Оська

Эдуард Тубакин
               
                I

   С Оськой они познакомились во дворе разрушенного храма. Марик искал там старинные кованные гвозди. В сороковых годах размещался здесь приют для несовершеннолетних. Потом случился пожар. Подкатывали технику, да так и не снесли, и вот уже тридцать с лишним лет стоял выгоревший остов храма на взгорье у реки на окраине города.
   Рос Марик, что трава у забора, никакого сладу с его неприкаянным цыганским характером не было. Родители  словом и делом пробовали урезонить, а потом ослабили хватку, да и некогда, работали оба. Повадился Марик к храму бегать. Просторно вокруг и дышать легче. Можно и с обрыва в речку прыгать, и яблоню обрывать. Захаживал сюда и какой-то пришлый, весь черный с бородищей. По виду монах вроде, или поп какой. Ребята поначалу при встрече с ним робели и вели себя тихо. Потом осмелели и стали в обычные игры играть: лазали на верхний ярус, чтобы с сорокаметровой высоты оглядывать окрестности. А там не только город, но и близлежащие деревни, как на подносе гляделись. Монах стоял у входа в храм, оглядывал руины и поминутно вздыхал тягостно.   
  Сейчас Оська выкапывал куски вязкой глины, необходимые для запекания голубей. Работал долго с сосредоточенным лицом, ставя широкие грубые ладони прямо, тараня твердую почву, а потом выгребал совочком, жужжа себе под нос, имитировал экскаватор.  До этой работы он не допускал Марика, сам любил копаться. А вот голубей бить вместе ходили. Но это ближе к вечеру, когда темнело. Птицы усаживались на черные выступы стен, распушались и нахохливались. Марик слепил фонарем и держал холщевый мешок, а  Оська, длинным и гибким прутом щелкал их в лет. Набивали полный мешок. Заготавливали для Оськи. Он улыбался, выставляя слева два сколотых неровно зуба. Разглаживал кустистые брови. Широкий багровый шрам начинался от шеи и тянулся, опоясывая ужом тело. Спасся в том пожаре. Под кровать залез, двумя одеялами укрылся, чуть от дыма не задохнулся. 
  Вытрясали из дырявых ведер глиняные болванки, выколупывали заморенные тушки. Мрачный монах обгрызал голубиную косточку. Марик проголодался, ел с удовольствием, пялился на огромное распятие, да подкладывал в костер дровишки.
  Иисус на том распятии представал изможденным мучеником. Отблески огня скрадывали крест, и казалось: висит тело само по себе среди звезд, испытывает земное притяжение и не падает. Голова опущена, кровь запеклась, остер терновый венец, и волос превратился в сплошной колтун. Нос прямой тенью через все лицо. Сейчас взметнет голову ввысь и начнет вещать.
- Не вымолвит, - сокрушался монах. – С птицами разговор ведет, а с нами гнушается.
Оська услышал, глянул исподлобья на пришлого, разложил птичью требуху и затарахтел, изображая полет истребителя.
- Щетиной оброс, - продолжал монах, - завтра остриг вершить надобно.
- Зачем, дяденька? – боязливо спросил Марик.
Ему отчего-то сразу представился некий страшный обряд. Вообще, все, что было связано с пришлым монахом, нагоняло на него таинственную неопределенность. И изъяснялся он порой загадочно. То молчит, а то, как начнет тянуть молитву заунывно.
- Не дяденька я тебе! У меня имя есть, нареченное при крещении. Илией зови меня.
  Распятие сначала находилось внутри божьего дома. Вот странность: сгорело все, а  распятие из дерева целехонькое. Потемнело немного, да и дерево необычное: задубевшее, тяжелое и твердое, словно камень. Илия вместе с Оськой, ловко используя веревки, выволокли его наружу. Да так упрели, что сил хватило лишь на прислонку к стене. По ночам Илия рыл яму, чтобы спрятать церковный реквизит до лучших времен от нехристей. Так и стоял крест в четверть стены смиренно и прямо, как жертвенная тень над окрестным миром, высился он, и виден был отовсюду.
- Ты думаешь, отчего он такой? – продолжал разговор об Оське монах. – Его земная доля тяготит. И человеки ему в тяжесть. С тобой, мальцом, связался, потому что чистый ты еще, незапятнанный. Ему в том огнище далеком открылось что-то. Разузнал и дураком претворился до поры. А так, каждое слово понимает. Только себя простить не может, сам себя перенести на дух не может, с самим собой ему смириться невозможно. Не прощает себя. Тяготится жизнью, к людям не выходит. Да и что он в миру делать будет? Блаженный, одним словом. Ты возле него находись, нужен ты ему.
Марик заелозил пятерней вихрастую голову. Домой пора, а то мамка заругается. Глянул в огнь. Медь с синью вдарилась, полыхнули рыжиной русые соломенные волосы. Почесал малый через мосток к дому родному.

                ***
- Здрав, бывай соседка! – крикнула Таньша из окна. – Потеснись, сейчас я свое развешивать выйду.
- Галине пришлось уместить белье на одной веревке. Вышла Таньша с большим тазом.
- Давай помогу, - вызвалась Галина.
Таньша выкручивала, дожимала, а Галина развешивала. Между делом трепались. Женщины были схожи. Обе светленькие. Только у Галины волосы короткие, на бигуди завивает, у Таньши – прямые до плеч. Обе светлоглазы, но у Таньши с зеленой, супротив галининого небесного цвета. Посмуглей, пониже, покостистей Таньша Галины, поширше в тазу будет.
