасти он ожидал увидеть, что стены лаборатории расплавятся и исчезнут, а он сам проснется в Лондоне, он содрогнулся от своих фантазий, навеянных сном. Наконец дверь отворилась и вошел доктор, а за ним девушка примерно семнадцати лет, одетая во все белое. Она была так красива, что Кларка не удивило то, как доктор описывал ее ему. Краска застенчивой стыдливости покрыла ее лицо и шею, и руки, но доктор Рэймонд, казалось, был непреклонен в своем решении.

– Мэри – сказал он – время пришло. Ты совершенно свободна в своем решении. Поэтому ответь мне, ты готова доверить мне себя полностью?

– Да, дорогой.

– Ты слышал, Кларк? Ты мой свидетель. Вот кресло, Мэри. Это совсем легко. Садись на него и откинься назад. Ты готова?

– Да, дорогой, я совершенно готова. Поцелуй меня, перед тем как начнешь.

Доктор согнулся и поцеловал ее в губы достаточно убедительно.
– Теперь закрой глаза – сказал он.

Девушка опустила свои веки с желанием уснуть так, будто она была сильно утомлена, и Раймонд поднес к ее ноздрям зеленую склянку. Ее лицо стало белеть и сделалось белее, чем ее платье. Она почти не сопротивлялась, и затем, почувствовав сильное течение, увлекающее ее, она скрестила руки на своей груди, совсем как маленькое дитя перед прочтением молитвы. Яркий свет лампы осветил ее, и Кларк принялся наблюдать мимолетные изменения, произошедшие с ее лицом, как будто он наблюдал за тем, как изменяются холмы, когда летние облака проплывают у солнца. И потому, как она лежала вся белая и спокойная, доктор приподнял ей одно веко и осмотрел зрачок. Она была совершенно без сознания. Раймонд нажал на один из рычагов, и спинка кресла мгновенно подалась назад. Кларк видел, как он выстриг на ее голове круг, подобно тонзуре у монахов, для чего он лампу придвинул ближе. Затем Рэймонд достал из небольшого ящика какой-то маленький сверкающий инструмент, и Кларк отвернулся, содрогнувшись при мысли, что он им сейчас будет делать. Когда он повернулся обратно, то доктор уже зашивал края надреза, который он сделал.

– Она проснется через пять минут. – Рэймонд был по прежнему спокоен. – Все, что нужно уже сделано, и нам остается только ждать.

Минуты протекали медленно, они слышали тяжелый ход старинных часов, доносившийся из коридора. Кларк почувствовал слабость во всем теле, его колени дрожали, вряд ли он смог бы встать на ноги.  И в тот момент, когда они наблюдали, неожиданно послышался протяжный вдох, моментально цвет щек девушки обрел свой первоначальный вид, и вдруг ее глаза открылись. Кларк вздрогнул, увидев их. Они сверкали каким-то пугающим, ужасным блеском, глядя куда-то вдаль, и печать великого чуда отразилась на ее лице, а ее руки вытягивались так, будто она касалась чего-то невидимого, но в одно мгновение интерес к этому у нее пропал, и его сменил величайший ужас. Мышцы ее лица охватила отвратительная конвульсия, все ее тело затряслось от головы, до пят, ее душа, казалось, бьется, содрогаясь внутри своего дома из плоти. Это было невыносимое зрелище. Но, когда она, взвизгнув, свалилась на пол, у Кларка хватило сил броситься вперед, ей на помощь.

Три дня спустя Рэймонд привел Кларка к кровати Мэри. Она лежала с широко раскрытыми глазами, раскачивая своей головкой из стороны в сторону, и бессмысленно улыбалась. – Да – сказал доктор, все еще не теряя присутствия духа – все это очень печально, похоже, она стала безнадежной идиоткой. Однако, этому уже ничем не поможешь, но после всего происшедшего, надо признать, что она все-таки видела Великого Бога Пана.


II

МЕМУАРЫ МИСТЕРА КЛАРКА

Мистер Кларк, выбранный доктором Рэймондом в качестве свидетеля его загадочного эксперимента связанного с богом Паном, был персоной в характере которого осторожность и любопытство перемешались странным образом. В моменты отрезвления его рассудка он был способен рассуждать обывательски, относясь с нескрываемым отвращением ко всякого рода эксцентричным выходкам, однако, в глубине своего сердца, был человеком очень любознательным, и относился с большим уважением ко всему, что представляло собой вещи заумные, касавшиеся эзотерических вопросов природы человека. Последние наклонности возобладали, когда он принял приглашение Рэймонда. Хотя он всегда отвергал теории доктора, как дичайший абсурд, но в тайне приветствовал веру в фантазии, и был бы рад увидеть своими глазами подтверждение своей веры. Те ужасы, с коими ему пришлось столкнуться в мрачной лаборатории, оказали на него, в какой-то мере, отрезвляющее действие. Он осознал, что стал участником в деле, которое не вполне соответствовало репутации джентльмена, и многие годы спустя он стоически придерживался общепринятых убеждений, отвергая все связи с оккультными исследованиями. И действительно, относительно принципов гомеопатии, он некоторое время посещал сеансы общепризнанных медиумов, в надежде, что неуклюжие трюки этих джентльменов смогут навсегда отвратить его от всякого рода мистицизма, но защита такого рода, хоть и оказалась горькой пилюлей, но должного эффекта не принесла. Кларк осознавал, что он все еще связан невидимой связью с тем делом, и мало по малу, старая страсть начинала вновь восстанавливаться в нем, по мере того, как лицо Мэри, содрогающееся от конвульсий, вызванных неведомым ужасом, медленно стиралось в его памяти. Будучи занятый весь день погоней за чем-то серьезным и прибыльным, к вечеру у него появлялось очень сильное желание расслабиться, особенно в зимние месяцы, когда огонь в камине метал теплое свечение в его уютных холостяцких апартаментах, и бутылочка отборного красного вина всегда стояла у него под рукой. Переваривая ужин, он на какое-то время претворялся, что просматривает вечерние газеты, но колонки незамысловатых новостей очень быстро утомляли его, и Кларк обнаруживал в себе, что его душевное желание направляет взгляд на японское бюро, которое приятно обогревалось теплом камина. Как мальчик перед закрытым буфетом с вареньем, в течении нескольких минут он зависал в нерешительности, но желание всегда побеждало, и он садился за бюро. Его отделения и ящики кишели документами по самым наболевшим вопросам, но еще там покоился большой рукописный фолиант, которым он сильно дорожил, и который он считал драгоценностью своей коллекции. У Кларка был утонченный вкус к публикуемой литературе, предпочитая ей рукописи, он всегда переставал интересоваться историями духовного содержания более, если тем случалось стать опубликованными. Он единственно получал удовольствие от чтения компиляций и всякого рода перегруппировок различных статей, которые он называл «Воспоминания о доказательствах существования дьявола», и поглощенный своим занятием, он не замечал, как пролетал вечер, и очень скоро наступала ночь.

В частности, в один вечер, противный декабрьский вечер, пронизанный черной мглой и сырой изморосью, Кларк поспешил закончить свой ужин, и, наконец, снизошел до того, чтобы в очередной раз приступить к обычному ритуалу обследования своих бумаг. Он два, или три раза прошелся по комнате, открыл бюро, продолжая в тот момент еще стоять на ногах, и только после этого сел. Он откинулся на спинку стула, погруженный в одно из своих мечтаний, в котором он сам фигурировал в главной роли, извлек свою книгу и открыл ее на последней записи. Три или четыре страницы были покрыты плотными рядами каллиграфического почерка Кларка, но в самом начале он написал несколько крупнее:

НЕОБЫЧАЙНО ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНУЮ историю поведал мне мой друг, доктор Филлипс. Он заверил меня, что все факты, изложенные им, являются чистейшей правдой, но отказался назвать фамилии персон, занятых в нем, а также  место действия этого экстраординарного события.

Мистер Кларк начал прочитывать это уже в десятый раз, делая карандашом пометки на полях, сравнивая то, что написано сейчас с тем, что он слышал от своего друга. Это была одна из его склонностей, которой он гордился, так как она указывала на его литературные способности. Он размышлял над тем, как улучшить стиль повествования, и принимал участие в организации порядка изложения обстоятельств той драмы. В итоге он прочел следующую историю:

Лица, заинтересованные в этом заявлении, являются: Хелен В., которой, если она до сих пор еще жива, сейчас должно быть двадцать три года, Рэйчел М. с тех пор, как она умерла, была на год моложе вышеупомянутой Хелен В. и Трэвор У., слабоумный, восемнадцати лет. Эти лица, на период описываемых событий, были жителями одной деревеньки на границе с Уэльсом. Эта местность имела некоторое важное значение во времена римлян, но в настоящее время представляет собой заброшенную деревушку, в которой проживает не более пятисот душ. Она расположена на возвышенности примерно в шести милях от моря, и укрыта большим и живописным лесом.

Где-то одиннадцать лет тому назад, Хэлен В. появилась в деревне скорее при исключительных обстоятельствах. Разумеется, она была сиротой, удочеренной, будучи несовершеннолетней, ее дальним родственником, который и привел ее в свой дом, когда ей было еще только двенадцать. Однако, думая, что в ее возрасте ребенку будет лучше иметь подруг для игр, он дал объявление в нескольких местных газетах, которые читали в приличных домах и богатых усадьбах, относительно девочки двенадцати лет, и на его объявление ответил мистер Р., состоятельный фермер, проживавший в вышеупомянутой деревне. Его полномочия оказались удовлетворительными, и джентльмен отправил свою приемную дочь к мистеру Р. с письмом, в котором он предусмотрительно дал понять, что девочке должна будет предоставлена своя комната. А также заявил, что ее опекун не должен испытывать неудобства относительно ее  образования, так как она уже получила надлежащее образование для той жизни, что ей предстоит. Фактически, в этом письме мистеру Р. дали понять, что девочке должно быть дозволено самой находить себе занятия по вкусу и тратить свое время так, как ей будет угодно. Мистер Р. должным образом встретил ее на ближайшей станции города, что находилась в семи милях в стороне от его дома и, казалось, не заметил в ребенке ничего необычного, за исключением того, что она замыкалась в себе, когда вопросы касались ее прежней жизни и ее приемного отца. Да, и по своему внешнему виду она очень отличалась от жителей деревни: ее кожа была бледной, чистого оливкового цвета, и строгие черты лица были совсем не тамошнего характера. Появившись, она довольно легко приспособилась к жизни на ферме, и даже стала любимицей у детей, с которыми она иногда бродила по лесу, что являлось ее особым развлечением. Позже мистер Р. заявил, что он знал о том, что она самовольно уходила из дома сразу после их раннего завтрака, и не возвращалась до темноты, и он подозревал, что маленькая девочка не просто была одна вдали от дома в течении многих часов, но, таким образом, он выполнял требования ее приемного отца, которые он передал в своей короткой записке, говорившие о том, что Хэлен должна поступить так, как она выберет сама. Зимой, когда лесные тропы были непроходимы, она проводила большую часть времени у себя в спальне, где она спала одна, также, согласно договоренности с ее родственником. Необычайное происшествие случилось в одну из ее прогулок в лес, поэтому этот случай сразу пришло на ум связать с этой девочкой. По дате это было около года после ее прибытия в деревню. Предыдущая зима протекала чрезвычайно сурово, снега нанесло на огромную глубину, и морозы продолжались беспримерно долгий период, зато последующее лето было отмечено крайней жарой. В один из самых жарких дней того лета Хэлен В. покинула усадьбу для своих долгих блужданий по лесу, взяв с собой, как обычно, немного хлеба и мяса на обед. Ее заметил некий человек, работавший в поле, в районе старой Романской Дороги, зеленые булыжники которой пересекали верхнюю часть леса, и он еще был сильно удивлен, не обнаружив на ее головке никакой шляпки, хотя солнце пекло совсем как в тропиках. Этим человеком был работник по имени Джозеф У., которому случилось в то время работать в лесу рядом с Романской Дорогой. В двенадцать часов его маленький сын Трэвор принес ему его обед – хлеб и сыр. После трапезы, мальчик, которому было в то время семь лет, оставил отца работать и, как он потом рассказывал, отправился в лес полюбоваться цветами, и отец, слышавший время о времени его восторженные крики, от сделанного им очередного открытия, не чувствовал в этом никакой тревоги. Однако, неожиданно он сильно испугался, когда до его слуха донесся самый ужасный вопль, какой он когда-либо слышал, очевидно, вызванный жутким страхом. Определив направление, в котором ушел его сын, поспешно отбросив свой инструмент в сторону, он побежал, чтобы посмотреть, что случилось. Ориентируясь по следам и по звуку, он наткнулся на маленького мальчика, который несся сломя голову, и было очевидно, что он был сильно чем-то напуган. Расспросив его, этот человек узнал, что его сын, собирая букет цветов, почувствовал усталость, тогда он лег в траву, и его сморило в сон. Неожиданно его разбудил, как он рассказывал, непонятный шум, он назвал его пением, и он, выглянув из-за веток, увидел Хэлен В., игравшую на траве со «странным голым человеком», которого, кажется, он не смог описать более подробно. Он сказал, что это его сильно напугало, и он побежал, крича, к своему отцу. Джозеф У. проследовал в направлении, которое указал его сын и обнаружил Хэлену В, сидевшую на траве по середине прогалины, открытого места. Он гневно стал обвинять ее в том, что она напугала маленького мальчика, но она полностью отрицала это обвинение и рассмеялась, услышав историю ребенка о «странном человеке», к которой у того мужчины и у самого не было доверия. Джозеф У. пришел к выводу, что мальчик проснулся от внезапного испуга, что довольно часто случается с маленькими детьми. Но Трэвор настаивал на своей истории и продолжал ее пересказывать, находясь в таком жалком состоянии, что отец, наконец, отправил его домой, в надежде, что его мать будет в состоянии утешить его. Однако, в течении последующих нескольких недель мальчик доставил своим родителям много тревог. Он стал впечатлительным и странным в своем поведении, отказываясь покидать коттедж самостоятельно, и постоянно беспокоя домочадцев, просыпаясь по ночам с криками: «Человек в лесу! Отец! Отец!».

Однако, с течением времени, впечатления того дня, казалось, стерлись в его памяти и, примерно, три месяца спустя он в сопровождении своего отца отправился в дом одного джентльмена, жившего по соседству, для которого Джозеф У., иногда выполнял кое-какую работу. Мужчина отправился осмотреть место работы, а маленький мальчик остался сидеть в холле. Несколько минут спустя, пока джентльмен давал У. указания по поводу предстоящей работы, они оба были потрясены, услышав пронзительный визг и звук падения, поспешив назад, они обнаружили ребенка, лежащего на полу, с искаженным от страха лицом. Был немедленно вызван врач, который после некоторых наводящих вопросов сделал заключение, что ребенок страдает некоей формой расстройства здоровья, причиной которой стал внезапный шок. Мальчика уложили в одной из спален, и спустя некоторое время к нему вернулось сознание, но только для того, чтобы подтвердить диагноз, описанный врачом, как одна из форм истерии, вызываемой насилием его психики. Врач дал ему сильнодействующее успокоительное, и через два часа объявив его совершенно здоровым, разрешил идти домой. Но когда они проходили через холл, приступ страха у мальчика возобновился с еще большей силой. Отец увидел, как ребенок указывал на некий объект и услышал старый выкрик: «Человек в лесу!». Посмотрев в том направлении, в каком указывал ему его сын, он увидел каменную голову в гротескном исполнении, которая была вмонтирована в стену над одной из дверей. Оказывается, владелец дома совсем недавно производил некоторые работы у своих пристроек, и при рытье фундамента под одно из служебных помещений один из рабочих обнаружил курьезную голову, очевидно Романского периода, которая и была размещена над дверью в холле описанным способом. По поводу этой головы высказали свое мнение самые опытные археологи района, заявив, что это голова фавна или сатира. (Доктор Филлипс рассказывал мне, что он видел эту голову в справочниках, и заверил меня, что он никогда не сталкивался с таким ярким изображением интенсивности зла.)

