Искры летят вниз, оставляя на небе неровные дорожки, как капли дождя на стекле.
Никогда не видела. Или зарево, или грохот. Чаще – зарево. Старая квартира у Покровских ворот. Мучительный пятый этаж. Слишком высокие для моей тогдашней откормленности и коротких ног ступеньки, на которые обычно поднималась «буксиром», то есть всей тяжестью повиснув на чьей-нибудь, вверх тянущей руке. С этого вот пятого этажа, где все крыши всех бесконечных дворов, всех домов, и Главпочтамта, и чайного магазина у Кировской (первая одуряющая сказка – красоты, зеркал, ваз, непонятной, но привлекательной восточности, запах чая и кофе, только кофе, хотя магазин дома называют чайным, запах кофе, который любой, в магазин приведший, вдыхает с показным наслаждением, непременно еще и словом утверждая: "Ах, как хорошо пахнет!" Запах совсем не нравится, но «Ах!» и глубокие ямки, надолго замирающие в крыльях носа приведшего, - а водят, конечно, взрослые, дети детей по магазинам не водят, и, конечно, кто-нибудь из домашних, значит – носатых, внушают, что запах хорош, и сквозь отвращение уже начинаю привязываться, принюхиваться, придя, торопливо вдыхать с любопытным «вдруг?», но каждый раз тот же кофе, совсем не вкусный, но каждый раз – смирение: из-за восторга другого, но больше – из-за сказочности и пышности магазина) – так вот, с пятого этажа, где и мучительно-непонятный запах кофе, и все дворы, которых не знала, и один только, который знала – свой, все оставались внизу, с этого пятого этажа салюта видно не было.
Считалось, что он виден из ванной. В ванную приносили уже в пижаме, ставили босиком на широкий каменный подоконник (да-да, ванная была с окном, я вспомнила), держали сзади за плечи. Ноги мерзли, хотелось скорее в постель, но нужно было отстоять, поочередно грея ноги, ставя их одну на другую, все положенные залпы. И с этого окна видны были только зарева, очень далекие и бледные, за скучными крышами, и слышно было «ура» во дворе. Вот в то, что не увижу салюта, поверила сразу, поэтому, пользуясь полным отсутствием надзора, ибо была плотно прижата к стеклу, глаза опускала, и смотрела в недвижное, надежное ущелье между рам. Там лежала желтая пыльная вата, посыпанная сверху конфетти. Кружочки были тоже все тусклые, выцветшие, почти не различались и прекрасны были только недоступностью (к мытью окон не допускали) и неизменностью (несмотря на то, что каждый год менялись, были похожи всем, даже расположением между ватных неровностей, и обязательно некоторые были перевернуты и виднелись какие-то буквы, а один-два кружочка были бракованные – половинки или с выемками, неправильно обрезанные).
С этого салют начался и потом, изо всех окон, со всех подоконников, со всеми дворами внизу и окнами вокруг, кричащими «Ура!» (негромко, нестройно, но с непременной компанией, которая, долго готовясь по команде, вдруг крикнет отчаянно, будет долго тянуть: а-а-а-, и расхохочется, и закашляется в конце), уже ничего, кроме зарева, видно не было.
Впрочем, однажды был грохот. Обещана была пушка, но вместо пушки оказалась толпа, которая, после каждого оглушительного грохота, чуть переждав, бросалась вдруг вся куда-то в одно место, потом оказывалось – к гильзе или каким-то обгорелым лохмотьям, валившим с неба.
Так от салюта ничего и не осталось, кроме пыльного конфетти и темной, напряженно ожидающей толпы. Только слово: салют. Вернее: са – лют, где «с-а-а» – длинная шипящая подготовка к залпу, а «лют» – быстрый, пестрый, чуть отдающий в ушах грохот, а все вместе – детское пластмассовое духовое ружье, стрелявшее белыми, нежными, как из папиросной бумаги шариками. Долгий свист нагнетаемого воздуха, и быстро чмокнувший вылет шарика, и закатившийся шарик, и вечное недоумение, и, украдкой, попытки впихнуть шарик обратно через дуло, откуда вылетел. Такие ружья служили недолго – шарики, один-два раза найдясь, вскоре закатывались безвозвратно.
Один настоящий салют все-таки был. Девятого мая, в толпе народного гулянья, на мосту над Москва-рекой, с красными звездочками в густо-синем небе, с песнями, но был он настолько правильный, совсем как на картинке, где от каждой звездочки салюта идет выгнутый упругий след – дугообразно над Кремлем, что так и остался салютом, вспоминаемым в последнюю очередь и с неприязнью. Картинки с такими салютами бывали на плохой шероховатой бумаге, и от прикосновения холодно и сухо щекотало пальцы.
1982 г.