/исключение из правил: офорт не мой, а Рембрандта/.
Глава вторая
В лето 1943 года на Земле свирепствовал вирус Второй мировой войны. Вопль и грохот достигал верхних слоёв атмосферы и там исчезал, не имея дальнейшей среды распространения. Внеземному наблюдателю открывались безумные и беззвучные картины общечеловеческой бойни. Жалеть было некого. Во лжи и кривде этой бойни вызревали, мутировали, приспосабливались к новым условиям вирусы следующей – Третьей мировой войны. И так будет всегда, от войны к войне будет совершенствовать себя вирус, закаляться во взрывах тринитритолуола, в огне напалма, в почти солнечном жаре ядерных и термоядерных взрывов. Так будет всегда, до полного исчезновения человека как вида /безобразного/ с лица Земли. А пока шла Вторая мировая, самая истребительная за всю историю двуногих-мыслящих. Убийства совершались без первобытной ярости и радости, убийства творились механически и бесчеловечно.
Капитан Иванов сидел орлом, низко пригнув голову, за жиденькой сосной, в центре бескрайнего Синявинского болота на Неве; на подступах к будущему городу-герою Ленинграду. Он справлял солдатскую нужду – тугозапорную от нерегулярного приёма пищи, что на передовой отнюдь ни невидаль. Хотя, последнее время грех было жаловаться – лосятиной питались. В руках у капитана был хороший клок местной войсковой газеты. Устав давить косяка по сторонам, убедившись в безопасности, он расслабился, взглянул на газету, прочитал заголовок, дёрнулся, пёрднул и кинозамедленно освободил свою кишку от давящего груза. На обрывке стояло: «Убей немца в утробе матери!» из подписи внизу сохранилось только – Эрен..., а дальше шёл обрыв, на подтирку или на самокрутку – неизвестно.
«Нашли, суки рваные, чему учить солдата, когда его сдерживать надо, а не натравливать», почти разозлился капитан, тшательно подтёрся человеконенавистническим призывом, хватило на две подтирки; вприсядку отполз от кучи, не поднимаясь натянул галифе, подпоясался и готов был повернуть к своим, как грянул немецкий Эм Гэ – машингевер. Полнейший автоматизм войны бросил его под кочку в болото, брюхо приятно захолодила выступившая вода; огонь вели не по нему, далеко для прицельной стрельбы, да и болотная флора маскировала его.
«****ь их в рот! Хорошо, что не в кучу рухнул, не опозорился перед солдатами, *** тут в этом болоте отстираешься от собственного дерьма» - оценил обстановку Иванов. Опять дали очередь и он ткнулся щекой в мягкий, зелёный родной мох из детства. Стреляли низко, одним глазом он видел как поникли недалеко ёлочка и малолетняя осинка. Пулемёт заткнулся.
«****и, низко как бьют, патронов у них невпроворот, что ли. А я и каску не надел, смешить солдат: «наш-то и посрать в полном обмундировании ходит, аж каску надевает», - так и услышишь за спиной, авторитет офицера потеряешь, или теперь вот жизнь, без каски-то».
Звенели комары, зудели укусы, самки запасались кровью в пищу своему потомству.
-Товарищ капитан, а товарищ капитан! – услышал он громкий шопот своего молодого солдата. – У вас всё в порядке? Отзовитесь.
-Здесь я, живой.
-Ползите к нам, вишь ведь палит как национал-социалист, отдохнуть спокойно не даст.
Капитан Иванов оглянулся на свою кучу, монументальную, но бледную по цвету, на ней уже сидела громадная синяя муха и деловито пожирала что-то для неё съедобное, мухи помельче мельтишились ниже, а над всей этой суетой летала стрекоза, то зависала будущим вертолётом, то стремительно ложилась на правое или левое крыло, совершая фигуры высшего пилотажа, которыми так знаменита была русская авиация. «Красиво» - решил Иванов и пополз к своим. Вне поля зрения острого взгляда воина, остались два клочка скомканной газеты. На одном из клочков, с жирным охристым мазком, можно было ещё разобрать: «Убей не...». По газете, почти сливаясь с мелким шрифтом призыва к убийствам, темпераментно носились рыжие мелкие муравьи и с тревогой исследовали этот неведомый объект, неизвестно как и какими силами занесённый в их родной лес.
Это была передовая, дальше некуда. У них были окопчики, даже летом с водой, в болоте окопаться затруднительно. Рубили всё что могли, делали настилы над водой, тем и спасались. Стенки укрепляли плетнём из лозы, обычным деревенским плетнём, который умели плести все солдаты, даже городские научились. Война тут была давно уже позиционная, но хоть окружение в январе прорвали и то слава Богу, а то позор один на всю красную армию вместе с колыбелью революции, чтоб ей ни дна, ни покрышки.
Пришел связной , принёс приказ – проводить армейских разведчиков до укреплений врага, показать, если есть, слабые места подходящие для прохода, поддержать огнём, если разведчиков обнаружат, обеспечить им прорыв или отступление, смотря по обстановке.
Как в мирной жизни, так, тем более, и на войне / и в тюрьме, и в лагере, и в психушке/ любое нарушение налаженной жизни, пусть на день, на полдня, на пару часов, отзывалось в душе тревогой и неуютом. «Чего им туда ползать, - поморщился капитан внутренне, но внешне ничем не выдав своего неудовольствия в присутствии связного, - на свою жопу приключения искать, а не тактическую информацию добывать». А лицом и голосом владел капитан Иванов потому, что знал, как подробно разведчики будут опрашивать вернувшегося связного, ведь от настроя капитана зависит успех операции, да и сама жизнь разведчиков.
Проходов через линию фронта в Синявских болотах было достаточно, но что это за «проходы»! Коварное болото, трясина, изумрудная ряска над бездонными водяными окнами, утробно качающийся мох, готовый провалиться под кирзовым, да хоть и под хромовым сапогом и уже не отпустить его, а там и рука увязнет и весь рылом в болото уйдешь, если буддешь рыпаться, а не поджидать помощи с шестами и верёвками, если только есть на такую помощь надежда. А ведь война идёт, не заорёшь: «караул, на помощь!» Помогут тебе фрицы пулей или миной–летучкой, самого в говно превратят, смешают с сероводородной сырой преисподней, раскидают взрывом твоё обмундирование по ёлкам, осинкам, лозинкам с ольхой, по кустам гонобобеля; повиснут кругом лохмотья защитного цвета с клочками мяса, кожи, волос, нервов, кишок, сухожилий и даже драгоценного мозга. Хотя, нет, мозг не повиснет, он подрожит на ветке, покачается и шлёпнется в болото и начнётся пир для болотных жителей. Вчерашние мухи, наевшиеся говна, уже переварившие его и снова голодные, с восходом солнца облепят мозг, радуясь мушиной радостью этой жирной пище, свалившейся, кажется, с небес. Муравей – разведчик приведёт толпы деловитых собратьев и обгладают они бывшего воина до белых косточек. Даже росянке достанется лакомый кусочек, который чуть не погубит её, соскользнув с ветки и вдавив в зелень мха. Но мозг был хотя и тяжёлый, но мёртвый и питательный, а росянка – живой и гибкой, и она медленно сожрёт его, дивясь вкусу и калорийности. Будут звенеть комары, укусы давно перестанут зудеть, а самка не найдёт живой крови в пищу своему потомству .
Так что проходы в болоте были, даже не загороженные как следует колючей проволокой – столбы вбивать не во что, так только, несколько ниток укреплены на дальних деревьях и натянуты над трясиной и полыньями. Все эти места капитан Иванов хорошо знал и мог пройти туда днём, ночью и даже с завязанными глазами. Капитан «озадачил» всех солдат своей роты, приказал разбудить его ровно в двадцать один час и отправился в свою землянку на возвышении, делать до ночи было совершенно нечего. Пока раздавал приказы солдатам – поглядывал по сторонам, но газеты с погромной заметкой нигде не заметил.
Сам капитан был Питерский, светловолосый северный тип, родители – учителя: отец – литературы, мать – зоологии, оба решили не эвакуироваться, попали в блокаду. Теперь капитан не знал – живы ли они, но защищал город и родителей, а не «колыбель». К войне за два года он привык как к тяжелой работе с редкими выходными. Он знал о преступности сталинского режима, слышал о Власове, но сам не мог повернуть оружия, встать на сторону врага, пусть и декларирующего борьбу с мировым жидокоммунизмом. Он без малейшей нерешительности или сомнения прикончил бы кровавого палача России – Джугашвили, но из рядов РОА или Вермахта до него было так же далеко, как и из этой землянки, даже не в три наката. Спасала великолепная память, он мог целыми страницами читать про себя Хлебникова, Маяковского, Хармса, Введенского. Их книги стояли на полках в его родной квартире, родители не сожгли, не выкинули поэтов, несмотря на угрожающее хрюканье несущееся с кровавых газетных страниц 30-х годов совдеповского эсэсэсэра.