В любом случае, причина возникновения первого шока, казалась, стала очень тяжелой для мальчика Трэвора, и в настоящее время он страдает слабостью рассудка, но все-таки есть надежда, что состояние его здоровья со временем изменится в лучшую сторону. Этот случай произвел большую сенсацию в свое время, и девочка Хэлен была достаточно плотно допрошена мистером Р, но он так и не достиг желаемой цели, она упорно отрицала обвинение в том, что это именно она напугала, или как-то другим образом воздействовала на Трэвора.

Второй случай, с которым связывают имя этой девочки, имел место около шести лет тому назад, и имел еще более экстраординарный характер.

В начале лета 1882 года у Хэлен возникла дружба странного интимного характера с Рэйчел М., дочерью процветающего фермера, жившего по соседству. Эту девушку, которая была на год младше Хелен, большинство людей из них двоих находили более красивой, хотя черты лица Хэлен и стали мягче, когда она стала постарше. Две девушки, которые находили каждый удобный случай, чтобы быть вместе, представляли собой своеобразный контраст: одна своей кожей, оливкового цвета и почти итальянской внешностью, и другая – прямо кровь с молоком – общеизвестный тип для нашей сельской местности. Их близость должна была указывать на то, что выплаты сделанные мистеру Р. за содержание Хэлен, все в деревне находили чрезмерно щедрыми, и общее первое впечатление у всех было таковым, что она, в один прекрасный день, наследует большую сумму от своих родителей. Поэтому родители Рэйчел не были расположены против дружбы их дочери с девушкой, и даже поощряли их близость, хотя сейчас они горько сожалеют об этом. Хэлен все еще сохранила свою странную любовь к лесу, и несколько раз Рэйчел сопровождала ее. Две подруги уходили рано утром в лес и были там до наступления темноты. После одной или двух таких прогулок миссис М. обратила внимание на то, что манеры ее дочери стали довольно своеобразными, она стала томной и сонливой, или, как говорится: «не похожей сама на себя», но эти особенности выглядели не вполне убедительными для того, чтобы о них задуматься всерьез. Однако, однажды вечером, когда Рэйчел вернулась домой, ее мать услышала шум, доносившийся из комнаты дочери, который звучал, как сдавленный плач, и, пройдя к ней, нашла ее наполовину раздетой, лежащей поверх постели, в сильном расстройстве чувств. Как только она увидела свою мать, она воскликнула: «Ах, мама, мама, почему ты позволила мне пойти в лес вместе с Хэлен?». Миссис М. была поражена таким странным вопросом, и приступила к дочери с расспросами. Рэчел рассказала ей дикую историю. Она сказала:

Кларк закрыл книгу на застежку и развернул кресло к огню. Когда его друг однажды вечером сидел в этом кресле и рассказывал свою историю, Кларк прервал его на полуслове, а чуть позже и вовсе оборвал поток его красноречия, содрогаясь от ужаса. «Мой Бог!» – воскликнул он – «Думай, думай, что ты говоришь! Всё это слишком невероятно, слишком чудовищно. Такие вещи никогда не могут происходить в этом тихом мире, где мужчины и женщины живут и умирают, и их борьба и завоевания, или, может быть, неудачи и падения вниз от горя, и скорбь, и страдания, все эти странные судьбы много лет уживаются в этом мире. Но только не это, Филлипс, не такие страшные вещи, что ты тут рассказывал. Этому должно быть какое-то объяснение, какой-то выход этому ужасу. Почему же человек до сих пор еще существует, ведь если бы такие случаи были возможны, то наша земля превратилась бы в кошмар."

Но Филлипс дорассказал свою историю до конца, заключив:

– Ее полет для всех остается загадкой и по сей день, она исчезла в сиянии яркого солнечного света, ее видели прогуливающейся по лугу и, через какое-то мгновенье, ее не стало.

Сидя у огня, Кларк силился понять суть всего происшедшего заново, и снова его разум содрогался, и он вжимался в спинку кресла от страха перед видами того ужаса, невыразимыми элементами воцарившихся и торжествующих в человеческой плоти. Перед ним растянулась долгой лентой смутное видение мощеной дороги в лесу, как его друг называл ее, он увидел качающиеся листья и дрожащие тени на траве, он увидел солнечный свет и цветы, и где-то далеко впереди, на далеком расстоянии, две фигуры двигавшиеся по направлению к нему. Одной была Рэйчел, а другая?

Кларк старался разуверить себя во всем, но, в конце концов, всё осмыслив хорошенько, он сделал запись в своей книге и поставил свою подпись:

ET DIABOLUS INCARNATE EST. ET HOMO FACTUS EST. *

*(лат.) Воплощенный дьявол. Существо фактическое.


III

ГОРОД ВОСКРЕШЕНИЯ МЕРТВЫХ

– Герберт! Великий Боже! Возможно ли это?

– Да, мое имя Герберт. Мне думается, я узнаю ваше лицо, но я не могу вспомнить вашего имени. Моя память очень странная.

– Ты не припоминаешь Вилльерса Уэдхэма?

– Да, так и есть. Умоляю о прощении, Вилльерс, никогда не думал, что буду умолять о прощении своего старого друга по колледжу. Спокойной ночи.
– Мой дорогой собрат, не стоит торопиться. Моя квартира неподалеку, но мы сейчас не пойдем туда. Предлагаю сначала совершить небольшую прогулку по Шафтсбери авеню. Но как, скажи на милость, ты очутился здесь, Герберт?

– Это длинная история, Вилльерс, и очень странная, но ты можешь послушать ее, если есть желание.

– Давай, начинай. Я, пожалуй, возьму тебя под руку, ты выглядишь не очень решительным.

Разношерстная пара медленно фланировала по Руперт стрит: один в грязной, выглядевшей зловеще, ветоши, и другой, одетый как типичный горожанин, но отделка на его одежде из глянца выдавала в нем преуспевающего щеголя. Вилльерс возник на улице, выходя из своего ресторана, после превосходного обеда из множества блюд, помогая себе, снискавшей доверие, бутылочкой Кьянти. И этот кадр был хорошо запечатлен его памятью, которая у него была почти хроникальной. Выходя, он задержался на мгновение у входа в ресторан, всматриваясь вокруг в тускло освещенную улицу, в поисках таинственных происшествий, или кого-нибудь персонажа, какими изобиловал каждый квартал улиц Лондона, в любое время дня и ночи. Вилльерс гордился собой, как практикующий исследователь жизни мрачных лабиринтов и закоулков Лондона, и в этом преследовании убогости, он проявлял завидное прилежание, находя это занятие достойным для себя и более серьезным. Таким образом, стоя у фонарного столба и обозревая прохожих с нескрываемым любопытством, со знанием дела разбираясь в тех, кто систематически не обедает дома, всем своим видом провозглашая только что родившуюся в его голове формулу: «Лондон зовется городом неожиданных встреч, и более того, это город Воскрешения мертвых», как в тот момент его размышления были прерваны скулящим жалким существом, тронувшим его за локоть, умоляя подать ему милостыню. Он обернулся с некоторым раздражением, вызванным внезапным шоком, при столкновении с доказательством, закрепляющим его вольные фантазии. Существо, скрывавшее от него свое лицо, обезображенное нищетой и позором, едва прикрытое засаленной грубой ветошью, оказалось его старым другом Чарльзом Гербертом, с которым он в былые дни учился вместе в университете, и с которым он был весел и мудр двенадцать семестров кряду. Различный род занятий и разность интересов, прервали их дружбу, и это случилось шесть лет тому назад, с тех пор Вилльерс не видел Герберта. И теперь он смотрел на это падение человека с болью и тревогой, но и некоторое любопытство подталкивало его поскорее узнать про те печальные обстоятельства, которые довели его друга до такого жалкого состояния. Свое чувство сострадания Вилльерс приправил любительским интересом ко всему таинственному, и в душе поздравил себя с таким замечательным развлечением после посещения ресторана в виде ненавязчивой спекуляции.

Какое-то время они шли молча и многие прохожие не лишали себя удовольствия обернуться им в след, чтобы посмотреть на непривычный спектакль, в котором хорошо одетый господин любезно вел под руку, бес сомнения, нищего попрошайку, замечая это, Вилльярс, тем не менее, прокладывал свой путь по мрачноватым улицам Сохо. Наконец, он повторил свой вопрос.

– Как такое могло произойти, Герберт? Я всегда полагал, что ты сделаешь себе карьеру, заняв прекрасный пост в Дорсетшире. Или твой отец лишил тебя наследства? Конечно, нет.

– Нет, Вилльерс, я принял все, что оставил мне мой бедный отец после своей кончины, он умер через год после того, как я окончил Оксфорд. Он был очень добр ко мне, и я искренне скорблю по нему. Но ведь ты знаешь, что значит быть молодым, спустя несколько месяцев я прибыл в город и был принят в приличном обществе. Разумеется, у меня были великолепные рекомендации, и я смог устроиться лучшим образом, наслаждаясь беззаботным образом жизни. Немного играл на бегах, но конечно, никогда по крупному, и даже несколько ставок, сделанных мною, привели меня к выигрышу – всего несколько фунтов, ты знаешь, этого достаточно, чтобы купить сигары и сделать себе разные мелкие удовольствия. Но переворот в моей судьбе произошел во время моего второго сезона, что я вращался в обществе. Ты, конечно, слышал о моей женитьбе?

– Нет, я никогда об этом ничего не слышал.

– Да, Вилльерс, я женился. Однажды в доме своих хороших знакомых я встретил самую прекрасную девушку на свете и весьма таинственной притягательности. Я не могу сказать тебе ее возраст, для меня это до сих пор загадка, но, насколько я могу судить, думаю, ей должно было быть около девятнадцати, когда я с ней повстречался. Мои друзья познакомились с ней во Флоренции. Она рассказала им, что она сирота, что ее отец англичанин, а мать итальянка, и она очаровала моих друзей так же, как очаровала и меня. Это произошло на одной из вечеринок, когда я увидел ее в первый раз. Я стоял у двери, беседуя с одним из друзей, как вдруг, сквозь шум голосов я услышал голос, который, казалось, проникал в самое сердце. Она пела какую-то итальянскую песню. Я был представлен ей в тот же вечер, а через три месяца мы поженились с Хэлен. Вилльерс, эта женщина, если ее можно назвать женщиной, развратила мою душу. В нашу первую брачную ночь я сидел в ее спальне, в отеле,  и слушал то, что она мне говорила. Она сидела на кровати, а я слушал, как она говорила мне своим чарующим голосом, говорила мне о таких вещах, о которых я даже сейчас не решился бы говорить шепотом в самую черную ночь, хотя мне всякого довелось повидать на своем веку. Ты, Вилльерс, может быть думаешь, что ты знаешь жизнь и Лондон, и что происходит днем и ночью в этом ужасном городе, на это я могу возразить тебе. Может, ты и слышал о каких-то ужасах, но говорю тебе, что ты и понятия не имеешь о том, что знаю я. Ни в каких твоих самых фантастических и извращенных фантазиях ты никогда не сможешь вообразить себе даже тени того, что довелось услышать и увидеть мне. Да, представь, и видеть тоже. Мне довелось видеть такие невероятные ужасы, что даже я сам порой останавливаюсь посередине улицы и спрашиваю сам себя, возможно ли человеку вообще жить со всем этим. За год, Вилльерс, мои тело и душа были обращены в руины, и тело, и душа.

– Но твоя собственность, Герберт? Ведь у тебя была земля в Дорсете.

– Я продал всё и поля, и леса, дорогой мне старый дом – всё.

– А деньги?

– Она забрала всё от меня.

– И затем бросила тебя?

– Да, она исчезла в одну ночь. Я не знаю, как она это сделала, но я уверен, что если я увижу ее снова, это убило бы меня. Остальная часть моего рассказа не такая интересная – убожество, страдания – вот и всё. Ты можешь подумать, Вилльерс, что я рассказал тебе свою историю, нарочито всё преувеличивая, для пущего эффекта, но поверь, я не рассказал тебе и половины из того, что было. Я, конечно, мог бы поведать тебе о вещах, которые убедили бы тебя, но, боюсь, что после моего рассказа ты больше никогда не будешь знать счастливых дней. Тебе пришлось бы провести остаток своей жизни так же, как провожу их я, тебя всегда преследовал бы один и тот же человек – человек, который видел ад.

Вилльерс привел несчастного к себе домой и дал ему еду. Герберт ел мало и практически не притронулся к бокалу вина, поставленного перед ним. Он сидел угрюмый и молчаливый перед огнем камина и, казалось, получил большее облегчение, когда Вилльерс отпустил его, дав ему с собой небольшой подарок и немного денег.

– Кстати, Герберт – спросил Вилльерс, когда они были уже у двери – как звали твою жену? Ты, кажется, называл имя Хэлен. Хэлен?

– Имя, которое она носила, когда я ее повстречал, было Хэлен Воган, но какое было ее настоящее имя, я сказать не могу. Я не думаю, что у нее вообще есть имя. Нет, нет, не в этом смысле. Только люди могут иметь имена, Вилльерс, извини, я не могу тебе сказать больше. Прощай, да, я больше не буду просить тебя о помощи, если увижу другой способ помочь себе. Спокойной ночи.

Человек вышел в пропитанную горечью ночь, и Вилльерс вернулся к теплу своего пылающего камина. В Герберте было что-то, что его невыразимо потрясло. Нет, не его рваная одежда, ни прочие знаки нищеты, которые отразились на его лице, а какой-то неопределенный ужас, обволакивавший всего его, подобно туману. Он осознавал, что он и сам, в каком-то смысле, стал причастен к этой женщине, которая извратила и его тело, и его душу. И Вилльерс почувствовал, что этот человек, с которым он когда-то дружил, был всего лишь актером в сцене зла, заслоняющей собой силу слов. Его рассказ не нуждался в подтверждении: он сам являлся олицетворением своего доказательства. Эта история заинтересовала Вилльерса, и он задумался над тем, что услышал, и его удивило – слышал ли он ее с начала или с конца. Нет – подумал он – конечно не с конца, скорее всего, с начала. В данном случае это смахивает на русскую матрешку: ты открываешь их одну за другой и находишь, что каждая последующая выполнена искуснее предыдущей. Должно быть, бедный Герберт представляет собой одну из самых внешних матрешек и более странные вещи еще впереди.

