Она шла, флегматично разглядывая на кармане подрагивающих впереди джинсов гламурный, выложенный стразами череп. Бедра обладательницы этого роскошества невнятно покачивались, над низким поясом свисали обнаженные, выпроставшиеся из-под коротенькой майки, жирные бока. Внезапно в режиме озарения она поняла, что мода эта на черепа и скелетов связана в конечном итоге с тем же самым желанием обнажаться – стремлением обнажиться, так сказать, предельно. Ну да, сначала снять одежду, потом кожу и, в апофеозе всего, мясо. Такая доведенная до абсурда сексуальная эволюция. О! а не аллюзия ли это на адамовы останки под распятием Иисуса?! Вот, мол, что мы почитаем…чему поклоняемся… Маленькое открытие тихо ее позабавило. Припустив, она даже обогнала своей подрагивающей кропотливой походкой жирные бока и оглянулась. Девушка оказалась вполне миловидна, с хорошим открытым лицом, совсем еще юная. Маргарита Степановна мысленно вздохнула, подумав, что вот она и есть – старость: когда просто идиотский ширпотреб, модная глупая тряпка настраивает тебя – ну, пусть не против, но ведь и не доброжелательно уже – к прохожему человеку. «А все прохожие, конечно, меня и воспринимают как старуху, – со смешанным чувством удовлетворения и отвращения размышляла она, – я и есть – старуха. Как вон та вон, в бледном платочке, на лавочке. Только та – честнее меня: сидит, потому что устала, носит бледный платочек, потому что поседела…». Девушка снова оказалась впереди нее, громко и радостно разговаривая сама с собой. Маргарита Степановна даже вздрогнула. Хотя, не с собой, конечно, просто по блю-тузу – или как там его? Это новое несоответствие своей первой реакции окончательно выбросило Маргариту Степановну из современности. Мысли о старости плавно перетекли в мысль о смерти – длинную, нескончаемо длинную мысль, которая не то, чтобы часто посещала Маргариту Степановну, но была постоянным фоном, как шум петергофских фонтанов в разгаре лета.
Но что мы знаем о смерти, пока не умерли? Насколько целесообразно противопоставлять жизнь и смерть? Насколько антонимичны их отношения? Объем этих понятий не одинаков и удавшееся насилие над логикой разделить их, точнее его, и уравновесив, развести по полюсам – потрясает. Смерть не существует вне жизни, смерть включена в жизнь как фрагменты слюды и кварца в породу. Противопоставить жизнь и смерть позволяет лишь внешний взгляд на них. Позволяет чужая смерть. Вот он жил – ходил, дышал, разговаривал, и вот его нет – лежит неподвижен, бездыханен, молчалив. Но он ли это? Не метонимический ли перенос – эта смежность в пространстве и времени души и тела, как тела и платья (брюк, пиджака, шляпы)? Маленькие дети не любят, когда мама оказывается в непривычном наряде, для них такое отождествление совсем не риторический прием. Но разубеждая их со снисходительной улыбкой «вот глупенький», взрослые склонны вести себя так же. Конечно, им гораздо сложнее, ведь их «платье», оснащенное инстинктом самосохранения, стремится жить, для него смерть – самый настоящий конец всего. И чем больше в человеке «платья», укорененности в «платье», самоотождествления с ним – тем страшнее смерть.
Постепенное разрушение физического тела, ослабление связи с ним, выражающееся в болезнях и кокетстве памяти, возвращало МС в детство, даже глубже – в младенчество, когда душа и тело еще разобщены. Когда все настолько не твое, что остается только дико кричать и некоординированно размахивать конечностями. Потом уже легче, но тоже еще далеко не просто. Она вспомнила с необыкновенной яркостью непослушность детской руки, пытающейся правильно держать ускользающую ложку. Ощущение было таким, словно бы ее настоящие руки втиснуты в какие-то неприятные, плохо гнущиеся перчатки – фальсификацию рук – которые вдобавок еще и велики так, что настоящие пальцы не достигают кончиков поддельных и от этого совсем неудобно и гадко. Вот и теперь тело сделалось чужим, отказывающим вдруг в чем-нибудь привычном, само собой разумеющемся. Особенно огорчала МС левая нога, время от времени отнимающаяся, становящаяся ватной дохлятиной, предающая в самый неподходящий момент, например, на середине пешеходной зебры в разгар желтого света перед красным. МС боялась, но это были волны на поверхности, внутри она знала и была спокойна. Или так: тело ее боялось, самосохраняясь из последних сил своих инстинктов, а душа отстранялась от него все сильнее, и с ней уже не происходило то, что случалось с ним, она медленно выселялась, съезжала, без особенной жалости прощаясь со своим – движимым еще – имуществом. С рухлядью.