В землянке было сумрачно и прятно прохладно после парящего жара снаружи. Капитан улёгся на нары с ровной, заботливо устроенной солдатами поверхностью, ни один сучок или горб кривого ствола не беспокоил его. Он закрыл глаза и задремал. Тишина окружала его, не раздавалось ни звука, даже говор солдат не доносился сюда. Не жужжали мухи, не звенели комары, не гуддели шмели, не кусались блохи, не зудели вши, не сыпалась земля со стен, не капала вода, не скрипела первобытная постель, не звенело в ушах, не тревожилась душа, не замирало сердце, не урчало в животе, не чесалась голова, ни спина, ни пах, ни анус, на ухо, ни нос, ни затылок, ни глаз, ни веко прикрывшее глаз; не болели мозоли, не ныли ноги, не горели ссадины на ладонях; не мучило вожделение, не вставали перед мысленным взором белые ягодицы любимой, не дрожали у самых губ светлые вишни сосков на голубоватой груди, не раскрывались внутренности бёдер, не являлась розовая, сочащаяся щель в обрамлении светлых волос почти без кучерявости; не изгибалась гибкая поясница, не являлся в ращелине попы коричнево-розовый вход, не приближался он к лицу, не сводил с ума своей своей запретной, стыдной тайной; не болели яйца, не тянула к низу томительная боль в мошонке, не наливался кровью член, не вставал, не пульсировал, не дрожал, не дёргался, не рвался с привязи, не изливался молодецкой спермой, не мочил исподнее, которое было негде стирать в этом Синявинском болоте, в этой ржавой вонючей воде. Так, почти полное отрицание всего, накрыло капитана покоем и только тогда Морфей одарил его позитивным «да» сонного забвения.
Капитан Иванов спал лёжа на спине, с лёгким дыханием из Ивана Алексеевича Бунина в носоглотке, с душой временно отлетевшей неизвестно куда. Звенели комары, неощутимо зудели укусы, самки запасались кровью в пищу своему потмству.
+++
-Товарищ капитан, а товарищ капитан, просыпайтес, пора, уже девять часов, как вы и велели, - раздался голос солдата...
Он проснулся, но темнота, теснота и теплота окружали его так же, как и целую вечность до пробуждения. Он удивился, но не заметил своего удивления, или вообще ещё не мог удивляться, или удивляться было нечему в неизменности бытия. Хотя, такое уж оно неизменное? Мрак был мраком, но не кромешным, а с тёплым просвечиванием. Теплота эта была не адского свойства, а доброго, материнского. Иногда, когда краснота света увеличивалась, то к ней примешивалось тепло и проникало всё его существо. Это тепло отличалось от привычного, уютного, безопасного тепла окружавшего его всегда, и обещало нечто невиданное. Но невиданное ничем не отличалось от видимого тёплого мрака с кровеносным мерцанием. Возможность сопоставления полностью отсутствовала. Да и всё тепло происходило из одного недосягаемого источника, об этом достоверно знали элементарные частицы его существа, и знание это было невыразимо ни в какой форме. Невыразимость не была ни мучительной, ни благостной; нечему и некому было наслаждаться или мучиться, ещё не произошло деление на субъект и объект, на М и Ж, на кислоту и щёлочь, на добро и зло, на мир и войну, на любовь и ненависть, на нежность и жестокость, на богатых и бедных, на глупых и умных, на чёрных и белых, на жёлтых и белых, на красных и белых, на белых и белых барахтающихся в красном. Даже деление на жизнь и смерть ещё не наступило, а просто всё переходило во всё и пребывало в Едином. Но простым, элементарным или примитивным это пребывание не было. Начинали подниматься вопросы, которые будут мучить будущее, или уже только бывшее, человечество, это зависит от номера пространства пребывания наблюдателя, или судьи, или Бога, а это, в свою очередь, зависит от установки сознания, пребывающего под наблюдением, судом, Богом.
На недиалектическую сложность ситуации указывало блаженное состояние капитана Иванова пребывающего в тёмной, тёплой, надёжной сфере или скорлупе, нет, скорее – мешке, так как скорлупа ассоциируется с прочной, жёсткой, но преодолимой с помощью молотка или камня преградой, к тому же – с острыми рёбрами и перегородками внутри, как у грецкого ореха, например. Поэтому остановимся на мешке в форме волынки. Ещё дальше от диалектики отбросит нас то сомнение, что капитан Иванов может быть вовсе не капитан и не Иванов. Какой уж тут Иванов: в галифе, гимнастёрке, с пистолетом «ТТ» в кобуре /патрон дослан в казённик/ и с полной запасной обоймой, изящно сидящей в узком, таком красивом своей продолговатостью, пропорция 1:3,5 ?, твёрдом, кожаном кармашке снаружи кобуры. Правда, был Иванов без сапог: хромовой кожи русские сапоги стояли аккуратно на полу землянки, вокруг были обмотаны профессионально портянки и сохли, давая дышать натруженному нутру сапог. Но, всё равно, даже без русских сапог, капитан не помещался в ту сферу о которой мы сообщили выше. В этой, и других сферах, могла пребывать только душа Иванова. Так что, совсем он не проснулся, а если и проснулся, то из сна в сон. Да, может и солдата, ординарца его, с уважением трогающего за плечо, не было, и лежанки не было, и землянки не было, и болота не было, и мух не было, и Сталина не было, и Кагановича не было, и Гитлера не было, и Троцкого не было, и Рузвельта с Черчиллем не было, и войны не было, и мира не было, и Ленина не было, и камаров не было, и Шиффа с Варбургом не было, и Жукова не было, и Власова не было, и слепней не было, и Краснова не было; не было японского «нанизывания слов», не было классического европейского романа, не было ни атомной, ни водородной бомбы, не было Луны, не было Земли, не было Солнца, на было Млечного пути и уж тем более не было Чёрной дыры, не было начала и не было конца. Был только он, в тёплом мешке в форме волынки, напоминающей женскую матку своей грушевидностью. Там было хорошо, ещё до появления «хорошо»; там было тепло, ещё до появления «тепла»; там было безопасно, ещё до появления «безопасности».
Но речь не идёт о вневременном начале Мира, речь идёт о безначальном, безымянном, невыразимом средоточии того, что когда-то некоторые народы назовут душой, а некоторые не назовут и даже отвергнут с недоумением, продолжая, в то же время, обладать этим отвергнутым, носить его в себе неназванным и испытывать неудобство, доходящее до страдания, равного торчащему гвоздю творчества внутри сапога.
Он не хотел расставаться с этой грушевидной безопасностью, вылезать из неё или дать ей слезть с себя. Он натягивал её на себя, как тёплое ватное одеяло в далёком, ещё не бывшем детстве. Он знал и прошлое и будущее, хотя их не было; в нём неисповедимо смешивалась всеохватная мудрость и младенческое неведение. Никакого диалектического «синтеза» не происходило, мудрость и неведение играли друг с другом, сияя цветами радуги после весеннего дождя над майскими душистым цветочным полем. Неведение и мудрость переходили друг в друга, как расплавленные в глицерине органические формы парафина, подсвеченные снизу зелёным или розовым светом, в длинной стеклянной колбе. Мудрость и неведение беззаботно, свободно, без малейшей гримасы эгоизма, честолюбия, собственничества и прочих бывших пороков, отдавали друг другу свои свойства, обменивались знаками отличия и весело смеялись и веселились, как смог бы определить посторонний наблюдатель, которого не было и быть не могло. Теперь он уже наслаждался не тёплой и влажной безопасностью, а этой радужной игрой мудрости и неведения, которая из внешней стала внутренней и согревала его изнутри, наполняя небывалой полнотой бытия. Но в этом таилась опасность: внутренняя полнота делала его свободным, освобождала от нужды внешней защиты волынки, матки, мягкой скорлупы. Опасность имела грозное, конкретное, роковое и неизбежное имя – РОЖДЕНИЕ! Теперь он цеплялся не за внутренность груши-волынки, а за свою внутреннюю сущность, пытаясь удержаться от очередного рождения. Можно было бы сказать, что он вцепился в сущность руками, ногами и зубами, если бы не полная невозможность существования там зубов, ног, рук. Это чем-то напоминало картину С.Дали: «Ребёнок Геополитикус наблюдает рождение нового человека» \1943 год, холст, масло, 45,7 на 52 см./. но если и напоминало, то только очень отдалённо или вовсе не напоминало, скорее наоборот. Ведь наш герой сопротивлялся рождению, а герой Дали явно стремился вылезти из мягкой скорлупы яйца, цеплялся за края, напрягался, да с таким усилием, что внизу, из трещины, вытекла внушительная, объёмная, отбрасывающая чёрную тень, красная, густая капля крови.
Но предначертанному рождению всегда неизбежно свершиться, чтобы не родиться – нужны иные достоинства и заслуги...
+++
-Товарищ капитан,а товарищ капитан, просыпайтесь, уже девять часов, как вы и просили, - услышал капитан Иванов, схватился за кобуру с пистолетом «ТТ» и сел на нарах с закрытыми глазами, но с очумевшим выражением лица. «Я ещё не родился! Как это может присниться» - мелькнуло у него в голове и он спросил, открыв глаза:
-Пришли?
-Нет, на подходе, рядовой Иванов передал по хэнди, - не очень бодро ответил ординарец Иванов.
-Хэнди-***нди! Я же приказал шапкой сигнализировать! И ты мне это «хэнди» забудь, низкопоклонство перед Западом преследуется по всей строгости закона военного времени; не хэнди, а мобильник! – с явно напускной строгостью отчитал Иванов Иванова.
-Мобильник, так мобильник, мне всё равно, только он хоть и не хэнди, а называется «Эрриккссон», а не «Заветы Фомича», вот и ошибаемся иногда в названиях.
-Разззговорчики! Распустились! Да прикинь ты *** ко лбу, запеленгуют нас немцы и ***ц! Вмажут нас в болото, смешают с грязью, - завёлся капитан Иванов.
