И я остаюсь одна

Александра Горяшко
Сядем за машинку и попробуем играть в его игры.
Ну, начни, дальше ведь все равно пойдет само, покуда завод не кончится.
Птенчик, это называется ассоциативная проза. Чтобы ее сделать ты:
- смотришь за окно, за которым видишь: газоны в траве, асфальт в лужах, машины в грязи, деревья в неглиже, электричество в окнах и снег в воздухе;
- смотришь на стол, на котором видишь: старую машинку «Optima», часы, показывающие без четверти час, синюю чашку с недопитым чаем;
- влезаешь в птичью клетку, после чего: зеленый чиж испуганно шарахается в сторону, просачивается сквозь прутья и исчезает. И ты остаешься одна.

Это на Севере, в Заполярье. С одной стороны – Хибины, с другой – Соловки. Кольский полуостров.
Сначала станция Полярный круг. Поезд стоит пять минут. Потом еще какая-то. Потом – моя. Пояконда. Остановка две минуты. Или меньше. Проводница обещала сказать, когда будем подъезжать, и ушла к себе в купе. Я ей не доверяю. У меня рюкзак, который я еще ни разу не отрывала от земли без посторонней помощи, и сумка с животным. С крысой. Моя крыса, домашняя, Крис. Поскольку ни один нормальный человек не согласиться остаться на все лето в квартире с крысой, а тем более – убирать и кормить, а тем более – женщина, а у меня в квартире одни женщины, я везу Криса с собой. Кроме меня, в вагоне никого нет. На этом поезде всегда так. После Полярного круга почти никого не остается. Я выволакиваю рюкзак в коридор, потом выношу сумку. Я ставлю рюкзак сначала на колено, потом на узкую планочку под окном и просовываю руки в лямки. Левой рукой я держу сумку, правой глажу в ней крысу. Напротив, чуть левее – распахнутая дверь в туалет. Пол там мокрый, так что от тряски ходит рябь. Если бы я даже решилась оторваться от рюкзака, дверь все равно не закрывается. Когда мы только отъехали от Москвы, и народу было полно, приходилось все время держать дверь изнутри. Я стою напротив купе проводницы, дверь закрыта, за дверью тихо. Я начинаю подозревать, что она заснула. Крис закрывает от удовольствия глаза и вытягивает морду параллельно линии пола. Он никогда не впрягался в сорокакилограммовый рюкзак, тем паче, по собственной воле. Это выгодно отличает его от меня. Зыбь на полу туалета сменяется плавной волной, после чего наступает полный штиль. Я смотрю за окно и понимаю, что это Пояконда. Пол минуты я отчаянно гляжу на закрытую дверь, за которой отчетливо храпит проводница. Я уехала из Москвы всего двое суток назад, и еще не успела включиться в борьбу за существование. Крис испуганно озирается, он уже успел привыкнуть к постоянному потряхиванию и постукиванию. Я распахиваю дверь в купе проводницы и голосом, очевидно не соответствующим по решительности жесту, говорю: «Вы знаете, мы, кажется, приехали». Еще минута уходит на то, что проводница ищет и надевает тапки. Царственно, не торопясь и меня не замечая, она идет к двери, отпирает ее, опускает лесенку из трех ступенек и отворачивается. Я соскакиваю на камни. Вообще-то меня должны встречать, но никого нет. Проводница вдруг обращает на меня внимание. Очевидно, это связано с тем, что я уже не нахожусь в ее вагоне, а значит, никак не могу угрожать ее спокойствию. С явным сожалением она оглядывает меня и рюкзак, смотрит вдоль поезда и говорит: «А вон, гляди, двое идут, не твои?» И тогда я вижу Шурика и Вовку.

В моторке я засыпаю. Там по морю ходу два часа. Крис теперь у меня за пазухой, зато на коленях клетка с птицей, накрытая тряпкой. Мы идем против ветра, поэтому все лицо у меня мокрое. Мы идем вдоль берега, это уже наш остров – Великий. Он самый большой в заповеднике. Но все равно я все эти берега знаю наизусть, я тут везде ходила. Я знаю их так хорошо, что, когда засыпаю, мне сразу начинает сниться берег с того места, на котором я закрыла глаза. Когда я просыпаюсь, лодка привязана к причалу и в ней никого нет. Рюкзака за спиной и клетки у меня на коленях тоже нет. Ноги накрыты овчинным тулупом. Крис дрыхнет у меня под рукой, и на море начинается отлив.

