К 200-летию со дня рождения И.А. Гончарова
Я не требую похвал себе, но желал бы, конечно, чтобы к труду моему отнеслись серьезно и зрело, притом искренно, а не давали на жертву грудным младенцам.
И. А. Гончаров, май 1869.
Эти строки из письма И.А. Гончарова к своему другу написаны по поводу выхода в свет романа «Обрыв», подведшего как бы черту под его литературной деятельностью и ставшего также итогом раздумий писателя о будущем России. Иван Александрович не раз отодвигал сроки публикации «Обрыва»: он предчувствовал, что этот последний его «большой» роман станет причиной нападок на него «грудных младенцев». Но тем и отличаются великие писатели от замечательных и талантливых, что их заботит не только земная слава...
В июле 1868 г. в письме к Никитенко Гончаров так оценивает свое положение в литературном мире: «Знаете ли Вы, чем пахнет вся эта темная, продолжающаяся годы история? Тем, что я не безопасен среди своего любезного отечества. Я очень несчастлив, нет средств против этого… Вы не верите мне, мешая мне быть полезным, вы, передовые люди России! Ну, делайте же свое дело! Я бросаю это перо – и пусть это будет одним из завоеванных Вами венков… И между этими людьми есть прекрасные по уму и дарованиям личности, которым я был глубоко предан, предполагая в них светлый ум, возвышенный характер и – вот!»
Но «Обрыв», задуманный еще до «Обломова», эту свою, можно сказать, «лебединую песню», Гончаров все же дописал. Тем более что читавшие его в рукописи давали высокие оценки. Например, писатель А.К. Толстой, автор «Князя Серебряного» и один из любимых писателей Ивана Бунина, так отозвался о романе: «Не знаю, придется ли ему (Гончарову. – В.К.) зарываться в подушки от критиков и показывать им каблуки, но от публики, наверно, не придется. Я не сомневаюсь ни одной минуты, что его «Обрыв» будет принят с восторгом» (декабрь 1868 г.).
«Обрыв» начал печататься частями в книжках журнала «Вестник Европы» в начале 1869 года. Издатель журнала М Стасюлевич беспокоился: «Дай Бог, чтобы наши критики не напали на него с свойственным им остервенением и дали бы ему (Гончарову – В.К.) покойно держать корректуру последующих частей». Он как в воду глядел…
Критика на удивление быстро отреагировала на публикацию «Обрыва» и поспешила сообщить читателю, что новый роман Гончарова - это ни больше ни меньше как «карикатура и памфлет» против молодого поколения России. Бросим беглый взгляд на прессу об «Обрыве» (по книге Л.С. Утевского «Жизнь Гончарова», 1931, издательство «Федерация»).
Вот журнал «Дело» деланно удивляется: «Как ни скучен, ни утомителен новый роман Гончарова «Обрыв», но у него есть свои читатели. Многие из них очарованы и (припоминая старое выражение Пушкина) огончарованы «Обрывом»… Тем не менее «Дело» без тени сомнения заявляет, что «в «Обрыве» вернее всего выразилось миросозерцание и симпатии писателей 40-х годов… Их время прошло; они пережили свою славу. Лучшее, что они могут сделать – замолчать».
Ему вторят «С.- Петербургские ведомости», сожалея о тяжелой участи читателя романа: «Тщетно было бы также в «Обрыве» искать какой-то довлеющей «злобе дневи» общей идеи, ради которой одоление пятидесятилистной эпопеи о Райском и его кузинах - не казалось бы тяжким». А некий «Листок объявлений и извещений» дает такую рекомендацию автору «Обломова»: «Литературная карьера г. Гончарова, вероятно, кончена, и поэтому советовать ему поздно. Но на всякий случай мы посоветуем ему вот что: если вы, г. Гончаров, вздумаете что-нибудь писать, пишите такие же сцены, как гг. Успенский, Слепцов и прочие. Будьте уверены, что у вас таланта не больше, чем у них».
Плохо скрываемое раздражение критики вызывало то, что «скучный и утомительный» роман имел тем не менее большой читательский успех. Об этом есть объективное свидетельство издателя М.Стасюлевича: «О романе И.А. ходят самые разноречивые слухи; но все же его читают и много читают. Во всяком случае только этим можно объяснить страшный успех журнала: в прошедшем году у меня набралось 3700 подписчиков, 15 апреля я переступил журнальные Геркулесовы Столпы, т. е. 5000, а к 1 мая имел 5700».