-Не смешают, товарищ капитан, мы тоже не пальцем деланы, ****юлей в ответ отсыпать можем, - поднял голову ординарец Иванов.
-Два года уже отсыпаем... Докладывай, а не пререкайся с командиром. Сколько идут?
Трое, только, товарищ капитан, рядовой Иванов не виноват, стемнело, тучи притушили белую ночь, шапкой никак невозможно сигнализировать, а если бы он ею и просигнализировал, то ефрейтор Иванов сигнала на приёме не воспринял бы.
-Рас****ился, адвокат стёбанный, Сталина на вас нет, смотри, подтяну я подпругу, вздёрну узду, очухаетесь. Ведь о ваших же жизнях пекусь!
-Это мы понимаем и ценим, и вас за то бережём. А Сталин и Гитлер оба есть на нас, ни вздохнуть, ни пёрднуть, простите за грубое слово.
-Ладно, только здесь не перди. Давай по-быстрому, дай команду повару печёнку жарить, да мясца что получше, угостить надо разведчиков, не на поёбку к тёще с блинами они идут, это ты и сам понимаешь.
-Понимаю, то есть слушаюсь! Разрешите исполнять?
-Разрешаю, уёбывай.
Капитан вышел вслед за ординарцем, ополоснул лицо из рукомойника с гвоздиком-затычкой, приятного голубого гражданского цвета, а не обрыдшего зелёного, укрывистой окиси хрома без блеска. Рукомойник был прибит к сосне рядом с землянкой – уютно. Он утёрся рукавом, сел на лавочку у входа в землянку, вынул кисет, книжечку курительной бумаги, неторопясь скрутил , помусолив как надо, солидную самокрутку, чиркнул бензиновой зажигалкой, мастерски построенной из стреляной гильзы от трёхлинейной винтовки /или пулемёта Максим, один калибр/, прикурил, затянулся горько-сладко-крепким пахучим дымком и даже глаза закрыл от удовольствия. Голова пошла лёгким ходуном, как в пятнадцать лет от первых затяжек во дворе, среди парней переростков. Даже на войне он помнил о вреде курения натощак. Помнил он это не от заботы о своём желудке, лёгких, потомстве и прочих гражданских благоглупостях, а потому, что об этом ему с укоризной говорила мать, когда заставала его курящим утром до завтрака или вечером, после Академии, когда она накрывала ужин для сына, мужа и себя, а он курил в форточку, рассеяно наблюдая прохожих и отмечая красивых, модных девиц, насколько об этом можно было судить с верхотуры четвёртого этажа на Измайловском проспекте.
« А вот Рембрандт не курил это индейское зелье, или махорка это наше, родное, отечественное? Тем более не курил Леонардо, хотя тогда табака в Италии ещё не было, кажется», - успел подумать капитан, услышал негромкой говор, окрыл глаза и увидел троих в сопровождении ординарца. Один был небольшого роста, но шёл как на стальных пружинах, он был явно старшим в группе. На полшага за ним шли два русских богатыря: рост 190-200 см., вес 85-90 кг., IQ – 120, азиатские приёмчики, психотренинг и проч. и проч. выше средней нормы. Такие берут «языка» голыми руками, ну, иногда ещё с помощью простой, но крепкой верёвки, с необходимыми петлями и узелками. Та же верёвка служила при скором допросе «третьей степени», а в помощь ей шел охотничий нож, который входил в список снаряжения и вооружения разведчика, что повелось уже с доисторических времён и о чём есть упоминания в летописях различных народов, различных стран мира.
Капитан Иванов поднялся, сделал несколько шагов нвстречу, убедился что не ошибся и они с небольшим козырнули друг другу, потом пожали руки, представились:
-Капитан Иванов, с прибытием, добро пожаловать.
-Лейтенант Свистоплясов, спасибо, вот мои солдаты: Соловей и Разбойник, это не клички, настоящие, врождённые фамилии. А что это у вас, вся рота Ивановы?
-Да!
-Хорошо! А хлопот не доставляет такое единофамилие?
-Нет, лица-то у всех разные, да и имена есть, звания, клички, в конце концов, хотя и не по уставу.
-По уставу – мы давно бы все костьми здесь легли, - усмехнулся Свистоплясов.
Капитан сразу заметил, да и какой мудак мог не заметить! необычайное обмундирование троицы, а точнее их обувь плавно переходящую в штаны на лямках, такой формы одежы он ещё не видывал.
-Что это за наряд у вас, откуда?
-Конечно не от интенданта. Вы что, никогда на охоту в болота не ходили?
-Нет, я не охотник; Питерский я.
-А-а, ну так это и есть Питерского производства, завод Красный треугольник, смотрите, - и он повернулся, поднял литой резиновый сапог подошвой кверху и показал её капитану. Глины, земли на болоте не было, только трава, мох, вода, подмётка сыро блестела грубыми рубчиками и в центре красовалось клеймо Красного треугольника.
-Тяжело ведь в них, - усомнился капитан.
А где разведчику легко? Зато сухо, - улыбнулся во весь рот лейтенант. – Разжились мы этими сапогами, что по самое горло, в рыбсовхозе, бывшем, разумеется.
-Отлично, а теперь снимайте их, вешайте на деревья проветриваться и пожалуйте ко мне в землянку: отдохнуть, закусить и выпить, что Бог послал.
Троице не нужно было ни второго приглашения, ни приказа. Они быстро и ловко спустили с себя лямки; помогли друг другу с визгом и скрипом стянуть сапоги, развесили всё по деревцам и вошли в землянку. Тут великанам пришлось сложиться пополам, чтобы пролезть в низенький вход, да и внутри они сидели несколько пригнувшись, но - в тесноте, да не в обиде. Зоркий капитан заметил, что сняли они с себя толстые носки, а не раскручивали портянки. «Да, и какие тут, в ****у, портянки! где ты и как их перекручивать будешь, в этих резиновых сапогах. Молодцы добытчики, хотя и тут не по уставу».
Звенели комары, зудели укусы, воины размазывали комарих по своему телу вместе с кровью пропавшей для её потомства.
В землянке теперь плотно сидели четыре воина. По стенам, на двух лежанках, расселись по двое, между ними первобытный стол из тонких, круглых, не струганых стволов разных деревьев, как лиственных, так и хвойных.
-Товарищ капитан,- обратился к Иванову лейтенант, - у меня от Соловья и Разбойника тайн нет, вместе на дело идём, может вместе помирать придётся, так что, если вы не против, то можно открытым текстом говорить.
-Не против, но только когда моих солдат здесь нет, при них не стоит, хотя и не выдадут. Отношения доверенные, стукачи политотдела и СМЕРШ,а у нас как-то скоротечно гибнут при выполнении военных, да и хозяйственных заданий.
-Понятно, - тряхнул головой лейтенант, и окинул довольным взглядом своих богатырей, те помалкивали с непроницаемыми, но умными лицами. – А что это у вас за ароматы такие душераздирающие неслись с кухни, когда мы через лагерь проходили?
-А вот сейчас попробуете, небось проголодались, - сверкнул своими, лишь слегка прокуренными и прочифиренными, зубами капитан Иванов.
-А всё же, какого зверя там жарят? Ведь не могли же мы ошибиться, мы же разведчики! Я курю совсем немного, а Соловей с Разбойником этой заразы отродясь в рот не брали, спорт и самодисциплина не позволяли хернёй пробавляться, - и он опять с гордостью оглядел своих богатырей, те всё ещё вежливо помалкивали.
-Это анекдот, это охотничья байка со стопроцентной этикеткой гарантии истинности, это сюжет для «Книги рекордов Гиннеса», я вам доложу. А дело было так: позавчера, рядовой Иванов-смельчак стоял в ночном карауле, вооружен, как обычно, винтовкой Мосина, а к ней берёзовая ветка для отгона комаров-кровососов. Ночи теперь белые, видно двлеко, слышно – тоже. Среди ночи тревога, стрельба, нацсоциалисты осветительные ракеты пускают, лупят из мелкого стрелкового оружия. Думаю всё, ***ц и ****ец одновременно настал, выскакиваю в исподнем, но с тэтэшником в руке, кругом полная неразбериха, хотя и без полного мрака. Требую доложить обстановку, лежу под прикрытием кочки, старший сержант Иванов-добряк докладывает, успел всё выяснить: Иванов-смельчак, стоя на посту, услышал шаги, неосторожный хруст веток, движение прямо на него параллельно фронту. Он уверяет, что крикнул: «стой, стрелять буду!» и только потом передёрнул затвор и выстрелил. Вы знаете как грохочет трёхлинейка, да ещё ночью, как ослепляет пламя выстрела ночью, пусть и «белой», а не той, что – хоть глаз коли. Грохот выстрела не заглушил звериного трубного рёва и треска уже деревьев, а не веточек. Иванов-смельчак не лучший стрелок в роте, но тут он сумел дать очередь из трёхлинейки! Представляете себе?! /Разведчики зареготали: «не представляем»/. Он так быстро передёргивал затвор, что проснувшиеся солдаты приняли эту стрельбу за близкую очередь, а у нас, к такой-то матери, нет ни одного автомата, даже ППШ! Короче, ещё под огнём обосравшегося со сна врага, мы выяснили, что Смельчак уложил наповал лося, да какого! Килограммов на триста, да это ещё без рогов. Вот мы и пируем второй день, соли мало, но солдаты из деревенских, разделали лося как корову, какими-то листьями укутали, говорят, пролежит ещё несколько дней. Но, главное, печёночка осталась, как будто знал, что вы нагрянете. Да, патриотический был лось, ведь мог выйти и на немецкие позиции, и пал бы от пуль из какого-нибудь шмайсера, и свежевал бы его профессионал-колбасник из Баварии или Гессена, а теперь вот *** им в грызло! – резюмировал Иванов.
