Ночью ей приснился сон. Во сне был гулкий от упавшего медяка вестибюль метро и отворачивающийся профиль за невысоким заборчиком.
Балкон на третьем этаже, но высоко, потому что ступени лестницы гладкие, широкие, волнистые по краю, вогнутые в середине, стертые многими ногами (летними пропыленными сандалиями на матовых, смугло-серых ногах), кольца для ковра, белые мраморные перила. Балкон большой, перила серого пупырчатого гипса, а пол пестрый, каменный. Днем здесь пыльно и жарко, на широких перилах клюют пшено голуби, под шезлонгом лежат в синих тазах арбузы и виноград. Но к ночи балкон остывает, голуби исчезают, а появляются, призрачным продолжением балконного пола, листья лип и каштанов, через которые просвечивает снизу уличный фонарь.
Книжек много, так много, что ничего не читала, невозможно выбрать. Подходила к шкафу, проводила пальцем по резьбе на дверках, по медным пластиночкам в углах, по стеклу. На стекле оставался радужный след, затуманивал корешки и медленно, кольцами, таял. Потом брала с балкона кисть горячего винограда, забиралась на тахту, покрытую ковром в дальнем прохладном углу комнаты, ела виноград, который и внутри оказывался теплый. Косточки были как мелкая галька на пляже, в полосе прибоя.
К вечеру, когда море успокоено переплескивало расплывающееся солнце, одевалась и шла к молу. Стояла там, бродила вдоль берега, купалась, уплывала к буйку, прижималась щекой к его колышущемуся боку.
Однажды, на самом заходе, когда вдосталь наплавалась и, чуть покачиваясь, вышла на гальку, обнаружила рядом со своим платьем мужчину. Сидел и курил.
Сидели и курили. На самой высокой из доступных точке школы – перед запертой дверью на чердак. Сюда вела узкая лестница – раза в три уже, чем все остальные лестницы в школе. Здесь всегда курили наши ребята и потом, в классе, когда мчались после звонка на свое место, обдавало табачным духом. А мы курили в беседке детского сада или в подъезде одного большого дома, а позже – и рядом со школьным крыльцом, и в песочнице во дворе, и в туалете, и в коридорах, и даже во время линейки первого сентября, - но только тогда мы стояли уже не строем, а кучкой, и никто не держал прикрепленную к палочке картонку с цифрой, обозначающей нас.
Мы были уже сами по себе. Поэтому на четвертом этаже я села в блестящий и рыжий от заходящего солнца и мастики квадрат на паркете. Я была немножко пьяна, но мне было хорошо, и заходящее солнце… «Встань, - сказала подруга, - штаны жалко». Вокруг мчались, раскатившись в тапочках по паркету, небольшие дети – кто в форме, кто в домашнем – продленка.
Вокруг мчались дети, небольшие и большие. Здоровые девицы выпирали из тесных фартучков. В углу стояла косая девочка, которая всех боялась и стояла так каждую перемену. Другая девочка была ненормально маленького роста, в очках, с раздутой щекой, целым наростом мяса с одной стороны лица. На четвертом этаже ходил по коридору Витя Третьяков и громко пел песни. Доверчиво ни на кого не глядя, он пел на английском, французском, итальянском. Вокруг стояли старшеклассники. Когда ему надоедало петь, он обходил всех по кругу, и ему в подставленную руку бросали конфеты, деньги или плевали. Миша Михайлов с широченными плечами, обросший черной щетиной, орал что-то мокрыми красными губами, несся по коридору, сшибая открытые двери и углы подоконников, рисовал гениальные карикатуры на клочках бумаги, заливал нас мутным белым потоком пены из огнетушителя. В туалете девицы рассказывали друг другу, как лучше предохраняться. Входная дверь была заперта по распоряжению директора.
- Что такое алтарь, - спрашивали учительницу литературы.
- Это переднее место, к которому имеет доступ только священник, - отвечала она.