- Как твоя девченка-то?
- Четверть закончит, отправлю в деревню.
- А здесь ей, чем не раздолье? – удивилась Галина.
- Город все же, ходят всякие. А там и по хозяйству родне поможет. Под присмотром. Без глупостей.
- Город брошенный, - возразила Галина. – Как аномалию обнаружили, колючкой окружили, военных понагнали. Раньше бывало, приезжали на шабашку. Шкодили, девок щупали.
- Вот у некоторых в голове и повредилось,  - буркнула недовольно  Таньша. – Гляди, упустишь пацана свого. - Водить дружбу с попами нонче не возбраняется, а как во взрослую жизнь вступит, отметина на всю жизнь, не дадут прохода.
- Какие попы? Ты чего молотишь?
- Знаю, что! Сходи вечерком на пепелище, сама увидишь. И парень твой пусть возле моей Марии не отирается, а то и ее замажет.
   Город действительно угасал. До революции: купеческий, расположенный на перепутье торговых путей, помнил славные имена богачей и мог гордиться архитектурой особняков и гостиных дворов. После революции – великое будущее индустриального гиганта ожидало его. Но пульс города стал нитевидным и прерывистым в 60-х  годах. Стали землю тревожить, устанавливать огромные  шахты под ядерные ракеты. На поле, где раньше собирали картофель, появилась какая-то краснознаменная воинская часть. Город объявили  закрытым. Потом земля затряслась и разверзлась. Открылись тоннели, склады, целые подземные поселки, их поглотили воды артезианские и огнь страшенный. Шахты завалили, разместили научные лаборатории, потом и их убрали, объявили аномальной зоной. В городе еще жить можно, а дальше уходить боялись.  Хотя и близлежащие деревни жили по-прежнему, не заросли дороги лебедой. Но стали люди злее друг к другу, заболевали чаще. Те, кто сразу уехал, потом вернуться пробовали, но назад их не пустили. Выезжать разрешалось, но никто не покидал насиженных мест. В воздухе повисла смута. Все догадывались, но боялись высказываться. Выдвинули лозунг «На пути к преодолению». Старались преодолевать. Недаром город, сожженный дотла еще татарами,   восемь месяцев выстаивал. Монахи из храма делали ночные вылазки на ворога, пока басурмане не открыли тайные подземные ходы под рекой и не предали мученической смерти всех до одного сопротивлявшихся. Земля содрогалась, освобождалась от бремени, но пузатилась и вздувалась опять. В конце концов, дали общее понятие «кризис» и законсервировали странное происшествие и все связанное с ним.

                ***
  Галина вздрогнула, выронила из рук вилку. Поправила волосы и скатерть,  попробовала искренне улыбнуться своему выражению в зеркале. Обернулась, ткнулась в колючий подбородок. Степан молча уселся за стол и стал ковырять вилкой вечные макароны. Последнее время он испытывал необъяснимое раздражение. Брезгливо отдернул руку, указывая пальцем на распухшее тельце многоножки.
- Отварила немного креветок. Выбросили сегодня. Полдня отстояла в магазине.
- А пиво?
- Выпьешь?
- Не надо. Это я так брякнул.
Галине показалось – окружающий воздух превратился в упругий шар, отбрасывающий их в разные стороны. Скажет ему слово, оно отрекошетит, пролетит мимо Степана. Поэтому решила говорить тихо, но твердо и понятно.
- Марик к храму ходил.
- Марат? Не ожидал от него, далеко забрался.
- Поговори с ним, в комсомол скоро.
- Он вернулся домой? – напряженно спросил Степан.
Галина покачала головой.
- Сегодня с соседкой разговаривала.
- Сплетничали, небось?
-Странные вещи рассказывала. Объясни мне Степан, ты с учеными на заводе общаешься. Разве в храме поселились?
- Последние легенды ты и сама знаешь. Теоретически люди могут и там жить, но чтоб шастать туда-сюда… Надо поменьше контактировать с теми, кто бывает за рекой.
- Не можем же мы его изолировать. Мы вместе поговорим с ним и будем жить, как прежде дружной семьей.
- Никто не виноват. Никто не знал, что он осмелится. Налей-ка лучше чаю.
На газовой плите затарахтел чайник. Галина зазвенела блюдцами. И хорошо по-домашнему заскрипели дверцы буфета. Закричали петухи из окрестных сел.
- Полночь, а они надрываются, - усмехнулась женщина. С этими геомагнитными завихрениями все перепуталось.
Хлопнула входная дверь. Цепь мелких шагов протянулась в детскую.
- Вернулся, - испуганно шепнула Галина. – Сам знаешь – часы врут, поэтому и припозднился Марик.
Пили чай. Галина хотела позвать сына, но Степан остановил ее:
- Помнишь семью Нечаевых?
   Вечером в девятнадцать ноль-ноль по местному времени сели отмечать годовщину свадьбы. Разливали по рюмкам. Не хватило. Магазины закрыли. Кое-кто из гостей вызвался сбегать на окраину далекой деревни к бабке Михлюдихе за самогоном. Вернулся, принес. Холодные закуски и горячие блюда до сих пор на столе стоят свежие. Бери и ешь. Два года прошло. Опечатали квартиру. Бабку вызвали в прокуратуру и допросили. Безрезультатно.