Вилльерс никак не мог выкинуть из своей головы Герберта и его историю, которая, казалось, росла в своих диких образах, как надвигающаяся ночь. Огонь в камине начал затухать, и холодный ночной воздух начал вползать в комнату. Вилльерс встал и через плечо оглядел комнату, ощущая легкий озноб в теле, он отправился в постель.

Несколько дней спустя он увидел в своем клубе хорошо знакомого ему джентльмена по имени Остин, который был знаменит своими знаниями интимной жизни Лондона, причем, как ее мрачной, так и яркой стороны. Вилльерса все еще переполняли чувства, сохранившиеся от встречи в Сохо и, подумав, что, возможно, Остин сможет пролить некоторый свет на историю Герберта, после ничего не значащего разговора, он неожиданно спросил:

– Тебе не случалось знать что-нибудь о человеке по имени Герберт – Чарльз Герберт?

Остин тут же обернулся и взглянул на Вилльерса с некоторым удивленим.

– Чарльз Герберт? Тебе не доводилось жить в городе три года тому назад? Нет. И ты ничего не слышали о происшествии на Поль-стрит? Этот случай произвел огромную сенсацию в свое время.

– И что это было за происшествие?

– Ну, в общем, один джентльмен, человек весьма состоятельный был обнаружен мертвым, даже, можно сказать, уже окоченевшим, неподалеку от одного дама на Поль-стрит в районе Тоттенхэм Корт Роуд. Конечно, то, что труп так долго пролежал, полицейских ни сколько не удивило, если вам случалось не ложиться всю ночь, и в ваших окнах все это время горел свет, то констебль обязательно позвонит в ваш колоколец, но если вам случилось лежать мертвым на улице, то вас не побеспокоят. В данном случае, впрочем, как и во многих других, тревогу поднял какой-то бродяга. Я не имею в виду, что он был бродягой по своему общественному положению, или из государственной ночлежки для бродяг. Нет, это был джентльмен, который занимался, или, точнее, получал удовольствие, или и то, и другое, одним словом, улицы Лондона в пять часов утра служили ему сценой, на которой всякий раз разыгрывался какой-нибудь спектакль. Этот индивидуал, как он выразился, «Шел Домой», хотя такие, как правило, не появляются откуда-нибудь и не идут куда-то конкретно, тем не менее, ему случилось проходить именно по Поль-стрит между четырьмя и пятью часами утра. То одно, то другое попадалось ему на глаза, пока его внимание не привлек дом под номером 20. Он сказал, что никогда раньше не видел дома такой неприятной наружности, и, тем не менее, он обшарил глазами участок возле него, и  был чрезвычайно удивлен, обнаружив мужчину, лежащего на камнях лестницы, с конечностями разбросанными в беспорядке, и лицом обращенным вверх. Первое, о чем подумал наш джентльмен, что лицо покойника выглядит странно ужасно, и поэтому он поторопился разыскать ближайшего полисмена. Вначале констебль отнесся к этому легкомысленно, подозревая, что речь идет о дружеской попойке, однако, он пошел взглянуть, в чем там дело, и после того, как внимательно рассмотрел лицо лежащего мужчины, его тон переменился довольно быстро. Ранняя пташка, сумевшая отыскать этого жирного червя, был отправлен за доктором, а полисмен стал звонить в дверь того дома до тех пор, пока, неряшливо выглядевшая спросонья, девушка-служанка не спустилась вниз и не открыла дверь, чтобы узнать, что  случилось. Констебль указал горничной на участок перед домом, на котором лежал труп, и та, увидев его, закричала так громко, что разбудила всю улицу, но после сказала, что совсем не знает этого мужчину, никогда не видела его в их доме и тому подобное. Между тем, оригинальный первооткрыватель вернулся с врачом, и все последующее действие происходило уже на участке перед домом. Ворота были открыты, и весь квартет стал осторожно приближаться к ступенькам лестницы, на которых лежал покойный. Для доктора этот случай не представлял трудный экзамен, осмотрев тело, он сказал, что бедняга умер несколько часов тому назад, и затем дело стало приобретать интересный оборот. Покойник не был ограблен, и в одном из его карманов были найдены документы, выявлявшие в нем человека родовитого, состоятельного, представителя элиты общества и, насколько было известно, не имевшего врагов. Я не называю его имени, Вилльерс, потому как это ровным счетом не имеет к этой истории никакого значения, и еще потому, что не хорошо поминать мертвых, тем более, если они никак не связаны с живыми. Следующий курьезный момент заключался в том, что врач не мог установить точную причину смерти. Были обнаружены некоторые ушибы на его плечах, но они были столь незначительны, что выглядели, как если бы плечом, скажем, с силой задели кухонную дверь, когда выносили тело из дома, а не так, если бы труп перебросили через перила с улицы, или тащили вниз по ступенькам лестницы. К позитивным моментам можно было отнести то, что никаких других следов насилия обнаружено не было, конечно, если не считать саму смерть, да и при вскрытии не было обнаружено никаких следов яда. Разумеется, полиция хотела знать все о людях, проживающих в доме номер 20, и здесь снова, как мне удалось узнать из частых источников, вскрылись один или два других весьма курьезных момента. Выяснилось, что жильцами дома были мистер Чарльз Герберт с супругой. Он, как оказалось, был землевладельцем, хотя эта новость поразила многих, поскольку Поль-стрит было не самое лучшее место для помещика дворянина. А что касается миссис Герберт, то никто, кажется, не знал ни кто она, ни, что из себя представляет, и, между нами, я потом с головой погрузился в эту историю, и обнаружил их в довольно странной воде. Конечно, в полиции они оба отрицали, что им что-то известно о погибшем, и при отсутствии каких-либо доказательств против них, они были отпущены. Но все-таки в них было что-то весьма подозрительное. Несмотря на то, что на часах было между пятью и шестью часами утра, собралась большая толпа народа, и когда тело увозили, то некоторые соседи побежали за повозкой с телом, чтобы узнать продолжение этой истории. Оставшиеся же были достаточно свободны в своих комментариях, дабы всё уже было оплачено по счетам, и от них исходило то, что дом номер 20 по Поль-стрит был с дурным душком. Детектив пытался приобщить эти слухи к неким неопровержимым, фундаментальным фактам, но не мог хоть за что-нибудь толком зацепиться. Люди качали головами, поднимали удивленно брови, и высказывались о том, что эти Герберты довольно чудаковатые, никто их не видел, не был у них дома и так далее, в общем, не было ничего существенного. Власти, придерживаясь некоторой морали, склонялись к тому, что этот человек встретил свою смерть в том, или ином случае в доме, и затем был выброшен через кухонную дверь, но они никак не могли доказать это, а отсутствие каких-либо следов насилия или яда, делали их беспомощными. Странный случай, не правда ли? Но, как ни странно, в этом есть нечто большее, чего я не рассказал вам. Я случайно узнал от одного доктора, который консультировал относительно причины смерти, и спустя некоторое время после следствия я встретился с ним, и спросил его об этом. «Скажите мне, заключение врачей действительно может означать» – сказал я – «что вы были в недоумении по поводу причины, и что вы в самом деле не знаете, как умер тот человек?» «Извините меня – ответил он – я прекрасно знаю причину смерти. Это была в чистом виде смерть от страха, полнейшего ужасного кошмара. Я никогда не видел в течении всей моей практики, чтобы черты лица были так отвратительно искажены, там я заглянул в лицо духа смерти.» Обычно доктор всегда был довольно прохладен с клиентами, и определенная внутренняя сила в его облике сломила меня, поэтому ничего больше я от него узнать не смог. Я полагаю, что Судебные власти не стали преследовать Гербертов по обвинению в том, что они напугали человека до смерти в силу того, что ничего не могли доказать, во всяком случае, ничего такого не было, и этот случай выбросили из головы. А ты случайно ничего не знаете о Герберте?

– Ну, в общем – ответил Вилльерс – это мой старый друг, мы дружим с колледжа.

– Да что ты говоришь! А его жену ты когда-нибудь видел?

– Нет, никогда не доводилось. Уже прошло много лет, как я потерял его из виду.

– Странно, не правда ли? Проститься с человеком у ворот колледжа, или в Паддингтоне, годы не видеться с ним, и затем обнаружить его на вершине популярности в таком нечистом деле. Но мне больше интересна миссис Герберт, люди рассказывают о ней невероятные вещи.

– И что именно?

– Ну, я даже не знаю, как тебе и рассказать о ней. Все, кто ее видел в полицейском участке, в один голос заявляли, что она была необыкновенно красивой женщиной, и в то же время  в ней было что-то отталкивающее, с чем они никогда не сталкивались. Я разговаривал с одним человеком, кто видел ее, и уверяю вас, он определенно содрогнулся, как только попытался описать мне эту женщину, но сам так и не смог мне объяснить причину своей оторопи. Она, как представляется, является большой загадкой, и, я уверен, что если бы хоть один покойник мог бы рассказывать сказки, то он рассказал бы что-нибудь необычайно страшное в этом духе. И здесь ты снова сталкиваешься с другой головоломкой. Казалось бы, как мог оказаться такой уважаемый джентльмен как мистер Бланк (мы будем звать его так, если ты не возражаешь) в таком очень подозрительном месте как дом номер 20? Это во всех отношениях очень странный случай, не так ли?

– Этот случай, Остин, действительно, из ряда вон. Я, признаться, и не думал, когда спрашивал тебя о моем старом друге, что получу такой сильный удар, словно молотом по наковальне. Однако, я должен оставить тебя, прощай.

Вилльерс вышел на улицу, размышляя о матрешках – эта оказалась, действительно, выполнена с причудливым мастерством.


IV

ОТКРЫТИЕ НА ПОЛЬ-СТРИТ
 
Через несколько месяцев после описанной встречи Вилльерса с Гербертом, мистер Кларк сидел, как обычно после ужина возле камина, решительно оберегая свои фантазии от блужданий в направлении бюро. В течении более, чем недели ему удавалось не прикасаться к своим «Мемуарам», и это приближало его к заветной мечте о полном само преобразовании, но, не смотря на его усилия, он никак не мог выбросить из головы тот удивительный и странный курьез, который он записал последним в свою книгу, и который взыграл в нем с новой силой, возбудив его разум. Мысленно он уже предлагал как-то к рассмотрению, или, скорее, изложил этот случай воображаемому ученому другу, но тот лишь покачал головой, подумав, что Кларк впал в чудачество. В этот конкретный вечер в своем воображении Кларк предпринял новое усилие как-то рационально объяснить ему эту историю, но неожиданный стук в дверь вывел его из состояния медитации.

– Мистер Вилльерс желает видеть вас сэр. – послышалось из-за двери.

– Дорогой Вилльерс, очень мило было с вашей стороны навестить меня. Я не видел вас уже много месяцев, полагаю, даже, около года. Входите же, входите. Как ваши дела, Вилльерс? Вы, должно быть, желаете получить консультацию по поводу инвестиций?

– Нет, спасибо, все мои фантазии, коими я располагаю в этом направлении, обеспечили моему капиталу довольно надежную сохранность. И тем не менее, Кларк, я действительно пришел за консультацией относительно довольно курьезного случая, который не дает мне покоя последнее время. Я боюсь, что когда я расскажу мою историю, вы подумаете, что это полный абсурд. Я и сам так иногда думаю, поэтому я принял решение придти к вам, зная вас, как человека практичного.

Мистер Вилльерс не подозревал о существовании книги «Воспоминания, доказывающие существование дьявола».

– Хорошо, Вилльерс, я буду счастлив дать вам свой совет, приложив к этому максимум усилий. В чем суть дела?

– Этот случай необычаен во всем. Вы ведь знакомы с моим увлечением, я всегда наблюдаю за жизнью на улицах, и в эти минуты я имею возможность наблюдать некоторых чудаков, а также различные интересные случаи жизни, но этот, я думаю, превосходит всех их. Как-то я вышел из ресторана в один из противных, зимних вечеров около трех месяцев тому назад. Я хорошо поужинал под бутылочку доброго Кьянти и стоял в тот момент на улице, размышляя о том, какая тайна скрывается в улицах Лондона и в тех людях, что ходят по ним. Бутылка красного вина возбуждала эти фантазии, Кларк, и я, осмелюсь сказать, должно быть даже мыслил написать небольшую новеллку об этом, как вдруг мои размышления резко оборвал нищий, который возник передо мной, прося милостыню. Естественно, я разглядел его, и узнал в этом нищем то, что осталось от моего старого друга, человека по имени Герберт. Я спросил его, как он пришел к такому жалкому состоянию, и он мне стал рассказывать. Мы прогуливались туда и обратно по долгим и мрачным улицам Сохо, и я слушал его историю. Он сказал, что женился на прекрасной девушке, которая была на несколько лет моложе его самого, и, как он выразился, она развратила его тело и душу. Он не вдавался в подробности, лишь сказал, что не осмеливается их мне рассказать, потому что то, что он видел и слышал преследует его день и ночь, и когда я взглянул в его лицо, то понял, что он говорит правду. Передо мной было какое-то подобие человека, взглянув на которое меня бросило в дрожь. Я не знаю, как это объяснить, но этот страх присутствовал там. Я дал ему немного денег и отпустил его, и, уверяю, когда он ушел я вздохнул свободнее. От одного его присутствия, казалось, кровь стынет в жилах.

– Все это больше похоже на лукавую интрижку, не так ли, Вилльерс? Я полагаю, что вашего друга довел до столь бедственного положения неосторожный брак. Ну, а плакаться в жилетку всегда было в привычке англичан, попавших в беду.

– Хорошо, тогда послушайте вот это. И Вилльерс рассказал Кларку историю, которую он слышал от Остина. – Вы видите, заключил он – не может быть никаких сомнений, что этот мистер Бланк, кем бы он ни был, умер от жуткого страха. Он увидел нечто такое ужасное, такое страшное, что это тут же оборвало его жизнь. И то, что он видел, он, наверняка, видел в том доме, о котором, так или иначе, соседи были плохого мнения. Я из любопытства пошел и посмотрел на то место своими глазами. Это печального вида улица, дома довольно старые, чтобы быть респектабельными и вдобавок мрачные, но не настолько старые, чтобы не быть причудливыми. Насколько я могу судить большинство из них квартирного типа и сдаются в наем с мебелью или без – почти у каждой двери висело по три колокольчика. И здесь, и там первые этажи были оборудованы под магазины товаров повседневной необходимости, одним словом, это была мрачная улица во всех отношениях. Дом под номером 20 я обнаружил покинутым, тогда я пошел к агенту и получил у него ключ. Конечно, мне никто и ничего не мог рассказать о семье Гербертов в этом квартале, но один честный малый, которого я спросил, как давно они покинули дом, и имеют ли место находиться в данный момент в нем другие съемщики, мне все-таки дал ответ. Он с минуту смотрел на меня как на чудака и потом сказал, что Герберты покинули свой дом сразу после случившейся неприятности, как он называл это, и с тех пор дом был пуст.

Мистер Вилльерс сделал небольшую паузу, после чего продолжил.