Все забасили довольным смехом, даже Соловей с Разбойником развеселились.
Да, капитан, мы ведь тоже не с пустыми руками, - произнёс досмеиваясь лейтенант, выудил откуда-то из себя поллитровку Московской и с любовью утвердил её на столе, что было не просто, так как быутылка не желала стоять на горбыле и стремилась лечь на бок.
Как-то сами собой появились кружки, чёрный хлеб, громадная сковорода с лосиным ассорти, выдернуты были острые финки из ножен, хотя к столу были даже вилки поданы!
-Разливайте, лейтенант, - с блеском в глазу предложил Иванов.
-Нет, нет, вы, капитан, пожалуйста, по старшинству, - без тени подхалимства возразил Свистоплясов.
Иванов согласился и разлил водку, но как! Точно по 125 миллилитров на брата. Он ручался за это и мог спорить на сколько угодно, что погрешность составляет каких-нибудь 2-3 миллилитра. Но никто и не сомневался в этом, достаточно было видеть руку, наклон головы, прищур левого глаза, как при прицельной стрельбе, вообще, всю серьёзность фигуры капитана, занятого этим языческим священнодейством всех славянских народов доживших до 20 века.
Капитан Иванов поднял кружку, обвёл взглядом гостей разведчиков и произнёс: «За родину без Сталина и Гитлера!» Все повторили: «За родину! За родину! За родину!» Жестяно чокнулись, залпом выпили, нюхнули хлеб, крякнули и воткнули вилки в дымящееся мясо и парящую печень. Разбойник незаметным жестом смахнул слезу, немного не в то горло пошла сивуха украшенная этикеткой «Московская», война ведь, ****а вошь! Хлеб фронту нужен, а водяру временно можно и из архангельского сучка гнать, не подохнем. Все молча, с явным наслаждением насыщались патриотическим лосем. Он был явно не старый, да и приготовлен с умом и любовью, ведь для своего же командира. Нельзя сказать, что мясо таяло во рту, нет, жевать приходилось, а вот печёночка – таяла! После такой жратвы, казалось, что и помирать будет не страшно.
-А как бы нам по второй? – весело спросил капитан, пошарил, изогнувшись, где-то в углу и поставил на стол зелёную бутылку, заткнутую шишкой, которая не посмела колебаться в соответствии с физическими законами, а стояла твёрдо, хотя и не на устойчивом основании. – Самогон, солдаты где-то разжились, - и он опять рассыпал огненную воду по кружкам с аптекарской точностью.
-За россию без Гитлера, без Сталина и без колхозов! – подняв кружку серьёзно произнёс Свистоплясов и троекратным, приглушенным эхом громыхнуло в ответ: «За Россию! За Россию! За Россию!» Опять все залпом выпили, но реакция теперь была более сильная и разнообразная: Свистоплясов закрутил головой с зажмуренными глазами и хлебной коркой под носом; Иванов громко дышал открытым ртом, жадно ловя уже чуть спёртый воздух; Соловей и дышал часто и матерился одновременно; Разбойник выпучил глаза, открыл рот и почему-то махал около него своей огромной ладонью. Ларчик открывался просто: этот самогон был спиртовой крепости, но оставался смердящей сивухой по своей сущности и не хотел лезть даже в эти привычные луженые солдатские глотки. Но всё обошлось, никто не ринулся к выходу блевать, никто не нарушил солдатской, русской этики.
Отдышавшись, прокашлявшись и незлобно отматерившись, четвёрка принялась за мясо, которого ещё оставалось довольно в сковороде, но теперь тягали вилками мясцо и печень совсем не торопясь, с сытой и полупьяной ленцой. Время от времени, то один, то другой, то одновременно, то беглым залпом воины хлопали себя по лбу, по шее, по рукам и даже по телу прикрытому гимнастёрками и галифе. Звенели комары, зудели укусы, самки запасались кровью в пищу своему потомству. А воины защищались и давили врага, но всегда с запозданием, когда яд был уже влит, укус чесался, а брюхо комарихи раздувалось от человеческой крови.
-Совсем заебали нас комары в этом болоте, - недобро заметил капитан Иванов, звонко злопнув себя по потной,красной шее. Хуже, злее национал-социалистов, вместе с Адольфом Гитлером, чтоб им ни дна ни покрышки. Те хоть спят иногда, отдыхают, оружие чистят, какую нибудь там свою политграмоту слушают, статью Альфреда Розенберга, например, обсуждают: «Убей еврея в утробе матери». А пока слушают про убийство – не убивают, не стреляют, не жалят, не пьют кровь. Эти же кровопийцы серокрылые, ненасытные, неисчислимые, не знают, ****и, ни сна, ни отдыха, круглосуточно работают – сосут кровь всех теплокровных. И что меня неприятно поражает, так это мысль о том, что эти маленькие вампиры, чтоб у них всё повылезло и лопнуло! вполне могут породнить нас с врагом, смешать нашу кровь. Ведь эти курвы крылатые границ не признают, летают туда-сюда; там крови пожрут, тут попьют, вот наша кровь и перемешалась, как в клятвах некоторых антигуманных тайных обществ, не к ночи будь они помянуты! Побратали нас с немцами комарихи кровно, а завтра мочить их будем или они нас, что для комарихи совершенно, ну просто вселенски по хую. А каково солдатам в карауле стоять? Даже деревенские сатанеют, невозможно к этому кровососанию и часотке привыкнуть. Я даже устный приказ отдал, что каждый, кому необходимо, может берёзовую ветку погуще выламывать и гонять ею от себя комаров стоя, или лёжа, или сидя в карауле. После этого приказа настроение в роте сразу улучшилось, смотреть стали солдаты веселее. А берёзовую ветку не я даже придумал, из детства это моего на деревенской даче, деревенские и научили. А берёза я думаю потому, что листочки у неё мягкие, да баню напомминает, - закончил капитан, хлопнул себя по лбу, посмотрел на кровь на ладоне, вытер лоб рукавом и ничего больше не добавил.
-Да что об этих гадах летучих рассусоливать, всех спалил бы из мирового огнемёта, - воодушивился лейтенант Свистоплясов. – Но знаете, что произошло в разделённой Германии после войны? Немцы всех или почти всех комаров сгубили /отыгрались на слабых/, болота осушили, лягушки стали редкостью, аисты и цапли исчезли. Потом, мудаки, поставили лягушек, бабочек, аистов под охрану федерального закона. А комаров и охранять не пришлось – все, на ***, исчезли! А ведь знали же они, народ-то грамотный, что в природе всё взаимосвязано, все друг друга кушают, потом сами скушанными делаются и дают жить другим. Ну, да что об этом ****ить, вы же капитан, всё это в школе проходили, наверное, или в университете.
-Проходил, только не про разделённую Германию...
-Да, это анахронизм называется, сдвиг временных пластов, нелинейность, одним словом.
-Так вы своё будущее предсказать сможете, успех или... нет, без «или», предстоящей операции по ту сторону линии фронта.
-Нет , этого ни я, ни вы, никто не может. Нелинейность капризна, подчиняется мало-мальски пространству и времени романа, точнее – подчиняет их себе, но формул тут нет и быть не может.
-И слава Богу, а то жить скучно станет, - впервые открыл рот Разбойник.
-Скоро повеселимся в болоте с нац-социалистами, - не зло усмехнулся Соловей.
Звенели комары, зудели укусы, самки запасались кровью в пищу своему потомству. Солдаты на своей шкуре испытали, что комариха добирается своим хоботом до крови, даже через гимнастёрку и исподнее: чесалась спина, колени, плечи. Казалась, что комариха даже кирзу и хром русского сапога проколет и напьётся вожделённой крови. Такова сила, мощь и непобедимость инстинкта продолжения рода, материнского инстинкта.
+++
Общественная значимость его романа, но... Общественная значимость его романа, не ... Общественная значимость его романа равна 103% от количества тяжких уголовных преступлений: убийств, изнасилований, растлений малолетних обоего пола, на всей территории Российской Империи, включая Польшу и Финляндию, за 1913 год.
-Но так не может быть! – Может!! У нас всё может быть!!! – Хрошо, пускай, но я не отвечаю за такую, с позволения сказать «статистику». – И не надо! Всякая ответственность снимается. – Роман важнее любой статистики, об этом знает любой гимназист или курсистка. – Всё!
+++
Капитан Иванов вёл разведчиков, выбирая места посуше, чтобы лишний раз не подвергать свои хромовые сапоги разрухе и порче. Разведчики чуть слышно, почти застенчиво, чавкали по болоту своими гондонами по самое горло, вода им была до фени, которая ****я. Все молчали, всё было оговорено ещё в землянке капитана. Не было нужды и в безмолвных жестах, надо было просто доверчиво ступать гуськом след в след Иванову.
