Inferno

Посвящается добрым писателям...




- Ты, правда, ничего не помнишь? – беспомощно спросила она. – Ничего не чувствуешь? Должно же что-то в тебе встрепенуться…
Он виновато пожал плечами. В его серых глазах безветренными лужицами стояло осеннее сожаление. Он считал свою миловидную собеседницу сумасшедшей.
- Но ты не мог забыть меня! – отчаянно воскликнула она.
Он снова пожал плечами и отрицательно качнул головой. Девушка ворвалась в его размеренную жизнь ярким снопом палой осенней листвы, брошенной ветром в лицо случайного прохожего. Она заинтриговала его своим необычным внешним видом, но, приглашая ее в ближайшее кафе выпить по чашке горячего шоколада, он не предполагал, что будет беседовать с сумасшедшей.
- Я сразу узнала тебя! У тебя теперь другое тело, но я сразу поняла, что это ты! – она всплеснула руками, и крылья за ее спиной мелко задрожали.
Эти крылья и заставили его остановиться, когда она окликнула его. Вырезанные из плотного белого картона они торчали из двух вертикальных надрезов на ее коротком сером пальто. В руках незнакомка держала большой воздушный ярко-красный шарик на длинной капроновой нитке. Какое-то время он внимательно всматривался в ее лицо, пытаясь вспомнить, были ли они когда-либо знакомы, но, уже зайдя в кафе, понял, что никогда раньше не встречал эту девушку.
- Мне нужно идти. Меня дома ждут. – извиняющимся тоном сказал он, вставая из-за столика.
- Погоди секундочку! – взмолилась она, схватив его за руку.
Ее ладонь оказалась неестественно теплой. «У девчонки  жар. – подумал он. – Она бредит.»
- Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Похоже, у тебя температура.
- Со мной все нормально. – уверенно произнесла она, не отпуская его руки. – Просто подожди немного. Если ты сейчас уйдешь, может так статься, что мы уже больше никогда не увидимся. А я не хочу снова терять тебя так надолго. Просто подожди. Всего мгновение. Хорошо?
Она закрыла глаза. В тусклом освещении кафе тени от ее ресниц падали на щеки длинными черными полосками. Она замерла. Потом глубоко вздохнула и открыла глаза. Улыбнулась.
- Сейчас тебе двадцать семь лет. Сейчас тебя зовут Максим Ореолов. Твою жену зовут Дарья. Вы расписались чуть больше года назад, и ты взял ее фамилию. Любовника твоей жены зовут Антон, и он – твой лучший друг. А твою любовницу зовут Кира, и она – младшая сестра твоей жены. Как замысловато они заставляют тебя отрабатывать грех неповиновения! Вы все крепко связаны. Уже четыре жизни подряд. А я оказалась оторванной от вас. Впрочем, вы просто отбываете наказание, а я…
- Стой-стой-стой! – выпалил он, выдернув руку из-под ее горячей ладони. – Ты следишь за мной? Откуда ты знаешь про Киру? Тебе Дарья заплатила?
Он почувствовал, как кровь нахлынулав голову, озаряя нервным багрянцем щеки и кончики ушей. В кровь впрыснулась инъекция адреналина. По спине пробежал холодок, хотя подмышки моментально вспотели. Страх и немного паники.
- Нет-нет! – она вскинула руки, будто перед ней сидел вооруженный бандит, а она лишь показывала ему, что абсолютно безоружна. – Ты просто ничего не помнишь! Твое настоящее имя Люциус…
У него голова пошла кругом. Пятнадцать минут назад он возвращался с работы домой, шел с трамвайной остановки в сторону новостроек, его окликнула забавная девушка с картонными крыльями за спиной, пытаясь вспомнить, знакомы ли они, он пригласил ее в кафе. Кружки едва опустели. Она говорила что-то про будущую войну между ангелами и демонами и считала его инкарнацией какого-то известного ей беса. Бред. Но Кира… Никто не знал про него и кареглазую молчаливую Киру! И… Антон? Что? Антон и Дарья? Любовники? Черт! Действительно, бесовщина какая-то! Имя Люциус ему ни о чем не говорило. Он ничего не понимал. Хотел схватить девушку за ворот пальто, встряхнуть посильнее и заставить сказать всю правду, а не нести какую-то чушь про прошлые жизни. Но они находились в кафе, вокруг были люди.
- Ой! – вдруг воскликнула она и подскочила со стула, едва его не опрокинув. – Мне надо бежать!
- Что? – он уже готов был закричать на нее. – Сначала объясни мне…
- Некогда! – она резко махнула рукой. – На углу Ставропольской и Рашпилевской столкнулись маршрутное такси и трамвай! Там нужна моя помощь! Я побегу. –  она кинула на него взволнованный прощальный взгляд, в котором за долю секунды промелькнули чувства вины, неловкости и досады, и быстро вышла из кафе.
Не зная, бежать ли за ней или идти домой, он проводил ее взглядом, отметив про себя, что едва за ней закрылась стеклянная дверь, она быстро побежала в сторону Рашпилевской. Брошенный ею воздушный шарик взлетел вверх и прибился к потолку.

Он попросил счет. Из головы не шли слова девушки о том, что Дарья спит с его лучшим другом. Домой больше не хотелось. Он не знал, как смотреть жене в глаза. Ведь теперь, когда он знает о ее неверности, его взгляд изменится. Он больше не будет смотреть на нее, как раньше. Из глубины его зрачков будет сочиться немой укор. И она, наверняка, почувствует – что-то не так. Изменяя жене, он не страдал от угрызений совести . Ему было немного жаль Дарью – доверчивую, невинную жертву его блудливого нрава. Он не хотел причинять ей боль. Просто как-то очень уж быстро она ему надоела. Конечно, он любил ее. Год назад. Может, полтора года. В то время ему казалось естественным жениться на ней и переехать жить в ее квартиру. Шляться по съемным хаткам ему уже тогда осточертело. Он надеялся, что будет любить ее вечно. Потом надеялся, что сможет вечно играть роль идеального мужа. И ему это удавалось. Даже не смотря на тайную связь с Кирой. А теперь… А теперь…

*   *   *
Матушка беззвучно постукивала несуществующим ногтем по такой же эфемерной крышке невидимого стола. Она хмурила прозрачные брови на своем отсутствующем лице. Мона парила перед ней. Мона негодовала. Если бы у нее были глаза, они метали бы молнии.
- Мона, я понимаю, что ты устала. Я знаю, что последнее задание было очень сложным. – сказала Матушка. – Но мало кто знает пятый круг так хорошо, как ты. Мона, я могу только просить тебя…
- Я надеялась немного отдохнуть. - отчеканила Мона. Если бы у нее были брови, она бы их нахмурила. – Мне здорово досталось в последней ходке. Два верхних эфирных слоя. Матушка, я заслужила отдых. Мне требуется время на восстановление.
Настал черед Матушки тяжело вздохнуть.
- Я уже сказала, что могу только просить, Мона. – сказала она. – Будет жаль посылать туда кого-то из новичков. Провал не критичен. Но ты же знаешь, что они делают с теми, кого поймают.
Мона подлетела к Матушке так близко, что легкие протуберанцы их эфиров соприкоснулись, образуя на обеих дрожащие волны, напоминающие рябь на поверхности водной глади.
- Он хороший человек? – спросила Мона.
- Ты же знаешь, там нет плохих… - ответила Матушка, едва улыбнувшись.
- Кто он?
- Писатель. Во всех своих инкарнациях.
- Почему там?
- Не может простить себе боли героев своих произведений. – Матушка неопределенно всколыхнула поток эфира, который можно было бы считать ее рукой. – Он ведь очень грустные, даже страшные порой рассказы писал. Надеялся изменить тот мир к лучшему, прибивая к кресту один за другим образы несчастных, страдающих без причины людей. И ведь всегда догадывался, что описанные герои будут обречены отживать его безгранично грустные сюжеты – вечно, пока его книги будут читать. А теперь вот сам себя на пятый круг определил.
- Наивный гуманист? – Мона усмехнулась.
- В твоем вкусе.
Если бы у Матушки были губы, она бы их поджала.
- Ну, так - как, согласна? Поднимешь его? – спросила она.
Мона поколебалась несколько мгновений, уже просто для вида, чтобы показать, что соглашается нехотя.
- Хорошо. – наконец сказала она. – Сколько у меня времени? Сроки важны?
- Важны. – подтвердила Матушки и сцепила перед собой свои несуществующие пальцы. – Семь земных дней, плюс-минус двенадцать часов. Очень благоприятный момент для его новой инкарнации. На этот раз, надеюсь, последней. Он нужен нам здесь. Хороший шанс вытащить его оттуда и дать возможность попасть к нам.
Крылья Моны обмякли. Она опустилась на пол, которого не было.
- Минус десять земных часов… - устало сказала она. – Мне все же нужно немного отдохнуть.
Матушка понимающе кивнула.
- Я могу идти? – спросила Мона.
- Конечно.
Не разворачиваясь, Мона скользнула к выходу, но у самых дверей, которые не были дверьми и не были чем-либо вообще, будто опомнившись, спросила:
- Матушка, как его зовут?
- Всеволод. Всеволод Романов. Пятый круг Ада. Удачи, Мона.
Мона кивнула и улетела.

*   *   *
Максим второй час тупо пялился в телевизор. Видео не имело значения. Он автоматически переключал каналы, но взгляд ни за что не цеплялся. Собственные мысли перекрикивали звук телевизора. Нестерпимо хотелось уснуть и не просыпаться много дней подряд. Жена что-то готовила на кухне. Сука. Будет сидеть с ним за одним столом, жрать, мило улыбаться и рассказывать что-то о проведенном на работе дне. Сука. И Антон сука. Еще та. ****ь. Он был лучшим другом Максима еще в школе. Они вместе запускали в учительскую комнату стайку похожих на пчел буянчиков. Вместе выгребали ****юлей после школьной дискотеки. Это Максим помог Антону устроиться в типографию, где работал сам, когда друга поперли с развалившейся частной пекарни. Сколько раз Антон просил подменить его в ночную смену. «Выручай, друг! – умолял он. – Свиданка срывается!» И Максим звонил своей жене, чтобы предупредить, что не придет домой. А она и так знала. Потому что ждала Антона. Как ловко они его наебывали! Сидеть с ней за одним столом… Смотреть ей в глаза. Или не смотреть. А что, если это месть? Изощренно. Не закатывать истерик, сделать вид, что ничего не происходит, и начать трахаться с лучшим другом неверного мужа. Но, откуда она могла узнать? Кира не рассказала бы… Теперь он уже не был в этом уверен. Ведь мог же Антон с актерской легкостью обманывать друга!..
 