  Бывший сотрудник НИИ Василий из тридцать девятой квартиры, когда не в запое, объясняет данное происшествие «эффектом схлопывания». Каждый организм есть живое информационное поле, способное впитывать различные мыслеобразы. А через разнообразные жидкости это происходит чрезвычайно быстро. Что «засланный казачок» подцепил неизвестно. Вернулся и поделился с другими. Проверяли самогон. Обычный химический состав. Но люди за праздничным столом о чем-то тогда напряженно думали. И информационно «наследили». На энергетическое поле аномальной зоны, где производилась алкогольная продукция, записались мыслеобразы посланного гостя. Те люди и сейчас сидят за столом, говорят тосты и закусывают. Пространство и время деформировалось и «схлопнулось». То есть осмыслело свое истончение и возможное уничтожение.  Обычный рефлекс самосохранения, если исходить из теории Василия о мыслящем веществе разлитом вокруг нас. Правда, ученый частенько путал сознательную таинственную субстанцию с обыкновенной водкой. Вещество замкнулось и прекратилось, сконцентрировалось в одном маленьком отрезке времени. Поэтому, для других людей, находящихся в непрерывном потоке времени, чета Нечаевых и их гости невидимы и неощущаемы, за некоторым исключением. Если ровно в семь часов вечера сорок семь раз сказать: «Приглашен на годовщину свадьбы», то стол ваш будет накрыт, услышите голоса ушедших в неведомое, сможете пообщаться с ними. Некоторые холостяки и просто одинокие люди пользуются этим. Но большинство избегают. Считается плохим тоном.
- Что же делать, Степан? – растерянно спросила Галина, - надо что-то предпринять.
- Марик давно туда ходит, и возвращать его уже не имеет смысла.
Галина убрала упрямый завиток с глаз и сказала нехорошим голосом:
- Ты как хочешь, а я не сложу лапки. Я в партком пойду. Скажу, что твое поведение ведет к развалу в семье. Пусть тебя на собрании разберут. Нельзя сдаваться, надо нащупать пути к «преодолению».
Степан начал долго и пристально вглядываться в жену, словно видел ее впервые или, может быть по-новому. Вглядывался, вглядывался, потом отпрянул, засмеялся, я бы даже сказал – конем заржал. Остановился, заговорил:
- Ты прямо, как мой шеф. Он на каждом совещании принимает меры по эффективному «преодолению». А я сижу и думаю – рассуждаем о том, чего не знаем, только смутно догадываемся. Разработали и произвели капсулы, начинили их обычной сахарной пудрой, подкрасили ее охрой и затыкаем капсулами разломы в коре. Просто  так, чтобы успокоить народ, и не знаем, что еще можно сделать.
- Как же так? Ведь по радио и телевидению рассказывают про аномально ускоренные процессы горообразования.
- Ага, спроси Василия с похмелья. Он тебе таких теорий кучу выдаст! – съязвил Степан. – Создается впечатление, что мы сражаемся с ветряными мельницами. Земля живет по своим законам, но многое завязано на энергетике человечества. Человечество изменилось. И все изменилось в мире. Мы глядим на звезды, на спутники, которые запускаем к ним и совершенно не наблюдаем самих себя. Мы больше знаем о космосе извне, а надо познавать Вселенную вовне. Марик правильно делает, у него должно получиться.
- Сумасшедший! – вскричала Галина. – Мы все должны стремиться к «преодолению», а ты - пораженец и маскируешься под нашего. Если твое руководство узнает, подумают…
- Они давно не о чем не думают. Они столкнулись с неразрешимыми пока проблемами. Живут по накатанной. Выдумывают лозунги и бросают их нам, как красные тряпки на корриде, возбуждая в народе священное чувство патриотизма. А мы, наивные, долбимся.
- Я к участковому пойду, я общественность подниму!
- В коридоре шмотки. Джинсы, кофточки. По распределению достал. Погляди там.

                ***
   Василий курил, задумчиво шарил по радийным частотам, разыскивая «Голос Америки». Рядом пил водку участковый Гнидышев. Его по-бабьи расплывчатое румяное личико раскраснелось донельзя. Капитан скинул китель и фуражку. На форменной рубашке не хватало пуговицы, и рыхлое складчатое тело с выпирающим пупом просилось наружу. Степан сидел поодаль на диване и листал подшивку журналов «Техника – молодежи». Василий отмалчивался, изредка поправлял модные очки с узкими линзами в тонкой бесцветной оправе, почесывал кончик шнобеля. Последний раз ему пришлось закусывать мандаринами, и носище его невероятных размеров на все лицо, и скошенный подбородок пятнами покрылись. Капитан скучал, выстукивал костяшками пальцев военный марш, Степан углубился в статью про устройство дельтаплана, собранного в домашних условиях.
Василий заерзал, завозился и удовлетворенно произнес:
- Поймал!
Сразу же из треска и шипения вырвалась какая-то тарабарщина.
- Не европейский язык, - авторитетно высказался Гнидышев.
- Понятное дело, - усмехнулся Василий, - на Турцию вещает.
- Ну и что же они там говорят, - заинтересовался участковый, - небось, какую-нибудь гадость про нас выдумали?
- Теперь везде в мире одно главное событие – наша аномалия. Бояться, что к ним перекинется.