Но тем хуже для Гончарова! А.К. Толстой с удивлением для себя отмечает со временем тенденцию: «Пришла ноябрьская «Заря», которую разогнув, я увидел недоброжелательство к Гончарову – mot d*ordre, который, кажется роздан журналами друг другу».
Несколько погодя в дело вступает и тяжелая критическая артиллерия. В «Отечественных записках» с большой статьей «Уличная философия» выступает Салтыков-Щедрин (почему-то под псевдонимом), в которой, обобщая газетные наскоки на «Обрыв», формулирует главные претензии к Гончарову и недвусмысленно обвиняет его в том, что он посмел «бросить камень в людей за то только, что они ищут, за то, что они хотят стать на дороге познания». Идейная критика Салтыкова-Щедрина подкрепляется в «Отечественных записках» и «художественной» А. Скабичевского: «В лице Марка Волохова Гончаров изобразил экстракт всевозможных гадостей, отвергнувши в нем всякую возможность чего-либо человеческого… И это сделал г. Гончаров, художник реальной школы, завещанной Гоголем… Это называется стремиться к художественной правде, брать образцы для своих произведений из жизни… Перед нами словно произведение 16-летнего юноши, не имеющего никакого понятия о жизни…»
И, наконец, журнал «Заря» в своей предпоследней 11 книжке за 1869 год выносит от лица возмущенной прогрессивной общественности обвинительный приговор писателю Гончарову: «Марк Волохов только недозрелый плод досугов г. Гончарова, белая бумага, испачканная сначала чернилами автора, а потом типографскими… Г. Гончаров как первоклассный художник – есть, по нашему мнению, крупная ошибка русской критики (хотя и не всей). Г. Гончаров художник из второстепенных. Второстепенным делает его та бедность миросозерцания и бледность идеалов, которые ему присущи. Нельзя быть сильным и глубоким писателем, слабо чувствуя и мелко понимая».
Между прочим, этот приговор, по сути дела, не обжалован, и остается в силе до сих пор. Несмотря на все усилия гончарововедов, посвященные И.А. Гончарову многочисленные международные конференции, наложенное на него когда-то клеймо - «второстепенный» так и не снято. Хотя настоящие мотивы предвзятости к Гончарову-художнику тогда же раскрыл
Н. Шелгунов, имевший авторитет «самого передового публициста», в статье с хамским – назовем вещи своими именами - заголовком «Талантливая бесталанность»: «Мы положительно знаем, что лучшие русские люди бросали «Обрыв» с четвертой части; но также положительно знаем, что значительное большинство читало «Обрыв», продолжает его читать и скромно отмалчивается, если спрашиваешь его мнение о романе. Это похвально, потому что не усиливает торжество ретроградной пропаганды». (Курсив – В.К.)
Что все это такое? Обыкновенная травля неугодного писателя Гончарова. Но почему она увенчалась таким сокрушительным успехом, и почему он длится до сих пор? Тайна сия велика есть: разгромные фельетоны в прессе имеют под собой более глубокое «второе дно». Не только «передовые публицисты», но и крупнейшие наши писатели - Тургенев, Салтыков-Щедрин, Достоевский и многие другие «лучшие из лучших» тоже бросили свои камни в новый роман Гончарова, и понятно, что их частные мнения не могли не отразиться на общем тоне, взятом на долгие годы вперед нашей общественной мыслью. А может быть и более того: именно они его и задали, поскольку совершенно в духе газетных и журнальных критических публикаций об «Обрыве», в чем легко убедиться, и были высказаны еще до окончания печатания «Обрыва».
«В первом номере «Вестника Европы» прочел я начало нового романа Гончарова, - пишет в январе 1869 г. И.С. Тургенев своему корреспонденту, - и остался им весьма недоволен: многословие невыносимое, старческое и ужасно много условной рутины, резонерства, риторики. Должно признаться, что после правды Л.Н. Толстого, вся эта старенькая чиновничья литература очень отдает фальшью, да, какой-то кислой неприятной фальшью…. После Л.Н. Толстого с одной стороны, после Решетниковых с другой (не удивляйтесь, я его ценю высоко) этакая промозглая и неистинная литература уже невозможна!... Не знаю, какой успех ожидает в публике этот роман. Но знаю наверное, что восторгаться им будут только пошляки – умные или глупые, - это все равно. Это написано чиновником для чиновников и чиновниц». Это мнение совсем не рафинированной «тургеневской барышни», но разгневанного мужа!