Кира… Младшая сестра его жены. Некрасивая. Неказистая. Никому не нужная. Она была «нежданчиком». Дарье едва исполнился год, когда ее мать вновь забеременела. Женщина еще не успела отдохнуть от бессонных ночей, изрядно сдобренных пронзительным детским плачем. Ей вовсе не хотелось рожать снова так быстро. Но муж надеялся, что это будет мальчик, и поставил ультиматум: если – аборт, то сразу – развод. Когда Кира появилась на свет без членчика и яичек, отец едва взглянул на крошку. Казалось, Кира была самым большим его разочарованием. Дарье досталось все – родительская забота, импортные игрушки, всеобщее обожание. Кире же оставалась лишь поношенная одежда старшей сестры, да редкие клочки родительской любви, такой же тусклой, как те выцветшие от частых стирок обноски.
Кира доучивалась в Мединституте. На межсеместровые каникулы она приезжала к Дарье и Максиму. Ехать в родительский дом, где ее не ждали, ей, по-видимому, не сильно хотелось. Дашка безбожно эксплуатировала сестру в эти дни, целиком перекладывая на нее все домашние дела. Кира была безропотна. Было в ней что-то неживое. Как будто из нее выкачали всю жизненную энергию, и она существовала в режиме автопилота, на каком-то резервном аккумуляторе, который давал лишь необходимый минимум жизненных сил. Ее глаза с вечно припухшими веками всегда были полузакрыты; движения казались замедленными, будто давались ей с большим трудом; вообще она была похожа на девятнадцатилетнюю старуху. Максиму всегда было жаль ее. И он немного злился на Дашку за скотское отношение к бедной Кире. И иногда помогал девушке мыть посуду или развешивать на балконе стираное белье. Они не часто оставались одни. Обычно, когда Дашка уходила в спортзал. Кира был так тиха, что он нередко забывал о ее присутствии. Он часами сидел за компьютером, находясь где-то далеко от своей квартиры, в стены которой его возвращала вдруг появлявшаяся возле клавиатуры кружка горячего чая.
Однажды он смотрел телевизор, Кира протирала стоявший на журнальном столике аквариум с жившими там двумя белыми лягушками. Дашка была на очередной тренировке, сгоняла с бедер, как ей казалось, лишний жирок. Максим краем глаза поглядывал на Киру, и вдруг ему нестерпимо захотелось обнять ее. Она наверняка слышала, как скрипнули пружины, когда он встал с дивана, но не обернулась. А когда он положил руки ей на плечи, то вдруг почувствовал, как все ее неуклюжее костлявое тельце стремится к нему, просит каплю ласки, молит хотя бы о секундном прикосновении, льнет к нему, как кошка, которая жаждет чьих-нибудь рук.
Это было так трогательно. И занимаясь с ней сексом, он никогда не чувствовал себя столь желанным.
Кира никогда ни в чем его не винила, не надувала обиженно губы, когда в присутствии Дарьи он не обращал на свою любовницу никакого внимания, не подавал никаких тайных знаков, отстранялся от нее ровно настолько, чтобы не вызвать подозрения у жены. Даже когда они оставались вдвоем, она никогда не требовала признаний в любви, каких-то объяснений, не висла у него на шее, покорно ждала, когда он сам прикоснется к ней. И только тогда бросалась на него со стремительностью язычка пламени. И, Боже, какие запасы нерастраченной нежности хранило в себе ее тельце – казалось, только для него одного. Максим никогда не задумывался о том, любил ли Киру вообще. Когда она возвращалась в институтское общежитие, он почти не скучал. А любят ли Дашка и Антон друг друга? Или просто трахаются, ебли ради? Неужто Антоха настолько лучше его – Максима – в постели?
… его мысли все же прервал звук. Он не сразу вник в смысл слов, заставивших его оторваться от своих раздумий.
- Чуть более часа назад на перекрестке улиц Ставропольская и Рашпилевская произошла авария – столкнулись трамвай и маршрутное такси… – вещал беспристрастный голос диктора новостей.
Он уже слышал об этой аварии. Странная девушка с картонными крыльями назвала именно эти улицы, прежде, чем выбежать из кафе. Та самая девушка, что рассказала ему про связь его жены с его же другом. Максим сощурил глаза, всматриваясь в сменяющие друг друга на экране кадры. Сдвинутый с рельс трамвай с глубокой вмятиной по центру первого из двух вагонов. В метре от него опрокинутая на бок желтая двенадцатиместная маршрутка. Раскрошенное стекло, рыжие пятна бензина, вперемежку с багряными потеками крови… Двери трамвая закрыты, люди выбираются через выбитые окна. На асфальте лежат тела. Многие не шевелятся. Кого-то грузят на носилки санитары из бригад скорой помощи. Спасатели вытаскивают женщину из покореженной маршрутки. Монтажер эфира оставил на кадрах живой звук. Крики и стоны, детский плач, гудки машин, оказавшихся в пробке.
- По предварительным данным в результате ДПТ пострадало тридцать четыре человека, семь из них – дети. – продолжал вещать диктор. - В настоящее время в центральную городскую больницу поступили двадцать восемь человек, четверо из них сейчас находятся в реанимации. Врачи оценивают их состояние как стабильно тяжелое. Еще шесть человек получили помочь в амбулаторном режиме. К сожалению, без жертв не обошлось. Еще до прибытия бригад скорой помощи и спасателей в результате сердечного приступа скончался водитель маршрутного такси. По одной из версий именно сердечный приступ, случившийся у водителя за рулем, стал причиной аварии.
Прежде, чем сюжет сменился заставкой, на последнем кадре Максим увидел ее. Она сидела на асфальте, прижимая к себе маленькую девочку по виду лет трех-четырех. Темные кучеряшки малышки пропитались кровью. Она не плакала. Плотно закрыв глазки, казалось, спала на руках незнакомки. Девочка слегка улыбалась. Лицо девушки, качавшей, будто убаюкивая, крошку на руках, кривилось в гримасе боли. Ее бумажные крылья были измяты и заляпаны кровью.

*   *   *
Если бы у Моны были легкие, она затаила бы дыхание. Она сложила свои эфирные крылья, плотно прижимая их к себе. Крылья не должны были шевелиться и создавать даже легкие колебания энергий, иначе Мону могли заметить. А ей этого совсем не хотелось. Однажды она видела протершуюся почти до дыр нескончаемыми реинкарнациями душу серафима, попавшегося демонам во время такого же задания, какое было сейчас у Моны. Уже много земных столетий Мона рисковала своей жизнью, вытаскивая из Ада души «грешников», не сумевших принять прощение. Когда-то очень давно Мона сама решила стать серафимом. Она вполне могла бы быть ангелом-хранителем, или херувимом, могла быть архангелом или престолом, ангелом стихий, проводником, небесным ангелом. Но она захотела стать серафимом. Она жалела по-настоящему хороших существ, которые попадали в Ад. А туда попадали только хорошие. Земному врачу в начале карьеры всегда жаль всех своих пациентов, но с годами эта жалость притупляется, потому что, переживая за каждого больного, можно сойти с ума. И Мона со временем стала довольно циничным серафимом. Она выполняла свои задания на «отлично», стараясь не вникать в судьбы тех, кого вытаскивала из Ада. И сейчас ей предстояло «выкрасть» душу существа, которое помнило себя по последнему земному воплощению, как известного писателя Романова. У него должна была быть красивая людская душа, ослепительно светлая, слишком совестливая, чтобы суметь простить себя саму.
Мона прижалась спиной к невидимой человеческому глазу, но весьма реальной стене. Бараки «грешников» были похожи на стеклянную тюрьму без решеток на окнах и замков на дверях. Стены казались полыми, и внутри них молочно-белым туманом клубилась заградительная энергия, сквозь которую не было видно внутренних помещений. Моне уже приходилось бывать здесь. Она знала, что персональные «палаты» для душ расположены весьма хаотично, к тому же находятся в постоянном движении, меняются местами, сталкиваются друг с другом, сливаются в одно и расщепляются на несколько, напоминая толи клетки живого организма, толи движущиеся в воздухе молекулы. Неподвижным оставался только центр «тюрьмы». Там располагался канал, ведущий к месту, известному людям под названием Чистилище. Вокруг канала вращались по спиралевидной траектории «пыточные камеры». Не для душ «грешников» - их здесь никто не пытал. В «пыточных» томились Падшие демоны, которым, в случае «нераскаяния», предстояло «отрабатывать» свои «грехи» на земле. Еще в пыточных терзали пойманных демонами серафимов. Таких, как Мона. Но демонам не часто удавалось поймать ангела-спасителя. И Мона, как всегда, была очень осторожна.
К ней приближалась «дверь» - бесформенная прореха в энергетическом потоке. Мона сильнее прижалась к стене и, когда «дверь» оказалась напротив нее, просто провалилась внутрь.

От Романова ее отделяли всего две стены, но Мона не знала, сколько времени ей понадобится, чтобы добраться до своего «подопечного». Пока что ей везло. Всего четыре раза на ее пути встречались демоны, но ей удавалось уйти незамеченной сквозь так удачно подплывавшие «двери». Внутренняя архитектура «тюрьмы» еще неоднократно могла измениться, удаляя Мону от Романова или наоборот приближая к нему. Сейчас она была так близко, что могла даже «слышать» его мысли. Романов беседовал с кем-то. Мона не сомневалась, что это какой-то мелкий бесик подпитывается горестными эмоциями «грешника»; сидит напротив Романова и с участливым видом кивает каждой фразе страдающей души. Мона старалась не вслушиваться в слова бывшего писателя, она и без того знала, что тот занимается привычным ему еще с земной жизни самоедством, пытаясь оправдаться в собственных глазах. Две стены медленно слились в одну, еще немного приблизив Мону к нужной ей «палате». «Двери» пока видно не было. Мона знала, что вход в «палату» появится лишь тогда, когда бесик «нажрется» до отвала и решит покинуть эту «тюрьму-столовую». Моне оставалось только ждать и стараться не слишком удаляться. Проведенное здесь время не шло ей на пользу. Ее последнее задание затянулось на долгие земные месяцы. Она вытаскивала с шестого круга душу девочки, которая открыла дверь незнакомым дяденькам, и всю ее семью зарезали. Малышка не смогла простить себя за то, что не спросила: «Кто там?», хотя родители предупреждали, что чужих людей нельзя впускать в дом. Разумеется, ребенку не место было в Аду. Спасая девочку, Мона потеряла часть своего тела – несколько эфирных слоев. «Палаты» протекали мимо нее, и в каждой - томилась страдающая душа. Мона не могла не чувствовать их боль. И эта боль, будто кислота, разъедала Мону. Чем дольше Мона находилась здесь, тем больнее ей делалось, тем слабее она становилась. А ведь ей еще нужны были силы, чтобы суметь вырваться отсюда и забрать с собой одну из страдающих душ. Мона старалась не думать о том, что за всю свою жизнь спасла тысячи «грешников», но еще миллионы их продолжают томиться в кольцевидных «тюрьмах» всех семи кругов Ада. Кто-то не простил себе убийство, кто-то - высокомерное отношение к любимым и любящим, кто-то корил себя за пять абортов, кто-то прошел мимо бездомного котенка, кто-то спал, с кем хотел, не считаясь с чувствами окружающих – всем этим существам, находящимся за стенами «плавающих» комнат, было о чем сожалеть. А Мона скрипела несуществующими зубами, сжав свои невидимые губы, стараясь абстрагироваться от чужого болезненного самоедства.

