ДЕВЯТЬ ЛЕТ КАК ДЕВЯТЬ МИНУТ
К мощному разноплеменному хору, который звучит в анекдоте “Благонамеренного”, присоединяется “голос” одного из пионеров науки о русской народной культуре – москвича И.М.Снегирева. И, как может показаться, недаром. Тема “убогих домов” начиная с 20-х годов XIX века разрабатывалась активно, и разрабатывалась – именно в его, Снегирева, работах. Ничего удивительного не было бы в том, что произведение, кульминация которого основана на использовании этого явления, не прошло мимо его исследований. Удивительным, однако, является то, что звучание этого “голоса” в 1821 году носит… очевидно опережающий характер: ведь те самые публикации Снегирева по интересующей нас теме начнут появляться лишь шесть лет спустя!
Тем не менее, коль скоро факт остается очевидным фактом, несмотря на всю его удивительность и невероятность, – постараемся детально установить соотнесенность журнального анекдота о происшествии на “убогом дому” с работами Снегирева. Для этого воспользуемся еще одной составной частью этого произведения, о которой мы пока не упоминали. В отличие от приведенного нами простого пояснения Кука, сделанного В САМОМ ТЕКСТЕ рассказа, упоминание термина “убогий дом” в журнале сопровождается особым примечанием – СНОСКОЙ. Такой способ графического выделения этого пояснения, отграничения его от текста основного повествования связан с его содержанием: текст примечания почти дословно совпадает с текстом соответствующих мест будущих работ Снегирева об “убогих домах”.
Вот почему мы говорим, что узнаём именно его “голос”, а не чей-нибудь еще. “Убогие домы существовали прежде во многих городах и уничтожены вскоре по вступлении на престол Екатерины Великой, после бывшей в Москве чумы, если не ошибаюсь”, – любезно информирует читателя автор этого примечания. – “В эти убогие домы отвозили найденные на дороге мертвые тела, которые разбирали и хоронили обыкновенно в Семик…”
Можно подумать, что примечание “Благонамеренного” было рассчитано на то, чтобы вызвать скандал. В самом деле, спутать 1762 год – год захвата власти Екатериной II и 1771 год – год московской чумы, было ляпсусом непростительным! Недаром автор присовокупляет лукавую оговорку: “если не ошибаюсь”. Она подсказывает, что читатель имел дело не с проявлением вопиющего невежества, а с литературным приемом. И реванш за мнимую оплошность своего таинственного предшественника в первой же работе, посвященной “убогим домам”, берет именно Снегирев. В статье 1827 года “О скудельницах, или убогих домах в России” (вышедшей на следующий год после 1 тома собраний сочинений Измайлова с новой редакцией анекдота) сначала можно встретить знакомое замечание, о том что на “убогих домах” погребали “до 1771 года, ознаменовавшегося мором в Москве”.
Лишь много страниц спустя неожиданно выяснится... что “уничтожились они уже по издании Императрицею Елисаветою в 1753 году указа об уничтожении смертной казни” (Снегирев И.М. О скудельницах, или убогих домах в России // Труды и летописи Общества истории и древностей Российских, учрежденного при Императорском Московском университете. Ч.III. Кн.II. М., 1827. С.238-239, 254). Поскольку на “убогих домах”, что объяснил еще Д.Кук, хоронили казненных преступников, после этого указа они стали “ненужными”. Вот, кстати, почему вместе с исчезновением мотива смертной казни грабителя в эпилоге романа Измайлова исчезает и упоминание об “убогих домах”.
“Однако в начале царствования Екатерины II, – невозмутимо продолжает затем Снегирев, – они еще были по местам. Сия Государыня увидев однажды убогий дом и полюбопытствовав его посмотреть, такое получила от него неприятное впечатление, что подтвердила повеление своей Предшественницы [!] об уничтожении таких заведений, замещенных кладбищами”. И уже эти (городские) кладбища были запрещены сенатским указом от 24 декабря 1771 года. Так что кажущийся “ляпсус” примечания “Благонамеренного” при ближайшем рассмотрении оказывается ДО ПРЕДЕЛА СЖАТЫМ КОНСПЕКТОМ истории запрещения “убогих домов”, развернутой затем Снегиревым.
НЕОЖИДАННЫЙ КОНКУРЕНТ
Но мало того, что будущее исследование Снегирева было спроектировано в анекдоте, записанном от неизвестного лица и опубликованном Измайловым в своем журнале. В неузнаваемо преображенном виде, и под другим именем исследование это существовало как таковое, а не только виде конспекта. И также задолго до выхода самой снегиревской статьи 1827 года в издании московского Общества любителей российской словесности. Вряд ли на этот раз нам удастся удивить читателя, если мы скажем, что оно непосредственно сопровождало появление беллетристической истории о происшествии на “убогом дому”!