Нелестный отзыв дает и Ф.М. Достоевский в письме к Н.Н. Страхову в феврале 1869: «Райский, я и прежде знал, что ничтожен… Что такое Райский? Изображается по-казенному, псевдо-русская черта, что все начинает человек, задается большим и не может кончить даже малого? Экая старина! Экая дряхлая пустенькая мысль, да и совсем даже неверная! Клевета на русский характер при Белинском еще. И какая мелочь и низменность воззрения и проникновения в действительность! И все одно да одно…» И это – Федор Михайлович! Изображавший «русский характер» в самых разных его ипостасях, среди которых есть, между прочим, и такие образцы, как Смердяков и Ставрогин – тоже «псевдо-русские»?
Здесь небезынтересно будет привести ответ А.К.Толстого на статью об «Обрыве» другого большого в то время критического «ума»: «При всем уважении к его уму, я не могу не заметить, что он оказывает странную услугу новому поколению, признавая фигуру Марка (Волохова. – В.К.) его представителем в романе… Отчего люди нового поколения начинают кричать: пожар! Как скоро выводится на сцену какой-нибудь мерзавец? Ведь это… называется на воре шапка горит!»
Реакция Гончарова на такую кампанию в прессе поистине удивительна своей смиренностью. (Ее не понимали тогда, не вполне понимают и сегодня, потому что она имеет христианские корни, которые тогда уже начали отмирать в нашей литературе.) Он стоически переносит нападки в свой адрес, не отвечая в печати. Но его мнение все же известно из писем к друзьям: «Говорят, в «Отечественных записках» появилась ругательная статья «Уличная философия» на мою книгу. Буренин ли написал ее, или сам Щедрин, который все проповедовал, что писать изящно – глупо, а надо писать, как он, слюнями бешеной собаки – вот это же и литература – и все из того, чтоб быть первым! Ах, эти первые! Нет гадости, на которую бы они не решились за это первенство… Нет, я человек конченый – честь и слава уму, тонкости и силе, которых потрачено немало, чтоб уничтожить такого изверга, как я…»
Иван Александрович отдавал себе отчет: «Многие недовольны направлением моего романа и поэтому выражают свое недовольство и художественной стороной,… потому что прямо нападать на его направление неудобно в печати». Гончаров, в свою очередь, считал, что «нигилизм всячески хлопочет подорвать кредит противного ему романа, чтобы он не вредил ему и не распространялся». Но что он мог с этим поделать? Ничего! Ему остается только тяжело переживать: «Я стараюсь забыть об «Обрыве» и в этом следую только общему примеру. Мне очень выразительно и очень многие давали понять, что они игнорируют «Обрыв»… нужна зрелость: чтоб человек пожил и узнал опытом жизнь».
Однако почему кампания против Гончарова приняла столь постыдный характер? Наши великие и демократические писатели не понимали, что они делали? Понимали. Например, в «Записной книжке» Достоевского (апрель 1876) находим: «Я на днях встретил Гончарова и на мой искренний вопрос: понимает ли он все в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать. Конечно, я про себя знаю, что этот большой ум не только понимает, но и учителей научит, но в том известном смысле, в котором я спрашивал (и что он понял с полслова), он, разумеется, не то что не понимает, а не хочет понимать. «Мне дороги мои идеалы и то, что я так излюбил в жизни, - прибавил он, - и я хочу с этим провести те немного лет, которые мне остались, а штудировать этих (он указал мне на проходившую толпу на Невском проспекте) мне обременительно…» То есть все дело в том, что Гончаров придерживался другого – «эстетического», идеалистического направления в русской литературе.
Каковы же были его идеалы? Сам Гончаров в своей литературной исповеди – в «Необыкновенной истории» - сказал о них так: «Я давно перестал читать русские романы и повести: выучив наизусть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, конечно, я не мог удовлетворяться вполне даже Тургеневым, Достоевским, потом Писемским, таланты которых были ниже первых трех образцов. Только юмор и объективность Островского, приближавшие его к Гоголю, удовлетворяли меня до значительной степени. Из Достоевского я прочел «Бедных людей», где было десяток живых страниц, и потом, когда он написал какого-то Голядкина да Прохарчина – я перестал читать его и только прочел превосходное и лучшее его сочинение «Мертвый дом».