«Дверь» плавно выплыла из-за угла. Мона расправила одно из своих крыльев, готовая накрыть им выходящего из «палаты» бесика. От соприкосновения с чистейшим ангельским эфиром бес будет парализован и на какое-то время впадет в состояние, близкое к анабиозу. Моне тоже предстояло испытать шок, но в отличие от беса она была готова к этому. Ей необходимо было придти в себя гораздо быстрее противника, чтобы в двух словах объяснить Романову, что происходит, и успеть вместе с ним выбраться из «тюремных» застенков до того, как бес поднимет тревогу.
«Дверь» подплыла совсем близко, и из нее вывалился брюхатый, если бы у него был живот, обожравшийся бесик. Молниеносным движением Мона накинула на него потоки своего крыла. Оба дернулись, будто получив сильный разряд тока. Бесика отшвырнуло обратно в «палату». Мона тряхнула головой, стараясь не упасть, и быстро впорхнула вслед за ним. Если бы у нее были глаза, перед ними бы все плыло. Мона не сразу сообразила, что временная слепота не была следствием болезненного соприкосновения с бесом. Прямо перед ней светилась невероятно яркая душа, подобная холодному белому солнцу, она парила над полом, удивленно глядя то на Мону, то на лежавшего на полу бесика. Глазам Моны было трудно привыкнуть к необычайно яркому свету души. Теперь она поняла, почему в Небесном Ведомстве так хотели вернуть это существо.
- Ты Всеволод Романов? – постепенно приходя в себя, спросила Мона.
- А кто ты? – ответила душа вопросом на вопрос.
- Я ангел спасения – Серафим Мона. Я пришла за тобой.
Мона все еще не могла не щуриться, глядя на своего «подопечного».
- И куда ты меня поведешь? – спросила душа.
- Отсюда.
- В Рай? Но я не заслуживаю Рая…
- Нет. Не в Рай. – ответила Мона. – У нас слишком мало времени, Всеволод. Пойдем, я объясню все по дороге. – она подлетела к Романову так близко, что их эфиры слегка соприкоснулись. Они были абсолютно разными. Ангельские тела при соприкосновении смешивались, перетекали тонкими эфирными потоками друг в друга. Светлая душа Романова отторгала ангельский эфир Моны, и тот, будто нефтяные пятна, плавал на светящейся бестелесной поверхности бывшего человека.
- Я никуда не пойду. – коротко и безапелляционно сказал Романов. – Я оказался здесь не просто так. И я больше не хочу быть пешкой в чье бы то ни было игре.
Его свет стал каким-то колючим. Мона поморщилась.
- Всеволод, я… - тихо сказала она. – Я рискую своей жизнью, чтобы у тебя был еще один шанс. Шанс все исправить…
- Что исправить? Ничего уже не исправить! – казалось, у Романова вот-вот начнется истерика.
- Я не могу увести тебя отсюда силком… - Мона была расстроена, но не могла позволить себе гнев или озлобленность. Она должна была в очень короткий срок убедить Романова идти с ней. – Но, у тебя, действительно есть шанс кое-что изменить. Там. На Земле.
- Что? – из несуществующего горла Романова вырвался истеричный смешок. – Опять? – воскликнул он. – Опять родиться? Снова быть там? Снова видеть все те ужасы и быть их частью? Ну, уж нет! Нет! – он решительно махнул бы рукой, если бы она у него была.
- Ты знаешь, что с тобой будет, если ты останешься? Ты знаешь, в кого тебя превратят? Когда придет назначенный час, когда начнется Открытая Война, ты будешь уже целиком в их власти, тебя сделают солдатом дьявольской армии, и ты будешь убивать – людей, ангелов. Ты хочешь убивать? Хочешь этого?
Романов встрепенулся. Он внимательно смотрел на Мону, пытаясь понять, не блефует ли она.
- Они ведь тебе ничего не говорили про это, правда? – спросила серафим.
Он пожал эфемерными плечами.
- Это ничего не меняет… - устало произнес он. Теперь в его чувствах истерия сменилась апатией. – На моей совести столько загубленных душ… Сотней больше или меньше – уже не будет важно…
- Речь идет не о сотнях… - тоже устало сказала Мона. – У нас мало времени. Ты должен пойти со мной…
- Я уже никому и ничего не должен. – пробубнил Романов. – Что ты обо мне вообще знаешь?
- Больше, чем ты сам…
На полу зашевелился бесик. Растекшаяся было под ним лужица темного, коричневатого эфира начала медленно собираться в сгустки – бес постепенно приходил в себя.
– Знаешь, сколько ужасных рассказов я написал, не зная о том, что мои герои будут мучаться не только в моем воображении, будут корчиться от боли не только на бумаге, но и в тысячах воображаемых миров? – устало спросил Романов. - А мои любимые люди? Те, кто любил меня, и кого очень старался полюбить я? Знаешь ли ты, сколько несчастья я породил? Рыба икры меньше мечет, чем я создал реальной и выдуманной боли!.. А знаешь ли ты, сколько людей умерли, прочитав мою книгу?
- Меня проинформировали. – Мона подлетела к бесику и, мысленно попрощавшись с последним эфирным слоем своего тела, которого она могла лишиться, без риска рассыпаться на частицы антиматерии, прихлопнула того крылом. Бесик вздрогнул и снова растекся по полу бесформенной лужей. Мона оперлась тем, что можно было бы считать ее спиной о стену «палаты». Она очень устала. – Слушай, я знаю, что после выхода в свет твоей книги, по твоей стране прокатилась волна самоубийств. Но…
Романов подлетел к ней и тоже оперся «спиной» о  стену.
- Я хотел, как лучше. Хотел достучаться до людей. Надеялся, что показывая черноту их друг к другу такого жуткого безразличия, заставлю их стать лучше. Мне казалось, если им показать, как отвратительно зло, они захотят стать добрее. Но они просто умерли. Сотни. И ведь умерли именно те, кто был добрее большинства. Я убил лучших. Разве это можно исправить?
- Всеволод… - Мона изо всех сил старалась не упасть и не подать вида, что ей безумно плохо. – Ты томишься здесь уже почти век земного времени. Чуть меньше. Через сорок лет после того, как ты «покинул» свою последнюю земную оболочку, твоя книга предотвратила Мировую войну. Не знаю, станет ли тебе от этого легче. Одна держава собиралась стереть с лица земли другую. Все понимали, что это будет началом конца человеческой цивилизации. Но шестеренки уже были запущены. И никто не хотел отступать. У правителя одной из держав была дочь. Тихая шестнадцатилетняя девушка. Никто не знал, когда и кто запустит свои ракеты. К тому времени вооруженные конфликты между державами переросли в откровенную войну. Победил бы тот, кто раньше решился бы нажать на ту самую кнопку. Впрочем, соседние государства тоже могли задействовать свой ядерный запас – в любом направлении… И вот в одно утро – в то утро, когда отец шестнадцатилетней девочки принял непростое решение – взорвать на хрен своих противников – всех: военных и мирное население, разрушить инфраструктуру целого континента, - в то утро его дочь вскрыла себе вены. Стоит ли говорить, что она оросила кровью страницы твоей книги? Она поверила каждому твоему слову, к тому же девочка знала, что скоро станет «дочерью человека, уничтожившего мир». Ее отец был убит горем. И так и не нашел в себе сил в день смерти дочери нажать на злополучную кнопку. Он вновь и вновь перечитывал твою книгу. Пока не отозвал свои войска с оккупированных земель. Тебе этого не рассказывали. Демоны питаются колоссальным чувством вины таких, как ты. Им не нужно, чтобы тебе стало легче.
Романов выглядел немного ошарашенным.
- Она умерла из-за меня? – тихо спросил он.
- Из-за того, что слишком четко представляла себе, в каком мире живет. Сейчас она в Раю. И ее душа светится почти так же ярко, как и твоя. И ее отец – он тоже в Раю. А ты… – Мона почувствовала, что одерживает маленькую победу. Боже, ей приходилось отвоевывать свободу Романова у него же самого! – К тому же, - продолжила она, - многие люди, действительно, стали добрее после твоих книг.
- А герои? Мои герои? Я был так жесток с ними! Они были жестоки друг с другом – по велению моей мысли! И ведь я мог догадываться, что, зародившись в моем воображении, где-то они становятся реальными! Впрочем, я ведь просто описывал ту жизнь, которая протекала сквозь меня… Я не хотел множить боль. И теперь – они проживают все эти сюжеты – каждый раз, когда кто-то читает…
- Ничего не могу на это ответить. – честно призналась Мона. – Но тебе здесь не место, Всеволод. Выбирай прямо сейчас. Я ухожу. Задержусь еще на минуту – и погибну. Идешь со мной? Лучше иди. Потому что если останешься, однажды станешь моим противником. И я буду вынуждена убить тебя. А ты мне очень нравишься, Всеволод. Ты хороший. Ты похож на ангела. И я не хочу воевать с тобой. Ты будешь сильным противником. А я хочу, чтобы у тебя появился шанс стать моим союзником. Небеса хотят, чтобы ты прожил еще одну жизнь, чтобы попытался прожить ее так, чтобы тебе не в чем было винить себя, чтобы ты смог однажды попасть в Рай, потому что ты заслуживаешь этого. Решай. Сейчас.
Мона оторвалась от стены и скользнула к подрагивающей в стене «двери».
Романов помедлил всего мгновение.
- Я не достоин Рая, но я не хочу, чтобы ты рисковала из-за меня понапрасну. – он схватил Мону за несуществующую руку.

