- …ищешь сюжет, в его историях ничего кроме «вкуса и запаха».
- Шекспировские сюжеты вообще сплошная мыльная опера.
- «Но как они рассказаны!»
- Ну да.
- А Кундера?
- Ты встречал у Кундеры хоть фрагментик, какой-нибудь жизнерадостный абзац, ладно уж, одну фразу? Кундера – старый европеец, до смерти уставший от невыносимой лёгкости всего на свете. Эссе, отвлеченные рассуждения... мне у него нравятся. В «Невыносимой лёгкости бытия», на нескольких страницах в самом начале он прямо-таки грузит своим интеллектуализмом вокруг «es mu;ss sein»! Основательно грузит. Это самое сильное, наверно, впечатление.
- А когда дело доходит до, собственно, романа, и ты начинаешь искать сюжет, и ты даже находишь его, и здесь начинается математика. Точные расчёты, педантизм… Просчитанность его импровизаций.
- Ретроспективность, ирония... Гм, жив ещё, «который всем доволен – покойник или инвалид». Закат Европы, анатомирование... Политика, любовные игры, заметь, даже не секс, и не любовь, а игры вокруг, искусство. Как предмет.
- Старый уставший европеец. Старый свет. Старая литература. Кундера, Павич…
- Усталость? О Павиче?! Принимать перед сном. Да, я хочу сказать, Павич пишет о действительно вечных вещах. Мдя. Вещает о вещах, которые вечны. Актуальная политика на злобу дня, даже прошедшего, тем более, «игры вокруг», кризис одного, двух, трёх жанров в литературе, расцвет пары-тройки других – даже не затрагивается почти. «Пора пора порадуемся… красавице и кубку…»
- Только не с такой интонацией, как в фильме.
- Да? С какой?
- С такой, деловитой, и немного гнусавой, интонацией, в нос, пожилого дядечки, который хочет ещё успеть на своём веку кое чему порадоваться, не отвлекаясь.
- Почему именно «в нос» и «гнусавой»?
- Ну не знаю даже. Сюжеты ему давно не интересны. Они уже все у него написаны, уплочены, все права защищены. Имя с фамилией в энциклопедии, счёт в банке, лекции в университете, гонорары, пенсия, трое детей, четверо внуков (все красивы и талантливы, а старший в Оксфорде). Пора бы и порадоваться.
- Красавица, подлейте в кубок.
- А ваш клинок, сударь?
- К вашим услугам.
- Другое – суета сует и пустые хлопоты, за немногими, разве что, исключениями. Кундера устал от собственной суеты, вовлечённой в ещё большую суету целой цивилизации.
- Ты загнул! Как бы они не уставали, но когда хочется прочитать современный европейский роман, написанный не больше шестидесяти лет назад, чтобы он был именно современным, именно европейским, и не уступал лучшим европейским романам, написанным в более ранние времена, ты можешь получить премию, если ты такой откопаешь. И поедем в отпуск в твоё Средиземноморье.
- Эко?
- Так уж лучше оставаться здесь, ждать, любоваться холмами. Они очень красивые.
- Но попробуйте это им объяснить! У них нет веры!
- Нет, всё классно, Эко молодец, конечно, только там скорее конструкция, чем «сюжет», как в научном трактате. Трактат в форме романа страниц на семьсот.
- Эко – Фуко?
- Александрийские стихи.
- Да. Павич. А тебе не кажется, что это форма диктата. Автор заставляет читателя следовать заранее составленным маршрутом. Отклонишься, и всё, потерял дорогу. Павич предлагает хотя бы несколько вариантов чтения на выбор.
- Из всех предложенных им вариантов у меня всегда получается что-то совершенно другое. Это несовершенство замысла или такая уловка?
- Ну вот, даже в этом ты имеешь право на суждение.
- А, александрийские стихи тут причём?
- Греки писали относительно прямолинейно и были социоцентристами. "Римляне" освоили язык намёков, персоноцентризм и «кесарю - кесарево». Пишем на злободневные темы, никого не обижаем, ничего не трогаем. Все мысли, возникшие в голове читателя...
- Это проблемы самого читателя.
- Это к чему?
- Неоднозначность, юмор, двусмысленность – если верить Кундере - чисто европейские изобретения, если в форме романа.
- Роман деградирует…
- А реинкарнация, закон сохранения - в литературных жанрах…
- Цитирую: «Как и все избранные творения Запада, роман довольствуется замкнутой структурой. Решительно в противовес этому отыскать возможности раскрыть структуру, для чего подрубить под корень систематическую конструкцию характеров и ситуации.