– Я всегда любил обследовать пустые жилища. В заброшенных пустых комнатах есть своя прелесть, в гвоздях, торчащих из стен, толстом слое пыли на подоконниках. Но я не решался войти в дом под номером 20 на Поль-стрит. Мне стало трудно переступить через порог, когда я почувствовал странный, тяжелый воздух, витавший в этом доме. Конечно, во всех пустых домах присутствует духота, спертость воздуха и прочее, но это было нечто совершенно иное, я не могу описать его вам, но это, казалось, способно остановить дыхание. Я обследовал переднюю и заднюю комнаты, и кухонную лестницу, и всюду было достаточно грязи и пыли, что и следовало ожидать, но в них во всех было что-то странное. Я не могу определенно сказать вам, что это такое, но я это знаю, я сам ощутил это странное чувство. Там была одна из комнат на первом этаже, и она оказалась еще хуже остальных. Она представляла собой большущий зал, и в другой бы раз обои на стенах вполне могли бы изрядно позабавить меня, но в тот момент, когда я увидел их, краска и бумага, всё было более, чем скорбным. В комнате царил ужас. Я почувствовал, как застучали мои зубы, когда я открыл дверь и вошел внутрь, и, думается, у меня было предобморочное состояние. Тем не менее, я собрался с силами, и, стоя напротив дальней стены, удивлялся, что в этой комнате может быть такого, чего я не знаю, что заставило меня дрожать, а мое сердце биться так, как если бы это был час моей смерти. В одном углу я заметил кучу газет, разбросанных по полу, и я начал разглядывать их. Это были газеты трёх-четырёх летней давности, некоторые из них были разорваны пополам, а некоторые смяты, будто в них что-то заворачивали. Я перевернул кучу и обнаружил в одной из них любопытный рисунок, сейчас я покажу его вам. Но я не мог более оставаться в той комнате и покинул ее, поскольку она пробуждала во мне гнетущее чувство. Я был благодарен судьбе за то, что вышел на свежий воздух целым и невредимым. Прохожие на улице глазели на то, как я шел, а один человек сказал, что я пьяный. И меня действительно качало с одной стороны тротуара к другой, и было удивительно, как я смог в таком состоянии вернуть агенту ключ и вернуться домой. Я с неделю провалялся в постели, страдая от того, что мой доктор назвал нервным шоком, вызвавшим истощение нервной системы. В один из тех дней я читал вечернюю газету и случайно наткнулся на заметку, которая называлась «Голодная смерть». Это была обычная заметка подобного рода о том, что дверь в меблированную квартиру на Мэрлибон несколько дней была закрыта, и мертвого человека, сидящего в кресле, обнаружили, когда ее взломали. «Покойный» – говорилось в заметке – «как выяснилось, был Чарльз Герберт, в прошлом, один из процветающих землевладельцев. Его имя было хорошо известно общественности в связи с таинственной смертью на Поль-стрит в Тоттенхэм Корт Роуд, произошедшей три года тому назад. Покойный Чарльз Герберт как раз снимал дом номер 20 в то время, когда возле него был обнаружен труп высокопоставленного джентльмена, который умер при весьма подозрительных обстоятельствах.» Трагическая кончина, вы не находите? И если всё, что он рассказал мне, было правдой, в чем я нисколько не сомневаюсь, то жизнь этого человека была наполнена глубокими страданиями, и вся эта трагедия еще более ужасна, чем может показаться поначалу.

– Это и всё, что вы хотели мне поведать? – меланхолично спросил Кларк.

– Да, это всё.

– Ну, в самом деле, Вилльерс, я даже не знаю, что вам сказать на это. Здесь, без сомнения, есть обстоятельства, которые кажутся несколько необычными, например, то обстоятельство, что труп мужчины был найден возле дома Герберта, или неожиданное заключение врача о причине смерти. Но, в конце концов, все эти факты можно объяснить простым образом. Что касается ваших собственных ощущений, когда вы осматривали дом, то я склонен предположить, что они были вызваны вашим воображением, вы, должно быть, находились под впечатлением от того, что слышали об этом доме ранее. И я не вижу, что еще можно сказать или сделать по этому вопросу, вы же во всем этом видите некую тайну, но Герберт мертв, и как же вы предлагаете поступить дальше.

– Я предлагаю обратить свои взоры на женщину, ту самую женщину, на которой он был женат. Вся тайна в ней.

Двое мужчин сидели молча у камина. Кларк в тайне поздравлял себя с тем, что ему хватило характера одержать верх над мистикой и отстоять общепризнанные идеалы, а Вилльерс, окутанный своими мрачными фантазиями.

– Я, пожалуй, закурю – наконец, прервал он молчание, и сунул руку в карман за портсигаром.

– Ах, да! – сказал он, оживившись – я забыл показать вам кое-что. Вы помните, я говорил, что нашел довольно любопытный эскиз в куче старых газет в доме на Поль-стрит. Вот он.

С этими словами Вилльерс достал из кармана маленький тонкий пакетик. Он был обернут в коричневую бумагу и перетянут бечевкой с мудреным узлом. Наплевав на свою приверженность к традиционным взглядам, в Кларке взыграло любопытство, он потянулся вперед, сидя на своем стуле, глядя на то, как Вилльерс нервно развязывал бечевку и разворачивал обертку. Внутри оказалась вторая обертка из ткани, из которой Вилльерс извлек небольшой клочок бумаги и вручил его Кларку без лишних слов.

В комнате воцарилась мертвая тишина на пять минут, или более того. Двое мужчин сидели так тихо, что можно было слышать ход высоких старомодных часов, которые стояли за пределами холла, и в голове одного из них этот медленный монотонный звук пробудил какие-то очень далекие воспоминания. Он пристально посмотрел на маленький эскиз, выполненный пером и чернилами, изображавший женскую головку. Он был выполнен с великим тщанием. Художник, видимо был большим знатоком женской души, которую он и запечатлелась в ее глазах, на губах же застыла странная улыбка. Кларк взглянул на ее лицо, и оно привело его к воспоминанию одного летнего вечера, давно-давно. Он снова увидел раскинувшуюся прекрасную долину, реку, извивающуюся между холмами, заливные луга и засеянное поле, утомленный диск красного солнца и холодный белый туман, поднимавшийся от реки. Он слышал голос, говоривший ему, через волны многих лет, он говорил: «Кларк, Мэри увидит бога Пана!», и затем он стоял в мрачной комнате рядом с доктором, слушая тяжелый ход часов, и ждал, глядя на... Он разглядывал фигуру, лежащую в зеленом кресле, освещенную светом лампы. Мэрии очнулась, и он, заглянув в ее глаза, увидел ее душу, и внутри у него все похолодело.

– Кто эта женщина – произнес он, наконец. Его голос был сухой и хриплый.

– Эта женщина, на которой Герберт был женат.

Кларк снова взглянул на эскиз, несмотря на внешнее сходство, это была не Мэри. Там, безусловно, было изображено лицо Мэри, но было еще что-то, чего он не наблюдал у Мэри, ни когда, одетая во все белое, девушка вошла в лабораторию вместе с доктором, ни того ужасного побуждения после операции, ни того, когда она улыбалась безумной улыбкой, лежа на кровати. Как бы там ни было, но взгляд, что исходил из тех глаз, улыбка полных губ, и выражение всего ее лица ужаснули Кларка до самых глубин его души. И одна только мысль, бессознательно озвученная словами доктора Филлипса, прозвучала в его голове: «это самое яркое воплощение зла, какое я когда–либо видел». Он машинально перевернул в своих руках рисунок и отвернулся.

– Боже милостивый! Что случилось, Кларк? Вы белый, как смерть.

Вилльерс резко вскочил со стула, увидев, что Кларк, застонав, откинулся на спинку стула, выронив из рук бумагу с рисунком на пол.

– Мне плохо, Вилльерс, я никак не ожидал такого удара. Налейте мне немного вина. Благодарю, достаточно. Через несколько минут мне станет легче.

Вилльерс поднял с пола упавший эскиз и перевернул его так, как это сделал до этого Кларк. – Вы видели это? – спросил он – это то, что я называю портретом жены Герберта, или, я бы сказал, его вдовы. Как вы себя чувствуете?

– Уже лучше, спасибо, дурнота уже прошла. Я не думаю, что совершенно четко уловил вашу мысль. Объясните, почему вы решили, что на рисунке изображена миссис Герберт.

– Это подтверждает имя Хэлен, написанное на обороте. Я разве не говорил вам, что ее звали Хэлен? Да, Хэлен Воган.

Кларк застонал, не оставив и тени сомнения.

– Ну, теперь вы согласны со мной – произнес Вилльерс – что в истории, в которой я вам рассказал, и в той ее части, где эта женщина играла свою роль, есть некоторые очень странные моменты.

– Да, Вилльерс – пробормотал Кларк – это действительно странная история, действительно странная. Вы должны дать мне время подумать, и я может быть буду в состоянии помочь вам, или не смогу. Но сейчас вам лучше уйти. Ну, спокойно ночи, Вилльерс, спокойной ночи. Заходите проведать меня как-нибудь на неделе.


V

ПИСЬМО С ОТВЕТОМ

– Знаешь, Остин, – спросил Вилльерс, когда два друга степенно прогуливались по Пиккадилли одним чудесным майским утром – я убежден, ты наверно и сам догадываешься о том, что тот случай, на Поль-стрит, о котором ты рассказывал мне, и в котором был замешан Герберт, всего лишь незначительный эпизод в этой необычной истории? Сейчас я могу признаться тебе в том, что когда я спросил тебя о Герберте несколько месяцев тому назад, я видел его накануне.

– Ты видел его? Где?

Он попросил у меня милостыню однажды ночью. Он выглядел очень несчастным человеком, попавшим в бедственное положение, и я попросил его поведать мне его историю, или, по крайней мере, набросать в общих чертах причину состояния, в котором он очутился. Если в двух словах, то к этому приложила руку его жена – она стала причиной его краха.

– И каким же образом?

– Он не рассказывал мне, он только сказал, что она уничтожила его тело и душу. Сейчас он уже умер.

– И что стало с его женой?

– Ах, это я и сам бы хотел знать, и я найду объяснение этому рано, или поздно. Я знаю человека по имени Кларк, он с виду суховат, но он человек дела и достаточно принципиальный. Ты понимаешь, я хочу сказать, что он принципиальный человек дела не в обычном понимании слова бизнес, но человек, который действительно много знает о природе человека и о жизни вообще, и эти познания стали делом его жизни. Как-то я показал ему бумагу с портретом жены Герберта, и он явно произвел на него сильное впечатление. Он сказал, что должен всё обдумать, и попросил меня зайти к нему в течении недели. Через несколько дней я получил это необычное письмо.

Остин взял из его рук конверт, вынул из него письмо, и стал читать с нескрываемым любопытством. Он прочел следующее:

«МОЙ ДОРОГОЙ ВИЛЛЬЕРС, я думал над вашим вопросом, с которым вы приходили ко мне за консультацией прошлым вечером, и мой ответ вам таков. Бросьте этот портрет в огонь и вычеркните эту историю из своей памяти. Никогда не думайте об этом, Вилльерс, или вы очень сильно пожалеете. Не сомневаюсь, вы полагаете, что я располагаю некой секретной информацией, касающейся непосредственно этого случая. Но я знаю только самую малость, я как путешественник, который остановился перед пропастью, заглянул в ее кошмарную бездну и, ужаснувшись, отпрянул назад. Единственно, что я знаю, что всё это довольно странно, и довольно отвратительно, и за моими знаниями есть глубины и ужасы еще более страшные, более невероятные, чем сказка, рассказанная зимним вечером у камина. Я решил, и ничто не может поколебать мою решимость, более ни на йоту не углубляться в изучении этого дела, и если вы цените ваше счастье, то советую вам поступить таким же образом. Заходите как-нибудь повидать меня, но давайте будем беседовать о вещах более приятных.»

Остин аккуратно сложил письмо и вернул его Вилльерсу.

– Это, безусловно, необычное письмо, – произнес он – а что он подразумевает под портретом?

– Ах да, я забыл сказать тебе, что я был в том доме на Поль-стрит и обнаружил там кое-что весьма интересное.

Вилльерс рассказал ему ту же самую историю, что рассказал Кларку, и Остин слушал его затаив дыхание. Рассказ друга, похоже, его сильно озадачил.

– Это очень любопытно, то, что тебе пришлось испытать такие неприятные ощущения в той комнате – сказал он в задумчивости, растягивая слова – я вряд ли поверю, что все те отталкивающие чувства вызваны лишь одним твоим воображением, это было бы слишком просто.

– В том-то и дело, что эти чувства были больше физического характера, чем психического. Это было так, как если бы я с каждым своим вдохом вдыхал смертоносный чад, который, казалось, проникает в каждый мой нерв, в каждую косточку, в каждое сухожилие моего тела. Я почувствовал, как силы покидают меня, свет в глазах начал меркнуть, это было похоже на приход смерти.

– Да, да, всё это, конечно, очень странно. Ты и сам видел, что твой знакомый признал, что эта, в каком-то смысле, черная история связана с той женщиной. Ты не заметил, случайно, в нем каких-нибудь особенных настроений, когда рассказывал ему о своих злоключениях.

– Да, так всё и было. Он стал очень слаб, но заверил меня, что подобные приступы для него обычное явление.

– И ты ему поверил?

– Я поверил ему тогда, но не сейчас. До этого он слушал мой рассказ с огромной долей равнодушия, до тех пор, пока я не показал ему портрет, увидев который, его тут же хватил удар, о котором я говорил. Уверяю тебя, он выглядел ужасно.

– Следовательно, он должен был видеть эту женщину раньше. Но, может быть, этому есть и другое объяснение; возможно, он узнал имя, а не изображение на портрете. Что ты по этому поводу думаешь?

– Тут я не могу сказать ничего определенного. Лучшим доказательством, пожалуй, здесь послужит то обстоятельство, что после того, как он рассмотрел портрет, он перевернул его в своих руках и тут же, потрясенный, чуть не свалился со стула. Имя, как ты знаешь, было написано на обороте.

– Совершенно верно. В конце концов, невозможно придти к какому-нибудь однозначному решению в этом деле. Сам я ненавижу всякого рода мелодрамы, и ничего не может вызвать у меня большего чувство омерзения, чем наиболее распространенное, и только одним этим, утомительное мнение обывателей, я терпеть не могу истории о привидениях, которыми забиты все коммерческие лавки. Но, в самом деле, Вилльерс, эта история выглядит так, будто там было что-то очень необычное, и оно скрыто на самом дне всего этого.

Двое мужчин машинально повернули на Ашли-стрит, ведущей к северу от Пиккадилли, даже не обратив на это внимание. Это была длинная и довольно мрачная улица, но, то тут, то там яркая иллюминация выхватывала темные дома с цветами, и забавными занавесочками на окнах, а также двери, выкрашенные в веселящие цвета, радовали глаз. Вилльерс взглянул на Остина, прекратившего говорить, и посмотрел на один из домов. Герань красными и белыми головками кланялась с каждого подоконника, и бледно-желтые портьеры свисали за каждым окном.