*   *   *
У Максима был знакомый, работавший диспетчером в службе спасения. Он помог узнать имя и фамилию странной девушки с бумажными крыльями за спиной, которая помогала пострадавшим во время той аварии еще до приезда первой машины скорой помощи. Дальше найти ее оказалось не так сложно. Тем более, что имя у нее было очень уж редкое – Венеция.
И вот теперь Максим сидел в приемной центрального роддома, дожидаясь ее и пряча под курткой коробку шоколадных конфет. Напротив него на низкой узкой лавочке сидела молоденькая девушка в ярко-розовом махровом халате и забавных тапочках с заячьими ушками. Она бережно обнимала свой выпуклый живот и слегка покачивалась из стороны в сторону, будто баюкая своего еще неродившегося ребенка. Девушка смотрела прямо перед собой в пространную точку, иногда она вздрагивала и сжимала свой живот сильнее; по лицу ее в такие мгновения, будто рябь по водной глади, пробегали волны боли. Максиму очень хотелось пожалеть ее, перекинуть руку через ее узенькие плечики и прижать к себе, но он не знал, как она отреагирует на такую заботу: прильнет к нему или обложит матом. Можно было угостить ее конфетами, но он не знал, можно ли беременным есть шоколад. Да и казалось, девушке сейчас не до сладкого.
Беременные женщины всегда внушали ему какой-то безотчетный ужас. Внутри себя они взращивали КОГО-ТО ДРУГОГО, нового человека, который в будущем мог стать как гением, так и маньяком. С женой они не собирались заводить детей в ближайшем будущем: она боялась испортить фигуру и потерять свободу, он боялся, что она испортит фигуру. Сейчас он как завороженный пялился на живот беременной девушки, стараясь не распахивать рот, чтобы не выглядеть озабоченным извращенцем. В этот момент в приемную вошла она. Вид у нее был очень усталый. Волосы выбились из заколотого шпильками на затылке пучка. В белом халате она выглядела совсем бледной и напоминала призрака. Торчащие из ее халата, разрезанного на спине, как и когда-то виденное им пальто, мятые, в бурых пятнах, картонные крылья подрагивали. Казалось, она с легкостью может пролететь сквозь стену. Бросив на него слегка удивленный взгляд, она обронила короткое: «Подождите минуточку!» и, склонившись над девушкой, приобняла ту за плечи, помогая встать на ноги и уводя из приемной в смотровой кабинет.
Почти пол часа Максим просидел один. Почему-то он волновался за беременную девушку, будто был отцом ребенка. Когда Венеция, наконец, вернулась и села рядом с ним, устало закрыв лицо руками, он спросил:
- Как она?, - хотя собирался расспрашивать ее о том, откуда и что ей известно о них с Кирой, и как она узнала об аварии, если сидела с ним в кафе, на приличном расстоянии от места трагедии.
Венеция тяжело вздохнула и тихо ответила:
- Пока плохо. Но скоро им станет легче.
- Им? – не понял он.
- Ей и ребенку. – пояснила она. – Малыша кто-то обидел. Настолько сильно, что он решил не появляться на свет. Нужно было поговорить с ним, объяснить, что его маме будет очень плохо, если он погибнет. Кажется, мне удалось переубедить его. По крайней мере, сегодня у нее не случится выкидыш. Надеюсь.
Какое-то время оба молчали. Наконец она снова заговорила.
- А ты все-таки нашел меня. Я ведь каждый день тебя ждала. Боялась, что не сможешь меня найти. Или, что не захочешь искать вовсе.
Ее голос шелестел, как грустный осенний дождь. И он решил оставить все свои вопросы на потом.
- Беременным можно шоколад? – неожиданно даже для себя спросил он.
- В умеренных количествах. – ответила Венеция.
Он вытащил из-под куртки коробку с конфетами.
- Я это тебе купил. Но теперь хочу той девушке передать. Можно?
Она улыбнулась. Очень тепло. Будто солнечный луч проглянул сквозь набрякшие осенние тучи.
- Передам. Скажу малышу, что это подарок от одного очень хорошего человека. Для него это будет еще один аргумент в пользу того, что жизнь – не такая уж и плохая штука.
Он протянул ей коробку и, чуть виновато улыбнувшись, добавил:
- Надеюсь, не растаяли.
Они снова посидели молча. В тишине Максим ощущал какую-то неловкость, как будто был абсолютно голым. Ему показалось, что стоит кому-то из них заговорить, звук голоса укутает его плотным саваном, пряча под собой постыдную наготу. Но она лишь устало вздыхала, и ее крылья беззвучно трепетали за спиной.
- А что значит: ты поговорила с ребенком? – нарушил он тишину, просто чтобы облачиться в звуки сначала своего, а потом и ее голоса.
- У нас здесь отделение патологий беременности. Беременные женщины лежат тут на сохранении: или с угрозой невынашивания плода, или с внутриутробной гипоксией, или с отеками, или с гормональными проблемами. И все они боятся. Боятся родить раньше срока; страшатся, что ребенок появится на свет мертвым; впадают в панику от возможной перспективы выкидыша. Мы стараемся помочь им сохранить беременность. Таблетки, капельницы, строгий режим. Все это важно. Но гораздо важнее будущей маме понять, что выкидыш – это такой вид самоубийства. И что-то ведь толкает малыша на этот отчаянный шаг! Что-то такое происходит в их с мамой – пока одной на двоих – жизни, из-за чего ребенок ну просто никак не хочет появляться на свет, предпочитает умереть еще в материнской утробе, прервать свою связь с ней и с этим миром. Причины бывают самыми разными. Например, ребенка не хотели. Или мама «постаралась» зачать его, чтобы выйти замуж, но в какой-то момент поняла, что совершила ошибку, что не сможет построить счастья с человеком, который вынужден жить с ней. Иногда достаточно даже такой мелочи, как путешествие в общественном транспорте. Вместо того, чтобы уступить место, допустим, маме нахамили. Она расстроилась. Ребенок у нее в животике ведь все чувствует, все понимает. И вот он уже думает: «Что это за мир такой гадский, где мою любимую маму обижают, почем зря? Не хочу я с такими злобными людишками жить! Не хочу однажды стать таким же! Не хочу!» Не зря же говорят, что беременных нельзя обижать. Мы вроде разговариваем с взрослым человеком, состоявшейся уже женщиной, будущей матерью, но не задумываемся, что нас и малыш слышит. И не просто слышит, а слушает очень внимательно и составляет свое представление об этом мире. И вот я говорю с такими разочаровавшимися во внешнеутробном мире малышами. Иногда им достаточно просто выговориться. Иногда их приходится долго убеждать, что попробовать пожить все равно стоит; в конце концов, уйти никогда не поздно.
Максим понимающе кивнул, на самом деле ничего не понимая. Уж даже если родная мать не всегда слышит свое нерожденное чадо, как с ним может разговаривать?.. Впрочем, может. Почему-то в этом он не сомневался.
- Ладно. – сказала Венеция и поднялась с лавочки. – Мне нужно идти.
- Я хочу еще увидеться. – сказал Максим, тоже встав.
Венеция на секунду задумалась.
- Не сегодня. – сказала он. – Сегодня у меня ночное дежурство. Завтра. Встретишь меня после работы здесь же? Любишь чай с бергамотом? Я угощу.
- Договорились. Завтра, здесь же. Пока.
- Увидимся.
Сунув подмышку шоколад, она вышла из приемной. Крылья покачивались в такт ее шагам, и Максим понял, что завтра сделает ей подарок, не такой банальный, каким была бы  коробка конфет.

*   *   *
Она не рассчитала своих сил. Не стоило браться за это задание, не восстановив своего тела. Это же пятый круг! Мона, о чем ты думала? Слишком самонадеянно… Они летели к Барьеру. Романов был уже далеко впереди. Время от времени он останавливался, возвращался, тянул ее за собой за эфемерную руку, бросал испуганные взгляды на догоняющих их демонов, летел быстрее, тянул ее за собой, бросал, снова возвращался. Мона понимала, что теперь уже не она спасает «грешника», а он – ее. И понимала, что если их схватят, его ждет не лучшая судьба, чем ее саму.
- Романов! – окликнула она его, когда он вновь сильно опередил ее и теперь приостановился, оглядываясь, поспевает ли она за ним.
- Быстрее! – крикнул он несуществующим ртом.
- Всеволод, слушай меня! – ее голос звучал взволнованно, но не прерывисто и сбивчиво, как бывает у бегущего человека. – Ты должен будешь пролететь сквозь Барьер…
- Это невозможно. – перебил он нее, вновь подлетев к ней и схватив за то, что можно было бы считать ее ладонью. – К Барьеру нельзя приближаться. Разорвет. Я думал, ты знаешь какой-то секретный портал поблизости…
- В Барьере есть прорехи. Они постоянно перемещаются. Сейчас одна прямо перед нами. Ты должен верить мне. Ты сможешь пролететь сквозь Барьер. Не бойся аннигиляции. Даже если ты погибнешь, это будет лучше, чем, если они поймают тебя. Прямо перед нами. Ты почувствуешь. Главное, не бойся.
- Я не боюсь, потому что ты будешь со мной! – выпалил он, с усилием таща ее за собой. – Ты же пришла, чтобы вытянуть меня отсюда. Вот и делай это!
Демоны стремительно приближались. Несколько сотен. Бесик поднял тревогу раньше, чем предполагала Мона. Они были безумно злы. Прямо у них из-под носа уводили прекрасную сильную душу, которая еще много лет могла питать тысячи демонских несуществующих желудков. Еще сильнее им хотелось поймать одного из этих наглых самоуверенных серафимов. И узнать карту прорех в Барьере, чтобы явиться на Небеса со своим войском раньше времени, когда их еще не будут ждать.
До Барьера, разделяющего Три Мира, оставалось немного. Но и демоны были уже совсем близко. Мона оглянулась. Протуберанцы черного эфира демонских тел и крыльев смешивались в страшное месиво, напоминая неистовое грозовое небо, колышущейся стеной настигающее убегающих. Словно земное цунами.
Мона чувствовала, что их вот-вот догонят. Когда Романов оглядывался, Мона отчетливо видела в его «глазах» нарастающую панику.
- За Барьером тебя встретят! – крикнула она. – Ты увидишь Матушку. Передай ей, что я люблю ее…
- Не прощайся со мной! – заорал Романов, сильнее вцепившись в ее руку, увлекая ее, уже совсем ослабшую, за собой. – Если не успеем, попадемся вместе!
- Ты не знаешь, что они с тобой сделают! – Мона уже готова была разозлиться.
- Мне все равно!
Демоны нагоняли их молча. Они уже видели, что беглецы не успеют достигнуть Барьера и, наверняка, ликовали. Мона собрала остаток своих сил, последние капли энергии. Она должна была нанести удар. В центре ее призрачной груди образовался сгусток жгучей энергии, готовый отделиться от тела. Даже у ангелов есть оружие. Она резким движением выдернула «ладонь» из «руки» Романова. Остановилась и с тихим стоном «швырнула» светящийся шар… в него.
Романов ничего не успел понять, когда его с силой швырнуло вперед, к Барьеру. Мона упала, и тут же ее накрыла гигантская волна демонического цунами. Обожженный и оглушенный Романов метнулся к Барьеру. Если бы у него были глаза, он бы зажмурился. Готовый в следующую секунду превратиться в лоскуты антиматерии, он бросился на Барьер… и исчез.
Демоны стремительно неслись за «грешником», надеясь прорваться, как и он,  сквозь Барьер. Но волна их невесомых эфирных тел разбилась о светящуюся стену энергии. Они умирали беззвучно, разлетаясь на рваные куски, похожие на темную тряпчаную рванину. Но Мона этого уже не видела. Придавленная десятком демонов к несуществующей земле, она потеряла сознание.