- Слушай, ты что, правда собрался перечитать мне всю книгу?
- Ну разумеется. “Метод: ирония, постоянный критический взгляд на себя, инконгруэнтность, воображение, никому не подчинённое.
Попытка создания подобной структуры зиждется на отказе от литературы как таковой; отказе частичном, поскольку и он, в свою очередь, опирается на слово, хотя должен присутствовать в каждой операции, предпринимаемой автором и читателем. Короче говоря, использовать роман так, как используют револьвер для защиты мира, меняя тем самым его смысл и знак. Взять у литературы то,
- О боги!
- “что является живым мостом от человека к человеку и чем научный трактат или эссе могут быть только для специалистов. Повествование, которое не было бы предлогом для передачи послания (не существует послания самого по себе, есть посланцы, они-то и являются посланием, равно как любовь – это тот, кто любит); повествование, которое действовало бы подобно веществу, коагулирующему прошлые человеческие жизни, подобно катализатору туманных и труднодоступных понятий и в первую очередь сказывалось бы на том, кто пишет,- вот что такое антироман,..»
- Мореллиана?
- Угу.
- Искусство третьего тайма.
- Последнего, когда главное уже сыграно.
- Живём мы тут.
- Боязнь старения. Второй тайм мне симпатичней.
- «…наша литература движется к хаосу. Поэзия клонится к свободному стиху, полагая, что тот легче регулярного; на самом деле он куда трудней. Упраздняются герои, сюжет, все тонет в неразличимости. В это столь хаотическое время есть скромный жанр, который пытается сохранить классические достоинства, и этот жанр -- детектив. Речь не о тех детективах без завязки, кульминации и развязки, которые пишут второразрядные авторы. Я говорю о детективах, вышедших из-под пера писателей первого ранга: Диккенса, Стивенсона и, прежде всего, Уилки Коллинза. В защиту детективного жанра я бы сказал, что он не нуждается в защите: читаемый сегодня с чувством превосходства, он сохраняет порядок в эпоху беспорядка. Такая верность образцу достойна похвалы, и вполне заслуженной». – это не я, это Борхес.
Медленно-жаркими, расплавленными как масло движениями, она надела свежую мужскую
- Убьёшь ты меня своей любовью к цитированию. Какой год?
итальянскую рубашку Paolo Bertolucci. Снизу, перебирая, наверх, задерживаясь на
- 78-й.
каждой, в зеркало, желая найти единственную меру, застегнула пуговицы, остановившись
- Борхесу семьдесят девять. Борхес, Маркес, Кортасар – при всей их сложности, это
между
молодые писатели, даже когда пожилые люди, весьма пожилые причём.
Подняла голову, (сооружённый тюрбан из огромного махрового полотенца
- Вот только Борхес не написал ни одного романа, а Маркес и Кортасар –
пришлось поправить), струйка воды пробежала по выгнувшейся спине в ложбинке вдоль
литература третьего тайма. Там только один детектив есть у этих великих латиносов –
позвоночника, ниже
«Ненависть любви» – Бьой Касареса и Сильвины Окампо.
Соски на загорелой коже, проступили, тёмно розовые под полотном белой
- «…Возможно, где-то на обжитой окраине небытия нашёлся столик в кафе для
намокшей ткани
троицы печальных немолодых интеллектуалов, хоть немного смахивающий на столик из
Она вышла босиком из ванной
любимого кафе в Буэнос-Айресе (не знаю точно, но уверен, что непременно
Посреди дивана уселась, скрестив ноги, устроилась вытирать свои длинные, до
должно было
талии, волосы, отжимать полотенцем, что-то укладывать, смотрясь при этом по-женски
быть у них самое любимое кафе). Руки птицами взмывают к потолку, голоса становятся
совершенно по-кошачьи в её движениях, с тщательной лаской
громче: «Вы помните определение призрака у Джойса?» - «Что до призраков – помните
В полутёмной комнате с запахом коньяка, расплывающимися в воздухе волокнами
поучительную сцену, описанную Фростом?» Почему бы и нет?»
дыма курительной трубки, набитой табаком Sans Souci Majestic Mixture с
- Да, а вся суть романа…
карамелью, белого мускуса, поднимающимися от огонька тлеющей ароматической палочки
- В малых формах она вполне выразима.
Устремлённый в монитор египетский профиль, движения, быстрые точные чуть-вытянутые
- Тогда Борхес писал-таки романы, и много.