Зайдя в бывшую «булошную», обезличенную после пластической операции и серо зовущуюся супермаркетом, МС придирчиво выбрала и отправила было в металлическую корзину на колесах лоток с яйцами, на котором стояла завтрашняя дата, но передумала и поменяла на лоток с вчерашней. Овощи не заинтересовали ее. Зато она выбрала увесистую гроздь бананов, немного недозревших и поэтому не расползающихся безвкусно во рту, как это делают желтые в пятнах, которые обычно рекомендуют ничего не понимающие в них продавщицы. В молочном отделе МС запаслась ряженкой, кусочком адыгейского сыра и двумя, уже кем-то для нее заботливо отломленными стаканчиками с вишневым йогуртом. Проходя мимо многолико цветущих тортов и пирожных, она прельстилась маленьким шоколадным творожником в картонной коробке. Добавив ко всему этому хлебный батон, МС пристроилась в очередь к кассе. Перед ней стоял какой- то работяга с загорелой шеей, он всё набирал в широких карманах пятнистых от краски и побелки штанов мелочь, но всё не был ею доволен, поэтому сбрасывал монетки обратно, с мелким звоном перемешивал и снова пытался угадать нужные. МС тоже решила подготовиться и достать деньги. Она привычным движением опустила руку в сумочку, как всегда не глядя думая ее расстегнуть, но это не удалось ей, потому что сумочка – уже была расстегнута. Более того, из ее раскрытого рта глумливо свешивался помятый язык носового платка. Она растерянно затолкала дразнилку обратно, окунув в сумочку руку и тщетно пытаясь нашарить в ней кошелек. Не веря себе, она лихорадочно начала выворачивать из сумочки все ее внутренности, накидывая их на продукты в корзине. Древние конфеты в потертых фантиках, записки, рекламные листочки, которые ей насильно всовывали у входа в метро, щербатая расческа, неожиданно новая пудреница и прочие дамские мелочи громоздились на неоплаченных покупках, просачивались сквозь них, проваливались в крупные клетки корзины. «КАК?! – только и могла повторять про себя МС – КАК?!» Это глупое слово как нельзя лучше вмещало в себя недоумение, негодование и бессилие, которые она испытывала. Тем временем, работяга с загорелой шеей наконец вынужден был прервать коловращение мелочи в своем кармане, расстался с ее частью и, забрав покупки, ушел. МС оказалась один на один с кассиршей – плотной кучерявой женщиной средних лет. В конопушках. «Что же делать?» - беспомощно подумала МС, глядя на конопушки и теперь еще переживая из-за добавившегося горя неплатежеспособности. Раздражаясь на заминку в своей работе, кассирша сказала:
- Женщина, выкладывайте покупки!
Но МС и не думала этого делать. Бормоча «сейчас, сейчас» она вдруг решила поискаться в карманах своего синего жакета. Кассирша плавным движением пианистки убрала руки с кассового аппарата и с обновленным вниманием взглянула на маленькую аккуратную старушку, азартно роющуюся в карманах, затем запихивающую в сумку кучу бумажек и вещичек и роющуюся там, потом снова с неослабевающим вдохновением возвращающуюся к карманам.
- Забыли деньги? - с неожиданным сочувствием произнесла кассирша, наивно подняв круглые брови, отчего лицо ее сделалось детским.
МС остановилась и сразу вся как-то обмякла.
- Если бы, - грустно пробормотала она, медленно протиснулась вдоль корзины с больше ей не принадлежащей едой, горестно крякнула, махнула рукой и вышла из магазина.
На улице за это время успела совершенно испоганиться погода – небо потемнело, дул сильный ветер, летали полиэтиленовые пакеты, похожие на морских медуз. Одна такая медуза чуть не угодила МС в лицо. МС поежилась, пытаясь соединить на горле края глубокого V-образного выреза утлого жакета. Под левой лопаткой кольнуло и так там и осталось. В сумочке должен был быть валидол. Она устало его поискала, краем сознания надеясь на чудо объявления кошелька. Наверное, валидол провалился, когда она вываливала все около кассы. Ладно… Бог с ним. Возвращаться в дурацкий магазин за валидолом было невозможно. Надо было где-нибудь посидеть. МС осмотрелась в поисках скамейки. Поблизости ничего не было. Та, на которой сидела давешняя старушка в бледном платочке была метрах в ста. Сейчас это далеко. «Ну, а мы не спеша» - уговаривала себя МС. В конце концов глупо расстраиваться из-за денег, да и сколько там их было?! Остатки пенсии. Пенсия через два дня, дотяну как-нибудь. Дома крупа есть, картошка еще осталась, морковка… Нет, морковка закончилась. Лук есть. Много лука. Почти полный, едва начатый сетчатый мешок на балконе… Она уютно бормотала себе под нос успокоительную дребедень, но почему-то вдруг почувствовала страх, как будто что-то нависло над ней. Или в ней, и – сейчас рванет. «Это дождь… сейчас… пройдет…дождь». На лицо МС действительно упало несколько крупных капель и, предупредив, через секунду затарабанило во всю. Прохожие, вжав головы в плечи, прикрывая себя кто чем, кинулись прятаться под крыши. Скоро никого не осталась. МС остановилась и стояла посреди дороги совсем одна. Она подняла голову, закрыла глаза и чувствовала, как холодно-теплые струйки стекают по лицу, волосам, затекают за шиворот и в ботинки, пропитывают одежду. Постепенно МС стало казаться, что все ее тело напиталось водой, стало тяжелым, и она уже не сможет сдвинуть его с места, даже, если захочет. Боль в груди не проходила, холодное острие под лопаткой стало жечь. Ей казалось, что воздух, который она вдыхает, перестал попадать в легкие, а заходит куда-то рядом в полной бесполезности.
В кошельке был еще ключ. Да, ключ. Теперь ей не попасть домой, никогда не попасть домой. Ужаснувшая сначала мысль теперь страшно насмешила МС. Она…ахаха… не может попасть домой…хаха… не потому…хахаха ха, что у нее нет ключа. А ключа у нее нет, он в кошельке, а кошелек – тю-тю. Не потому что…хахаха…у нее нет ключа, а потому что… хохохо…ей не дойти. Она смеялась из последних сил – то беззвучно, то взвизгивая – пьянея от смеха, боли в груди и хлещущего дождя, не останавливающего, а усиливающего истерику. Ее уже тошнило от смеха, она зашаталась на столбах своих нечувствительных ног, переломилась пополам и вырвала его – этот изматывающий смех. Изматывающий страх. Посмотрела ей в глаза и шагнула в нее из тела.