- А поконкретнее? – Гнидышев придвинулся к Василию, гипнотизируя взглядом, словно пытался раскусить изощренный обман бывшего ученого и, все-таки, услышать правдивый перевод.
- Я не полиглот, но в общих словах обвиняют советское правительство в тоталитаризме и безбожии.
- Обычная антисоветчина! – резюмировал участковый, и после очередной рюмки бросил в жерло рта хвост селедки. – Если рассуждать о философии, то мне Фрейд ближе.
Гнидышев захмелел порядочно, и его потянуло на безудержную и опасную откровенность.
- Меня, например, государство вырастило, выучило, в кирзовые сапоги обуло, фуражку дало. Поэтому и предан ему по-собачьи. Все из детства тянется. Там истоки искать надо. И любовь с женщиной в постели должна быть постоянной, иначе перекосы выйдут. Ведь самые вредные и опасные люди это импотенты. Они физиологически ничего не могут, и эта немощь пронизывает все сферы жизнедеятельности.
- И духовную? - тихо спросил Василий. – Или ты, Гоша, как представитель власти, а, следовательно, примерный атеист, отрицаешь таковую?
- Ученый ты человек, пусть и бывший, пусть и выгнанный за пьянку, Васенька, только не по-научному размышляешь! – возразил ему Гнидышев. – Что есть такое атеист? Отвечу – тот же верующий! Верующий в небытие Бога. Отрицающий его и свято верующий в это самое отрицание. И может так статься, что моя вера будет посильнее религиозного экстаза какого-нибудь схимника! Отвечу – потому что я не пощусь, ни в чем себя не сдерживаю, а, значит, здоровее. Теперь обратимся к народной мудрости: в здоровом теле – здоровый дух! Выхожу я на работу и чувствую в себе силищу безудержную. Могу челюсти ломать, могу допрашивать, могу преступника ловить… да и еще много чего могу! Вот тебе мой духовный манифест.
- Для меня вера заключается в психическом самовыражении личности, - отозвался Степан, - и схематично ядро веры размещается где-то внутри, лежит свободно на средостении в области солнечного сплетения. Поэтому, если туда даже легонько ударить, то можно и человека умертвить, то есть лишить его веры.
- Точно! – подтвердил Гнидышев, - сам пробовал, - и чуть не прослезился. Он успел довольно накочегариться, и пребывал теперь в состоянии решительной сентиментальности.
- Или говорят, мол, душа в пятки ушла, - продолжал Степан. – Не душа, а вера! Испуг – это неверие в свои силы, оставление самого себя и предательство! Самый одинокий человек на Земле – человек лишенный веры. Попытайтесь, отберите у человека все, но оставьте ему Иисуса избитого и распятого. Стойте рядом и пытайте, мучайте этого человека. Да, ему будет тяжело, но терпимо. Он повернется, поглядит на Христа, перекреститься и ему сразу легче станет, душа сопереживать начнет, что рядом Господь, не покинул его, весь в язвах и муках, такой же стонущий и униженный, но достойно переносящий издевательства...
- Я сам иногда по ночам на крышу забираюсь, - снова влез Гнидышев, - и гляжу туда, за реку. Чудится мне крест парящий, далекий костерок и стражи с пиками.
- И ты, и ты, Гоша? – поразился Василий. – Мне тоже после второй поллитры привиделось. Подумал галлюцинации. Обычно черти и дети видятся, а тут крест. Огромное с полнеба распятие. И мальчуган с соломенными волосами. Стоит рядом, петлю из веревки вяжет.
- Отчего же дети? – удивился Степан.
- Не знаю, - пожал плечами Василий и поймал в приемнике Пугачеву. – Анализировал и предполагаю: дети такого же роста, такие же непоседливые, как и «рогатые». Человеческое мышление, в частности мое – ассоциативное, и поэтому с чертей на детей перекидывается.
- Светлые волосы, говоришь, - все больше тревожился Степан.
- Твой, что ли туда бегает? – насмешливо заметил Гнидышев.
- Мой, - виновато опустил голову Степан.
- Галина жаловалась, умоляла меры принять.
- Память стерилизуете? – спросил Степан.
В лице ни кровинки.
- Откуда знаешь?
- В условиях аномалии возможно многое…
- Существуют разные методы. Да только это военная тайна! Тебе откуда известно?
- Не виноват он! – заступился за Степана Василий. – Я рассказал ему. Меня вам не взять. Я бывший сотрудник НИИ. По сроку давности имею право…
- Молчать! – прохрипел Гнидышев и неверным шагом, сшибая углы, принялся расхаживать по квартире. – Окопались! Вы думаете, если я с вами так, запросто, в тесной дружественной обстановке, значит, и управы не найду? Когда весь народ изнемогая, надрывает последние силы в «преодолении», вы тут религиозную деятельность разводите, про страдающих исусиков размазываете!
- Гоша, Гоша! Перестань! – взмолился Василий, - какие из нас агитаторы? Погляди на Степана. Сейчас он настоящий атеист. Веры в нем не осталось. Вишь, побелел, осунулся, за сына переживает!
- Вера в пятки ушла? Ладно, все мы здесь одним миром мазаны. У нас тут волей случая (будь не ладна эта аномалия) междусобойчик нарисовался, и просто так нас отсюда не выпустят. Когда-нибудь им надоест с нами возиться, изучать и систематизировать. Возьмут сверху и жахнут! И останется один кратер на всех. А если мы сами силу воли проявим, то и нам разрешат, так сказать, влиться в общие территории. Нас заметят, о нас заговорят, и в тихушку у них, уничтожить нас не получиться!