жесты, мимика умной обезьяны, которая слушает Нагуаль и Детей Пикассо – повернув голову
- А «Хазарский словарь» - это метароман, - каждая глава – отдельное
набок, он посмотрел на неё
произведение…
Долго, чуть прикрыв глаза, показавшиеся совершенно, полностью чёрными
- И там есть свой самодостаточный сюжет.
Отчего она так и замерла на мгновение, с руками, укладывающими волосы
- Да, а из самодостаточных этих маленьких сюжетов можно сложить новый сюжет,
Полотенце упало за её спиной
какой угодно.
Не говоря ничего, он опустил ноги с вращающегося кресла.
- И что тебя не устраивает?!
Потёртые, видавшие виды джинсы и футболка, упали на пол
- Только Борхес молодой, а Павич старый.
Он приблизился, стоя, ладони, кончики пальцев медленно властно скользнули по
- Эт да, пожалуй. Литературу потянуло на юг. Там теплее. «Культура
коже снизу, приподняв рубашку, выше, на грудь, шею
избыточности»…
Она поднялась, встав перед ним на диване, так, что его подбородок оцарапал
- Так, а, что там твои «греки - римляне»?
щетиной грудь, между
- Пока общество-государство было совсем близко к частной жизни…
Они упали. Вместе. Протянув руки, лаская, дразня, сжимая, направила жезл, его, с
- В любом случае, в эпоху Возрождения-Просвещения роман в нашем сегодняшнем
силой, рисовавший смазкой внизу живота, на ней, раздвинула ноги, прижавшись всем телом
понимании появился, до какого-то времени, самое озднее – до середины прошлого века он
Она приняла его
развивался более или менее поступтательно. То в одной стране золотой век русскй
Выгнувшись, с раскрытыми широко до предела глазами, перехватывая дыханье,
литературы, то вдругой. А также серебрянный, бронзовый, железный, и каменный.
резко
- У античных греков не было такого понятия «частная жизнь», человек, не
Ритмично, медленно
живущий общественной жизнью, назывался идиотом.
Вонзая в её распластанное межножье свой фаллос с одержимостью вбивая её тело,
- Именно, до Александра Филиппыча так оно и было. Потом государство стало
взбивая, стальными объятьями впиваясь в мягкое жилистыми пальцами, с
большим и далёким, общество стало абстракцией, привет Ортеге-и-Гассету, и появилась
полотенцем, вперемешку смяв груди, одежду, рыча в её стоны, кусая в открытую шею
частная жизнь.
Медленно, с силой, ритмично, отсчитывая такт
- Точнее выделилась.
Перевернулись, поменялись
- Если считать, что у древних частная и общественная были одним и тем-же…
Теперь она, извиваясь подобно змее Кундолини, танцевала на нём свою румбу,
- Всё это фигня – эти попытки схематизировать…
долго, отбросив рубашку, лаская, раскачивая, будто размазывая тело, волосы, губы свои,
- Ага, такая хрестоматийная совковая дихотомия: «частное и общественное».
лицо по нему, обнимая руками загривок с жёсткой как щётка короткой щетиной,
- Вот именно. Один мой знакомый…
надеваясь, насаживаясь, нанизывая себя, прося неристойностей, с-су-уччкаа-а, бля, потная,
- Что тогда не фигня?
трахайся, н... ах...
- Спать я хочу, это уж точно не фигня.
Опустившись приятной, мягой тяжестью, тёплой, горячей, в изнеможденьи
- Ладно, хотя, что там с каменным веком отечественной западноевропейской
Кончи
литературы?
Сейчас
- Бороздит просторы Большого театра.
Поменявшись местами, снова, вогнав, ещё.., в бешенной скачке
- А с начала двадцатого века одна за другой пошли волны великих ниспровержений
Ритмично, медленно, с силой
языка, жанров, сюжета, мировоззрения.
Всё
- К нашему времени разрушенным и ниспровергнутым оказалось уже практически
Задержись. Хорошо.
всё.
Сел по-турецки, промеж её ног, утомлённо лениво, гуляя взглядом по ней, раскинувшей
- Да, надо быть полным идиотом, чтобы мнить себя ниспровергателем в наше
руки, с сиськами, расплывшимися чуть в разные стороны, впалостью живота,
время, только лавры созидателя тож сейчас не в моде. Вот, где Толстой с Достоевским?
отмеряющего дыхание, на закрывающуюся чёрную щель её лона и лицо в разбросанных по
- А куда они могли деться? Толстой с Достоевским. Больше не надо, кто пожелает,
постели волосах.
может прочесть. На этот счёт есть одна теория...