– Выглядит забавно, не правда ли? – сказал он.

– Да, и внутри, похоже, еще веселее. Я слышал, что это один из милейших домов сезона. Самому мне не довелось побывать в нем, но я встречал несколько человек, кто был там, и они все говорили мне, что там необыкновенно весело.

– Чей это дом?

– Миссис Бьюмонт.

– И кто она?

– Я не могу определенно сказать тебе это. Я слышал, что она прибыла сюда из Южной Америки, но, в конце концов, какое это имеет значение. Она очень богатая женщина, и это без сомнения, и некоторые очень уважаемые люди принимают ее у себя. Я слышал, что у нее есть замечательное красное вино, действительно удивительное, которое стоит баснословных денег. Лорд Аргентайн рассказывал мне об этом, он был там в прошлое воскресенье вечером. Он уверял меня, что прежде никогда не пробовал такого вина, а уж Аргентайн, как ты понимаешь, знает толк в вине. В общем, эта миссис Бьюмонт напоминает мне сорт эдаких чудаковатых особ. Аргентайн поинтересовался у нее, сколько лет выдержки ее вино. И ты знаешь, что она ему ответила? «Меня уверяли, что около тысячи лет, и я этому верю.» Лорд Аргентайн думал, что она подшучивает над ним, и ты знаешь, когда он засмеялся над ее словами, она сказала, что говорит совершенно серьезно и предложила ему осмотреть бутылку. Разумеется, после этого он ничего не мог ей возразить. Но вино, должно быть, довольно старинным для употребления, не так ли? О, мы уже у моего дома. Не желаешь ли войти?

– Благодарю за приглашение, пожалуй, зайду. Давно я не рассматривал твою лавку курьезов.

– Это была комната, обставленная дорогой мебелью, однако не  без странностей, в ней каждый горшок, и книжный шкаф, и стол, и каждый ковер, и кувшины и даже орнамент на стенах, казалось, были вещами, отделенными от всех остальных, существовавшими каждый сам по себе, и каждый сохранивший свою собственную индивидуальность.

– Есть что-нибудь свеженькое из последних приобретений? – спросил Вилльерс спустя некоторое время.

– Нет, я не думаю. Ты уже видел эти диковенные кувшины, не так ли? Я думаю, видел. Я не припомню, чтобы я что-то приносил в течение последних несколько недель.

Остин осмотрел комнату от буфета, к буфету, от полки к полке в поисках новой вещи. Наконец, его взгляд остановился на старом сундуке с добротной причудливой резьбой, стоявший в темном углу комнаты.

– О! – воскликнул он – Я совсем позабыл, что у меня есть кое-что, что я могу показать тебе. Остин открыл сундук, и достал из него толстую, размером в четверть листа, книгу, положил ее на стол, и предложил сигару.

– Знаешь ли ты, Вилльерс, художника по имени Артур Мэйрик?

– Совсем немного. Я встречался с ним два или три раза в доме моих друзей. И что с ним стало. Я не припомню, чтобы его имя упоминалось последнее время.

– Он умер.

– Да, что ты говоришь! Ведь он был еще совсем молод, не так ли?

– Да, ему исполнилось лишь тридцать, когда он умер.

– И отчего он умер?

– Я не знаю. Он был моим близким другом и хорошим товарищем. Он приходил ко мне, и мы могли говорить с ним часами. Он был одним из лучших собеседников, каких я когда-либо встречал. Он мог рассказывать о живописи даже больше, чем это сделали бы другие художники. Около полутора лет тому назад он почувствовал себя довольно утомленным, и, отчасти, благодаря моему предложению, он отправился, в своего рода, путешествие без определенных намерений и определенных целей. Полагаю, что Нью Йорк стал первым портом его прибытия, но больше я ничего о нем не слышал. Три месяца тому назад я получил эту книгу, к которой прилагалось очень вежливое письмо от английского врача, практикующего в Буэнос Айрисе. В письме говорилось, что он, как врач, принимал участие в попечении покойного мистера Мэйрика на время его болезни, и что тот выразил искреннее желание, чтобы сей пакет с книгой был отослан мне после его смерти. Вот, пожалуй, и всё.

– А ты не просил его в ответном письме подробнее объяснить причину смерти?

– Я как-то не подумал об этом. А ты советуешь, что было бы лучше все-таки написать этому доктору.

– Конечно, так было бы лучше. А, что из себя представляет эта книга?

– Она была запечатана, когда я получил ее. Я не думаю, что доктор видел ее содержание.

– Книга, должно быть, очень редкая? Мэйрик, случайно, не был коллекционером.

– Не думаю, вряд ли он был коллекционером. А вот взгляни лучше, что ты думаешь по поводу этого Айнуйского кувшина?

– Очень интересный, мне такие нравятся. Но давай вернемся к наследству Мэйрика?

– Да, да, конечно. На самом деле, это вещица довольно своеобразная, и я еще никому ее не показывал. Я бы и не вспомнил про нее, если бы ты не пришел. Прошу.

– Вилльерс взял книгу и открыл ее наугад.

– Разве это не печатное издание? – спросил он.

– Нет, это собрание графических работ моего друга Мэйрика, выполненных в черно-белой технике.

Вилльерс вернулся к первой странице, она была чистой, на второй появилась короткая запись, и он прочел:

"Silet per diem universus, nec sine horrore secretus est; lucet nocturnis ignibus, chorus Aegipanum undique personatur: audiuntur et cantus tibiarum, et tinnitus cymbalorum per oram maritimam."*

*(лат.) "Безмолвный день вобрал в себя, и не без страха, все тайны бытия; огонь ночной лампады, хор египтян, что слышен отовсюду: тяжелые удары в барабан большой берцовой костью, и звон кимвал в раскатах грозного прибоя." (вольный перевод мой)

На третьей странице был рисунок, который заставил Вилльерса напрячься и посмотреть на Остина, но он, не обращая на друга внимания, отвлеченно смотрел в окно. Вилльерс переворачивал страницу за страницей, поглощенный рассматриванием картин, изображавших сцены вакханалии страшной Вальпургиевой Ночи, загадочных монстров зла, которых покойный художник тщательно прорисовал черным на белом. Фигуры фавнов, сатиров и египтян плясали перед его глазами, темнота зарослей, пляска на вершине горы, сцены на пустынном берегу, в зеленых виноградниках, на скалах и пустынных местах, прошли перед ним: мир, перед которым душа человека сжимается, содрогнувшись. Вилльерс пролистнул оставшиеся страницы, он насмотрелся достаточно, но картинка на последней странице приковала его взгляд, когда он закрывал книгу и почти закрыл ее.

– Остин!

– Да, что случилось?

– Ты знаешь, кто это?

Он указал на женский портрет, изображенный во всю страницу.

– Ну, откуда мне знать? Конечно, не знаю.

– Зато я знаю.

– И кто же это?

– Это миссис Герберт.

– Ты уверен?

– Я совершенно в этом уверен. Бедный Мэйрик! Ему удалось написать одну из величайших глав в ее истории.

– А что ты думаешь о самих рисунках?

– Они все страшные. Спрячь обратно в сундук эту книгу, Остин. На твоем месте я бы просто сжег ее, поскольку она должна быть спутником кошмаров, даже если она будет покоиться в сундуке.

– Да уж, своеобразные рисунки. Но удивительно, какая связь могла быть между Мэйриком и миссис Герберт, или, точнее, какая связь между нею и этими рисунками?

– Ах, да кто же может сейчас об этом сказать. Вероятнее всего, этот вопрос может упираться только в нее саму, а значит ответ на него мы никогда не узнаем, но по моему личному мнению эта Хелен Воган, или миссис Герберт, еще только начало. Она еще вернется в Лондон, Остин, и все будет зависеть от ее возвращения, и тогда мы услышим о ней больше, чем уже знаем. И я сомневаюсь, что это будут приятные новости.


VI

САМОУБИЙСТВА

Лорд Аргентайн снискал себе большую популярность в высшем свете Лондона. К своим двадцати годам он был беден, и мог держаться на плаву только за счет своей выдающейся фамилии, сам обеспечивая свое существование, как только мог. И большинство ростовщиков не дали бы ему и пятидесяти фунтов, если бы, не рассчитывали на то, что когда-нибудь его титулованное имя поможет ему выбраться из нищеты. Его отец был довольно близок к тому, чтобы стать источником благосостояния своего отпрыска, но сын не стал следовать установленного в их семье порядка, поэтому вряд ли мог рассчитывать на многое, поскольку не имел духовного сана. Таким образом, он вступил в мир, защищенный лишь мантией бакалавра и умом юного потомка древнего рода, от которого он перенял искусство изобретательности, сделавшее его борьбу за место под солнцем, в некотором роде, довольно терпимой. В двадцать пять мистер Чарльз Аубернон всё еще видел в себе воина, человека борьбы с невзгодами, существовавшими в мире, да и из семи человек, которые стояли перед ним  к месту главы их рода, в живых, к тому времени, оставались только трое. Эти трое, хоть и были обласканы «Божьим благословением», но это, однако, не послужило им весомым аргументом против дротиков зулусов и тифозной лихорадки. Таким образом, в одно прекрасное утро Аубернон проснулся, ощутив себя лордом Аргентайном, тридцатилетним молодым человеком, который боролся со всякого рода трудностями своего существования, и одолел их. Эта ситуация позабавила его изрядно, и он пришел к выводу, что богатство должно быть ему столь же приятно, как в свое время была ненавистна бедность. Аргентайн, после небольшого осмысления своего нынешнего положения, пришел к выводу, что обеды вполне можно рассматривать как, своего рода, забавное искусство, вещь, несомненно, более привлекательную, чем повседневные занятия, и, главное, сей невинный грех всегда доступен для падшего человечества. Поэтому очень скоро его обеды стали знамениты в Лондоне, и получить приглашение сесть с ним за один стол стало предметом страстного желания. После десяти лет его светлость и любитель вкусно отобедать Аргентайн все еще не пресытился, в нем по-прежнему сохранилось желание наслаждаться жизнью, и в этом стали усматривать некий вид инфекции, заразивший многих, как причину радости от отобеда в превосходной компании. Поэтому его внезапная и трагическая смерть вызвала широкое и глубокое потрясение. Люди отказывались верить этому, даже, не смотря на то, что разносчики газет мелькали перед их глазами, и кричали: «Загадочная смерть дворянина», оглашая своим криком всю улицу. В самой же газете можно было прочесть короткую заметку: «Лорд Аргентайн этим утром был обнаружен мертвым его камердинером при весьма необычных обстоятельствах. Он заявил, что тут не может быть никакого сомнения, что его светлость покончил жизнь самоубийством, хотя никаких мотивов для совершения подобного акта замечено не было. Умерший дворянин был широко известен в обществе, и горячо любим за его добропорядочность и роскошное гостеприимство. Ему удалось…» и т.д. и т.п.

Но постепенно детали этого дела стали всплывать на поверхность, хотя само оно все еще оставалось для всех загадкой. В роли главного свидетеля на дознании выступал камердинер покойного, который утверждал, что вечером, накануне своей смерти, лорд Аргентайн обедал с одной леди из высшего общества, чье имя было замято в газетном репортаже. Около одиннадцати часов вечера лорд Аргентайн вернулся домой и проинформировал его, что до утра он не будет нуждаться в его услугах. Немного позже камердинеру случилось проходить через холл, и он был несколько удивлен, увидев хозяина, спокойно покидающего дом через входную дверь. Он успел переодеть свой вечерний костюм, и был одет в легкое короткое пальто, какие носят обычно жители Нью-Йорка, а на голове у него была коричневая шляпа с опущенными вниз полями. У камердинера нет причин полагать, что лорд Аргентайн мог увидеть его, и поскольку его хозяин редко придерживался определенного распорядка в вечерние часы, он решил, что тот появится лишь утром. Когда же он, как обычно, постучался к нему в спальню без четверти девять утра, он не получил никакого ответа, и постучавшись еще два или три раз, он вошел в комнату, и увидел лорда Аргентайна, чье тело свисало к низу кровати. Он обнаружил, что к верхней перекладине балдахина кровати его хозяина был привязан крепкий шнур, на другом конце шнура была сделана скользящая петля, обвивавшая его шею, должно быть, несчастный решился на прыжок с кровати с петлей на шее, чтобы избежать медленного удушения. Он был одет в светлый костюм, в котором его видел камердинер, когда тот выходил вечером, а вызванный доктор объявил, что жизнь покинула лорда Аргентайна более четырех часов тому назад. Все документы, письма и прочее, оказались находящимися в безупречном порядке, так же ничего не было обнаружено такого, что могло бы указать хоть на незначительную причину возникновения скандала, который мог бы повлечь столь печальные последствия. На этом все свидетельства и заканчивались, больше ничего обнаружено не было. Несколько человек, обслуживающих ужин лорда Аргентайна, засвидетельствовали, что он, как им показалось, был в несколько приподнятом настроении. Камердинер, по сути, добавил, что его господин появился лишь слегка возбужденным, когда вернулся домой, и объяснил, что изменение в его поведении было весьма незначительным и едва заметным, поэтому он не придал этому особого значения. Всё это показало безнадежность дальнейших поисков каких-либо улик, и появилось предположение, что лорд Аргентайн был охвачен внезапным острым маниакальным приступом суицидального характера.

Тем не менее, с другой стороны, случилось то, что в течение последующих трех недель еще три джентльмена, один из которых был дворянин и двое других, являвшиеся состоятельными и весьма уважаемыми людьми, почти точно таким же образом погибли ужасной смертью. Лорд Свэнли был найден одним утром у себя в гардеробной, повешенным на крюке, вбитым в стену, мистер Коллиер-Стюарт и мистер Хэриз, как и лорд Аргентайн, выбрали для своей кончины спальни. И в этих случаях так же не нашлось никаких объяснений их поступкам, лишь немного голых фактов, описывающих последние часы их жизни, проведенных ими накануне вечером, и тела с почерневшими и опухшими лицами утром. Полиция была вынуждена признать себя беспомощной арестовать кого-либо, или хотя бы выявить корыстные мотивы убийства на Уайтчэпел. Эти ужасные самоубийства на Пиккадилли и Мэйфэа поразили  их даже не просто дикостью, с какой обязательно совершались преступления в Ист Энде, где проживал преимущественно простой люд, но, что такое могло произойти в добропорядочном Уэст Энде. Каждый их этих людей, кто решил умереть мучительной и позорной смертью, был богат, процветал и, судя по всему, жил в любви и согласии с миром, и даже самые тщательные исследования не выведали ни малейшей тени скрытого мотива в каждом случае. Ужас витал в воздухе, и теперь каждый человек при встрече вглядывался в лицо другого человека, пытаясь распознать в нем пятую жертву трагедии, имени которой пока никто не знал. Газетчики тщетно пытались откопать в своих блокнотах хоть какие-то похожие материалы, чтобы состряпать статью, напоминающую эти случаи. И утренние газеты во многих домах разворачивались с чувством благоговейного трепета, с предчувствием нового несчастья, но газеты в основном освещали случаи давно произошедшие, и в них ничего не говорилось о том, когда и где вспыхнет свет новой сенсации.