Одновременно с публикацией в “Благонамеренном” анекдота, в 1821 году вышел IV выпуск “Достопамятностей Санктпетербурга и его окрестностей” П.П.Свиньина, взявшего себе за правило в каждом выпуске (они выходили с 1816 по 1828 год) помещать статью о каком-нибудь народном празднике, справляемом в Петербурге. Не был исключением и этот выпуск: в конце его помещена статья под названием “Семик”, где описывается тот же самый праздник – отмечаемый в четверг перед Троицей (то есть на седьмой неделе по Пасхе, отсюда – “Семик”), – который упомянут в примечании “Благонамеренного”.
Как сообщает Свиньин, петербуржцы отмечали Семик на Монастырском погосте церкви Св. Иоанна Предтечи, что в Ямской, у Лигова канала. В своей статье он тоже сообщает о судьбе городских кладбищ при Екатерине: “До 1773 года, когда запрещено погребение в городе на всех Церковных оградах, кладбище сие, по сухости и возвышенности грунта, почиталось одним из лучших в столице”. Казалось бы, Свиньин противоречит предыдущим повествователям, Снегиреву и журналисту 1821 года в датировке (как этот последний противоречил… сам себе): 1773 год – вместо 1771-го. Но на деле и это противоречие… мнимое, так что оно лишь доказывает концептуальное единство очерка Свиньина с публикациями его “конкурентов”.
Инициатива вынесения кладбищ за городскую черту в санитарных целях (и соответственно, запрещения хоронить в церковных оградах) исходила… от Церкви. В сенатском указе от 11 ноября 1771 года “О предосторожностях от заразительной болезни” повелевалось еще только устраивать особые кладбища для умерших от эпидемии “подле старых” (Полное собрание законов Российской империи. Т.19. Спб., 1830. С.374). И только 24 декабря того же года (под Рождество!), по настоянию Синода, был издан сенатский указ гражданским властям о поддержке инициатив местного духовенства по выводу кладбищ за городскую черту (там же. С.409). Когда Пушкин в холерном карантине 1830 года сочиняет “московскую” повесть “Гробовщик” и пишет “о проливном дожде, который […] встретил у самой заставы похороны отставного бригадира” (любопытно, что в невеселую фразу вторгается каламбур: “у заставы” – “отставного”…), – он, быть может, вспоминает о московской чуме 1771 года, вызвавшей закрытие городских кладбищ.
Тем не менее, исполнение этого указа, требовавшее средств для постройки новых кладбищенских церквей и часовен, тянулось на протяжении всего следующего, 1772 года и потребовало от Сената издания ряда новых указов в подтверждение предыдущего (от 19 мая, 1 ноября и 19 декабря; там же. С.500, 621, 691), а от Синода – указа “Об оштрафовании Священников за погребение умерших при церквах [!!]” (от 24 декабря 1772 года; там же. С.696). Поэтому когда Свиньин относит “запрещение погребать в городе во всех Церковных оградах” не к 1771, а к 1773 году, он правдоподобно фиксирует реальную практику выполнения сенатских и синодальных постановлений.
ВНЕЗАПНЫЙ СОТРУДНИК
Но понять, зачем Свиньин приводит эти исторические сведения и каким образом они связаны с темой его статьи, празднованием Семика, – у самого Свиньина невозможно. Пропущено связующее звено – то, что Семик тесно связан с кладбищенской темой, с погребением, что в этот праздник (как сообщал одновременно с автором “Достопамятностей…” журналист “Благонамеренного”) происходили похороны на попавших под высочайшее запрещение “убогих домах”. Это также звено, объясняющее, почему же действие очерка происходит на “Монастырском погосте”, о чем у самого Свиньина ничего не говорится. Синхронистический, описывающий современное состояние дел без его генетического объяснения, стиль описания празднования у Свиньина отличается от исторической манеры подачи материала у Снегирева (и прообраза его работ в примечании “Благонамеренного”). И в то же время, мы увидим, насколько это “различие” является ограниченным, поверхностным. Таким “умолчанием” автор “Достопамятностей…”, в свою очередь, проектировал работу своего единомышленника-“конкурента”, выгораживая пустое, необработанное поле исследований, заполнить которое в будущем должен был Снегирев.
Манера “дозированной” подачи информации, благодаря которой в статье 1827 года так эффектно был оправдан мнимый хронологический ляпсус “Благонамеренного”, – сохраняется у Снегирева и много лет спустя, в 1863 году, в брошюре “Покровский монастырь, что на Убогих домах, в Москве. Седьмой выпуск «Русских достопамятностей»”. Здесь он говорит сначала, что обычай хоронить на “убогих домах” прекратился с Московской чумой, и так же, как в журнальном примечании 1821 года, при этом не называется дата. И только совсем в другом месте и в другой связи Снегирев роняет, что “с 1770 по 1772 год [!] чума […] сотнями и тысячами похищала жителей Москвы” (Снегирев И.М. Покровский монастырь, что на Убогих домах. Седьмой выпуск Русских достопамятностей. М., 1863. С.10, 31). Странный способ указать один-единственный, 1771-й год – год московской чумы! Однако если мы обратимся к историческим документам, то окажется, что теперь Снегирев, как журналист “Благонамеренного” более сорока лет назад, надевает на себя личину мнимого “невежды”-Митрофанушки.