- Что делать надо? – обреченно спросил Степан.
- Я в газеты и радио с обращением могу выступить! – заявил Василий.
- Правильно! Подготовим верное общественное мнение! Вот и испытаем веру! Предлагаю уничтожить холм у реки!
- Там же храм! – ахнул Степан.
- Именно! – подтвердил Гнидышев. – Срыть к матери! Каждому жителю по лопате дать. А сын твой, Марат – главным зачинщиком будет!


                II
  Когда-то разливался колокольный звон, расходился мягкими волнами по округе, радуя и возвышая души. Горестным воспоминанием о нем служит кривая, почерневшая от времени ось, на которую крепились заливистые.
  Полеживает Марик, соломинку во рту вертит, травянистый вкус испытывает: сладковато-хлебный. Забрались под самый небосвод. На колокольне настил сколотили. Теперь оба лежат, от удовольствия на солнце жмурятся. Хорошо, беззаботно! Только вот далеко, далеко, на задворках подсознания тревога покалывает. Приподнялся Марик на локте, на Оську  поглядывает. Мучается тот думой тяжелой. Высокий лоб-долину, изрезали извилистые морщины-реки.
  Мутны они сегодня. Много песка и щепы несут в себе. Обуглились берега, почернели. Недоигранные куклы разбросаны, тряпочки, тетрадки школьные. И свод храма – цвета иссиня, в ангелочках расписной облупленных. Летают себе, вниз поглядывают на тяжелые знамена кровавые. Алеют пионерские галстуки, бьют барабанщики. Картофелем кормят, компот дают. Саженцы, речевки. Исчезают к вечеру девочки и мальчики тринадцати-четырнадцати лет. Пропадают в кабинете у директора интерната детского № 21 Кондрата Карловича. И творятся с ними непотребства и мерзости всякие, которые противоречат моральным устоям советского человека. Молчат – боятся. Даже Юленька с разбитыми губами (долго сопротивлялась) отводит взгляд в сторону, проплывает мимо тенью поникшей. А Оська чувствует неладное, ищет с ней уединенной встречи.
  Они встретились и трепетно друг о друге заботились, как это случается у сирот бездомных. Прижились в селе, немцами сожженном, где сияли под небом чистым штукатуренной белизной русские печи. Добывали пропитание скудное на полях заброшенных. Юлия местной была и во время недолгой оккупации в подполье пряталась,  немного умом тронулась. Болезнь ее лишь ближе к ночи проявлялась. Забьется где потемнее и невидней, и несколько часов кряду проплачет. Пришли возводить избы, отыскали и определили в храм, тогда интернатом бывшем. Провели медосмотр, два десятка детей отделили от остальных (в их числе Юленька) и на лечение отправили. А через год, когда зажелтели сладкие почки акации, покрылись нежным лебяжьим пухом тополя, объявилась вновь быстро повзрослевшая Юлия: с ясным взором, прямой спинкой, быстрая и насмешливая. Увиделись они вновь, в прикосновениях сдержанны, словно стеснялись чего-то нового, необъяснимого и неизбежного, витавшего возле, и наполнявшего их доверчивые души уверенной полнотой жизни. Это и особый аромат, исходивший от Юлии и дурманивший теперь Оське голову. А она тараторила про море, на котором ей довелось побывать, чтобы поскорее заполнить неловкие паузы. Оська вдруг захотел ее тронуть и испугался больше, чем когда-либо. Вскоре он стал избегать общения с Юлей. Устроил себе «лежку» в мохнатых коричневых камышах у тихой заводи и оттуда украдкой наблюдал за Юлией. Пока она не застала его врасплох, не свалилась на него с неба.
- Долго прятаться собираешься, Осик? – ехидно спросила она и, аккуратно оправив платьице, подобрав ножки, уселась рядом.
- Не прячусь я вовсе, - отвечал смущенный паренек, - так просто, реку слушаю.
- Много ли наслушал?
- Камыши созрели. Если их поджечь, то долго тлеть будут.
Они тогда просидели до вечера, жгли камышинки, слушали лягушачьи рулады, пока вода в реке не окрасилась в оранжевый цвет, а воздух (по-осеннему холодный) не заворошил тяжелые черные косы Юлии. Согревались общим теплом, захлебывались словами, которые поражали их своей недосказанностью и одновременно пронзительной ясной остротой,  доводили себя до головокружения неумелыми, первыми поцелуями.
  Конечно же, их потом распекали на общем собрании, выспрашивая и выискивая с пристрастием  подробности погнусней, заставляли признаться в них и покаяться. В наказание были отстранены от областного смотра, от похода по местам славы и ожесточенных боев, от разжигания пионерских костров и дружного пения под гитару. Пребывание в опале продлилось недолго. Прошло время, сменилось руководство, и только глупые насмешники по углам иногда досаждали им. Появился пухленький премилый с виду человечек с широкой, надраенной до рези в глазах медной пряжкой. И завел традицию: заводить по очереди девочек и угощать их  печеньицем.  Долго юлил возле Юлии. Он ее приметил сразу и выдвинул старостой. Девушка шарахнулась в сторону, но новый директор Кондрат Карлович вошел во вкус и оказался весьма настырным и жестоким дядькой. Ременной начищенной пряжкой сломал Юленьку. Догадался и не выдержал Оська. Разбил бюст Ленина о стену. Выцеливал в Карловича и промахнулся. Изолировали. Заперли в красном уголке. Ходил, ходил Оська от злости сам не свой. Все портреты изрисовал, скатерти изодрал, атрибуты советской власти испакостил.  А потом глянул и ужаснулся. За такие художества знал, и лоб зеленкой намажут, и сошлют, откуда не возвращаются. И решил огнем очиститься. На пожар все спишут.