Я иду берегом и вдруг наталкиваюсь на журавлей. Они пасутся на мокрой поляне, во время высоких приливов эту поляну заливает морской водой. По поляне протекает ручей. Он начинается в Святом озере, в центре острова, а кончается в море. Вода в нем солоноватая почти до самого озера. До ближнего из журавлей я могу достать рукой. Моя голова находится на уровне его туловища. Единственное, что я успеваю разглядеть, это серые, очень крупные, аккуратно и плотно уложенные чешуйки перьев на крыле и шее. Потом быстро, но очень спокойно журавли взлетают. Поляна становится пустой. Непонятно, почему они не заметили меня сразу.

Чтобы сидеть на круглосуточном наблюдении за гнездом, нужно быть очень терпеливым человеком. Или уметь не думать несколько часов. Я еще не поняла. Вообще-то этим можно заниматься вдвоем, все так и делают. Но чтобы действительно что-то получилось, надо быть одной. Я прогоняю сменщика, удобно устраиваюсь на плащ-палатке и смотрю в бинокль. Передо мной маленькое круглое отверстие в дереве и все время летают синицы. Чтобы было удобнее наблюдать, самец покрашен красным, а самка – зеленым. Они выкармливают птенцов и таскают в гнездо всякую нечисть. Я сижу уже четвертый час, ноги затекли, и мне очень не хочется, чтобы приходил сменщик.

К августу здесь, в заповеднике, остаются только лесники, орнитологи-фанатики и я. Их набирается шесть мужиков, и они круглыми сутками пропадают в лесу. Я, конечно, тоже могу уходить с кем-нибудь из них в лес, им всегда требуется помощь, но я остаюсь на кордоне. Топлю печку, готовлю, убираюсь в доме. Потом ухожу на причал, лежу там на досках и читаю Пастернака. К вечеру отлив и пахнет сырыми водорослями.

В последнюю ночь в заповеднике я беру керосинку и иду в баню. Мужики сегодня весь день таскали воду и кололи дрова, и теперь в моем распоряжении целый бак горячей воды. Стирать в этой воде нельзя, потому что вокруг нашего колодца сфагновые болота и вода желтая, но на теле, в отличие от белья, желтых подтеков не остается. Я долго моюсь в остывшей бане и использую всю воду, до капельки. Потом закручиваю мокрые волосы в полотенце и иду в дом. Время – четыре утра, и мужики уже спят.

В Москве меня никто не встречает. Я беру такси, приезжаю домой и ложусь спать. Крис бегает по постели и обнюхивает углы. Кажется, он уже все успел забыть.

За стеной кричит ребенок. Он родился, пока меня не было, потому что раньше за стеной было тихо, и только иногда играла музыка или ругались.
Крис забивается в угол, за подушку. Потом я замечаю, что он не дышит. Я беру его в руки. Он еще теплый, но не раздирает мне руку когтями, чтобы вырваться, а повисает и тяжелеет с каждой минутой.
Потом звонит телефон. «Птенчик, - говорит черная трубка, - я так по тебе соскучился. Приезжай скорее. Я тебя целую».
Потом телефон звонит все время. «Приезжай», - говорят одни. «Сейчас приеду», - говорят другие.
Я сажусь за машинку и пишу, что я не звала их, что я никого не звала. Что я никого не буду звать. Разве что Криса, но это уже бесполезно.
Я беру орущую трубку и говорю: «Я не жду вас».
Они звонят в дверь, я не хочу их впускать, но из соседней комнаты выходит выросший ребенок и открывает им дверь. Он вырос очень хорошим и очень воспитанным, этот ребенок. Он всегда поможет, если попросить. И если не попросить – тоже поможет.
Он открывает дверь в мою комнату и спрашивает: «Может, поставить чай?» А из-за его спины уже выглядывают они – все те, что собирались приехать, и даже те, что ждали, когда приеду я.
Их голоса и запахи врываются в комнату стремительно и без спроса, хотя сами они очень воспитанные люди, и, конечно же, постучат, прежде, чем войти.
Труп Криса лежит около подушки. Он уже совсем холодный и твердый.

И вот тогда я влезаю в птичью клетку. Зеленый чиж испуганно шарахается в сторону, просачивается сквозь прутья и исчезает. И я остаюсь одна.

1983