*   *   *
- Рай и Ад существуют на самом деле. Правда, они совсем не похожи на то, что описано в Библии. На самом деле все совсем по-другому. Мироздание подобно трем объемным пластинам, нанизанным на единую ось. Пластины эти вроде бы являются единым целым, но в то же время делятся на Три Мира – Рай, Землю и Ад. Снаружи Земной мир. Внутри у него два эфирных мира – Рай и Ад. Миры разделены между собой Барьером, одновременно являющимся осью, на которую нанизаны пластины миров. Не спрашивай меня, как все это должно выглядеть с точки зрения геометрии. Я все равно не смогу объяснить понятнее. – говорила она, размешивая сахар в одной из двух стоявших перед ней кружках чая. – Теперь давай с самого начала…
- Сначала было Слово! – шутливо перебил он ее.
Она улыбнулась.
- Почти угадал. Только сначала не было ничего. Только Бог. Откуда взялся Он? Не знаю. Мне доводилось беседовать с Ним, но никогда не приходило в голову спросить: а как Он, создавший нас всех, появился сам? Дальше, почти как по Библии. Сперва Он создал эфирный Рай, ангелов. Потом окутал Рай пластиной Земной оболочки, которую заселил людьми – существами, которые были подобны Раю и Земле – эфирные души в телесной оболочке. Рай вовсе не на небесах. Душа внутри человеческих тел. Так и Рай спрятан внутри Земли. Не где-то там близко к горящему ядру. Это ведь не физика. Хочу, чтобы ты понял, о чем я говорю. Возможно, тогда сможешь вспомнить, кто ты. Я очень хочу, чтобы ты вспомнил. Когда-то давно я задала тебе вопрос, ответ на который так и не получила…
- Когда? – не понял он и нахмурился.
- Не в этой жизни, глупенький! – она подвинула к нему кружку с горячим ароматным напитком; бергамот пах как лекарство из его детства. – Пей и слушай дальше. Вначале люди были подобны несмышленым щенкам, они не знали забот и горестей. Они не знали о существовании Добра и Зла и были счастливы. И Бог радовался за них. Но, заешь ли, у Него были на людей особые планы. Ты когда-нибудь задавался вопросом: на кой вообще Господь это древо Познания Добра и Зла создал? Так вот – это было частью Его грандиозного, но очень печального плана. Астрономия утверждает, что наша Вселенная стала следствием так называемого Большого взрыва, и теперь, как не крути, она медленно умирает. Бог Всемогущ лишь по человеческим меркам. Большой взрыв – не Его рук дело. По крайней мере, Самый Первый Большой взрыв – это не Он. Но Он не хотел и не хочет смерти Вселенной. А потому должен был что-то придумать, чтобы создать Новый взрыв. Вот для чего Он задумал и осуществил людской род. Человеческий детонатор – вот что такое Земля. Но Он полюбил людей – прекраснейших из Его «детей». А потому не смог просто «щелкнуть пальцем» и дать им знание о том, что есть Добро и Зло, а вместе с этим знанием - и свободу выбора, и ответственность, и смятение, и постоянный поиск, и вечную неудовлетворенность тем, что уже есть. Древо Познания, взращенное Им в Эдемском саду, было своего рода игрой в «русскую рулетку»: вкусят – не вкусят; останутся счастливыми рабами незнания до окончательной смерти Вселенной или станут вечно несчастными, беспокойными, но могущими самостоятельно выбирать, кем быть, соответственно своим поступкам, и, в конце концов, уничтожить все вокруг себя, испепелить нынешнюю Вселенную Великим взрывом, чтобы дать толчок к зарождению Новой. Таков был выбор: или-или. – она на секунду умолкла, сделала несколько больших глотков чая и вдруг, будто спохватившись, воскликнула: - Я же печенье на стол не поставила!
Подскочив со стула, она в два шага метнулась к настенному трюмо, открыла одну его дверцу, достала целлофановый пакет с круглыми печеньками. Взяла с висевшей над раковиной металлической сетчатой полочки блюдце, насыпала в него печенья с горкой и поставила на стол перед Максимом.
- Вот, угощайся. – чуть виновато сказала она. – Слушай, а может, ты есть хочешь? Я могу яичницу быстро пожарить. Или макарон с сосисками сварить. Хочешь?
- Нет-нет! – он протестующе взмахнул руками. – Лучше садись, рассказывай дальше. Ты очень интересно рассказываешь. Мне в детстве, когда мать сказки читала на ночь, так интересно не было. Давай продолжим.
Она улыбнулась своей грустной, но теплой улыбкой.
- Ты все еще думаешь, что я сумасшедшая? – вдруг спросила она.
- Нет. – ответил он, пристально глядя ей в глаза. – Я думал так вначале, это правда, в тот день, когда увидел тебя впервые. Но сейчас мне кажется, что ты какое-то странное очень Чудо. Я еще не понимаю, что ты за девушка такая. Есть в тебе не просто загадка, а какая-то, блин, мистика. Вот если ты сейчас растворишься вдруг в воздухе, я ни капельки не удивлюсь. Ты на призрака похожа. Но, пожалуйста, расскажи, что стало с Богом и людьми дальше. То, что ты говоришь, имеет очень мало сходства с Библией. Но всем же имеет. И мне очень интересно понять… Если я смогу понять…
- Если ты сможешь вспомнить… - поправила она его на свой лад, вновь присаживаясь за стол. – Ладно. Слушай, что было дальше.
Он протянул руку к блюдцу с печеньками, взял одну и, откусив половину, запил чаем.
- Как видишь, Бог любил людей так сильно, что поставил на чашу весов их покой и существование Вселенной. Он не мог причинить людям боль, сделав их тем, чем они являются сейчас. Он просто ждал. Только представь себе: Бог положился на Судьбу! И вот тогда свою роль сыграл один из светлейших Его ангелов – Люцифиэль. Он не был плохим или завистливым, как пишут в Библии. Как и все Его «дети», Люцифиэль был очень добрым. Наверное, самым добрым из Его ангелов. И самым смелым. Ему было жаль людей. По своему жаль. Он считал, что, скрывая от людей Знание о сути Добра и Зла, Бог делает их не только несвободными, но и неполноценными. Люцифиэль любил род людской так же сильно, как и сам Создатель. Он желал людям свободы. Да, в Эдемском саду была счастливая жизнь. Но ведь не зная горя, никогда не поймешь всей силы счастья. К тому же, Люцифиэль верил, что, обретя Знание о Добре и Зле, люди смогут осознанно сделать верный выбор и жить, руководствуясь именно добродетелью, а не алчными желаниями. Как видишь, он ошибся. Но было уже поздно. Люцифиэль стал той пулей в барабане револьвера Судьбы, которая была пущена в висок человечества.
- Действительно, «русская рулетка»... – задумчиво произнес Максим.
- Да. Так. Когда Люцифиэль увидел, что, обретя свободу выбора, люди не смогли соблюсти баланс между ставшими им в равной степени дозволенными деяниями Добра и Зла и постепенно скатывались в бездну страданий, он не смог простить себе этого. Последней каплей для него стало то, что люди разрушили Эдем. Никто их не изгонял. Понимаешь? Они сами его уничтожили. И тогда Бог просветил Люцифиэля, что так все и должно было быть, что люди созданы для того, чтобы однажды разрушить Все. И Люцифиэль взбунтовался. Он не мог себе простить своей ошибки, хоть и совершенной по незнанию, не мог признать, что стал лишь оружием Судьбы, неподвластной даже Богу, но и Господа он тоже простить не смог. И тогда Люцифиэль решил покинуть Рай. Он попросил у Бога исполнить последнее его желание – создать место, где он сможет уединиться на веки, чтобы скорбеть о своей непоправимой ошибке. И Бог создал для него Ад. Я уже говорила, Люцифиэль был очень светлым и добрым, и многие ангелы любили его больше жизни, а потому ушли из Рая вместе с ним. Так появились Рай и Ад. Два Мира внутри Земли. Так и в телах человеческих душа подобна двухжелтковому яйцу, где один желток – Рай, а другой – Ад.
- Интересная теория. – сказал Максим, допивая чай. – Слушай, а предложение пожарить яичницу все еще в силе?
- Конечно в силе. – она вновь встала из-за стола. Подошла к холодильнику, достала из лотка в его дверце пару яиц. – Два тебе хватит? Или больше? – спросила она.
- Хватит. – ответил Максим.
Потом он смотрел на ее спину, пока она стояла у плиты, протыкая вилкой шипящий на сковороде яичный белок, чтобы тот быстрее и равномернее прожарился. Вечером, перед тем как идти на встречу с Венецией, он позвонил Дашке и предупредил, что задержится на работе, возможно, надолго. Он врал ей, не чувствуя вины. Через несколько минут после его звонка, запиликал мобильник Антона. Его бывший друг вышел из кабинета, прежде, чем поднял трубку. Максим не сомневался, что тому звонила Дашка, чтобы сказать, что ее муж задержится, а значит, будет можно встретиться. Почему-то Максим уже не ревновал.
Венеция посыпала яичницу солью, черным молотым перцем и паприкой. По маленькой кухоньке разнесся приятный аромат, будораживший желудок. Только сейчас Максим вспомнил, что весь день ничего не ел. Он вдруг подумал: очень здорово, что Венеция пригласила его на чай к себе домой, а не в какое-нибудь кафе. Да и простую яичницу он ел последний раз еще в студенчестве.
- Только, знаешь, - вдруг сказала Венеция, не оборачиваясь, - это все не теория. Так было на самом деле. Я надеялась, пока буду рассказывать, ты что-то вспомнишь. – она вздохнула.
- Прости... – только и смог сказать он. – А что дальше? Есть еще, что рассказать? Чтобы я... – он запнулся, но все-таки произнес, - вспомнил...
- Ты, правда, думаешь, что я сумасшедшая... – грустно произнесла она, ставя перед ним плоскую тарелку с ароматной глазуньей и плетеную хлебную корзиночку с нарезанным белым батоном.
- Венеция, я... Я не знаю, что сказать...
- Ладно уж. Ешь давай. Правда, хочешь слушать дальше?
- Угу. – кивнул он, уже сунув в рот горячий кусок яичного белка.

Вместо того, чтобы выпускать формы для печатных клише, он заперся в подсобке, прихватив с собой моток алюминиевой проволоки, банку ПВА, плоскогубцы, ножницы, кусок белого фатина, диванную перьевую подушечку, пол метра широкой тканевой резинки и нитки с иглой. Из проволоки он собрал небольшой каркас – пару вытянутых в овалы плоскостей, скрепленных между собой небольшой плетеной перемычкой, к которой привязал две петли из резинки. Затем обшил плоскости полупрозрачным фатином. Перемычку тоже обмотал легкой тканью, сложенной в несколько слоев, чтобы скрыть ее металлическую основу. Распоров подушечку, вынул из ее нутра легкий пух. Выбрал только белые перышки. Его лицо светилось загадочной улыбкой мальчишки, задумавшего какое-то маленькое волшебство для вечно усталой мамы. Перышки он приклеил по периметру проволочного каркаса, поверх ткани; и еще по несколько пушинок – в центр белоснежных фатиновых крыльев.
Едва он встретил ее на пороге роддома, как вручил пакет со своим подарком внутри. Он надеялся, что, увидев подарок, она будет прыгать от радости, как маленькая девочка. Но она только улыбалась, примеряя новые крылья. Старые, картонные, она не стала выбрасывать; аккуратно сложив, засунула их в пакет и повела его к себе домой – на чай с бергамотом.