  Долго рыскал по комнатам, искал свою Юлию. Отыскал бездыханную, тлеть уже начала. Помутилось в голове у парня. Сбегал для верности на хоздвор, вынес две канистры с керосином, запер все ходы-выходы и обнес ими вокруг храм дважды. Полыхнуло, а Оська во фрунт вытянулся и отдал пионерский салют, как учили его сызмальства, потом заверещал и заколотил по теплой землице босыми ногами, приговаривая:
- Юленьку мою спасите, отдайте мне ее назад!

                ***
- Молчи и забудь! – строго наказал Илия, когда Марик дрожа и глотая слезы, поведал ему истинную правду о случившимся давнем пожаре во храме.
- Я догадывался, но не мог предположить…- сокрушался монах. – Эх, безвременье, безбожие! Жертвы некрещеные умножают горести. Кто их только на русское поле широкое выпустил, кто хлеба незрелые срезать научил? Думали, заменят иконы на лозунги и транспаранты, и жизнь покатится, как прежде? Ан, нет! Вера ущербна и ересь есмь, если она неосвещена ликом светлейшим Господа!
Из разрушения не выйдет созидания. Пробуйте, любую экономическую систему  стройте. Пока знаменем Христа, всесоздающего округу и Вселенную не обернетесь, хоть тыщу звезд, орлов и других символов налепите, или иных придумаете, только разрушать обучитесь и мздаимствовать. И придете с кирками, да заступами, чтобы новый город сотворить, а выкопаете котлован себе и опустошите окрест, повыносите! Ибо не рабы вы божии, а сами себе хозяева несовершенные. Сами себя богами провозгласили. Не возжелали называться соработниками, сотворцами! А кости предков разносить, да пожары учинять легче всего.
  Зачем же вы, безбожники твердолобые отрицаете Всевышнего? Отчего охотнее верите в ученые теории и байки? Ведь многие из них никто не утвердить, не опровергнуть не может. Но вы охотнее поверите в существование черных дыр далеких и неведомых, чем в близкий и добрый свет Господа, каждый раз нам утро жизни дарящего.
  Зачем же тогда в невзгодах и бедах крест кладете украдкой? Почему вождей своих о пощаде не молите, а матерей своих жизнь вам давших вкупе с Боженькой кличите, на помощь призываете? Потом в довольстве и сытости отрекаетесь от него и плюете, и не трижды, а по трижды триста раз на дню! Распинаете и Голгофу возводите, чтобы после, когда невзгоды подступят, опять по углам прятаться и уничижено каяться! Покайтесь, покайтесь единожды и навсегда, возвратитесь к Христу!
  Так голосил пришлый монах Илия, павши у огромного в четверть стены распятия. А с колокольни свесившись, зыркал на него Иосиф-поджигатель.

                ***
- И помни, Марат, - наставлял Илия, - любовь Христа самая верная, самая бескорыстная в мире!
- Убийца Оська, - убежденно твердил Марик.
- Мал ты еще и не можешь осуждать Иосифа. Лучше запомни: если наступит время, когда предадут тебя друзья, неверная жена оставит, неблагодарные дети отрекутся – один Господь рядом будет. Он единственный, кто не откажется от тебя. И если ты почувствуешь это, то образ Христа отпечатается и запечатлится на сердце твоем. И пойдете вы вместе, рука об руку. Поэтому неси свой крест терпеливо, ведь Господь больше твоего свою спину под плеть подставляет и от лихих тебя уберегает! Когда поймешь, когда осознаешь многое здесь говоренное, путь твой превратится в добрую широкую дорогу. И никакое происшествие не омрачит, не заморочит твою голову.
- Всех, всех сжег! – не мог успокоиться впечатлительный Марик, с опаской поглядывая на колокольню, откуда третий день уже Оська не слазил.
- Он уже наказан, и один Господь знает, как все это время Иосиф страдал, какие переживания испытывал, - отвечал ему Илия. – Тебе доверился, поделился ношею. Возьми же самую тяжелую часть и следуй покорно. Жизнь столь многообразна и извилиста – что человеку при жизни грехом кажется, потом как благодать зачтется.
- А как узнать – «кризис» благодать или грех?
- Иллюзия это, обман! Человеком придуманная химера. От нищеты духа произведена. Мельчает человек духом и ему надо выдумывать внешние обстоятельства и ссылаться на них. Проще говоря, найти виноватого, а с себя бремя скинуть. Ибо все в голове и из головы происходит.
- И пожар – выдумка?
- Пожар до сих пор в голове у Иосифа бушует, а здесь лишь остов храма возвышается. Напрасно себя бичует и изводит! И аномалии всякие прекратятся, как только люди Бога разыщут и вместе с ним созидать начнут.
- Храмы возводить?