Было ни темно, ни светло. Ещё с вечера небо заволоклось тучами приползшими с Ладоги; они были тёмно-серыми, пузатились угрожающе, но пока не пролились ни одной каплей дождя, не добавили мокроты сверху. Белая ночь посерела и стала более подходящей для нелёгкого дела разведчиков, дела равного преступлению, будь оно задумано и осуществлено в мирное время. Но время было не мирное, а военное, преступное, и своей преступностью покрывающей все преступления войны. Позже оказалаось, что не все, но это уже задним умом решено было, сочинили законы и дали им обратную силу. Теперь же разведчики шли не на преступление , а на подвиг; немцев они сюда никак не приглашали, ни письменно, ни устно, и убивать незванных гостей было их правом, обязанностью и священным долгом. Но о долге, тем более священном, теперь никто не думал, ближайшей и труднейшей задачей было: не хлопнуть себя звонко по лбу, щеке или шее, не выдать себя врагу, забыть о комарах, дать им пить кровь, не отвлекаться на комаров!
Напряжение четвёрки было привычным, профессиональным. На полную мощность был включен слух, отфильтровывающий скрип резины, шорох одежды, чавканье болота, звон комаров. Эти звуки, как свои, родные и безопасные, выкидывались из сознания, там возникала тишина и эта тишина вслушивалась в тишину за пределами родного шума. Работа эта проделывалась автоматически, инстинктивно, не воспринималась как работа и напряжением названа выше, лишь с большой натяжкой.
Зрение, такой важный бинокулярный инструмент охотника – разведчика, теперь играло второстепенную роль: не выколоть глаз сухой веткой, особенно опасны еловые, не ступить в светло-серый блик под ногами – вода, провал; зыркать в серую, зернистую, плоскую даль впереди – не мелькнёт ли неосторожный немецкий огонёк сигареты, спички, не блеснут ли очки. Хотя и с опаской, но шли всё же по своей земле, по своему родному болоту, которое, правда, родства этого не признавало и равнодушно проглотило бы что красного, что коричневого; болоту было по хую, кого глотать, на то оно и болото, чтоб ему высохнуть! Но теперь и о болоте лучше было думать ласково.
Поход на немецкую передовую , до которой, по утверждению капитана Иванов, было не больше тысячи метров, постепенно превращался в дурную бесконечность, не прямую, как школьная деревянная линейка, а закрученную хитрым кренделем или, по меньшей мере, слепленную обычным русским румяным бубликом. Кто-то или что-то играло недобрую шутку с капитаном и тремя разведчиками. В первую очередь, можно было заподозрить неспособность капитана к ориентации на местности в ночных условиях плохой видимости. Но это подозрение можно было смело отбросить даже не рассматривая его подробно; капитан ориентировался на местности, даже незнакомой, самым отличным образом и это чуть ли не с младенчества. Можно было нехорошо подумать о нечистой силе, но, право же, куда ей было соваться в эту войну? Только с суицидальными твёрдыми намерениями, которых, как хорошо известно, у неё никогда не было и, к сожалению, вряд ли появятся до скончания Мира. Капитан банально заблудился, имея 250 миллитров водки и самогона в желудке? Тоже исключено, он не заблудился бы выпив даже литр водки и закусив не лосиным ассорти, а только куском чёрного хлеба, даже без солёного огурца. Может быть четвёрка шла не на перерез укреплениям передовой немцев, а вдоль этих укреплений? Это можно было допустить с большой натяжкой, тем более, что ни компаса ни у кого не было, ни восток-запад не светился даже тусклым светом из-за густой облачности.
Слабое тревожное чувство поднялось в четырёх воинских душах, именно тревога, а не страх посетила их. Ни разведчики, ни капитан смерти не боялись, Сталина не боялись, Гитлера не боялись, даже своих командиров не боялись, а либо уважали, либо презирали их. Тревога же сигналила из-за нясности положения, а это обычно для всего человечества и даже для животного мира, не только позвоночных и теплокровных, но и кого попроще: лягушек там, змеек, про комаров ничего не можем сказать, их душа ещё не исследована так подробно, война помешала, будь она неладна. К тревоге внутри своего существа воин всегда прислушивается, если хочет выжить, а не сложить свою молодецкую голову за просто так, не за гулькин *** даже. Это тревожное чувство было для солдата, офицера и генерала прибором ночного видения, радаром, спутниковой связью, космической ориентацией на местности, биноклем и даже простым военным компасом с мертвенно-зелёной светящейся стрелкой в темноте. Только дурак не вслушивался в свою тревогу и пёр вперёд как Александр Матросов, гиблый бедолага, возведённый пропагандой в супер звезду.
Капитан остановился, подождал пока разведчики не упёрлись в спины друг другу и тоже остановились, и прошептал лейтенанту:
-****ец, привал без перекура.
Выражение лица капитана было неразличимо в серой зернистой массе полусвета окружавшего всё болото, а голос был спокойный, с лёгкой одышкой ходьбы по трясине. Потоптались кругом, обнаружили поваленный ствол, осторожно попинали ногами – не трухлявый ли, не загрохочут ли все в болото, если он не выдержит веса четырёх задниц вооруженных людей с вещмешками за спиной. Ствол оказался не гнилым, не предательским, все с облегчением уселись не издав ни единого металлического звука. Все молчали, надмирная тишина инобытия накрыл четвёрку и они, верующие и не очень, оказалаись в нерукотворном храме. Дух Божий явно витал над ними, но и он молчал, не глаголал, время ещё не настало для гласа Божия с вершин. Теперь даже тревога улетучилась из душ воинов, на миг сверкнула там благодать просветления и отлетела, спугнутая всё ещё тяжелым их дыханием. Они готовы были прекратить даже дышать, остановить молоты своих сердец, лишь бы не нарушать эту тишину, наполняться ею, слиться с ней, стать ею. Но живому человеку, да ещё на войне, а не в тиши монастырской кельи, схимнического затвора, пещеры отшельника, это было не по силам.
Не звенели комары, не зудели укусы, не запасались самки кровью в пищу своему потомству.
-Хорошо-то как! – первый, шопотом, нарушил молчание лейтенант Свистоплясов. – Куда же мы это в****охались, товарищ капитан?
-Если б я знал, - сумрачным шопотом ответил Иванов.
-Как же так?
-Да вот так! Не иначе нечистая сила попутала.
-Ну, уж нечистая, не под пули же немецкие ведь завела, а просто *** знает в какое болото, - успокоил лейтенант.
-Болото здесь одно – Синявинское, бескрайнее и бездонное.
-Что же делать будем? На моих уже второй час, скоро светать будет.
-У вас задание на сколько дней дано?
-Пока не выполним, пока «языка» не притащим, у нас не нормированный рабочий день, - тихо хохотнул Свистоплясов.
-Значит, полезем обратно домой, доедать лося, - утвердил капитан.
-Полезем, но в какую сторону? – без подъелдыкивания поинтересовался лейтенант.
-Вон, уже алеет Восток, теперь не собъюсь с пути истинного, пошли, - и капитан поднялся не без виноватости в своей фигуре, которую в темноте никто не заметил, а если и заметил, то обошелся без внутреннего комментария; никто не хотел бы теперь оказаться на месте оплошавшего Ивана Сусанина поневоле.
Опять зачавкали по болоту капитан Иванов, за ним лейтенант Свистоплясов, потом рядовой Соловей, а замыкающим – рядовой Разбойник. Опять зазвенели комары. Опять четвёрка удерживалась от звонких хлопков, а только отмахивалась выломанными теперь берёзовыми ветками. Дурная же бесконечность раскрутилась из хитрого баварского солёного креньделька к пиву в обычную школьную деревянную линейку за пять копеек, и указала четвёрке путь к землянке капитана. Воздух стал наливаться синью, заслоился туман, видимость – пара метров, но это только на высоте в человеческий рост, а выше была почти полная ясность: деревья то графически, то акварельно рисовались на светлеющем небе. Тревога отлетела от душ воинов, а когда, в глубокой прогалине болотного редкого леса, показался малиновый, холодный блин солнца, все поняли, что в этот день они останутся живыми. Убеждение это можно было бы назвать легкомысленным и ни на чём не основанном: под солнцем так же прекрасно гибли, как и глубокой ночью, да ещё трупы разлагались стремительнее, так что санитарам, таскащим раненых и убитых с поля боя, приходилось вдвойне тяжело, но оно, убеждение, было равно суеверию, а суеверие не нуждается в материалистических обоснованиях, да и в практических результатах – тоже.
Капитан уверенно месил чавкающее, родное болото, подложившее такую ****скую свинью под его авторитет офицера, командира, человека: «Как же я мог так опозориться, облажаться, просто обкакаться перед разведчиками?! Обидно до слёз, которые офицеру совсем не к лицу, но в горле першит от обиды и недоумения. Куда же я так за****охалася, что ни гитлеровцев, ни сталинцев не нашел? Вдоль фронта я пёр, что ли? Да какой тут на *** «вдоль фронта»! Солнце-то вот оно, вы****ячивает точно по левую руку, как и положено. Точно, нечистая сила попутала, которой самое место в болоте обитаться. Да, но нечистую силу не объявишь в рапорте причиной невыполнения боевого задания. Хотя, это-то как раз ***ны, рапорт этот, лейтенант – парень свойский, сообразим, что в рапорте начертать. Мне самому надо понять, что же произошло? Не хватало мне ещё пространственно-временных сдвигов на передовой; достаточно анахронизмов с этими хэнди-шменди-хуенди. Хотя, зря я матерю эти телефоны, отличное специзобретение наших спецов, теперь уж трудно и представить себе войну без мобильника в кармане. Да, хуй с ним, не буду гадать, запишу в раздел необъяснимых явлений природы и психики, которые со мной такую хохму отмочили, что хоть под трибунал меня тащи за хобот. Ладно, хоть все живые и целые вернулись, а сегодня днём один пойду, веточки приметами заломаю до самой той тонкой прогалины, за которой наци комаров наших кормят. Ни водяры, ни сивухи нет больше, да и хуй с ними, хотя и жаль, конечно, но...».