- Рай и Ад не предназначались для того, чтобы туда попадали после земной жизни человеческие души. Вначале люди после смерти немного отдыхали в месте, которое назвали Чистилищем – это такое нейтральное место в самом центре оси, которая параллельно, как ты помнишь, является Барьером, разделяющим миры. А после, вновь рождались на земле, в очередной телесной оболочке, чтобы снова прожить годы несчастий, лишений, стремлений изменить то, что есть. Из поколения в поколение люди должны были толкаемые своей вечной всем неудовлетворенностью изменять и разрушать свой мир, чтобы однажды суметь разрушить всю Вселенную такой силой, которая даст ей толчок для начала нового жизненного цикла. И Бог, и Люцифиэль с болью наблюдали за этим процессом. Они договорились не вмешиваться в ход событий, раз исход был предопределен самой Судьбой. Но Люцифиэль не сдержал данного Богу обещания. Ему было так жаль страдающих людей, которые не могли найти себе покоя, даже в те мгновения, когда, казалось, были счастливы. Их чувства были недолговечными. Даже святое чувство Любви было для них лишь временным успокоением, и только в тех редких случаях, когда была ответной. Доброта и сострадание приносили людям горести, радость и любовь рано или поздно покидали их души, оставляя за собой лишь еще большие страдания. И Люцифиэль нарушил договор. Он стал посылать на Землю верных ему ангелов, и те даровали людям материальные блага, шептали о счастье телесной близости, советовали не мучить себя душевными терзаниями, умоляли любить не друг друга, а бездушные вещи, которые не могут предать или изменить, причиняя очередную боль. И люди внимали этим увещеваниям, которые позже в Библии были названы соблазнами. Только получая материальные блага, люди все равно не могли удовлетвориться, они хотели все больше и больше. И лишь с новой силой начали разрушать себя и все вокруг. К их сердечной печали и душевной боли прибавились муки жадности, ревности, зависти. Люцифиэль разгневался. Он возненавидел людей. «Ненасытные твари, они достойны тех страданий, которые движут ими!» - сказал он. Люцифиэль отрекся от своего Божественного начала, от своей ангельской сути и обратился в демона. Он не простил Богу, что Тот создал людей, которых Люцифиэль любил сильнее всего на свете, такими ничтожными, такими жалкими. Люцифиэль нарекся Сатаной и объявил войну Богу и всему Раю. Так было.
Венеция умолкла. Максим отставил от себя пустую уже тарелку.
- И все же, как люди стали попадать в Рай и Ад? – спросил он.
Ему нравилось слушать ее тихий голос. И то, что она говорила, вызывало в нем живой интерес. Она говорила о Рае и Аде, о Боге и Сатане с такой уверенностью, будто сама бывала там и знала каждого лично. Максим хотел бы, чтобы сейчас на ней были подаренные им крылья. Но, прейдя домой, она усадила его за стол, а сама скрылась за дверьми ванной комнаты, откуда вышла через несколько минут во фланелевой темно-синей пижаме и уже без крыльев за спиной.
- Слышал о Первом Пришествии? – спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила. – Последний ангел, которого Бог создал уже после того, как появились люди, был наречен Его Сыном. Бог долго посылал своих ангелов на Землю, чтобы там они могли противостоять демонам-искусителям Сатаны, которые тогда уже просто из мести и злости сталкивали интересы людей друг с другом, порождая множество конфликтов: внутренних – душевных; и внешних – от драк до войн. Так вот, первым на Землю пришел не Божий Сын, а Антихрист – дитя Сатаны. Он, точнее она – пришла с одной целью – разрушать.
- В смысле, она? – не понял Максим.
- Антихрист – полная противоположность Христа. Она – женщина.
- То есть, Там, - Максим многозначительно поднял палец вверх, - тоже есть разделение по половому признаку? Глупо звучит, понимаю…
- Ну да. – подтвердила Венеция. – Конечно, у ангелов нет там, груди или члена. Но некоторые из них чувствуют себя женщинами, некоторые – мужчинами. У демонов так же. Как и люди на земле, ангелы не выбирают, кем им быть – мальчиком или девочкой. Они такие, какими их сделал Создатель.
- То есть, Христос – это ангел-мальчик, а Антихрист – демон-девочка.
- Можно и так сказать… - слегка поморщившись, согласилась Венеция.
- Ну и что было дальше? – спросил Максим. – Великая Битва между Христом и Антихристшей?
- Нет. – Венеция отрицательно качнула головой. – Вовсе нет. Они полюбили друг друга. Отцы создали их, чтобы они боролись друг с другом, однажды один  должен был быть повержен другим. Но вышло иначе. Он был так прекрасен, так добр, что Его нельзя было не любить. И Она полюбила. Хоть была отвратительна и зла. А Он – ему было так жаль Ее, самую жестокую и самую несчастную на свете, что он тоже полюбил ее. Чтобы исцелить своей любовью. Они не стали сражаться. Они скрылись ото всех. Но не в нейтральном Чистилище. Они спрятались совсем в другом пространстве Вселенной, недалеко от Земли, но все же не на ней, не под ней и не в ней. Став единым целым, Христос и Антихрист уподобились Создателю. Они смогли зарождать новые души. Своих детей они отправляли и отправляют до сих пор на Землю, в телесные человеческие оболочки. Они делают это наперекор желанию их Отцов. Заселяют Землю своими потомками исподтишка. По чуть-чуть. Люди-индиго. Слышал этот термин?
- Да вроде слышал что-то. – кивнул Максим.
- Эти люди уже не совсем Божьи дети. Лишь косвенно. Можно даже назвать их «внуками» Господа и Сатаны. В отличие от простых людей, эти – гармонично сочетают в себе Добро и Зло, получив и то, и другое в наследство от каждого из своих Родителей. И они постепенно вытесняют с Земли души людей, для которых теперь открыты врата Рая и Ада. Некоторые продолжают перерождаться, так как новые эфирные существа – души-индиго – рождаются довольно редко.
- Подожди-ка, - он прервал рассказ Венеции очередным вопросом. – Как я понял, никакого первородного греха не было и нет? Если, развиваясь по пути разрушения, человечество делает богоугодное дело, что есть грех? Как получается, что одни попадают в Рай, а другие в Ад? Ведь, как я понял, врата и того, и другого теперь для людей открыты? Так по каким критериям?..
- Мне становится с тобой все интересней. – улыбнулась Венеция. – Но, тебя ведь дома, наверное, жена ждет? Уже поздно. Давай я тебе как-нибудь в другой раз расскажу?
- Прогоняешь меня? – он поджал губы.
- Нет. Я бы говорила с тобой вечно…
- Тогда давай продолжим. Меня не ждут дома. Это точно. – он на мгновение представил себе обнаженные тела Дарьи и Антона, но тут же прогнал эту мысль, которая, как ему хотелось думать, уже не имеет значения.
- Хорошо. Только я еще чая заварю. Ладно? Хочешь с жасмином?
- Нет. Мне с бергамотом понравился.
Какое-то время он ждал, пока она ставила на плиту чайник, клала в кружки заварку и сахар, заливала кипятком. Когда кружки уже стояли на столе, она снова села напротив Максима и продолжила рассказ.
- Все это, конечно, метафизика. И пообещай мне, что никому не расскажешь о том, что я сейчас скажу тебе. Если люди уверятся в том, что греха нет, и наказания за него тоже нет, здесь начнется что-то страшное. Люди и так не больно-то чтят Закон. Но когда они будут уверенным в полнейшей своей безнаказанности, здесь – на Земле – начнется Ад, похлеще придуманного Данте. Так вот. Нет никакого наказания за грехи. Бог любит всех людей. Всех и каждого, не важно, верующий ли это человек, или закоренелый безбожник. И всех с радостью принимает в своих Светлых чертогах. Представь себе: допустим, какой-нибудь серийный убийца, на совести которого жизни десятков ни в чем не повинных людей, или диктатор, по чьей воле тысячи - умирали в концлагерях – пожалуй, заслуживают вечных мук в Аду. Но Бог и для такого насильника найдет место в Раю, и без пыток и мук сделает так, чтобы там, на Небесах, преступник раскаялся и плакал - плакал над каждой своей жертвой, чтобы пропитался безграничным чувством сострадания к тем, кого лишил жизни, а потом, получив прощение, чтобы счастливый мог водить хороводы с теми, кого убил и кем был прощен. Вкусив плод Запретного Древа, человек получил свободу выбора, свободу совершать ошибки, свободу раскаиваться и получать прощение.
- А как же Ад? – спросил Максим, дуя на чай, чтобы немного остудить его.
- Помнишь, Ад был создан для Люцифиэля, когда он не смог простить себя? Так и теперь. В Ад попадают те, у кого не хватило сил принять прощение. Они уходят в Ад. Там Сатана построил, не из кирпичей, конечно, из отрицательной энергии, из темной материи, тюрьму, которая больше похожа на психиатрическую больницу. Тюрьма эта, действительно, имеет семь окружностей, соединенных между собой постоянно перемещающимися тоннелями. Там и остаются те, кто не смог простить себя. Озлобленному Сатане их душевные муки приносят нескончаемую радость. Демоны питаются их горем. Они ведут с так называемыми «грешниками» вроде бы успокоительные беседы, на самом же деле, не дают ни на мгновение тем забыть о съедающем их изнутри чувстве вины. Таковы Рай и Ад.
- А что будет, когда все люди переберутся в Рай и Ад, а на Земле останутся эти индиго?
- Хм… Начнется Великая Война. Господь борется с Сатаной за каждую человеческую душу. Потому что любит людей. И потому что от того, в чьих чертогах окажется больше людских душ, может зависеть исход решающей Битвы между Добром и Злом. Возможно, потомки Христа и Антихриста – индиго – станут третьей силой, и тогда уже от них будет зависеть исход Войны. От них вообще многое будет зависеть. Совмещая в своих душах Добро и Зло в равных пропорциях, они, возможно, смогут исполнить предназначение людей каким-то другим способом, осознанно принеся себя в жертву перерождению Вселенной. Возможно, нет. Если все же случится так, что Вселенная не погибнет совсем, тот, кто победит в Великой Войне, станет новым Богом. Если это будет Господь, Он вновь создаст Землю и населит ее новыми существами, наверное, уже не людьми, наверное, Он учтет нынешние ошибки. Если же победителем окажется Сатана… Он не будет никого создавать. Он будет ждать смерти Новой Вселенной. На этот раз, последней ее смерти. Вот так. Все так.
Венеция умолкла. Они допили чай.
- Ты так ничего и не вспомнил? – спросила она.
- Сожалею… - он пожал плечами. – Кажется, теперь мне, действительно, пора домой. Уже поздно. Я, наверняка, утомил тебя.
Максим встал из-за стола. Венеция тоже поднялась. Вместе с ним она дошла до двери. Пока он надевал куртку и завязывал шнурки на ботинках, она молча смотрела на него, крепко обнимая себя за плечи. Уголки ее губ подрагивали. Казалось, она вот-вот заплачет.
- Хочешь, я останусь? – спросил он, уже собравшись выйти за дверь.
Венеция еле заметно мотнула головой, протянула ему руку для прощального рукопожатия и… как подкошенная рухнула на пол.