- Прежде всего – человеческие отношения меж собой. Семьи крепкие устраивать, связи родственные поддерживать. А на это веретено и храмы, и другие богоугодные сооружения нанизываться будут.
- Прямо рай, - скептически произнес Марик.
- Рай и есть! – подтвердил Илия. – Ничего невозможного Господь от человека не требует. Соблюдай заповеди.
И Марик, загибая пальцы, начинает их перечислять.

                III

  Я до последнего не верил, что все мы, возьмем кирки, ломы и лопаты и нестройной толпой повалим за реку. Очень уж мне хотелось думать об этом всем, как о бестолковом кухонном разговоре, который улетучится с перегарной, хмельной вонью, стоит открыть окно и проветрить комнату. Но вскоре нас созвали на главную площадь. Участковый – единственный представитель власти (остальные, опасаясь аномалии эвакуировались) был навеселе. Возле него неотступно находился бывший сотрудник НИИ Василий, идеолог задуманного мероприятия. Еще в подчинении у Гнидышева находилась брошенная при спешном оставлении города, рота недавно призванных, зеленых солдатиков, пуще «кризиса» боявшихся гнидышевской луженой глотки.
  К моему великому удивлению Гнидышев произнес воодушевляющую (не иначе текст Василий составлял), зажигательную речь. Из нее я понял, что население города на субботник во храм направляют. Поэтому идти требовалось весело с песнями и плясками. По пути, возможно, встретятся несознательные элементы, с которыми и предполагалось бороться. Гнидышев во время речи возле себя Марика держал, сына Степана, и поминутно спрашивал: «Верно?» Марик потряхивал головкой, и соломенные кудри его разлетались по разные стороны.
  Выкатили несколько бочонков со спиртом. Люд взревел радостно. Послышались шутки, смех. Но я уверен, что за внешним весельем и беззаботностью скрывали постыдные чувства, вроде того, когда глаза свинцом наливаются, и не отодрать, не отлепить их от низу. И в памяти невольно всплывали мерзкие поступки, мною совершенные.
  Помню светлый новогодний праздник. Украшенную елку. Дочурку, которая едва ходить научилась. Все интересно ей: перышко, торчащее из подушки, случайный заворот занавески. Потрогать бы, на молочный зубок попробовать. Не удержаться от золотистых шариков и мишуры. Тянется пухлая, детская ручонка. А глаза – два синих распахнутых блюдца; хлоп, хлоп! За боль меня укоряющих. Нежная кожица раскраснелась до синевы. Шар раздрызгался по полу. И ничего тогда в душе моей не содрогнулось, не размягчилось.
  Степан, готовый на храм идти, присел на дорожку, задумался. И ему противные мысли в голову лезут.
  Галина только с роддома возвратилась. Марика родила. Бегает, суетится, ребеночка перепеленывает. А Степан сам, как младенец неразумный, внимания требует. И так к супруге подойдет, и этак. Непреступна она, не мешай!
  До сих пор Степан гадает-думает, кто его надоумил, кто в спину тыкнул. Ну, ударил наотмашь Галину. В других семьях, скажите вы и похуже случается. Ударил Степан и  стоит, как оглушенный. Смотрит на него Галина с обидой и разочарованием. Снял ее рыцарь доспехи и в навозе извалялся. Бегает шутом гороховым, глумится над любовью святой, материнской. Закрался к ним в семью истукан чужой и черствый. Дары они ему приносили и жертвы делали. Стоило один раз уступить, присосался пиявкой невидимой. Материальному поклоны кладет, а связь сердечную тяжелым матом обрывает.
  Фотографию отца родного Галина в глубину шкафа прячет. Не спешит старика навестить. Причины глупые выдумывает, все на аномалию кивает. А Семену Ивановичу порой с постели без посторонней помощи не подняться. В письмах об этом – молчок. Крепится дед. А раньше бывало, пойдут с Галкой грибы собирать, та малая устанет. Взвалит ее Семен на спину и с добрый километр до дому тащит.
  Разомкнуты, разорваны родственные связи. Люди независимыми, самодостаточными стать стремятся. И в этом стремлении своими близкими жертвуют, на чужбину едут. Такая вот, аномалия!

                ***
  Перешли реку и к храму подступили. Земля враз тверже и уверенней под нашими ногами стала. Илия издали приметил тучу темную, людскую. Впереди с Гнидышевым Марик поспевал. Немного поодаль семенил Василий. Заприметил Марик одинокого монаха, покосился на тяжелую кобуру Гнидышева, сбросил с худеньких плеч робость: завертел, запоказывал пальцем.
- Вот он, Оську на колокольне укрывает!
- Разберемся, - буркнул капитан и приказал взять в тесное кольцо храм.
Сгрудились люди вокруг церкви густо. Кто подальше на передних напирает. На преступников хотят поглазеть. Я пробрался вперед и позади Гнидышева встал.
- Выводи своего подельника! – говорит монаху участковый. – Не подчинишься, я имею право силу применить.
- А народ, зачем привел? – спрашивает Илия. – Сдамся добровольно, укажи вину мою.
- Мне скрывать от людей нечего, они тебя судить будут за растление детской души советской и напускание религиозной фикции.
- Я проповедей давно не веду.
- Ты, паскуда в рясе, не кружи! – закипел Гнидышев и, грубо пихнув Марика, спросил у мальчика:
- Учил он тебя? Ну, отвечай! А то и тебя, пособника прищучу!