Хотя чума свирепствовала в Москве на протяжении второй половины 1771 года, удивительная датировка ее Снегиревым в действительности безупречно отражает историю ее развития во всей полноте: еще 31 декабря 1770 года был издан Манифест Екатерины II “О предосторожностях от заразительной болезни, появившейся в Польских Провинциях”, и лишь 19 ноября 1772 года – именной указ “О прекращении в Москве и других городах заразительной болезни” (Полное собрание законов Российской империи… Т.19. С.203, 626). В связи с этим можно напомнить, что Свиньин в своем очерке 1821 года тоже называл не саму дату сенатского указа о вынесении кладбищ за городскую черту, а 1773 год (следующий, после названной здесь Снегиревым хронологической границы эпидемии московской чумы) – и тоже имел, как мы показали, оправданием своего мнимого “невежества” реальную практику выполнения государственных распоряжений.
У обоих авторов, следовательно, присутствует мысль, выраженная Снегиревым еще в 1827 году, что жизнь (смерть!) не торопится следовать за правительственными указами. Название выпусков Снегирева 1863 года – “Русские достопамятности” прямо отсылает к названию выпусков Свиньина: “Достопамятности Санктпетербурга...”
“СИЯ ВИСЕЛИЦА ВМЕСТО СЕЛЬСКИХ КАРТИН…”
Итак, примечание “Благонамеренного” содержит исследовательскую программу, которая постепенно выполнялась в работах Снегирева на протяжении 1820-1860-х гг. Этот же вывод напрашивается, если мы обратимся ко второму структурному элементу того же примечания (перед которым мы прервали его цитирование): “…Набожные люди присылали в сей день туда гробы, саваны, рубашки и служили панихиды по умершим”. Легко убедиться, что эта формулировка в дальнейшем переходит к Снегиреву и странствует по всем его работам, посвященным “убогим домам”. В пионерской статье 1827 года: “в четверг на Троицкой неделе […] сбирался народ с гробами, одеждами и саванами для мертвых” (Снегирев И.М. О скудельницах, или убогих домах в России… С.239). В брошюре 1863 года: “Многие привозили на убогие домы гробы и приносили саваны и рубахи, покупали там кануны и свечи” (он же. Покровский монастырь… С.9). Это сообщение соответствует последнему пункту журнального примечания – о панихидах по умершим; таким образом, состав фразы полностью сохраняется. В 3 выпуске “Русских простонародных праздников и суеверных обрядов”: “стекался народ с гробами, саванами и одеждами для мертвых […] Духовенство совершало общую панихиду” (он же. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. Вып.3. М., 1838. С.182-183). В статье 1848 года “Семик честной”: “боголюбивые Москвичи […] привозили сюда гробы, саваны, холсты, свечи, ладан и кутью […] после общей панихиды […] они засыпАли могилы” (он же. Семик честной. [Подп.:] И.С. // Ведомости московской городской полиции, 1848, № 123, 9 июля. С.1084).
В отличие от соответствующего пояснения в книге Д.Кука, примечание ”Благонамеренного” не упоминает о похоронах на “убогих домах” преступников. Это оправдано тем, что время действия анекдота перенесено в эпоху после указа 1753 года. Но чем “оправдано” само это перенесение (являющееся, как мы знаем, вольностью пересказчика)? Исключение особенно жестоких и страшных мотивов формирует стилистику и примечания и самого анекдота. Современные комментаторы справедливо замечают, что в этой истории “обстановка предстает […] не столько в страшном, сколько в комическом свете” (Нечаянная свадьба… С.6).
Обратим внимание: у Снегирева повсюду говорится, что люди “привозили” и “приносили” (с собой) похоронные принадлежности, а в примечании – “присылали”. “Присылавшие” как будто не принимают участия в жутковатом погребении массы полуразложившихся трупов, тогда как в работах Снегирева этот процесс описывается достаточно натуралистически. Вот вам пожалуйста и объяснение тому странному каламбуру, присутствие которого удивило нас во фразе о “похоронах отставного бригадира” из пушкинского “Гробовщика”. Точь-в-точь сюда подходит характеристика комментаторов анекдота 1821 года: обстановка этих похорон действительно предстает у Пушкина “не столько в страшном, сколько в комическом свете”! Что еще нужно, чтобы нагляднее показать генетическую зависимость повести Пушкина от анекдота “Благонамеренного”?..
В этом чудовищном по своей емкости примечании, таким образом, отражена даже брезгливость Екатерины II (точнее – сходная с этой брезгливостью психология), о которой Снегирев расскажет шесть лет спустя (назвав при этом ее “предшественницей”… императрицу Елизавету Петровну и стыдливо “забыв” про убиенного императора Петра Федоровича!). О сходной психологической реакции своих современников на перевод Катенина Пушкин и говорит в рецензии 1833 года: “сия простота и даже грубость выражений […] сия виселица, вместо сельских картин […] неприятно поразили непривычных читателей”. Он почти повторяет слова статьи “О скудельницах, или убогих домах…” о реакции императрицы: “увидев однажды убогий дом и полюбопытствовав его посмотреть, такое получила от него неприятное впечатление…”
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2009/02/18/230 .