Вот эти гончаровские идеалы и легли поперек «дороги познания» передового общественного мнения, вот этого мнения о русской литературе ему, кажется, и не простили…
К сожалению, далеко не все было благостно, в чем нас пытаются уверить, в золотом веке классической русской литературы: и высшие ее жрецы бывали и небеспристрастны, и невеликодушны, и не только по отношению к Гончарову. В великом молчании об этом сокрыта тайна трагедии И.А. Гончарова.
Иван Александрович не раз отмечал, что при работе над «Обрывом» его занимал в первую очередь «анализ так называемого падения», и не только того, которое выпадает на долю главной героини романа Веры, но и анализ падения веры в России. И он увидел, и показал в романе, ни много ни мало Обрыв революции 1917 года. Но кто же тогда почитал революцию за обрыв? - только ретрограды. Лучшие люди России верили тогда в революцию и готовили ее приход.
Великие имена русской литературы не устраивал этот гончаровский «анализ падения», они проповедовали, что литература должна давать анализ движения вперед, как им казалось, в «царство свободы». Хотя публично говорили нечто другое. «Странности Гончарова, - читаем в переписке Тургенева в декабре 1868 года, - объясняются его нездоровьем и слишком исключительно литературной жизнью»…
Что ж, Гончаров действительно был «странным», но по причине более серьезной: он был другой веры, в отличие от Тургенева, Достоевского и прочих. Какой? Ответ можно найти в воспоминаниях о Гончарове А.Ф. Кони: «Глубокая вера в иную жизнь сопровождала его до конца. Я посетил его за два дня до смерти, и при выражении мною надежды, что он еще поправится, он посмотрел на меня уцелевшим глазом, в котором еще мерцала и вспыхивала жизнь, и сказал твердым голосом: «Нет! Я умру… Сегодня ночью я видел Христа, и он меня простил…»
Однако наша критическая мысль до сих пор объясняет «странности» Гончарова исключительно медицинскими причинами, а именно: тяжелым психическим расстройством. Между прочим, Гоголя в поздний период его творчества она тоже объявила почти сумасшедшим. Какая параллель! Оба писателя знали успех, у обоих усиливалось религиозное чувство, что отразилось и на их творчестве, и на отношении к ним критики. То, что дело, вернее всего, в том, что Гончаров, как и Гоголь, верил в Бога, а не размышлял о Нем, не приходил к нему через разум, как Достоевский, и тем более не вступал с Ним в спор, как Л. Толстой, как-то не приходит ей в голову.
Впрочем, заставить замолчать великие романы не может и критика: они просто ограничивают круг своего общения избранными. И вот Иван Бунин в грозном 1919 перечитывает именно «Обрыв», всматриваясь в Марка Волохова, любителя «срочной любви» и чужих яблок, чтобы понять, как шла Россия к своей революционной Вандее.
«Я не верю людям, - сказал когда-то Бунин, - которые на глупый вопрос – Какую книгу взяли бы вы с собой на необитаемый остров? – отвечают: «Данте». Это ханжество. Данте, конечно, очень крупный, мировой поэт, но «питаться» им в наши дни уже нельзя, он уже скучен». Подобным же образом несколько «скучен» сегодня, конечно, и Гончаров, однако он по-прежнему весьма «питателен»: и образы, и мысли его и сегодня весьма актуальны. Или мы уже выбрались из Обрыва? И разве впереди не маячат Обрывы новые?
…В «Вестнике Европы», в котором был напечатан «Обрыв», М. Стасюлевич поместил и некролог о смерти писателя, в котором говорится, что «И.А. Гончаров скончался после кратковременной болезни – около трех недель – 15 сентября 1891 года. Самая кончина его наступила так тихо, что в первое время окружающие приняли смерть за сон». (Точно так же умирает и его Обломов!) Газета «Новое время» в заметке о погребении писателя отметила, что «могила И.А. находится вблизи кладбищенской церкви, у реки, в поэтическом уголку кладбища, над обрывом…»
Наверное, Гончаров прощен на небесах, но все еще не прощен на земле - все еще остается «второстепенным» русским писателем.
Виктор Каменев,
лауреат премии имени Бориса Полевого, январь 2009