Спустя некоторое время после этих ужасных событий Остин навестил мистера Вилльерса. Он пришел узнать, удалось ли Вилльерсу обнаружить новые следы миссис Герберт либо через Кларка, или другим путем, и он задал этот вопрос, как только опустился в кресло в его комнате.

– Нет – сказал Вилльерс – я написал Кларку, но он по-прежнему упрямится, тогда я попробовал задействовать другие каналы, но пока без каких-либо результатов. Я не могу выяснить, что стало  с Хэлен Воган после того, как она покинула Поль-стрит, но думаю, что, скорее всего, она выехала за рубеж. Но в данный момент я не могу знать это наверняка, Остин, поскольку не занимался должным образом этим вопросом последние несколько недель. Я знал бедного Хэриза близко, и его ужасная смерть была большим ударом для меня, просто огромным потрясением.

– Я охотно этому верю – ответил Остин – ты ведь знаешь, и Аргентайн был моим другом. Помнится, мы говорили с тобой о нем, когда ты последний раз был у меня.

– Да, мы вспоминали его в связи с тем домом на Эшли-стрит, домом миссис Бьюмонт. Ты говорил что-то о том, что Аргентайн ужинал там.

– Совершенно верно. Конечно, ты наверно знаешь, что именно там Аргентайн ужинал вечером перед…  перед своей кончиной.

– Нет, я об этом ничего не слышал.

– Ах, да, ее имя не упоминалось в газетах, чтобы избавить миссис Бьюмонт от неприятностей. Аргентайн был ее большой любимец, и, говорят, она была в ужасном состоянии после его смерти.

На лице Вилльерса появилось любопытство, он, казалось, был в нерешительности, сказать о своих предположениях, или нет. Остин продолжал.

– Я никогда не испытывал такого ужаса, как тогда, когда прочел заметку в газете о смерти Аргентайна. До меня не доходил смысл написанного в тот момент, и я не в состоянии это понимать до сих пор. Я знал его хорошо, и это дает мне право знать, какая была возможная причина того, что он сам, или кто-то другой, замешанный в этом деле, мог решиться, хладнокровно лишить его жизни таким чудовищным способом. Ты ведь знаешь, что людские сплетни являются характерной чертой Лондона, ты можешь быть уверен, любой похоронный скандал или скрытый скелет будет извлечен на свет, а уж такой случай, как этот! Но ничего такого не произошло. Разве что появилась теория о мании, это всё очень хорошо, конечно, и вполне сгодится для королевского суда, но каждый знает, что всё это ерунда. Мания самоубийства – это не оспа.

Остин помрачнел и замолчал, молчал и Вилльярс, наблюдая за своим другом. Выражение нерешительности все еще отражалось на его лице, он, казалось, взвешивал в голове все «за» и «против», ища разумное равновесие, и эти соображения не позволяли ему нарушить молчание. Остин постарался стряхнуть с себя мрачные воспоминания о случившейся трагедии, но это оказалось также безнадежно и путано, как Лабиринт Дедала, поэтому он начал рассказывать отрешенным голосом о более приятных приключениях и интрижках, случившихся за последний сезон.

– Эта миссис Бьюмонт – сказал он – женщина, о которой мы говорили, оказывается имеет огромный успех, она завоевала Лондон сразу, как только появилась здесь. Я встретил ее на другой вечер, после нашего с тобой разговора у Фулхэма, она действительно великолепная женщина.

– Ты встречался с миссис Бьюмонт?

– Да, она была в окружении целой свиты. Я полагаю, ее вполне можно было бы назвать весьма привлекательной, но в ее лице, однако, есть что-то, что мне не понравилось. Ее манеры весьма изысканны, но несколько странный темперамент. Я все время смотрел на нее, и уже потом, когда я возвращался домой, у меня возникло любопытное ощущение, что именно ее чрезмерный темперамент, в той или иной степени, был уже знаком мне.

 – Вероятно, ты мог встретить ее на улице.

– Нет, я уверен, что никогда не видел эту женщину, это-то и странно. Я даже могу поручиться, что никогда прежде не встречал никого похожего на нее, и мои чувства были, в некотором смысле, не совсем ясными, больше похожие на какие-то далекие воспоминания, расплывчатые, но  устойчивые. Единственное ощущение, с которым я могу это сравнить, иногда возникает во сне, когда видятся фантастические города и удивительные земли, и появляются необычайные персонажи знакомые и привычные.

Вилльерс кивнул в знак согласия и обвел глазами комнату, возможно, в поисках чего-то, что повернуло бы их разговор в другое русло. Его глаза остановились на старом сундуке, похожем на те, в которых обычно хранятся странные наследия художников, прикрытые старинным родовым гербом.

– Ты писал доктору по поводу бедняги Мэйрика? – спросил он.

– Да, в письме я просил его подробно описать, как саму болезнь, так и смерть. Я не рассчитываю получить ответ раньше, чем через три недели, или через месяц. Я тут подумал, что было бы не плохо расспросить его, знал ли Мэйрик англичанку по имени Герберт, и если это так, то не мог бы доктор дать какой-нибудь информации о ней. Но возможно, что Мэйрик сошелся с ней в Нью Йорке, или Мехико, или Сан-Франциско, у меня нет ни малейшего представления о маршруте его путешествия.

– Да, и вполне возможно, что эта женщина могла иметь не одно имя.

– Совершенно верно. Поэтому я подумал попросить у тебя ее портрет, которым ты располагаешь. Я мог бы приложить его к письму, которое собираюсь послать доктору Мэтьюзу.

– Разумеется, и как я сам не догадался об этом. Мы могли бы послать его прямо сейчас. Ты слышишь! Что там за шум?

В то время, пока двое мужчин разговаривали друг с другом, непонятные шумные крики, доносившиеся с улицы, нарастали, становясь все громче и громче. Этот шум нарастал с восточной стороны и разбухал, устремляясь, вниз по Пиккадилли, приближаясь все ближе и ближе довольно стремительно. Этот звук вмиг взбудоражил обычно спокойную улицу, в каждом окне которой теперь мелькала удивленная физиономия. Крики и голоса отдавались многократным эхом в тихой улице, на которой жил Вилльерс, становясь все более отчетливыми, по мере их приближения, и пока Вилльерс спрашивал о том, что могло произойти, ответ уже звенел, отскакивая от тротуара:

«Ужас Уэст Энда! Еще одно страшное самоубийство! Все подробности!»

Остин тут же сбежал вниз по лестнице и купил газету, затем вернулся и зачитал статью Вилльерсу, как только крики на улице спали. Окно было открыто, и воздух в комнате, казалось, был наполнен шумом и страхом.

«Еще один джентльмен пал жертвой ужасной эпидемии самоубийств, которая за последний месяц возобладала в Уэст Энде. Мистер Сидни Крэшоу, проживавший в Сток-Наусе в Фулхэме, Кингз Померой, графства Девоншир, после продолжительных поисков был обнаружен повешенным на суку дерева в собственном саду, сегодня в час дня. Скончавшийся джентльмен ужинал прошлым вечером в Карлтон Клабе и выглядел в обычном своем здравии и расположение духа. Он покинул клуб примерно в десять часов, и чуть позже его видели неторопливо прогуливающимся по Ст. Джеимз-стрит. Последующие его передвижения замечены не были. Сразу же, как только обнаружили тело, был вызван врач, но жизнь, очевидно, покинула его задолго до этого. Пока лишь известно, что мистер Крэшоу не имел каких-либо неприятностей, и не испытывал никаких тревог. Этот тягостный для всех случай суицида, стоит напомнить, уже пятый подобный за последний месяц. Власти Скотлэнд Ярда не в состоянии как-то прокомментировать все эти кошмарные события.

Остин опустил газету в немом ужасе.

– Я обязан покинуть Лондон завтра же – сказал он – это какой-то город ночных кошмаров. Как все это ужасно, Вилльерс!

Мистер Вилльерс сидел на подоконнике, молча наблюдая улицу. Он внимательно выслушал газетный репортаж, и на его лице не отразилось даже намека на нерешительность.

– Один момент, Остин – отозвался он – я тут поразмышлял о некоторой информации, упоминаемой в этой коротко заметке, которая непосредственно касается того, что произошло прошлой ночью. Это, в частности, заявление о том, что Крэшоу в последний раз видели живым на Ст. Джэймз-стрит вскоре после десяти.

– Да, верно. Постой, я посмотрю еще раз. Да ты прав.

– Вполне может показаться, что так. Ну, а если я в состоянии опровергнуть это свидетельство? Так вот, Крэшоу видели после этого, то есть в действительности значительно позже.

– Как ты можешь это утверждать?

– Потому что мне самому случилось видеть Крэшоу около двух часов ночи.

– Ты видел Крэшоу? Ты, Вилльерс?

– Да, я видел его совершенно отчетливо, по сути, между нами было всего несколько футов.

– Где, О, Боже, ты видел его? – Не так далеко отсюда. Я видел его на Эшли-стрит, он как раз выходил из одного дома.

– Ты не заметил, что это был за дом?

– Заметил. Это был дом миссис Бьюмонт.

– Вилльярс! Подумай, что ты говоришь, это должно быть какая-то ошибка. Как мог оказаться Крэшоу в доме миссис Бьюмонт в два часа ночи? Я уверен, уверен, ты должно быт в тот момент, как обычно витал в своих грезах, Вилльерс, ты всегда был с причудами.

– Нет, я был достаточно бодр. Даже если я и витал в свих грезах, как ты говоришь, как же я мог увидеть то, что отобразилось в моем сознании с такой ясностью.

– Что ты видел? Что ты мог видеть? Было ли в этом что-то необычного, связанного с Крэшоу? Но я не могу в это поверить, это невозможно.

– Хорошо, если ты так хочешь, я расскажу тебе, что я видел, или, если тебе так угодно, что я думал, что я увидел, и ты тогда можешь судить сам.

– Отлично, Вилльерс.

Уличные шумы за окном стихли, хотя теперь крики все еще доносились издалека, но были уже не такими заразительными. Свинцовая тишина, казалось, была такой же покойной, как после землетрясения или шторма. Вилльерс отвернулся к окну и начал говорить.

– Я был в одном доме рядом с Регент Парк прошлой ночью, и когда я уходил оттуда, то мной охватило желание прогуляться пешком до своего дома, а не брать экипаж. Была довольно тихая приятная ночь, и уже после нескольких минут я был всецело поглощен очарованием ночи. Это очень увлекательная вещь, Остин, бродить одному ночью по Лондону, наблюдать газовые фонари, протянувшиеся вдаль улиц, а вокруг мертвая тишина. И вдруг, откуда не возьмись, грохот колес экипажа по булыжной мостовой, и сноп искр из под копыт коня. Я шел достаточно энергично, и немного притомился от ночной прогулки, когда же часы пробили два часа ночи, я повернул на Эшли-стрит, которая, как ты знаешь, ведет к моему дому. Там было еще тише, чем где бы то ни было, и фонарей было немного, в целом, она выглядела так же серо и мрачно, как зимний лес. Я прошел уже половину улицы, когда услышал мягкий звук открывающейся двери, и, естественно, я захотел посмотреть на того, кто пожелал оказаться за пределами своего дома, как и я сам, в такой час. Так уж получилось, что там оказался уличный фонарь, и я хорошо разглядел человека, стоявшего на ступеньках лестницы. Он как раз закрывал дверь, и его лицо было обращено ко мне, поэтому мне было легко сразу признать в нем Крэшоу. Я не настолько был с ним знаком, чтобы заговорить, но я часто видел его, и уверен, что никак не мог ошибиться в этом человеке. Я заглянул в его лицо на какое-то мгновенье, и затем – тут я должен сознаться – я стремительно помчался от того места, и держал этот темп до тех пор, пока не очутился у дверей собственного дома.

– Почему?

– Почему? Потому что, когда я заглянул в его лицо, кровь стала стынуть в моих жилах. Я никогда не мог предположить, что таким адским месивом из страстей могут блестеть глаза человека, я чуть было не упал в обморок, как только увидел их. В тот момент я осознал, что я заглянул в глаза разрушенной, бесплодной души, Остин, человека, от которого сохранился только его внешняя оболочка, но все его нутро заполнял кромешный ад. Неистовая похоть и ненависть пылали как огонь, и потеря последней надежды, и ужас, который, казалось, вопиет в ночи, хотя его зубы были сжаты, но сквозь них доносился мрак отчаяния. Я уверен, что он не видел меня, он вообще ничего не видел из того, что можешь видеть ты или я, но, что он видел, я надеюсь, мы никогда не увидим. Я не знаю, когда он умер, я полагаю, в час, или в два, но когда я проходил по Эшли-стрит и слышал звук закрывающейся двери, тот человек не принадлежал больше миру, это было лицо дьявола, в которое мне случайно удалось заглянуть.

Как только Вилльерс замолчал, в комнате на какое-то время наступила тишина. Свет отсутствовал, и вся суматоха, что происходила час назад, стихла окончательно. Под конец этой истории Остин наклонил свою голову и закрыл глаза руками.

– Что все это может значить? – протянул он.

– Кто знает, Остин, кто знает? Это черное дело, но я думаю, нам лучше держать это в тайне от других, сейчас, по крайней мере. Я посмотрю, если я ничего не смогу узнать через свои каналы информации, или, если я что-нибудь узнаю, я дам тебе знать.


VII

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА В СОХО

Три недели спустя, Остин получил записку от Вилльерса с просьбой навестить его в один из двух вечеров, во второй половине этого дня, или следующего. Он выбрал ближайшую дату, и, придя к нему, застал Вилльерса, как обычно, сидящем на подоконнике. Несомненно, тот пребывал в состоянии медитации, наблюдая сонное движение улицы. Рядом с ним находился бамбуковый столик, вещица весьма необыкновенная, украшенная позолотой и живописной росписью причудливых сцен. На столике лежала кипа разных бумаг, разложенных в определенном порядке, и опись, составленная столь же четко, как все в офисе мистера Кларка.

– Ну, Вилльерс, тебе что-нибудь удалось узнать нового за последние три недели?

– Думаю, кое-что есть. У меня здесь один, может, два документа, которые я нахожу исключительными, и я призвал тебя обратить свое внимание на имеющиеся в них свидетельства.

– И эти документы имеют отношение к миссис Бьюмонт? Ведь в ту ночь ты действительно видел Крэшоу, стоящим на крыльце дома на Эшли-стрит.

– Что касается этого вопроса, то мои убеждения остаются неизменными, но ни мои расследования, ни их результаты не имеют никакого отношения к Крэшоу. Однако в моих исследованиях появились странные спорные моменты. Я, наконец, выяснил, кто такая миссис Бьюмонт!

– Кто же она? Что ты об этом знаешь?

– Я хочу сказать, что и ты, и я, мы оба знаем ее гораздо лучше под другим именем.

– И что же это за мя?

– Герберт.

– Герберт! – Осин повторил это слово, застывший от удивления.

– Да, миссис Герберт с Поль-стрит, Хэлен Воган, ранние приключения, которой, мне не известны. У тебя была возможность оценить выразительность ее лица. Когда придешь домой, взгляни на портрет, что находится на последней странице книги ужасов Мэйрика, и ты узнаешь источник своих воспоминаний.