*   *   *
Мона потеряла бы счет дням, если бы ей дали это сделать. Но каждый новый день демоны выволакивали ее из «клетки» и подвешивали под потолком. Потом приходили два первородных демона: Военный и Палач. Они допрашивали Мону, подвергая самым изощренным демоническим пыткам. Военный требовал, чтобы Мона рассказала и показала тропы, ведущие из Рая в Ад и обратно. Палач по приказу Военного срезал в нее куски эфира; протыкал ее эфемерную плоть пустотелыми несуществующими иглами, выпуская из нее будто кровь, густую астральную энергию; заливал в ее невидимое горло подобную раскаленной лаве похоть, насиловал ее, молча, не выражая ни радости, не жалости; накидывал на ее «шею» петлю из гордыни и медленно душил; окунал ее «голову» в ведро с ненавистью, но не давал ей захлебнуться, ослабляя хватку в последний момент. Палач был знатоком своего дела.
- Наглые самонадеянные ангелы! – говорил Военный, и если бы у него были губы, они растягивались бы в гнусной ухмылке. – Думаете, Вы имеете право приходить к нам, забирать наших «подопечных», перетаскивать их на свою сторону, чтобы к началу Войны иметь численное превосходство? Вам Он дал карты, а мы должны с этим мириться? Ты все расскажешь! Ты все расскажешь, и тогда мы тоже сможем наведываться к вам. Но не так глупо, не по одиночке. Мы прейдем к вам все до единого! И уничтожим вас! Всех до единого! Засунь-ка ей в нутро зависть! -  командовал он.
И Палач молча надрезал остатки ее эфирного слоя, чтобы впустить в рану личинку зависти.
Мона мечтала о смерти. Она никогда не рассказала бы демонам, как попасть в Рай, минуя Барьер. Ни одни серафим не сделал бы этого. И Мона знала, что будет дальше. Когда они поймут, что не дождутся от нее нужной им информации, демоны отрежут ее эфирные крылья. И она больше никогда не сможет вернуться к себе домой – в Рай, к другим ангелам. Бескрылую, ее сбросят в Чистилище, оттуда – на Землю. Она будет помнить, кто она и что потеряла; будет перерождаться множество раз, пока ее душа не сотрется в пыль. Это будет неимоверно медленная смерть. Смерть, которая растянется на земные века. А Мона мечтала умереть прямо здесь и сейчас. Но Палач чертовски хорошо знал свое дело.

Даже сквозь боль Мона не могла не заметить, что была здесь не единственной пленницей. Вместе с ней в «клетках» сидели еще двое. Оба – демоны. Их Палач пытал по очереди, но вместе с тем одновременно. Мона не сразу поняла, что это Падшие демоны. Существа, которые по определению не могли любить друг друга, но все же познали любовь. И теперь Палач выбивал из них это чувство. Он подвешивал демоницу рядом с Моной и пытал ее ничуть не меньше, чем серафима. Демона при этом сажал на цепь так близко к демонице, что он не мог не видеть и не слышать ее отчаянных воплей. На другой день все повторялось, только теперь рядом с Моной висел демон, а его возлюбленная металась на цепи, пытаясь вырваться, умоляя подвесить и пытать ее, но не трогать его, хотя бы один день. Мона не знала, как их зовут, но была уверенна, что еще часто будет встречать их в своих будущих земных воплощениях. Если они не сдадутся сейчас и не отрекутся от своего чувства. Их тоже отправят в Чистилище, и дальше – на Землю. Только им не будут отрезать крылья. Когда на Земле они разочаруются в любви, их пустят обратно, домой – в Ад.

- Эй, серафим! – услышала она вымученный слабый голос демоницы. – Серафим, слышишь?!
- Да… - прошептала Мона еле слышно.
- Серафим, скажи, там, у вас, ну, в Раю, там у вас можно любить друг друга?
- Рай – есть любовь… Конечно, мы любим друг друга…
- Я не про вашу святую Любовь спрашиваю. Вы любите друг друга, как мужчина и женщина?
- Любим…
- А вы… Как там у вас?.. У вас там есть секс? Вам дозволено ласкать друг друга? Или плотское у вас под запретом?
- Не под запретом. Мы любим друг друга и ласкаем друг друга, доставляем друг другу удовольствие. В этом нет ничего предосудительного… - тихо ответила Мона.
- Ты слышишь? Слышишь? – на этот раз демоница обращалась к своему возлюбленному, сидевшему в соседней «клетке». – А нам говорили, что у них даже прикасаться друг к другу запрещено! А им можно любить! Ты меня слышишь? Я хочу убежать отсюда! Я хочу жить, как ангелы!
Демон ничего не ответил. Сегодня он висел под потолком вместе с Моной.
- А нам, знаешь, можно все: ешь, пей, трахайся сколько угодно и с кем угодно, лишь бы тебе это было в кайф. Все для себя. Любые удовольствия – только себе. И нельзя полюбить другого. Нельзя заботиться о нем. Нельзя, занимаясь с ним сексом, желать сделать приятно ему, а не только себе. Дурацкий запрет! Когда можно все, но нельзя делать это для того, кого любишь… И любить нельзя. А у вас? Чего нельзя у вас? Или у вас нет вообще никаких запретов?
- Есть… - прошептала Мона. – Нельзя стремиться к удовольствиям, не заботясь о других, о тех, кого любишь… Когда мы занимаемся любовью, мы доставляем удовольствие друг другу. Мы не едим сами, мы кормим друг друга. Нам запрещено использовать друг друга во имя собственной выгоды. Мы ангелы. За нарушение этого Закона – ссылка на Землю. Слышала о Падших Ангелах?
- А ты слышала о Падших Демонах? Нас много. Там, на Земле. И я так хочу быть ангелом… - тоже прошептала демоница, а потом вдруг встрепенулась. – Слушай, серафим, расскажи мне, как попасть к вам? Ну, по этим вашим тайным тропам, которые из тебя выпытывают? Я никому не скажу, честно! Вдруг нам удастся вырваться? Может, нас примут в Раю? Мы же теперь умеем любить! Мы почти как ангелы теперь! А? Серафим?
Но Мона промолчала.

*   *   *
Венеция медленно открыла глаза. Бежевое расплывчатое пятно, висевшее над ней, не сразу превратилось во взволнованное лицо Максима.
- Я вырубилась? – тихо спросила она.
Максим кивнул. Она не сразу поняла, что на ее лбу лежит его ладонь.
- Ты вся горишь. – взволнованно сказал он. – Я так испугался, что сразу же скорую вызвал. Что с тобой?
- Все в порядке. Иногда бывает. – попыталась она успокоить парня, и в ее слабом голосе ясно очертилось острое чувство вины.
- У тебя температура. И ты почти пол часа пролежала без сознания. Я чуть с ума не сошел. А ты говоришь: «бывает!» Что с тобой? Ты больна? Ходила в больницу? Ты же сама медик! Еще в тот день, когда мы познакомились, ты прикоснулась ко мне, и я подумал, что у тебя жар…
- Со мной все нормально!.. – запротестовала она, но Максим не дал ей договорить.
- Вот приедет скорая, они и будут решать: все с тобой нормально, или не все!
Венеция умолкла. Она прикрыла глаза и больше не пыталась возражать. Максим все держал ладонь на ее лбу, другой рукой слегка поглаживал ее по плечу, успокаивая толи ее, толи себя самого.
Еще через десять минут приехала машина скорой помощи. После беглого осмотра фельдшер – женщина в возрасте, с таким же замученным лицом, какое было у Венеции, когда Максим впервые увидел ее в приемной роддома, - сунула девушке подмышку градусник. Ртутный столбик стремительно метнулся вверх и остановился, только достигнув максимальной отметки в сорок три градуса. Фельдшер сделала Венеции жаропонижающий укол и стала заполнять бумаги на госпитализацию.
- Вы – муж? – сухо спросила она.
- Нет. – ответил Максим. – Я – друг. А что?
- Кое-какие вещи ей собрать надо.
- Я соберу. А что нужно?
- Пару смен нижнего белья, теплый халат, полотенце, тапочки, зубную щетку, мыло.

Максим помог Венеции выйти из подъезда и сел вместе с ней в машину. Девушка сидела, свернувшись клубком, зябко кутаясь в свое пальтишко. Перекинув руку через ее ссутуленные плечи, он прижимал Венецию к себе. Всю дорогу до больницы они молчали. В приемной тоже не разговаривали. Потом ее отвели в палату. Его не впустили. Инфекционное отделение.
Выйдя из больницы, он, не спеша, побрел к трассе, чтобы поймать такси. О чем бы ни спросила Дашка, он не собирался ничего объяснять. Завтра утром, за чашкой утреннего кофе, он расскажет ей, что у него была любовница, только имя Киры не назовет, чтобы не навлечь на нее сестринский гнев, и даст понять, что знает про них с Антоном. И будь, что будет. Дальше – будь, что будет.

*   *   *
Мона знала, что этот день должен был настать рано или поздно. Она так и не сказала Военному, как можно пройти сквозь Барьер. Этим утром пара демонов вновь выволокли ее из «клетки» и подвесили под потолком. В пыточную медленно и важно «вплыл» Военный. Он гордо расправил свои высокие черные эфирные крылья, из которых мощными гейзерами выплескивалась темная энергия, тут же поглощаемая его невидимым телом. За Военным, будто тень, следовал Палач. Его крылья были опущены. Взгляд тяжел, как никогда. Именно по его взгляду Мона поняла, что час настал. Сегодня ей отрежут крылья. Ничего страшнее ни для ангелов, ни для демонов не было. Вряд ли ей стоило рассчитывать на анестезию. Мона знала, что от такой боли можно сойти с ума. И там, в земных инкарнациях, каждую жизнь проводить в психушках. Палач смотрел прямо перед собой. У Моны не было повода думать, что ему хоть сколько-то жаль ее. Пытая ее, он всегда оставался предельно холоден. Его взгляд всегда выражал полнейшее безразличие. Только когда по приказу Военного ему приходилось насиловать истерзанного ангела, Палач закрывал глаза.
Мона знала, что это конец, но сил для паники у нее уже не было.
Военный несколько раз прошелся вокруг нее. Если бы у него было горло, он бы многозначительно прокашлялся, прежде, чем начать свою речь.
- Серафим! – громогласно изрек он, горделиво выпятив перед Моной свою несуществующую грудь. – Сегодня я в последний раз спрашиваю тебя: откроешь ли ты нам тайные ходы из Ада в Рай? Обещаю сохранить тебе жизнь, если ты согласишься сотрудничать. В противном случает… Мы устали играть с тобой в земное Гестапо. Мы тратим на тебя свое время. И если мы тратим его напрасно, это пора прекращать. Даем тебе последний шанс. В противном случае ты лишишься своих крыльев, лишишься бессмертия и, возможно, разума. Сотни лет ты будешь проживать земные жизни, не вправе уже вернуться ни в Рай, ни в Ад. Ты будешь умирать и рождаться вновь и вновь, и с каждой новой смертью твоей очередной плоти, будет умирать часть твоего духа. Даже когда ты сотрешься до дыр, ты еще будешь влачить жалкое существование. Пока не исчезнешь совсем. Что скажешь, Серафим? Что скажешь?
Мона молчала. Она уже давно готовилась к этим словам. Она знала, что если даст демонам то, что они хотят, Рай будет уничтожен в считанные дни. А там, в Раю, осталось так много хороших, добрых ангелов, тех, кто очень сильно любил Мону, и кого любила она. Мона готова была принести себя в жертву. Готова была еще с тех пор, как решила стать серафимом и спасать несчастных «грешников». Но  сейчас… Сейчас ей было безумно трудно произнести одно единственное слово, которое обречет ее на многие века мучительно медленного умирания. Мона собралась с силами. И очень тихо, но уверенно прошептала:
- Нет.
Казалось, Военный не был удивлен или расстроен. Если бы у него были руки, он бы резво потирал их, предвкушая наслаждение от ее криков, когда ей будут отрезать крылья.
- Что ж… - медленно, но все так же самодовольно протянул он. – Не могу сказать, что мне жаль… - Военный скользнул в сторону, пропуская вперед Палача, которому кинул короткое: - Приступай!
Палач не двинулся с места. Он долго, пристально смотрел в глаза Моне. Потом перевел взгляд на Военного и отчетливо отчеканил свое короткое:
- Нет.

