Мы уже решили, где поставим кроватку, и как над нею будут располагаться полки, и что на них будет лежать. Со знанием дела я рассуждала о том, что открытые полки рядом с кроваткой будут очень кстати для бутылочек, присыпок и подгузников, а он со мной соглашался. Потом мы ужинали. Он ел жареный кабачок и пил чай, а я, безо всякого удовольствия, но с редким для себя чувством исполняемого долга поглощала положенное количество «молочных продуктов»…
И все это было бы совершенно обыкновенно, если бы я хоть на секунду отчетливо сознавала, верила, представляла, что у нас будет ребенок. Я ношу его в себе уже три месяца, но именно этот незамысловатый факт для меня и непостижим. Я просто не ведаю, что творю. Ведает ли он, что творит? Думаю, да. У него двое детей, которых он оставил, чтобы быть со мной, и вот теперь он радостно и нежно ждет появления нашего ребенка и хочет только двух вещей – чтобы моя беременность быстрее становилась заметна окружающим, и чтобы родился мальчик. Этот взрослый человек до смешного боится, что будет девочка, а мне кажется, что он воспитает замечательную дочь, такую дочь, о которой можно только мечтать.
Но – дочь или сын – а я бегаю на вечерние занятия в Университет, зачитываюсь воспоминаниями Бенуа, привычно мечтаю о собаке, брожу по Москве, по любимым бульварам и переулкам, мокну под осенним дождем. Темнеет – и меня неудержимо тянет в дождь. Дождь открывает все запахи бульварной земли, обычно такой затоптанной и молчаливой, сгоняет с нее всех лишних людей, блеском обливает памятники, по зонтикам дребезжит.
Вот тебе и на! Наступит весна, ранняя, холодная, но самые чуткие уже увидят – весна, а я не смогу, скинув шубу и сапоги, сломя голову выбежать на улицу в кроссовках, в распахнутой куртку и, под удивленными взглядами из-под меховых шапок, пойти хорошим скорым шагом по мерзлой земле, по заносам снега на тротуаре, по бульварам, по Пречистенке, по Арбату. А когда совсем замерзнут уши – распустить волосы и прикрыть ими уши и идти, идти просто так, быстро – от счастья… Мне будет «не до этого». Я буду рожать, кормить, пеленать. Что еще? Отдавать время. Все-все свое время, с которым так люблю обращаться по своему усмотрению, потому что возможность эту получила всего два года назад, и вот с тех пор с упоением трачу время на все, что взбредет в голову, ни перед кем ни отчитываясь, никого не ставя в известность, путая день с ночью. Неужели я уже согласилась на ненавистный мне режим вперед на многие годы? Неужели я?
Я иду по Тверскому бульвару под усиливающимся дождем, а рядом идет смешной человечек – маленький и пузатый, подпрыгивает под черным зонтом. Кажется, он идет рядом очень давно, но замечаю я его только сейчас, отвлекшись от своих мыслей. И он тут же обретает лицо, вынырнувшее из-под зонта, и голос – голос зонт предлагает. Смешной человек шел рядом и ждал, когда можно будет защитить, и, видно, робел, и, наконец, решился сделать свое бессмысленное предложение, на которое отвечаю молчаливым отказом в виде из сумки вынутого и обратно в нее положенного моего зонта.
Тут человечек исчезает, а я снова иду одна, слизывая бегущие по лицу ручейки дождя, неся в сумке свой, аккуратно сложенный в футляр зонт. Бабушка подарила мне его на девятнадцатилетие в этом году – едва ли не самый странный подарок из полученных за жизнь, я никогда не пользовалась этим предметом. Однако после посещения женской консультации я переложила зонт из шкафа в сумку, руководимая смутными соображениями о том, что «надо беречься». Так он там и лежит, даже не знаю, какой на нем рисунок.
Поначалу в консультации дико. Взрывы хохота за закрытой дверью кабинета, тишина в холле, где сидят, все почему-то одинаковые, женщины. Поражает их обилие и достоинство. Глубокая уверенность в правоте своей миссии и не менее глубокое осознание ее. Похоже, что я одна здесь «без понятия». И впрямь – на меня поглядывают. На брюки, на набитую книгами сумку, да и весь мой вид, кажется, больно уж небеременный. Но и без этих взглядов я достаточно хорошо чувствую, что они здесь все свои, а я чужая, и такой, как они, наверное, никогда не буду, даже когда обрету прекрасный, огромный, за версту видный живот.
Человек, оставивший ради меня двоих детей, часто задает неожиданные вопросы. Один из них повторялся довольно часто и был таков: «Интересно, какая ты будешь беременная?» И все вглядывался с любопытством, хотел представить. «Такая же, - беззаботно отвечала я. Не соврала, - такая же. Те же книги, звери, прогулки (если вышагивание до рассвета по Садовому кольцу можно считать прогулкой), то же отсутствие обручального кольца. Но ведь что-то все-таки изменилось? Что?