– И у тебя имеются доказательства этого?

– Да, доказательства лучше не придумаешь. Я сам, своими глазами видел миссис Бьюмонт. Или все-таки мы будем называть ее миссис Герберт?

– Где ты ее видел?

– Совсем не в том месте, где ты ожидаешь увидеть леди, живущую на Эшли-стрит, на Пиккадилли. Я видел ее входящей в дом на самой запущенной и презираемой улице в Сохо. На самом деле, у меня была назначена там встреча, разумеется, не с ней, но и она оказалась там же, в тоже время и в том же месте.

– Все это кажется весьма удивительным, но я не могу назвать это невероятным. Ты должен помнить, Вилльерс, что я видел эту женщину в приличном месте, в привычной для нее атмосфере всякого рода интрижек лондонского общества, где она болтала и смеялась, и потягивала свой кофе в общей гостиной в обществе таких же людей. И после этого, ты понимаешь, что ты говоришь?

– Разумеется. Я не позволил бы себе всякого рода домыслы, или фантазии. У меня не было намерений найти Хэлен Воган, потому что я разыскивал миссис Бьюмонт в темных водах лондонской жизни, но исход был именно таков.

– Тебе должно быть пришлось побывать в странных местах, Вилльярс.

–Да, мне пришлось побывать в очень странных местах. Как ты понимаешь, было бы бесполезно идти на Эшли-стрит и просить миссис Бьюмонт вкратце рассказать мне о ее прошлой жизни. Нет, я не такой самонадеянный, чтобы подумать, что ее биография была уж столь безупречна, само собой напрашивалось то, что в прежнее время она должна была вращаться в кругах не таких рафинированных как те, в которых она обитает сейчас. Если ты видишь грязь, всплывшую на поверхность потока, будь уверен, что она уже побывала на дне. И я пошел на дно. Мне всегда нравилось погружаться в атмосферу Подозрительных Улиц для своего удовольствия, и в данном случае я нашел свои знания этих мест и его обитателей весьма полезными. Пожалуй, излишне говорить, что мои друзья никогда не слышали имени Бьюмонт, и, поскольку, я никогда не видел эту леди и был совершенно беспомощен описать ее, я был вынужден действовать не столь прямолинейно. Тамошние обитатели знают меня, я всегда помогал некоторым из них, оказывая им, время от времени различные услуги, поэтому предоставить мне некоторую информацию было просто любезностью с их стороны, и потом они отлично знали, что я не являюсь тайным осведомителем или агентом Скотлэнд Ярда. Я был обязан прервать много хороших связей, хотя, до тех пор пока я не нашел, то, что искал, пока я не вытащил рыбу на берег, до того момента я даже не предполагал, что это та самая рыба. Но я слушал, и, как я уже говорил, моё врожденное пристрастие к выслушиванию бесполезной информации в этом мне здорово помогло, в конце концов, я ощутил себя владельцем очень любопытной истории, хотя, как я представляю, совсем не той истории, которой я ожидал. Она заключается в следующем. Каких-то пять или шесть лет тому назад, некая женщина под фамилией Рэймонд, неожиданно поселилась по соседству с тем местом, о котором я говорил. Мне описали ее, как совсем молоденькую, не более семнадцати или восемнадцати лет, очень привлекательную и всё выглядело так, будто она прибыла из деревни. Я был бы не прав, говоря, что она пришла в этот особенный квартал, в поисках там своего места, или была как-то связана с теми, кто там обитал. Но из того, что я услышал о ней, думаю, что самый грязный притон Лондона был бы гораздо лучшим место для нее. Та особа, от которой я получил информацию, как ты можешь полагать, не была великой пуританкой, так вот даже она содрогалась и таяла на глазах, конфузясь от стыда, рассказывая мне о безымянных низостях, бесчестиях и подлостях что были заложены в той девице еще неразорвавшимся снарядом. Прожив там около года, или, возможно, чуть больше, она исчезла также внезапно, как и появилась, и никто ничего не знал о ней до тех пор, пока не произошел тот случай на Поль-стрит. Первое время она приходила в свое старое прибежище только изредка, затем стала там появляться значительно чаще и, наконец, стала жить там так же, как и прежде, в течение шести или семи месяцев. Не стоит углубляться в детали той жизни, какую вела эта женщина, если тебя интересуют подробности, то ты можешь просмотреть альбом Мэйрика. Его рисунки не были плодом его воображения, уверяю, они все нарисованы с натуры. Потом она снова исчезла, и люди, что жили там, совсем ее не видели в течение нескольких месяцев. Мой информатор рассказал мне, что она взяла несколько комнат в доме, который он мне показал, и эти комнаты она имела привычку посещать два или три раза в неделю и всегда в десять часов утра. Я предположил, что один из этих визитов мог быть днем, когда она оплачивает по счетам за аренду комнат, и я, таким образом, могу в компании с моим проводником понаблюдать за ней, спрятавшись неподалеку без четверти десять. И часы и леди пришли с ровной пунктуальностью. Мой друг и я стояли под аркой, немного сзади улицы, но она все-таки увидела нас, и дала понять мне взглядом, что я должен навсегда забыть то, что видел. Этого взгляда было вполне достаточно для меня. Именно тогда я узнал, что миссис Рэймонд – это миссис Герберт, тогда как миссис Бьюмонт совершенно вылетела у меня из головы. Она вошла в дом, а я наблюдал за тем местом в течение четырех часов, пока она не вышла, и затем я последовал за ней. Это было долгое преследование, и я был очень осторожен, держа ее в поле зрения на всем протяжении пути, следуя за ней сзади. Она привела меня сначала на Стрэнд-стрит, затем на Вестминстер, и затем на Ст. Джэимс-стрит, вдоль Пиккадилли. Я почувствовал, как в моей голове возник вопрос, когда она повернула на Эшли-стрит, мысль о том, что миссис Герберт была миссис Бьюмонт, пришла в мою голову, но это было совсем невозможно, чтобы быть правдой. Я ждал на углу, не упуская ее из виду все это время, и особенно следил за домом, в котором она остановилась. Это был дом с веселыми шторками на окнах, дом цветник, дом, из которого выходил Крэшоу той ночью, когда повесился в своем саду. Я уже вышел из моего укрытия, собираясь уходить, когда увидел пустой экипаж, который развернулся и остановился у ее дома. Из этого я заключил, что миссис Герберт собирается совершить поезку на нем, и я был прав. Как только это случилось, я встретил знакомого, и мы стояли, беседуя, невдалеке от экипажа, от которого могла быть видна только моя спина. Мы не проговорили с ним и десяти минут, как мой знакомый приподнял шляпу, приветствуя кого-то, обернувшись, я увидел леди, за которой я следовал весь день. «Кто это?» – спросил я, и он ответил: «Миссис Бьюмонт, которая живет на Эшли-стрит». Конечно, после этого у меня не оставалось уже никаких сомнений. Я не знаю, заметила ли она меня, но не думаю, что заметила. Я ушел домой сразу, и, размышляя, я пришел к выводу, что у меня достаточно материала, с которым я теперь могу пойти к Кларку.

– Почему к Кларку?

– Потому что я уверен, что Кларк знает об этой женщине то, что мне совсем не известно. 

– Ну, и что потом?

Мистер Вилльерс откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел на Остина перед тем, как ответил:

– Моя идея заключалась в том, что Кларк и я, мы должны были обратиться к миссис Бьюмонт за разъяснениями.

– И ты  решился бы переступить порог такого дома, как этот? Нет, нет, Вилльерс, ты не должен так поступать. В конце концов, подумай, какие последствия…

– Скоро я тебе все расскажу. Но я собирался сказать, что на этом моя информация о ней не заканчивается, она завершится несколько необычным образом. Взгляни на эту аккуратную стопку документов, они пронумерованы, видишь, и я даже не отказал себе в удовольствие кокетливо перевязать их красной ленточкой. И все они добыты почти легальным образом, не правда ли здорово? Пробегись сверху глазами, Остин. Это список развлекательных мероприятий миссис Бьюмонт подготовленный для ее избранных гостей. Человек, написавший это, сбежал, спасая свою жизнь, но я не думаю, что после этого он жил долго. Врачи говорили ему, что нервы его расшатаны окончательно, в результате тяжелого нервного потрясения.

Остин взял в руки документы, но читать не стал. Переворачивая пронумерованные страницы, его глаза случайно ухватили слово и всю фразу следующую за ним. Внезапная боль пронзила его сердце, губы побелели, холодная испарина выступила на его висках, и он отбросил бумаги в сторону.

– Убери это прочь, Вилльерс, и никогда не заводи разговор об этом снова. Или ты сделан из камня, или ты не человек? Кто скажет, почему благоговейный трепет и ужас смерти, мысли человека, стоящего в пронзительном утреннем воздухе на мрачном возвышении, на грани между звуком призывного колокола в ушах и ожиданием грубого раската грома – всё это ничто по сравнению с тем, что я прочел. Я не буду это читать, я теперь снова не засну.

– Очень хорошо. Могу вообразить, что ты там увидел. Да, всё это довольно ужасно, но, в конце концов, это старая история, старая мистерия, разыгранная в наши дни и в тумане лондонских улиц, а не посреди виноградников и оливковых рощ. Мы уже знаем, что произошло с теми, кто имел шанс встретиться с Великим богом Паном и теми, кто познал мудрость того, что все символы – это символы чего-то, но не пустоты. И этот был, действительно, изысканный символ, под которым человек в давние времена подразумевал свои знания о вещах самых ужасных. Этот символ нес в себе знания о самых тайных силах, которые заложены в сути всех вещей, силы, перед которыми душа человека должна сохнуть и умирать, чернея, как чернеют тела под действием электрического тока. Такие силы не могут иметь имени, о них ничего нельзя сказать, их нельзя вообразить, разве что, представить их в виде символа. Причем этот символ мы представляем себе в наиболее привлекательном виде, наполненном поэтической фантазией, которая годится для какой-нибудь глупой сказочки. Но ты и я, мы, в любом случае, уже узнали что-то об ужасе, который может обитать в потаенных местах жизни, проявляясь из человеческой плоти, то, что не имея своей формы, может принимать любое обличие. Ах, Остин, как такое может быть? Почему яркий свет солнца не померк до сих пор во мраке, и земля, тая и вскипая, с трудом несет эту ношу.

Вилльерс прошелся по комнате туда и обратно, на его лбу выступили капельки пота. Остин сидел все это время молча, но, заметив его, Вилльерс перекрестился.

– Я повторяю вопрос, Вилльерс, неужели ты войдешь в такой дом, как этот? Ведь ты никогда не сможешь выйти оттуда живым.

– Да, Остин, я выйду оттуда живым, я и Кларк со мной.

– Что ты этим хочешь сказать? Да нет, ты не можешь, ты не осмелишься…

– Подожди минутку, послушай. Воздух в это утро был свежий и приятный, легкий бриз, задувавший с моря, доходил даже до этой унылой улочки, и я подумал, что самое время совершить небольшую прогулку. Пиккадилли протянулась передо мной своей чистой, красочной перспективой, и солнце подмигивало мне на спицах колес проезжавших экипажей, и дрожащими листками на деревьях в парке. Это утро приносило радость, и мужчины, и женщины, которые шли, кто на работу, или просто прогуливались в свое удовольствие, смотрели на небо и улыбались, и ветерок задувал также безмятежно, как на полях, где благоухает дрок. Но, так или иначе, я получил от этой суеты заряд бодрости, и прогуливался в отличном расположении духа. Вскоре я очутился на унылой улочке, куда, казалось, не проникает солнечный свет и свежий воздух, и где несколько пешеходов плелись, неторопливо прогуливаясь, и от углов и арок веяло какой-то нерешительностью. Я прогуливался по этой улочке, с трудом осознавая, где я иду и что я там делаю, но некое чувство, как иногда со мной такое случается, подталкивало меня к дальнейшему исследованию расплывчатой идеи, к достижению совсем непонятной цели. Таким образом, неторопливо продвигаясь по улице, я отметил небольшую торговлю в молочной магазине. Я удивился неестественной мешанине, продаваемых в нем товаров, состоящих из грошовых курительных трубок, черного табака, сладостей, газет, и буклетов с комическими куплетами, всё это было разбросано то тут, то там, соперничая друг с другом в коротком диапазоне единственного окна витрины. Я думаю, что холодная дрожь, которая прошла через меня, была первой, подсказавшей мне, что я нашел то, что искал. Я поднял голову от тротуара вверх и остановился перед магазином, покрытым дорожной пылью. Сверху надпись была поистерта, и красные кирпичи двухвековой давности, казалось, были просто испачканы черной краской, а окна дома сами выглядывали  из-за толстого слоя пыли, который лежал, как снег зимой. Я увидел то, что мне было необходимо, но, думаю, прошло минут пять, прежде, чем я снова стал чувствовать себя уверенно, как прежде, и мог идти и расспрашивать о том, что мне необходимо холодным голосом и с невозмутимым лицом. Но, думаю, что все-таки некоторая дрожь в моем голосе еще сохранялась, потому что старик, что вышел из заднего комнаты и стал медленно рыться в своих товарах, посмотрел довольно подозрительно на меня, пока перевязывал пакет с моей покупкой. Я заплатил ту цену, которую он запросил и стоял, склонившись над прилавком, со странным нежеланием забрать моё приобретение и идти. Я спросил его о бизнесе и узнал, что торговля идет плохо, а прибыль, к сожалению, мала, но потом сказал, что эта улица не была такой до того, как движение отвели в другом направлении. Это случилось сорок лет тому назад, как раз перед тем, как умер его отец. Наконец, я вышел из магазина и пошел вдоль улицы быстрым шагом. Это действительно была мрачная улица, и я был рад вернуться туда, где были суета и шум. Не желаешь взглянуть на мою покупку?

Остин ничего не ответил, но слегка кивнул головой, он выглядел все еще болезненно бледным. Вилльерс выдвинул ящик из бамбукового столика и показал Остину продолговатый моток бечевки, жесткой и новой, на конце которой имелась петля.

– Это лучшая пеньковая бечева – сказал Вилльерс – точно такая же, какую использовали раньше в торговле, как сказал мне тот старик. И не дюйма джута от конца, до конца.

Остин сидел, стиснув зубы, и глядел на Вилльерса, еще больше бледнея.

– Ты не сделаешь это – пробормотал он наконец – ты не запачкаешь свои руки в крови. Мой Бог! – воскликнул он внезапно окрепнув в голосе – неужели ты не понимаешь, Вилльерс, что теперь ты сам станешь вешателем?

– Нет, я предложу выбор, и оставлю Хэлен Воган одну с этой веревкой в закрытой комнате минут на пятнадцать. И если, когда мы с Кларком войдем, этого не произойдет, я позову ближайшего полицейского. Вот и всё.

– Я должен идти. Я не могу больше оставаться здесь. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Остин.

Дверь закрылась за Остином, но тут же открылась снова, Остин стоял в дверях бледный и страшный.