*   *   *
Через две недели Венецию перевели из инфекционного отделения в терапевтическое. Врачи не знали, что с ней. В медицинской терминологии не существовало  диагноза, которым можно было бы охарактеризовать состояние девушки. Она умирала. Медленно сгорала. От постоянно высокой температуры ее кровь загустевала. Венеция все время лежала в постели. В ее вену была воткнула тонкая гибкая трубочка флексы, через которую по восемь часов в день в организм девушки поступали разные поддерживающие ее жизнь вещества. Но врачи не давали сколько-нибудь обнадеживающих прогнозов. У Венеции не было родителей. Уже давно. Иногда навещали коллеги. Остальное время с ней сидел Максим, оформивший на работе досрочный отпуск.
- Ты не должен обижаться на жену и своего друга. – тихо говорила Венеция. – Пойми, они полюбили друг друга задолго до того, как она стала твоей женой! Сколько бы раз они не рождались, из жизни в жизнь они будут стремиться друг к другу – это сильнее их. Ведь именно в наказание за свою любовь они и были сброшены на Землю! Хоть и не помнят этого. Как и ты. Они Падшие демоны! И с этим ничего не поделаешь! Если бы ты вспомнил, то смог бы порадоваться за них, потому что у них хватило сил не отказаться от своей любви… Но, видно, во всем этом есть и часть твоего наказания… Ты снова мучаешь их…
- Я их не мучаю. – так же тихо, как и она, сказал он. Ему не хотелось, чтобы на фоне его сильного громкого голоса ее - казался еще более болезненным. Потому он напрягал свои голосовые связки, опуская звуки, исторгаемые его горлом, до негромкого полушепота. – Я ведь без истерик и скандалов предложил ей развестись. И я не понимаю, если они так любят друг друга, почему она против развода? Я ведь не претендую на квартиру. Детей у нас нет. А она мне почти каждый раз, когда звонит, истерики устраивает. Говорит такие ужасные вещи, что мне порой хочется просто приехать к ней и задушить. Сдавить горло, чтобы из ее поганого рта не вылетали больше все эти гадкие слова, которые она говорит о тебе.
- Она думает, что мы с тобой любовники? Ты не рассказал ей про ее сестру?
- Нет, не стал. Кира хорошая девушка. Жаль было бы ее подставлять. А мы?.. Так разве ей объяснишь, что я просто присматриваю за твоей квартирой? Она уверена, что я охмурил тебя, заведомо зная, что ты смертельно больна. И вот теперь я, мол, требую от нее развода, чтобы поскорее расписаться с тобой и после твоей смерти заполучить твое жилье в собственность. Представляешь, что за гнусности? Неужели она считает меня таким козлом? И что, все эти годы она жила со мной, думая, что я такая вот меркантильная тварина? И как мне на нее не обижаться? Впрочем, все это не важно. – Максим не отпускал ее тоненькой бледной руки, поглаживал ее, перебирал пальцы.
Они ни разу не целовались, хотя он уже был влюблен в нее до беспамятства. И все время сожалел, корил себя за то, что многие годы ходил не теми дорогами и не по тем улицам, и встретил ее так поздно, слишком поздно – перед самой ее смертью. Их каждодневные свидания в больничной палате были горше самого противного лекарства, но казалось в то время, когда Максим сидел рядом и гладил ладонь Венеции, девушке становилось немного легче. Он старался не думать о том, что, возможно, именно для него она собирает остатки своих сил, чтобы выглядеть чуток живее, когда он рядом, чтобы не причинять ему еще большей боли своими слезами и стонами.
- Слушай, а давай, правда, поженимся, когда ты поправишься? А? Выходи за меня замуж, Венеция! – вдруг выпалил он.
Девушка в ответ лишь печально улыбнулась, чуть сжав его руку в ответ.

*   *   *
Мона лежала в своей «клетке». Она не знала, как скоро демоны приведут другого Палача, того, кто без пререканий отрежет ей крылья. Ее Палач стоял в одной из соседних «клеток», прижимаясь спиной к одной из «решеток». Мона смотрела на него. Он смотрел на Мону. Никто из них не нарушал молчаливого созерцания друг друга. В его взгляде Мона вновь видела лишь безразличие, отстраненность. Она очень хотела спросить его, почему он отказался отрезать ей крылья? Почему так долго беспрекословно пытал ее, мучил всеми мыслимыми и немыслимыми способами, а потом, вдруг, отказался отрезать ей крылья? Его наверняка ждало суровое наказание. Иначе бы его не заперли в «клетке», будто пленника или Падшего демона. Он не выглядел напряженным или расстроенным. Он просто стоял в своей клетке и внимательно смотрел на Мону.
- Прости меня. – вдруг коротко и почти бесчувственно произнес он.
Мона слегка оторопела. Единственный раз, когда она слышала его голос, он сказал то резкое «нет», после которого его заперли в «клетку». У него был красивый голос. Глубокий и невероятно спокойный.
- Что с тобой теперь будет? – тихо спросила Мона, не отрывая головы от пола.
Демон пожал несуществующими плечами.
- Не знаю. – ответил он очередной короткой фразой. – Не важно.
Они снова ненадолго погрузились в тишину, которую нарушила Мона
- Можно задать тебе вопрос? – спросила она.
- Да.
- Как… Как тебя зовут?
- Люциус.
Вновь тишина, на этот раз прерванная демоном.
- Все это время, что ты здесь, я тоже хотел спросить: как зовут тебя?
- Ого! Ты умеешь говорить длинными фразами! – Мона слабо улыбнулась. Он не ответил на ее улыбку. Если бы у нее были губы, она бы их поджала. – Мона. – сухо ответила она на его вопрос.
Демон промолчал, продолжая смотреть на нее сверху вниз.
- Мне страшно… - вдруг прошептала Мона. – Мне так страшно… Люциус, ты уже отрезал кому-нибудь крылья раньше?
- Да.
- Ангелам?
- Одному.
- И… как это было?
- Быстро.
Если бы у Моны были глаза, она бы заплакала. Казалось, даже ее слезы не могли растопить холодного безразличия в глазах демона. Но это только казалось. Внезапно он подлетел ближе, опустился на корточки и протянул Моне между «прутьями» «решетки» свою эфемерную руку. Мона подползла к краю своей «клетки» и тоже потянулась рукой к демону. Она знала, что сейчас их обоих «закоротит» от соприкосновения противоположенных – темного и светлого – эфиров. Но ей было так страшно и так одиноко, что даже болезненное прикосновение казалось маленькой радостью. Их руки соприкоснулись. Удара не последовало. Их энергии смешались легкими протуберанцами. Мона закрыла свои несуществующие глаза и заплакала такими же нереальными слезами. Демон молча смотрел на нее, «сжимая» ее невидимую руку.
- Почему? Почему ты это сделал? – сквозь рыдания спрашивала Мона. – Почему не стал убивать меня? Сейчас я знаю, что если бы это сделал ты, мне было бы легче.
- Тебе не было бы легче… - спокойно ответил он.
- Почему ты отказался? Скажи, почему?
Но он не успел ответить. К Моне влетели охранники, они выволокли ангела из «клетки». Демон прижался лицом к «решеткам» и смотрел. Смотрел, как ее вновь подвешивают под потолком; как другой Палач медленно и безжалостно, смакуя ее дикие крики, отрезает ей крылья. Яркий, будто солнечный свет, эфир брызжел из глубоких ран на ее невидимой спине, но демон не смел зажмуриться. Он смотрел, как ее убивают, и в его взгляде уже не было безразличия – только боль, безграничная боль.

*   *   *
Капельницу убрали. Когда бригада реаниматологов вышла из палаты, и Максиму разрешили войти туда, Венеция лежала на кровати, с головой накрытая белой простынею. Парень глухо застонал, опускаясь перед ней на колени и комкая простынь, стаскивая ткань с ее тела. Он уткнулся лбом в ее еще теплый, но уже мертвый живот, сгреб ее тело в охапку и зарыдал. Он не успел – просто не успел сказать ей. Сказать…
- Там, в Аду, я не смог отрезать тебе крылья, потому что… Потому что тогда тебя сбросили бы сюда, а я… Я остался бы там… А я хотел тебя видеть снова… Как я мог забыть?.. Ведь я только ради тебя сюда попал! Другой Палач пытал теперь уже меня, задавая тот же вопрос, что и ты: почему я отказался убивать тебя? И тогда я прочувствовал все то, что довелось вынести тебе, когда я мучил тебя. Но я молчал. Молчал, зная, что меня тоже рано или поздно сбросят на Землю. Сбросят к тебе. Как я мог забыть?! Как я мог забыть твое имя, Мона?..

Он стремительно бежал вверх по лестнице. Она умерла минуты назад. У него еще был шанс «догнать» ее. Пусть и в другой жизни. Максим вышиб плечом дверь, ведущую на крышу больницы. Девять этажей. Этого должно быть достаточно. Он чувствовал за своей спиной крылья, но не раскрыл их.

*   *   *
Меня зовут Кира Ореолова. Это не первое мое имя. И, наверное, не последнее. Я – это я. И много жизней назад я дала себе слово – больше никогда не попасть в Ад. Какая странная ирония судьбы. В тот день, когда он погиб, сбросившись с больничной крыши, я поняла, что жду ребенка. Его ребенка. Он умер, и я страдала. Но он не оставил меня одну. Я помню каждую свою жизнь. Такова была моя просьба, и Матушка не смогла мне отказать. Каждую свою жизнь я была очень одинока. Наверное, это рок. Но на этот раз я впервые в женском теле. Не думала, что ожидание материнства так прекрасно. Уже делала УЗИ. Мне сказали, что внутри меня слышны три сердцебиения: мое и двух моих детей. Надеюсь, я буду хорошей матерью. Они родятся еще только через шесть месяцев, но я уже сейчас пишу для них сказки. Кто-то вяжет своим еще нерожденным детям носочки и чепчики, кто-то шьет мягкие игрушки, а я пишу сказки. Про одно очень странное создание – наполовину ёжика, наполовину медвежонка. Это будут печальные, но очень добрые сказки. Для моих еще нерожденных детей. Ультразвуковая картинка еще не показывает пол малышей, но я точно знаю, что это мальчик и девочка. Какое имя дать мальчику, я пока не решила. Но девочку я назову Мона. В честь одного ангела, который однажды вытащил меня из Ада.

15.01.2009.