В толпе послышался ропот. Марик глянул широченными глазами на Гнидышева, которому он доверился и открылся, и не мог опомниться, и в толк взять – как быстро и легко его предали!
- Не обижай Марата! – заступился Илия.
По толпе пробежала судорога. Вытолкнулась наружу Галина со Степаном. Женщина курицей растопырилась, закрыла собой сына. Степан ее своей широкой спиной затмил, насупился.
- Заступники нашлись, - дурашливо хохотнул Гнидышев, оглядываясь и ища у людей поддержки.
Пьяная толпа уже заразилась непонятным и бессмысленным охотничьим азартом, когда терзать хочется, все равно кого.
- Думаешь, я не помню твои разговоры про Христа? – обращаясь к Степану, зловеще прошипел Гнидышев. – Выявили целую религиозную банду, товарищи! Земля тут крепкая на взгорочке. А мы там, - махнул в сторону города, - преодолеваем, боремся, вниз проваливаемся, а они уже обустроились! На ваше счастье, советское правосудие отличается гуманностью. И мы помилуем вас, если к нам присоединитесь, и культовое построение в реку своротите!
В ответ молчание.
- Тащите динамит! – грохнул капитан.
Вынесли ящики. Вскрыли. Проворно прыгнул Илия и свалился плашмя на взрывчатку.
- Ты что, ты что, бородатый козел удумал? – заорал Гнидышев.
Засвистала, залилась гоготом распаленная толпа. Послышалось:
- Давайте рванем, пусть поп полетает!
Из толпы набежали, схватили Илию, отбросили в сторону. Подхватили ящики, к храму поволокли. Илия пробовал подняться, но его сбили с ног, стали за бороду по земле таскать и рясу рвать. Возле церкви суетились, выкапывали ямки, закладывали шашки в трещины и щели.
- Не трогайте Илию! – ввязался Марик.
Его неловко задели, нос разбили. Подоспел Степан с Галиной. Улучив неожиданную передышку, высвободился из свары Илия, схватил окровавленного Марика и бросился внутрь храма.
- Отриньте, бесноватые! – властно пробасил он.
И слова его, усиленные акустикой церковных стен оказали воздействие на людей. Прекратились драка и у храма движение. Толпа колыхнулась, замерла.
- Неужели вам мало изуродованного, обугленного дома божьего! – вещал Илия, - мало жертв принесенных и взывающих о помиловании и поминовении! Фундамент храма землю связывает и держит. Разрушите, и придет аномалия!
- Брехня! – махнул рукой бывший сотрудник НИИ Василий.- «Кризису» есть научное обоснование. Не верьте ему!
- Взрывайте! – приказал Гнидышев, - пусть подохнут!
- Стойте! – закричал страшным голосом избитый Степан.
Еле поднялся, подхватил на руки Галину и проковылял до церкви.
- Уничтожайте теперь, - молвил он.
Протиснулась Мария. Побежала и встала рядом с Мариком.
- Мариша! – резанул бабий крик. – Куда, куда ты! А ну, назад! Назад, говорю!
Выскочила растрепанная, раскрасневшаяся Таньша. Глянула презрительно на Гнидышева, отряхнулась и гордо прошествовала в церковь. И мне срок вышел. Не хватило сил с самим собой бороться. У горла страх ножиком приставился. Идти надо, иначе последней гнидой ощущать себя буду. Ноги ватой обросли. Не несут. Были бы крылья, взмахнул бы ими и там уже. Невозможно больше, немыслимо пережидать. Застрял кусок в горле, и не вытащить его, не протолкнуть, подавиться только. А если и пролезет, скоро куски погаже и попротивней глотать приучишься! Сделал шаг, второй, третий, не помню, как ноги донесли, как рядом со Степаном оказался. Плечом к плечу стоим. Его мелкая дрожь колотит, но вида не подает, сжал рот до скрипа зубовного. Вышли и другие люди, и понуро, неуверенно начали переходить на нашу сторону.
- Отставить, - растерянно произнес Гнидышев.
Никто ничего не предпринимал. Стояли не шелохнувшись, в каком-то отупелом запоздалом прозрении.
- Выдайте нам поджигателя и я… и мы отступим!  - сердито крикнул нам капитан.
- Марат! – обратился Илия к мальчику, - поднимись наверх, приведи Иосифа.
Время остановилось. Неторопливо спустился с колокольни Марик. На себя не похожий: весь собранный, подтянутый, лицом посерьезнел. Шепнул Илие. Тот качнул головой мохнатой, перекрестился и проговорил:
- Подходите, люди добрые, несите веревки, Иосифа снимать будем. Своими силами не справимся. Тяжелый он.
  У Марика истерика случилась. Даже если бы всех праведников разом казнили, и то, наверное, не было бы столько отчаяния и скорби в вопле, который испустил он. Ужаснулись люди, бухнулись на колени, схватились за головы. Сняли охладевшего Иосифа. Как установили позже эксперты: сердце его остановилось за сутки до противостояния у церкви.
  Вот так и спасли храм. По копейке с души собирали. И пуще прежнего храм закрасовался. Аномалия сама собой прекратилась. Из других земель паломники потянулись, полюбоваться на благодать небесную, воплощенную в камне, и на службе церковной побывать, устроенную ладно и во славу Отца, Сына и Святаго Духа! Аминь.