-Стой, кто идёт! – раздался родной, свирепый голос рядового Иванова-каланчи и по домашнему лязгнул затвор трёхлинейки.
-Свои! – крикнул капитан.
-Пароль?
-Термодинамика! Отзыв?
-Фантомас! – товарищ капитан, вернулись!
-Вернулись, не не запылились. У вас всё в порядке?
-В совершеннейшем, так точно! – радостно лыбился Каланча, - а что ж вы так долго?
-Вопросики! – нахмурился капитан и пошел с разведчиками к своей землянке.
Родной дым, непередаваемый восторг, родной кусок болота, ясность положения: желудок подал сигнал голода.
Их заметили, подскочил ординарец, капитан приказал приготовить пожрать, заварить чаю покрепче, найти место для отдыха двух рядовых разведчиков. Только теперь он почувствовал как заебался, устал, опустошён, больше морально и психически, чем физически. Наркотиков армия ещё не знала, кроме чифиря да водки ничем не злоупотребляли, хотя нет, были морфинисты, но те раненые, изуродованные, по госпиталям валялись или были списаны на гражданку, которая тоже жила, трудилась и ****ась по законам военного времени.
+++
В землянке капитана покушали как и вчера, но без водки и без самогонки. Четверо воинов утоляли свой голод, ели из громадной общей сковороды жареное мясо, среди которого попадались какие-то раскисшие грибки – моховики или подберёзовики. Было вкусно, хлебный дух на мгновение вернул каждого в детство, такое счастливое и безмятежное при взгляде отсюда, из землянки на болоте, из самой зверской войны за всю историю недочеловечества. Все молчали, молча насыщались перед дневным сном. Молчали не из-за неудачи ночного топтания по болоту, не из-за ложного стыда, которого у них и в помине не было, а просто так, из нежелания трепать языком, тем более с набитым мясом, хлебом и грибками ртом. Когда в глотке застревал кусок, то, обжигаясь, запивали крепким чаем, сладким! Это капитан распорядился распотрошить НЗ и напоить их сладким чаем. В каждой кружке было по три ложки настоящего сахарного песка, а не этого недоёбанного сахарина, от которого только рак приключается, как судачили и на фронте и в осаждённом Ленинграде, а сытости от него не было.
Опустошив сковорду, воины насытились, випили по второй кружке чая, но уже не чифирной крепости, а послабее, вторичков, и без сахара, такого неприкосновенного. Теперь все четверо отвалились от стола, распластали спины по плетню землянки, с наслаждением курили самокрутки и изредка порыгивали: то погромче, то потише, то помелодичнее, то уж совсем почти хрипя удавленником. Этот элемент азиатской застольной вежливости, никого не смущал и не шокировал; они не находили нужным ни извиняться за это сытое рыгание, ни вообще обращать на него внимание. Зато они не пердели за столом, как немцы, о которых точно утверждали, что пердят они для здоровья. Правда, ни один из утверждавших это, не обедал и не ужинал с немцами за одним столом, но почему-то верили немецкой гигиенической пердячести, не переставая при этом считать их культурной нацией. Даже двухлетняя война не уничтожила убеждения в культурности немцев. Это было необъяснимо, тревожило пропагандистов и комиссаров, а в результате этих тревог появилась подтирка с заголовком: «Убей немца в утробе матери». Война всё спишет... Нет, не всё!
Дым валил из землянки, как из топящейся по чёрному деревенской бани, но воинам было хорошо, покойно, уютно, набитые желудки конили ко сну. Соловей и Разбойник докурили свои цигарки, поблагодарили как-то слишком по граждански за угощение и пошли отсыпаться от ночных блужданий по болоту. Капитан и лейтенант улеглись на топчанах; один покрылся шинелью, дугой – плащ-палаткой. Капитан, натянув колючий вортник родной шинели до колючего подбородка, угрюмо думал с закрытыми глазами: « Как мне надоело это движение, всякое! Осмысленное и бесмысленное, целенаправленное и бесцельное, бодрое и вялое, жизнеутверждающее и жизнеистребляющее, активное и пассивное, мужское и женское, белое и чёрное, красное и коричневое. Правда, остаётся ещё одно единственное, вожделённое движение – моего члена в женском влагалище. Но это движение без продвижения, движение поршня, так что ебля не противоречит моему отвращению к движению вообще, к движению как общему состоянию материи во Вселенной. Ничего, вот победим, водрузим кровавое полотнище над Рейхстагом, демобилизуюсь, вернусь в Питер, отгорожусь ото всех и напишу роман без движения. В моём романе не будет погони, скачки, бега, полёта, падения, взлёта, взрыва; не будет даже оседания мельчайшей пыли после врыва, а будет полная неподвижность всего, кроме движения духа. А кто будет такой роман издавать? В самиздат пущу. Посадят . Ну и *** с ними!» - Капитан поёрзал, повернулся на правый бок – носом к плетню, нашёл удобное место для торчащей кости бедра, пару раз вздохнул и провалился в сон, кажется, без сновидений.
+++
Лейтенант Свистоплясов лежал на спине под изуродованной сосной, но сам был изуродован несравнимо жёстче. У бывшего Свистоплясова, а теперь одного из 62 миллионов погибших, от грудной клетки до паха зияла одна огромная, многоцветная, но с преобладание красноты крови и мяса, дыра. В губине белел спинной хребёт, рядом, на изумрудной траве, вызывающе контрастной красному кровавому человеческому мясу, валялись узнаваемые, и не очень, внутренности: печень, часть желудка с остатками лося, грибов и хлеба; кусок лёгкого висел внутри дыры; вот, кажется, почки, мочевой пузырь, но над всем доминировали кишки. В этом доминировании кишок было что-то двусмысленное, они извивались кругом, блестели синей слизистой поверхностью, белели связками, зеленели утоньшениями, они добрались даже до головы и ног трупа. От толстой кишки веяло самодовольством; самоуверенность сидела в её гофрированных складках; она была солидной и увесистой, она не отлетела далеко от своего бывшего местопребывания, а вылезла из дыры, свисала через кровавый борт, располагалась в паху и рядом на траве. В этой картине не было трагедии, как её нет в баке с отходами на скотобойне. Эта картина могла вызвать блевоту отвращения, и гомерический хохот, неплавно переходящий в хохот истерический, с задыханием, кашлем, судорогами и посинением лица от недостатка кислорода в крови.
«Чем же это его сердечного так при****ячило? Не иначе, как прямое попадание мины-летучки», - успел подумать капитан Иванов и продолжил давить гашетку «ТТ», целясь в полкорпуса наступавших ваффен эсэсовцев. Казалось, что эсэсовцы совсем не обращают внимания на недружную пальбу трёхлинеек, валят вперёд в полный рост с автоматами в руках, а главное – одновременно со всех сторон!
«Что тут делают эсэсовцы? Почему прут со всех сторон? Нас что, окружили? Какая стратегическая ценность в этом болоте?» - судорожно соображал капитан, стараясь оценить обстановку. Кончились патроны; он мгновенно заменил обойму, хозяйствено сунув пустую в кобуру, прицелился и уложил одного наступавшего: другой, третий, ткнулся носом в траву и тут военная фортуна оставила Иванова. Звонкий удар в голову, подобный удару сухой, звонкой, еловой доской, ткнул нашего героя носом в родной мох и сознание отлетело от него на неопределённо долгое время.
+++
Стояла летняя, полуденная тишина, час Денницы, час полуденного ужаса. Тишина нарушалась лишь немногими стонами страдающих людей. Но стонали противники на разных языках, точнее, с разными интонациями.
Капитан Иванов благоразумно не стонал, хотя и не слышал одиноких выстрелов прекращающих страдания, а с ними и жизнь. Он открыл глаз не вмятый в мягкий, успокаивающий моховой компресс и с позиции лягушки осмотрел местность, которая была теперь утихшим полем боя. Кругом валялись трупы, ходили немцы, нагибались над красноармейцами и что-то искали на них. У самого носа Иванова, короткий немецкий сапог глубоко придавил мох, росянку с полусожранным комариком, пару каких-то тонких голубых травок и маленького, не очень прыткого паучка, который не успел спастись от гибели, может оглох от стрельбы и ничего опасного для себя не услышал до самой своей смерти. Хотя, он вполне мог остаться живым, ведь не к вонючему городскому асфальту придавил его кованый сапог, а к родному мху, но этого уже никогда не узнает в точности Иванов.
-Их бин живой, лебендих, - произнёс капитан Иванов, когда сильная рука, взявшись бесцеремонно за плечо, повернула его на спину. Он открыл глаза и увидел мордастого немца склонившегося над ним; голубые глаза врагов встретились, немец осклабился во весь рот, показал все свои белые, чищенные каждое утро пастой, зубы и произнёс:
-Шпрехен зи дойч?
-Яволь, ейн бисхен, - из беспомощного и позорного лежачего положения ответил с достоинством Иванов.
-А я говорю по- русски и, заметь, без того идиотского акцента, которым ваш Достоевский наделил всех немцев, во всех своих романах, и сделал немцев идиотами, - опять улыбнулся, чему-то радуясь, эсэсовец.
-Нет, идиотом русский был, князь, - всё ещё лёжа, но без робости или искательства возразил Иванов.