Да, я люблю тебя, отвечала она, и все же это очень и очень странно. Наверное, ты следил за мною, обернувшись для удобства чайкой. Хотя, какая же ты чайка, ты черен, как ворон и, мне кажется, так же мудр. Но у тебя совершенно беззащитные глаза, ты – королек, маленькая птичка королек, самая маленькая из всех, сидевших когда-либо в глубине мягкой елки и выслеживающих оттуда свою судьбу. Не закрывай глаза, не надо, они зеленые и в них отражается рыжее солнце, не закрывай. Мой бедный королек, эта острая галька совсем изранила тебя, ты ведь не привык смотреть на луну с прибрежных камней, а только с мягких, как перина, веток. Мой королек, слушай тайну. Это вовсе не галька – это очень красивые камни – сердолик и яшма. Скоро, совсем скоро их начнут увозить отсюда – сначала в карманах, в целлофановых пакетиках, а потом в мешках. А потом, когда уже не останется пляжа, гальку будут грести со дна и везти в Москву. Не улетай, королек, моя беззащитная птица, ты так чудно прилетел, мой черный ворон. Я пойду в море и снова вернусь к тебе, я должна проплыть по этой луне, погляди, как блаженно она вытянулась, неужели море дает такой же покой и счастье, как ты. Я должна узнать, я узнаю, доплыв до буйка, подержавшись за его колышущийся бок, и вернусь к тебе, это недолго. Главное, обними меня сразу махровым полотенцем, нежными изнизу крыльями, ведь море ночью греет лучше гальки, и вдруг я захочу вернуться к нему.
Я совсем не хочу вернуться в школу. Я хочу балкон – с виноградом и голубями, дремучие малиновые заросли, вишневую смолу на голых коленках, воду в огромных запаутиненных баках, соленые с прошлого августа маленькие огурчики с целым букетом трав, который я снова буду нести с рынка в душную машину, всю дорогу держать на коленях, залезать вглубь лицом, оставлять на белом чехле сиденья желтые пахучие соцветья, мыть в ванной, нести на кухню, шлепая босиком по мокрому линолеуму, рвать с огромного дерева, скрывающего в тени всю машину, маленькие дикие грушки, вкруговую обгрызать их, сидя на согнутом надувном матрасе, читая книжку, бросать кривые катушечки огрызков в орешник, идти по невыносимо колючей и жаркой тропинке за какими-то пообещанными мифическими яблоками и вишнями и, затаившись, отстав от обещателя, забраться на самую вершину длинного стога, задохнуться в ярославнином плаче по корольку, по ворону, следящему за этим стогом из своей дубравы, по морю, по гальке, по испытанному счастью, по глазам с уходящим рыжим солнцем.
Я сижу посередине школьного коридора на паркете, сложив ноги по-турецки. Дети оббегают меня. Косенькая девочка не боится. Витя Третьяков не протягивает руку за моим подаянием. Миша не сбивает меня на лету. Неужели мой балкон настолько реален? Но нет, у меня есть верные одноклассники. Вот идут девицы и, проходя, успевают обсудить качество моих штанов. Ребята спускаются с узкой лестницы на другую, втрое шире и, проходя мимо, предлагают мне сигарету. Я прикуриваю от стеклянной палочки, обернутой проспиртованной ватой с синим пламенем (ее приготовили, чтобы ставить банки) и выхожу на улицу.
Я выхожу на улицу и иду искать гнездо черного ворона. Я знаю, что оно должно быть где-то здесь, совсем близко, не дальше арки метро «Кропоткинская». Я ищу гнездо, как меня когда-то учили, прикидывая, на каком месте я сама построила бы гнездо. Это, как всегда, помогает, я нахожу его очень быстро. Гнездо оказывается на Страстном бульваре, славное и уютное, под раскрытым зонтиком. Мы сидим втроем: я, моя подруга и еще один, но это не черный ворон. Мы пьем «Каберне» из бумажных стаканчиков, едим бутерброды с сыром, нам весело, мы курим сигареты одну за другой, а наш третий, наш некурящий спутник, зажигает нам, одну за другой, спички. Потом мы пьем кофе с коньяком из этих же, уже размокших и поставленных один в другой бумажных стаканчиков, и все курим, и смеемся, и вспоминаем, что черный ворон это очень большая птица, которая никогда не будет жить дома. И, когда наш спутник уходит, мы смеемся совсем громко, и говорим друг другу, что мы соврали, что все это было не на сердоликовом и яшмовом пляже, и не на жарком балконе, и не в длинном стогу под присмотром дубравы, нет, все было не так. Это было в одном из переулков недалеко от арки метро «Кропоткинская», где, кстати, нам впервые показали черного ворона, так вот, в одном из переулков, в проходном дворе, и нигде в другом месте, мы решили проверить, так же ли нежно море к луне, как ко мне махровые крылья. Именно там, в половине первого ночи, не опасаясь соглядатаев, ибо дом нежилой и окна забиты, мы доплыли там до буйка, обхватили его руками и прижались щекой. Под водой он был весь скользкий от наросших водорослей и царапался моллюсками, и вся эта подводная, опасная часть прижималась к нашему животу, а надводный гладкий куполок мерно покачивался, согревая руки и лицо теплом дневного, виноградного и дубравного солнца. Мы благодарно потерлись щекой о его гладкую теплую щеку и поплыли обратно.