Конец октября. Бабье лето давно прошло, и золотых листьев уже нет. Ветер гоняет по холодным тротуарам пыль и обрывки желтых одежд осени, а по небу – тонкие серые облачка, которые даже тучами не назовешь. Идешь по московским улицам куда глаза глядят. Теплая куртка, любимые джинсы, мягкие перчатки и уютный-преуютный свитер. Щеки горят от ветра, но все же совсем не холодно. Такая погода только разгоняет кровь. Так можно бродить бесконечно. Устанешь – вот оно, любимое кафе. А может, и что-нибудь новенькое… Кружка горячего кофе, глинтвейн или ром. Сидишь и смотришь на прохожих, согреваешься внутри и снаружи. Хочется ли лета? Совсем нет.
Если к такому холоду прибавляется дождь – что в этом страшного? На улице как следует замерзнешь, придешь домой, заваришь себе чаю или кофе и возьмешь на коленки кошку, а в руки – любимую книгу. Правда, ненадолго. Минут через двадцать оторопело вскакиваешь – скоро вернется с работы муж, а к ужину только чай с печеньем! Но до чего приятны эти хлопоты, когда за окном ливень, а дома тепло, в кухне и вовсе жара от плиты, и ты знаешь, что все у вас с любимым будет хорошо, и что леденящий дождь вам не помеха, а даже наоборот – особенно остро ощущаешь, что дом – это твоя крепость.
Сезоны, сезоны… Сколько прелести в каждом из вас! Вот уже много лет подряд ловлю себя на том, что зимой мне не хочется ни весны, ни лета, ни осени. Мне нравится то время года, которое стоит на дворе, но для философии, или, точнее, философствования подходит далеко не каждое.
Лето и весна – это все-таки прежде всего настроение, удовольствие. А в зиме и осени собраны все загадки, все тайны великих природных изменений.
Мечтаю отметить новый год в деревне, как это было раньше. Не тратить время впустую на новогоднюю сутолоку в ресторане, на прогулки по совершенно не зимнему городу, на неизменные звонки по телефону и созерцание не слишком-то веселых, а, скорее, веселящих себя друзей.
Прости, Москва, с тобой уже не так интересно.
Уложить немного вещей с собой, взять пару бутылок шампанского, или красного вина для глинтвейна, потеплее одеться и закатиться в глушь не такого уж и дальнего Подмосковья.
Помню только один год, когда снег в деревне не лег к первому января. Обычно сугробы доходят до самых окон, из которых видна кормушка с синичками и воробьями.
Что может быть милее и трогательнее этих атласных голубоватых сугробов под луной, плывущей в рамке острых ледяных игл? Что может быть величественнее сурового зимнего леса на полуострове? Что может быть уютнее крохотного домика, в котором пылает горячая печка, и можно посмотреть какой-нибудь старый фильм, продрогнув на морозной улице?
Нет, господа, город городом, а в деревню иногда выбираться надо, дабы вспоминать, что ты человек и человеком родился, а не этим, извините, издерганным психом, который кроме работы света в окошке не видит и за дальнейшее свое существование постоянно трясется, а оттого бесконечно лается с себе подобными в метро и на работе, а отдельные экземпляры доходят до нескончаемой брани в семье, что вообще говорит о сильных пробелах в сознании себя человеком разумным.
Впрочем, зачем судить обо всем сгоряча? Наверняка у каждого из нас найдется по меньшей мере сотня причин, оправдывающих нашу деградацию, и, видит Бог, они будут весомыми.
Нам нужно больше отдыхать, чтобы чувствовать себя счастливыми. Всех денег не заработаешь, и жизнь дается только одна… Прописные истины, верны абсолютно, но кто им сейчас следует? В Москве, например, кроме бомжей, наверно, никто. В итоге – общаемся сухо, смеемся мало, умираем рано. Но ведь душа имеет право на маленький праздник? Не мозг, а именно душа?
Так вот, о деревне. Как-то раз, в канун Старого Нового года, мы с папой вышли в ночное поле. Стоял такой мороз, что, казалось, воздух едва слышно позванивает. Снег хрустел под нашими ногами так громко, как ему полагается хрустеть в новогоднюю ночь. И кроме этого хруста вокруг не было никаких звуков… Вообще никаких.
Над нами повис сияющий ковш Большой Медведицы, повис в такой небывалой высоте, в таком льдисто-синем просторе, что дух захватывало.
- Тишина… - сказала я. – Мертвая тишина.
- Отнюдь не мертвая, - возразил отец. – Прислушайся.
И правда, стоило мне сконцентрироваться, как я различила ровный мощный гул леса, отдаленный лай собак, шелест сухих трав, не прикрытых снегом. Стало даже слышно, как где-то в деревне в стойле шумно вздохнула корова. А еще мне показалось, что я слышу, как дышит подо льдом река.
Для уха москвича зачастую совсем непривычна такая живая тишина, в которой течет неспешная, размеренная жизнь. И порой мы уже не можем воспринять и понять пульсацию сока земли в ее теплых жилах. Теплых даже в сильнейшие морозы.
Стоя среди этого непонятного, непостижимого своей безбрежностью ночного простора, где трудно определить, где земля, а где небо, и что из них сложнее, я вспомнила июль. Синь над головой, зной и шелест тех же трав, что и сейчас, шум того же леса, возгласы купающихся на песчаном берегу. Контраст… Там, где он появляется, всегда становится интереснее, но здесь стало даже жутковато. Купальщики превратились в застывшие ледяные скульптуры – мужчина, по грудь вмерзший в лед, изящные детские фигурки в искрящемся инее, с ракетками в хрустально-ломких руках, и где-то в черном небе на тончайших серебряных нитях повис волан… Невероятно холодный миг.
Одним словом, вся жизнь в погоне за ощущениями, за тем особым моментом, который кольнет тебя в самую болезненную точку воображения, кольнет, чтобы остаться там навсегда и в положенное время блеснуть из глубин памяти – ассоциацией или воспоминанием…
Упрекайте меня в бессвязности мыслей – я все равно никогда не поверю в это. Каждый эпизод жизни, пусть даже раздробленный на тысячи частей и рассеянный на десятилетия памяти, значим и осязаем. Мозг беспрестанно записывает любопытнейшую киноленту, нужную неизвестно кому и неизвестно для чего. Некоторые кадры он убирает, некоторые оставляет. На чем он при этом основывается, определить невозможно. Логика здесь бессильна.
Хотя… художник и не обязан объяснять людям, что он имеет в виду.
Январь, 2009