-Ладно, о типах немцев в русской литературе потом поговорим. Ты ранен?
-Их вайс нихт, надо голову пощупать, - Иванов пощупал голову, обнаружил на макушке гигантскую шишку, но ничего липкого там не было, поднёс руку к носу, посмотрел – чисто,без крови.
-Ты сидеть можешь?
-Попробую, может и на ноги встану, - попытался опереться на локоть Иванов, но немец подал ему руку, они крепко сцепились, как в рукопожатии, и Иванов встал на ноги.
-Зер гут! Русский живучий, вот нам и не победить вас.
-Не *** было и начинать...
-Шнауце! Мы не на диспуте, а сегодняшний бой мы выиграли. У тебя есть хэнди?
-У меня есть мобильник.
-Один шванц, давай сюда, мы их собираем для нашей лаборатории в «Телефункен», - Иванов отдал свой мобильник без боя.
-Вас, эсэсовцев, что, специально завоёвывать эти хэнди сюда бросили, - искренне удивился, но подспудно желая проникнуть в военную тайну, спросил Иванов.
-Их штеле фраген хир! – ощерился эсэсовец, - Не твоё свинячье-собачье дело: кто, да что, да куда!
-Но тут и идиоту ясно, что наши специалисты обскакали ваших, вот и собираешь хэнди на исследование.
-Твоя национальная гордость мне понятна, но мы победим и подарим народам мира немецкий орднунг и благосостояние.
-Это можно было и без войны сделать, - сострил Иванов.
-Нас вынудила мировая закулиса, да, по правде сказать, и лебенс раум у нас в дефиците, негде развернуться немецкому гению. Ты базаришь как пацифист, а сколько наших уложил из своего тэтэшника?
Иванов благоразумно пропустил вопрос мимо ушей и ничего не ответил.
-Селились бы в наших безлюдных колхозах, как при Екатерине.
-****ь ваши колхозы вместе со Сталиным, который, как даже ты знаешь, совсем не Екатерина Великая.
-Ваш фюрер не лучше.
-Наш фюрер – гений! – в глазах эсэсовца засверкал экстаз.
-Посмотрим, что история скажет...
-История! Историю пишут победители, или... или крысы и шакалы, пожравшие павших героев противоборствующих сторон. Как быстро мы с тобой заехали в высокие материи, может и правда, не надо было повторять глупость Наполеона, воевать с Россией, пусть даже под этими нелепыми буквами – СССР.
-Конечно не надо, и пакт о ненападении нарушать не надо было; теперь Германии придёт ****ец и ***ц, да и России победа на пользу не пойдёт. У вас преподают древнюю китайскую военную стратегию?
-Преподают, конечно.
-А у нас нет, только этой сраный марксизм-ленинизм, но китайцы есть в библиотеках, в крупных, полузакрытых, чисткам не подвергнутых.
-Но вы же по Кутузовско-китайской стратегии всё начало войны отступали.
По Сталинской трусости и глупости помноженных на преступность. Это ведь не без помощи ваших органов Сталин лучших командиров всех уровней под пулю пустил?
-Не знаю, не моего ума дело, я эсэсовец, ваффен эсэс! Ты куришь?
-Да.
-Закуривай, - и немец протянул ему мятую пачку сигарет «Фатерланд» и зажигалку – фабричную штамповку из жести.
-А ты моей махорочки Морошанской попробуй, умеешь крутить?- протянул кисет Иванов.
-Война всему научит, - и немец не очень ловко начал скручивать цыгарку. – А как тебя звать?
-Капитан Иванов.
-А имя?
-Иван, а тебя?
-По вашему – капитан Зигеркампф.
-А по имени?
-Фридрих, Фрици, Фриц – по вашему, - и они пожали друг другу руки, сели на скамью у уцелевшей от миномётного огня землянки, с наслаждением закурили.
-А тебе не дадут по ****е ладошкой за то, что с врагом братаешься? – спросил Иван.
-Нет, закашлявшись ответил Фриц, - крепкая холера, доннер веттер, как ты можешь такой конский навоз сушеный курить?
-Получше твоей бумаги крафт пропитанной никотином; натуральный продукт!
-Да, натуральный, а у нас всё эрзац, к ****е фене, только наши фрау и медхен настоящие, но до отпуска ещё дожить надо.
-В разных мирах мы с тобой живём и воюем, -начал философски Иван.- Ты вот своего командира не боишься за этот перекур после боя, а меня бы СМЕРШ с говном съел, донеси им кто об этой мирной картинке.
-Доносить некому, ты, кажется, один лебендих остался. А своего командира мне и в самом деле бояться нечего, у меня спецзадание.
-Спецзадание, а ты ****ишь со мной о нём! Лучше помалкивай, чтоб потом мне пулю не схлопотать.
-Не бзди горохом, хаб кайне ангст, ты входишь составной частью, со всеми своими потрохами, в этот прект.
-Опыты над людьми?!
-Нет , бери выше, проект «Zukunft“
-Хорошее название, самое время о будущем думать, когда в любой момент можно копыта отбросить, - поморщился Иван.
-У тебя есть интеллект, я это вижу, а ты так плоско мыслишь. Все войны кончаются, даже тридцатилетние, а потом что наступает? Вот именно – Zukunft!
-Сначала победить надо...
-Победа неизбежна, для той или иной стороны.
-Если для иной, то, на ***, спрашивается, этот проект тебе или фюреру?
-Германия останется, её с карты не сотрёшь. Вот тогда и заработает наш проект, хотя он, конечно, гораздо шире и охватывает весь цивилизованный англо-саксонский мир.
-А индо-славянский?
-Тоже, но только очищенный от кровавой заразы большевизма.
-Ты так шпрехаешь о своём проекте будущего или - будущее, не ****, как будто я уже согласился изменить своей Родине! – чуть вскипел Иванов, сделал последнюю затяжку, обжёг пальцы, бросил микроскопический окурок и затоптал его каблуком, шипения не раздалось.
-Проект Цукунфт касается и твоей эсэсэсэри, вот и послужишь родине, но на другой стороне фронта.
-Как я могу верить тебе?
-Слово офицера!
-А если – нет, расстреляете, в концлагерь загоните?
-Нет, отпустим на все четыре стороны.
-Почему?
-Такая у нас установка в связи с этим проектом.
-Установка не хитрая. Сначала меня мясники из СМЕРШ,а попытают, потом, если жив останусь, сунут в истребительный лагерь, даже в штрафбат не решатся отпустить, чтоб оружие против них, ****ей, не повернул.
-Ну, вот видишь, ты же давно уже испечённый антисоветчик, тебе самое место у нас.
-Не знаю, война ведь идёт, родители, вон, в осаждённом Ленинграде сидят.
-А мои – под ночными ковровыми бомбёжками союзников в Гамбурге и эвакуироваться им некуда, Урала у нас нет...
-И не будет!
-Ладно, не залупайся, ду бист браве юнге, - и немец полжил руку на плечо Ивана. – Ты где учился?
-Окончил один курс искусствоведческого факультета в Академии художеств в Питере.
-Вот это хорошо, вот это нам и надо! – обрадовался Фриц.
-Что, хорошо? Зачем вам искусствоведы?
-Узнаешь в своё время. Ты любишь Леонардо да Винчи?
-Да, даже курсовую работу по нему писал.
-А тема?
-«Летательный аппарат Леонардо, как устремлённость в коммунистическое будущее», - чуть городо, с ностальгией произнёс Иван Иванов.
-Отлично! Но почему бы не «в национал-социалистическое»? бесклассовое, наконец?
-Как будто ты не изучал режим в СССР накануне войны...
-Изучал, поэтому мой фраге, больше витц, чем фраге.
-Что-то я врага в тебе совсем не чую, а знал бы ты , какой статейкой из газеты я вчера подтирался.
-Не беспокойся Иван, у нас всякие специалисты работают, есть и хорошие психологи, помогут тебе обрести внутреннее равновесие, снять груз фальшивого самообвинения. Решайся, а покончить с собой ты всегда успеешь, хотя и жалко, уйти из жизни, не пустить на волю свои гены.Ты ведь не женат, детей нет?
-Нет, конечно, ни жены, ни детей, ни брата, ни сестры.
-Ну и отлично! А мы как-нибудь обойдём закон об арийской чистоте крови, найдёшь себе подругу в Германии.
-Ты прямо, как бес соблазнитель, хотя и не похож, белокур слишком для беса. А скажи, ты – знаток всего и вся, есть ли в мировой мифологии бесы с голубыми глазами и соломенными волосами, вот как у нас с тобой? – вдруг воодушевился Иванов.
-Нет, не помню, кажется нет, да и вряд ли может быть. Афродита пенорождённая с синими глазами и белокурая, символ солнца, неба, жизни. Это относится и к нам, производителям. А, варум ду фрагс это?
-Варум, варум, дарум! Думаешь легко мне решение принимать, вот так сразу, на виду у раскуроченного товарища /Фриц глянул на бывшего Свистоплясова и даже не поморщился/, с которым мы вчера ночью ходили языка брать, тебя, может быть.
-*** бы вы в зубы взяли, а не меня, да нас там вчера и не было. Не расстраивайся, не в первый же раз непристойный оскал смерти видишь.
-Не в первый... А власовцы у вас есть? – спросил Иванов.
-Где? А-а, конечно есть, и власовцы, и казаки, и горцы.
-Я им руки никогда подать не смогу.
-Почему? Они борются за Россию, за освобождение её от большевистского кровавого ига.