Я сижу в холле женской консультации и дожидаюсь очереди войти в кабинет, а пока разглядываю два стеклянных шкафа: в левом углу – с муляжами фруктов, которые, вероятно, следует есть сидящим здесь женщинам, в правом – с противозачаточными средствами.
То, что происходит, когда я вхожу в кабинет, до смешного совпадает с предсказаниями знакомых. Всех радует, что я хочу «оставлять», и никого не огорчает, что я не замужем. Впрочем, первое совершенно неожиданно радует и меня. Неожиданно, потому что решено было давно и не мной, - я молчаливо подчинилась. Обрадовало то, что можно гордо и уверенно ответить «конечно, оставлять», что не нужно выслушивать унизительных бесед о вреде абортов («да еще в девятнадцать лет, первая беременность, что вы, деточка!»), что можно вот так спокойно и радостно любить человека, и хотеть родить ему ребенка, и родить…
Произнес совершенно ошеломившую фразу, спутав все, классически распределенные реплики: «Теперь я спокоен. Ребенок тебя ко мне привяжет».
Оказывается, я стремилась отвязаться.
Жить без привязи. Мцыри – тайная страстная любовь. Узнают – отнимут. Беснование на уроках, где эта любовь разбирается по книжке. Недоумение милой старенькой учительницы Анны Никитичны, уже тогда на голову меньшей меня. И, наконец, сочинение. Для проверки качества усвоения материала. Тема: «Что является смыслом жизни для Мцыри?» Первая фраза, гневно: «Свобода – вот, что является смыслом жизни для Мцыри. Свободой дышат все его слова»…
Помню и сейчас. Получила пять с плюсом и, наконец, после всех пережитых мучений, пока шли на Лермонтова отведенные часы, понимание Анны Никитичны. Она же купила абонемент в Литературный музей, на лекции о русской поэзии конца девятнадцатого, начала двадцатого веков. Какое было счастье и сами лекции, и бесконечное, всю лекцию напролет, любование сводчатыми потолками и медленно темнеющим заоконным небом. И оттуда – сбегала.
Не доходила. Затягивали бульвары. Петровка. Медленно валится бесконечный синий снег. И пока он есть можно идти, не чуя промокших ног, засунув иззябшие руки в карманы детского пальто, твердо зная свою неземную красоту и королевское достоинство. Еще – уготованную счастливую судьбу. Твердо все наперед зная. Ничего не будет лучше снега и дождя, лучше вечерних часов – от последнего, чуть над землей, оранжевого солнца до густых синих сумерек. Ничего не будет лучше одиночества и того, что я сама себе придумаю.
Васька, помнишь, ты написала:
«Город – как неубранная постель –
тающие снега – с ночи.
Полуобнаженный мир».
Помнишь, - уже светлеет, и мчатся машины под окном по Садовому, и снег перестал, а мы все говорим, и комната от бессолнечного зимнего утра серая. Помнишь, еще: «Собирали. Землянику. Чернику в Быково. Кизил на Ай-Петри. Еще было утро и белый шиповник в Юрмале. Желуди. Обязательно. Обязательно за забором. Неважно за чьим, важно, что – за. Поэтому – перелезала и собирала…»
Васька, зачем ты стала взрослой? Зачем ты научилась краситься и носить каблуки. О, я знаю, ты и сейчас не задумываясь бросишься в сугроб, но потом – у тебя потекут глаза. Васька, пусть будет, как было. Твоя старая драная кроличья шубка, окончившийся концерт в Консерватории, шоколадный сеттер, встречающий нас ошалелыми прыжками в низу ледяной горки, сумасшедший, сверкающий снег на непокрытые головы, и – вальс. В разгаре катального безумства, грустно поглядев вслед уведенному сеттеру, ты, притихнув, подойдешь и пригласишь меня на вальс. Давно отпоровшиеся лоскутья меха с твоей шубы будут кружиться вокруг нас. Будут кружиться фонари и деревья. Мы будем бесшумно уноситься, ввинчиваться в темную даль бульвара. Будет зима.
Ну и что же, что я беременна? Разве это отменяет снег и вальс, собаку и друга? И если у меня будет ребенок, пусть он будет безумный! Пусть гуляет ночами, пусть мокнет, пусть мерзнет. Пусть до смертельной тоски полюбит Москву, пусть целует деревья, прижимается щеками к древним стенам. Пусть не ночует дома, пусть его носит по пустынным переулкам Арбата. Он будет открывать удивительные церкви и дома, с тоской глядеть на чье-то последнее светящееся окно, ловить обрывки музыки из-под плотных полночных штор Консерватории и Гнесинки, говорить замерзшим ртом стихи.
Пусть будет такой. Пусть будет - мой.
1984 г.