– Я совсем забыл – сказал он – я так же расскажу тебе кое-что. Я получил письмо от доктора Хардинга из Буэнос Айреса. Он говорит, что он заботился за Мэйриком в течение трех недель до его кончины.

– Может он рассказал тебе, что послужило причиной, унесшей его жизнь в самом расцвете сил? Ведь это не была лихорадка?
– Нет, это была не лихорадка. По заключению доктора, это было абсолютное разрушение всех систем его организма, вызванное, возможно, неким сильным нервным потрясением. Но он заявляет, что пациент ничего ему об этом не говорил, и что это с ним случилось после одного пиршества.

– Там было что-нибудь еще?
– Да. Доктор Хардинг в конце писма приписал: «Я думаю, что это вся информация, какую я мог дать вам о вашем бедном друге. Он не был долго в Буэнос Айрисе, и никого там не знал, за исключением одной персоны, которая не отличалась лучшим характером, после смерти вашего друга миссис Воган уехала.


VIII

ФРАГМЕНТЫ

(Среди бумаг известного врача, д-ра Роберта Мэтьюсона с Эшли-стрит на Пиккадилли, внезапно скончавшегося от апоплексического припадка в начале 1892 года, был обнаружен лист документа, исписанного карандашными пометками. Эти пометки, написанные на латыни, имели много сокращений и, вероятно, были сделаны в большой спешке. Рукопись была расшифрована с большим трудом, только некоторые слова, до настоящего времени, не удалось расшифровать экспертам. Дата «XXV июля 1888 года», стоит в документе справа. Переведенный текст доктора Мэтьюсона следующий.)

«Была бы польза для науки от этих кратких высказываний, если их опубликовать, я не знаю, и очень сильно сомневаюсь. Но, разумеется, я бы никогда не взял на себя ответственность за публикацию, или раскрытия хоть одного слова, что здесь написано, и не только потом, что считаю себя свободным от данной мною клятвы тем двум персонам, которые предоставили мне этот материал, но, главное, потому, что подробности содержания этого документа слишком ужасны. Скорее всего, что после зрелого рассмотрения и взвешивания вопросов, касающихся добра и зла, я в один прекрасный день уничтожу этот документ. Или оставлю его в запечатанном виде моему другу Д., полагаясь на его проницательность и благоразумие поступать с ним так, как он сочтет нужным, использовать его как-то, или сжечь.

– Как и подобает, я предлагаю все мои знания, будучи уверенным, что я не нахожусь в плену заблуждений. Потрясенный в первый момент, я мог с трудом соображать, но спустя несколько минут я убедился, что мой пульс был устойчивым и регулярным, и что я вполне способен оценивать реальность, уверенно ее ощущая. Затем я спокойно сконцентрировал свой взгляд на том, что было передо мной.

– Хотя ужас и отвращение до тошноты возникло во мне, и запах гнили затруднял мое дыхание, я оставался тверд. Я ощущал себя привилегированным, или проклятым, я не рискую сказать, каким именно, чтобы видеть то, что растекалось черным, как тушь на кровати, постоянно изменяя свои очертания перед моими глазами. Кожа и тело, мускулы и кости, одним словом, твердая структура человеческого тела, которая, я думал, всегда неизменна и постоянна, как адамант, начала таять и растворяться.

– Я знаю, что тело может быть разделено на составляющие элементы и внешние органы, но я отказался бы верить своим глазам в то, что я увидел. Там была какая-то внутренняя сила, о которой я ничего не знаю, она-то и послужила причиной разложения на составляющие части и всех видоизменений.

– Здесь было все в работе, в которой сам человек делался чем-то вторичным в моих глазах. Я увидел форму, волной переходящую от мужского пола, к женскому, разделяясь сама в себе, и затем снова воссоединяясь. Потом я увидел тело, опустившееся до состояния дикого зверя, откуда оно и начинало свое восхождение, и достигнув высочайшей вершины, став человеком, оно покатился вниз в пропасть, даже в бездну на все времена. Принцип жизни, который создал организм, оставался прежним, в то время как внешний вид формы изменялся.

– Свет в комнате стал меркнуть до мрачного, но это не были сумерки ночи, в которой предметы видятся неотчетливо, я мог все видеть вполне ясно и без помех. Но это было само отрицание света, объекты представали перед глазами, если я могу так сказать, без какой-либо световой среды, таким образом, как если бы в той комнате находилась призма, то я бы не увидел, как свет разлагается на спектр, проходя сквозь нее.

– Я все смотрел и смотрел, и, наконец, увидел на кровати нечто, по своему составу напоминающее желе. После чего по лестнице началось новое восхождение… (здесь документ был неразборчив) … на одной ступени я увидел Форму, уже более определенную, но, давольно, смутных очертаний, которую я не могу описать точнее. Но символ этой формы может быть виден в античных скульптурах и картинах, которые не погибли под лавой, обрушившейся, говоря… …как кошмар неописуемого образа не оставил ни малейшего шанса ни человеку, ни зверю, представшему в образе человека, он нашел, наконец, свою смерть.

– Я, кто видел всё это, не без огромного содрогания и отвращения в душе, пишу здесь свое имя, объявляя всем о том, что всё написанное в этом документе является правдой.

Врач, д-р Роберт Мэтьюсон

* * *
… Так, Рэймонд, эта история, которую я знаю, и которую я сам видел. И этот груз был очень тяжел для меня, чтобы нести его одному, вдобавок, я никому не могу об этом рассказать кроме тебя. Вилльерс, который был со мной в конце, ничего не знал о той страшной тайне леса. О том, что мы оба видели матрицу, лежащую на мягком, душистом мху среди лесных цветов, наполовину освещенную солнцем, а наполовину в тени, держащую руку девушки Рэйчел, которая пришла за компанию. Это имело определенную твердую форму, оставляя свой след на земле, ужас, который мы можем распознать только в намеке, можем дать имя этому, исходя только из его внешних очертаний. Я не говорил Вилльерсу об этом, ни о том образе, который разорвал мое сердце. Когда я увидел портрет, это наполнило чашу кошмара, что мне довелось претерпеть, до краев. Что это может означать, я не берусь предположить. Я знаю, я видел, что погибла не Мэри, и, однако, в последней своей агонии глаза Мэри смотрели во внутрь меня. Есть ли кто-нибудь, кто может показать мне последнее звено в цепи этой ужасной мистерии, я не знаю, но если есть кто-то, кто может это сделать, так это ты Рэймонд. И если ты знаешь секрет, это так или иначе останется с тобой, и рассказать об этом, или нет, решать тебе.

Я пишу это письмо сразу по приезду в город. Я находился в деревне последние несколько дней, возможно, ты догадываешься, где именно. В то время, когда страх и удивление Лондона достигли своего апогея, миссис Бьюмонт, как я ее называю, была хорошо известная в обществе. Я написал моему другу д-ру Филлипсу, дать кое-какие небольшие наброски, или, лучше сказать, намеки того, что случилось, и попросил его сказать мне название той деревни, в которой произошли события, которые он связывает со мной. Он сказал мне название деревни, как он сказал, после больших колебаний и то, только потому, что отца и матери Рэйчел уже не было в живых, а остальные члены ее семьи уже шесть месяцев, как перебрались к их родственником в штат Вашингтон. Ее родители, сказал он, несомненно, умерли от горя и ужаса, вызванные страшной смертью их дочери, и тем, что произошло до этого. Уже вечером того дня, когда я получил письмо от Филлипса, я был в Кармаине – так называлась та деревня, о которой я спрашивал доктора Филлипса. Я стоял у разрушенной временем римской стены, побелевшей от зим семнадцати столетий, я оглядел луг, на котором когда-то стоял старый замок «Бог Бездны», и увидел домик, сиявший в лучах солнца. Это был дом, в котором жила Хэлен. Местные жители той деревни, как я заметил, знают очень мало, и у них нет никаких предположений на этот счет. Те, у кого я справлялся по этому вопросу, казалось, были очень удивлены, что собирателя древностей (как я им представился) беспокоит деревенская трагедия, о которой они дали очень общие версии, и, как ты понимаешь, я ничего им не сказал, что знаю я. Большинство своего времени я провел в громадном лесу, что возвышался рядом с деревней на вершине холма, и спускался к реке в долину, такою же прекрасную долины, какой была та, какую мы с тобой видели одним летним вечером, прогуливаясь туда и обратно перед твоим домом. В течении многих часов я блуждал в лесном лабиринте, поворачивая то вправо, то влево, прогуливаясь вдоль аллей подлеска, стоявшего в тени больших деревьев и оттого казавшегося озябшим даже под полуденным солнцем. Остановившись возле огромного дуба, я лег на короткий мох, где головокружительный душистый аромат диких роз доходил до меня с ветерком и смешивался с тяжелым запахом бузины, и этот смешанный запах напоминал мне запах покойницкой, где аромат курящегося ладана смешивался с запахом разлагающейся плоти. Я стоял на опушке леса, и смотрел на всё это великолепие, на процессию из наперстя;нок, возвышающуюся над папоротником, на их цветки, сиявшие откровенным красным цветом в сиянии солнца, а за всем за этим, в глубине зарослей, закрытый подлеском, я чувствовал, как источник бьет ключом из скалы, и питает корни растений этой сорной травы, промозглые и порочные. Но во всех моих скитаниях я избегал одной части леса до вчерашнего дня, пока не взобрался на вершину холма и не достиг древней римской дороги, которая проникала высоким гребнем вглубь леса. Здесь они гуляли, Хэлен и Рэйчел, вдоль этой мощеной дороги по тропинке, протоптанной в зеленом мху, закрытой с одной стороны земляным валом из краснозема, а с другой живой изгородью из высоких буковых деревьев. И здесь я проследил их следы, всматриваясь снова и снова через просветы между сучьями деревьев, и увидел на одной стороне прогалину, протянувшуюся вглубь и раскинувшуюся на обширном пространстве, а за ней желтое море, и землю, возвышающуюся над морем. С другой стороны раскинулась долина, и холмы следовали один за другим, как волна за волной, и лес, и луг, и засеянное поле, и белые, сверкающие на солнце домики, и громадная стена гор, и далекие голубоватые вершины на севере. Таким образом, я добрался до нужного мне места. Тропинка пошла вверх по отлогому наклону, расширяясь на открытом пространстве у стены из тонкого подлеска, протянувшегося по ее бокам, и затем, снова сужалась, уходя далеко вглубь, и терялась в голубоватой дымке летнего тепла. И в такой же приятный летний день радостную Рэйчел привела сюда та девочка, и оставила ее с этим, кто скажет, для чего? Я не мог там оставаться дольше.

В небольшом городке рядом с Кармаином есть музей, в котором находятся большое количество экспонатов римской эпохи, обнаруженные местными жителями в разное время. На следующий день после моего приезда в Кармаин я пошел прогуляться в этот городок по своим делам и, пользуясь случаем, заодно осмотрел музей. После того, как я осмотрел большинство скульптурных камней, гробницы, кольца, монеты и фрагмент мозаики напольного покрытия, я увидел небольшой квадратный столб из белого камня, обнаруженный недавно в лесу, о котором я говорил. Расспросив смотрителя, я узнал, что этот камень был найден на открытом пространстве, там, где Римская дорога расширяется. На одной его стороне имелась надпись, которую я записал. Некоторые буквы имели дефект, но я не думаю, что здесь могут быть какие-либо сомнения относительно ее содержания. Эта надпись гласит следующее:

DEVOMNODENTi
FLAvIVSSENILISPOSSvit
PROPTERNVPtias
quaSVIDITSVBVMra

«Великому богу Нодену (бог Великой Бездны, или первозданного хаос) Флавий Сенилис воздвиг этот камень, по случаю его бракосочетания, которое он видел под тенью.»

Хранитель музея сообщил мне, что местные антиквары был очень удивлены, и не по поводу самой надписи, или трудности ее перевода, но их поразило само обстоятельство, или, лучше сказать, тот обряд, который там упоминался.

* * *
…А теперь, мой дорогой Кларк, относительно того, что ты мне рассказывал о Хэлен Вога, чью смерть, как ты говоришь, видел при обстоятельствах весьма крайних и почти невероятно ужасных. Меня чрезвычайно заинтересовала твоя дневниковая запись, более всего, что ты рассказывал мне и что я уже знал. Я могу понять странное подобие, какое ты заметил, сравнивая портрет и фактическое лицо: ты видел лицо матери Хэлен. Ты помнишь тот тихий летний вечер много лет тому назад, когда я рассказывал тебе о мире, укрытом от нас в тени, и о боге Пане. Ты помнишь Мэри. Она была матерью Хэлен Воган, которая родила спустя девять месяцев после той ночи.

Мэрии так никогда и не поправилась. Она всё время лежала, какой ты ее и видел, все время на кровати, и спустя несколько дней после того, как родила дитя, она умерла. Мне показалось, что, как раз, перед свей кончиной, она узнала меня. Я стоял у ее кровати и всего на секунду, как обычно, заглянул в ее глаза, и затем она затряслась вся, застонала и умерла. Это была порочная работа, которую я проделал той ночью в твоем присутствии. Я взломал дверь в дом жизни, не имея знаний и совершенно не заботясь о том, что может последовать за моим силовым вторжением в эту область бытия. Я вспомнил то, что ты выговаривал мне в то время достаточно резко и очень справедливо в благородных чувствах, о том, что я разрушил человеческое начало своим глупым экспериментом, основанном на абсурдной теории. Ты хорошо поступил, осудив меня, но все-таки моя теория не была абсурдной. То, что я рассказал Мэри, очевидно, она уже видела, но я забыл, что глаза человека могут смотреть на такое зрелище безнаказанно. И еще я забыл, как я уже сказал, что когда дверь в дом жизни, таким образом, неожиданно открывается, туда может войти то, имя чему мы еще не знаем. И человеческое тело может начать прятаться за покров ужаса, который трудно выразить в словах. Я играл с энергиями, которых я не понимал, и ты видел, чем всё это закончилось. Хэлен Воган сделала хорошо, накинув петлю себе на шею и покончив, таким образом, счеты с жизнью, хотя смерть ее была ужасной. Почерневшее лицо, отвратительная форма на кровати, тающая на глазах, превращающаяся из женщины в мужчину, из мужчины в зверя, и из зверя в что-то, что хуже зверя. Все те невероятные ужасы, свидетелями которых ты был, удивили меня, но немного. Что ты скажешь насчет того, если я тебе сообщу, что доктор, за которым ты посылал, увидел и содрогнулся от того, что я наблюдал давным-давно. Я знал ее с того момента, когда она появилась на свет, и когда ребенку было почти пять лет, я тоже удивился, увидев такое. Но потом, не однажды или дважды, а несколько раз во время ее игр я наблюдал все эти ее превращения, ты можешь себе представить, что это были за игры. Для меня это был постоянный, воплощенный в человеческом обличии, ужас, и после нескольких лет я избавился от нее, я не мог больше этого выносить и отослал Хэлен Воган. Ты теперь знаешь, чем был напуган мальчик в лесу. Оставшуюся часть этой странной истории и всего того, что ты мне рассказал, как открытое твоим другом, я с натяжкой, но изучал, время от времени, почти до последней главы. И сейчас Хэлен в своей компании…

                Конец