-Ваше иго слаще?
-Сейчас война идёт! Думаешь у вас в Гражданскую, развязанную большевиками, лучше было? Брат на брата, вирклих – братоубийственная война была, - чуть пропагандистски завёлся Фриц.
-Война! А как вы ведёте её на Востоке и на Западе?! В России – война на истребление, а в Париже, вон, Пикассо картины пишет! И холст у него есть, и краски не реквизировали на нужды фронта. И не бежал он в Англию или на юг Франции, пишет себе свои картины, и это после «Герники»! И Франко не потребовал его выдачи у старшего брата Адольфа. И пожрать у Пикассо есть что, хватает сил думать и кисточкой махать, а может и подруг своих ****ь, хотя это уж точно, а не «может». Правда, карикатур на Франко больше не рисует, не гравирует, тем более – на Гитлера. А у нас! Вон, в Питере, 125 граммов хлеба в сутки на иждивенца, а работяге – 250. И какого хлеба, там половина опилок, да дрожжей. Крыс едят, а что крысы жрут? – людские трупы. Людоедство. Расстреливают семьи целиком, с малыми детьми даже, всех кто попробовал человечены, если обвинят в людоедстве. Студень из столярного клея варят, а ты наверняка помнишь, как смердит горячий столярный клей, хотя, в студне, в холоде, может быть и меньше воняет.
-Откуда ты про Париж и Пикассо знаешь? – внимательно, сбоку, посмотрел Фриц на Ивана.
-Анахронизм это, - автоматически ответил Иван.
-Ах, зо... Сравнил ты жопу с пальцем! Францию и Россию! Бельгию, Данию и прочие Люксембурги с Россией. Европа нам отдалась с оргазмом и с полной радостью. А Россия, это такой противник, такой, что лучше бы она никогда не была противником; может быть тут даже фюрер ошибся, хотя он не может, не должен ошибаться! Отсюда и жестокость, и бойня на уничтожение, и расовая теория для наших узколобых, да и широколобых тоже, надо же совесть приглушить. А потом мы снова все вместе будем, никуда нам друг от друга не деться. Ты вот анахронизм помянул, подвластен он тебе, значит знаешь, что наш Вернер фон Гениаль на Луну полетит. Не сам, конечно, а его ракета, только не с почвы Третьего рейха, а с мыса Канаверал, что во Флориде, в США, - Фриц всё также внимательно поглядывал на Ивана, понурившего голову.
-Найн, их вайс нихт. Анахронизм не во все стороны действует, а по интересам, ну , ты понимаешь, что я имею в виду.
-Натюрлих, понимаю. Ну пошли, что ли.
-Пошли, пошли, - и Иван Иванович Иванов поднялся на недрожащие ноги.
+++
Сумрачно как-то, или сумеречно... да, сумеречно на душе в вечерние сумерки, которые странно, олично от сумерек утренних, действуют на душу... конечно, в утренних сумерках может петух закукарекать и нечисть разогнать... или коровка промычать, или овечка проблеять, или собачка пролаять, лягушка проквакать, комарик пропищать, а вот муха не прозудит, спит муха ночью до дневного тепла... да, или взвоет полицейская сирена, или заверещит скорая помощь в каменном ущелье в сто тринадцать этажей, раструбом каменного матюгальника разносится эхо, ударит в окно спальни и попадёт прямо в сердце минуя уши, сердце дёрнется и судорожно затрепыхается, хотя скорая не к нему спешит... да, сумрак, странное слово сум-рак, сума рака, сумма рака, с ум рак а... сегодня рак не только созвездие, не только киноварная яркая закуска к пиву, но и ужас, тот рак, который пожирает изнутри, а иногда и снаружи, если это подвид рака – меланома, такие неприятные, красно-коричневые пятна /красно-коричневые!? красные и коричневые? оставим эти вульгарные, дурно пахнущие политические ярлыки, реминисценции... хорошо, оставим, я не виноват в реминисценциях/, оставим и сумрак, вернёмся в сумерки или в сумЕрки? су – мЕрки, мЕрки су, этих мелких французских монет измерение... анахронизм, давно уж не су, а центы... да, и если уж быть точным, то не «измерение», а счёт: айн, цвай, драй, фир, фюнф, зекс, зибен, ахт, нойн, цейн и так далее в бесконечность... в бесконечность? конечно! хорошо быть такой самоуверенной в юности и не ведать, что бесконечность изгибается в бесконечности в бублик, цепляется за свой... э-э-э, ну ты знаешь за что, нет? ну, узнаешь позже, а иногда сложнее, не знаю даже как это выразить, довольно трудно без рисунка, а ведь сумерки, ты не забыла? н-е-е-т... да, в бесконечности можно не только свернуться в довольно таки большой бублик, труднопредставимо громадный, но и , если это не бублик, а полоска чего нибудь, ну, материи, нет! не от твоего платья, не перебивай, слушай внимательно, вообще материи, первичной, из которой всё образуется, и материя для платья в том числе, ты следишь? слежу и с интересом... да, и эта полоса может, до того как слипнется со своим хвостом, может, это, ну, ты понимаешь, повернуться вдоль своей длины один раз, прекрутиться и соединиться сама с собой, получится Вселенная с одной поверхностью, это ещё Август Фердинанд Мёбиус, немец, конечно, в 19 веке открыл, не Вселенную перекрученную, это я открыл, а одностороннюю поверхность... да, как-то, ты понимаешь, это, ну, ты знаешь, ведь... да, я же не дура, но... знаешь, для сумерек, это, разве, по-твоему, не слишком сложно? когда всюду сумерки, утомительно для ума, души, тела... да, тела, какое уж тут утомление, ты ничего не делаешь, ничего не касаешься, левитируешь, одним словом... да, всё равно, ты, это, ну как его... да, нагрузишь меня знанием и я, бедненькая, рухну вниз... не рухнешь ты никуда, это, низа-то нет, сама знаешь... тогда, вверх! тебе лишь бы это, как это, да, лишь бы перечить мне, вверх рухнуть нельзя, вверх можно только это, ну, сама знаешь, полететь, а раз ни верха, ни низа нет, то ни полететь, ни рухнуть, тоже мне тяжесть, лента Мёбиуса, нельзя, логика - железная вещь... да, а я не люблю логику, тем более, это, железную, а что такое железо? нет уж, железом, это, я уж точно, как это, нагружать тебя не стану... да, а почему? а по качану! да, хочешь чтобы я дурой осталась, не останешься, тебе это, ну, в общем, совсем не грозит, а, как бы сказать, наоборот... да, что наоборот? наоборот от дуры, даже дура это, как его, может понять, лежит себе, нет, стоит, нет, висит, нет, левитирует? да, примерно так, учитывая несовершенство человеческого языка, так вот, это, наоборот от дуры левитирует умница... да, это я – умница? ты, ты, ох, у меня нет этих, как их, ну этих, энергий, сил... да, отдохни... да, с тобой отдохнёшь, в могилу вгонишь своими вопросами... да, а что такое могила? могила-то что такое, да, это, как тебе объяснить, это то, чего у нас нет и не может быть... да, как это у нас чего-то не может быть, когда у нас, даже эта, как её, ну как же это оно, она называется? а, конечно, вечная жизнь даже есть, но я не понимаю, что такое вечная жизнь, а ты понимаешь? частично, ты же пребываешь в ней, вот и не ощущаешь, а думаешь, что не понимаешь... да, умом вечную жизнь не понять, в вечную жизнь надо верить... да, вот видишь как хорошо! как это будет, а, да, это, устами младенцев глаголет истина... да, я не младенец, не обзывайся, мне уже шестнадцать стукнуло, замуж могу выходить, если захочу или найду за кого... да, это по Земным меркам тебе шестнадцать, а по неземным... да, не надо! не обижай женщину, пусть даже и будущую, этим точным определением возраста, никто из нашего племени этого не переносит... да, хорошо, не буду, не заводись, тоже мне, женщина нашлась... да, не ворчи, пожалуйста, ты знаешь, что я тебя люблю... да, полюбил волк, это, кобылу, оставил, это, хвост, да гриву... да, и копыта ещё ты забыл, они несъедобные... да, народная мудрость оставила только хвост и гриву, а копыта, это, наверное, зимой волк сгложет, когда жрать нечего... да, как ты выражаешься – «жрать»! а почему мы никогда ничего не «жрём»? да, потому, что кончается на, это, на у... да, опять ты, Юпитер, сердишься, знать не прав... да, ладно, ты послушай: Сумеречное состояние, вид поражения сознания /от неск. минут до мн. часов/ , характеризующееся внезапным началом и окончанием, нарушением ориентировки в окружающем, отрешённостью больного, поведеним, обусловленным аффектом страха, злобы, галлюцинациями, бредом; в последующем – амнезия... да, очень познавательно, но мы о сумерках говорили... да, и о сумеречном, тоже, но сумерки это скучно... да, а откуда эта, эти, этот цитата? да, откуда! откуда! от верблюда!... да, а как ты думаешь, ты, мы, это, получишь премию мира?... да, нет, я не из их стаи, я их презираю, их линейные романы навевают скуку, всё движется как по деревянной ученической линейке, из А в С через В... да, и время у них как деревянная линейка... да, я же знаю, что ты у меня умница ясноглазая.
Наступила полная ясность: ясность бытия, ясность жития, ясность смертия, ясность небытия. Но где, когда, в чём, в ком наступила ясность, осталось неясным и неизвестным. Никому.