Стихотворения Набокова, особенно ранние, – своего рода нонсенс, в котором писатель приоткрывается глубже, полней и искреннее, чем в прозе, где он нередко выступает этаким суровым римским консулом, приверженцем минимализма и скупости в изображении чувств, но тем сильнее эмоциональный шок, когда открываешь в Набокове черты религиозного мыслителя.
Нижеприведенное стихотворение Набокова «Мать», по-моему, по затронутой религиозной проблематике превосходит таковую в романе «Мастер и Маргарита» и выдает в Набокове мировоззренческого ученика В.В. Розанова, который успел поставить немало острых для христианства дилемм:
Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,
спускается толпа, виясь между олив,
подобно медленному змию;
и матери глядят, как под гору, в туман
увещевающий уводит Иоанн
седую страшную Марию.
Уложит спать ее и сам приляжет он,
и будет до утра подслушивать сквозь сон
ее рыданье и томленье.
Что, если у нее остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слез
не стоит наше искупленье?
Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;
у гроба, в третий день, виденье встретит жен,
вотще купивших ароматы;
светящуюся плоть ощупает Фома;
от веянья чудес земля сойдет с ума,
и будут многие распяты.
Мария, что тебе до бреда рыбарей!
Неосязаемо над горестью твоей
дни проплывают, и ни в третий,
ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,
твой смуглый первенец, лепивший воробьев
на солнцепеке в Назарете.
У В.В. Розанова в «Апокалипсисе наших дней» читаем: «Иисус Христос уж никак не научил нас мирозданию; но и сверх этого и главным образом «дела плоти» он объявил грешными, а «дела духа» праведными. Я же думаю, что «дела плоти» суть главное, а «дела духа» - так, одни разговоры». Набоков в вышеприведенном стихотворении говорит приблизительно о том же, но в другой эстетике, в сущности, поднимая мысль Розанова на новую высоту.
Речь идет о центральной нравственной дилемме христианства, из-за которой в человеческой природе возникает бунт против христианства, против устоев морали им проповедуемых. Ключевой вопрос таков: что перетягивает: «Вселенская любовь» Иисуса или «Вселенская печаль» Марии, не девы, но матери, которой слишком тяжело было такое искупление? Для истинного христианина первое не противоречит второму, но человеку органично присуща и другая точка зрения, исходящая не от Духа, но от Рода и, стало быть, снижая «штиль», - от «плоти», как выражается Розанов. Попробуй объяснить матери, оплакивающей сына, что смерть его была угодна Богу!
«Вселенская любовь» Иисуса и «Вселенская печаль» его матери Марии - это две соразмерные стихии, неразрывно связанные. Булгаков к этой теме не подошел, потому что образ Богоматери ему чужд, он заострился на мнимой трагедии третьестепенного для Евангелия персонажа – посредственного римского чиновника, внешне достаточно чистоплотного (мыл руки), но конформистски настроенного (шел на поводу обстоятельств). Снобические реверансы перед титулом «пятого прокуратора Иудеи, всадника Понтия Пилата» (многократно и назойливо повторяется этот эвфемизм в романе) затмевают у Михаила Александровича более важные коллизии, превращая весь его главный роман в очередную версию «Собачьего сердца» - единственного по-настоящему удачного произведения Булгакова. Профессор Преображенский становится Мастером (который окончательно проиграл жизнь шариковым от литературы), Борменталь – становится Воландом и делает убийственные операции на шее, шариковы-Босые размножаются необычайно, а Швондеры в кожанках орудуют в милицейском спецназе. Квартира профессора Преображенского – тоже словно проклятая. Проблематика «Мастера и Маргариты» переходит на иной уровень, иной круг ада, но суть не меняется. Тема Булгакова находится в иной плоскости, но о ней стоило упомянуть, потому что коллизия Булгкова набоковскому творчеству далеко не чужда, но это потребует отдельной статьи.
Мне кажется, именно розановщина в Набокове отталкивала его оппонентов (например, Георгия Иванова), объявлялась пошлостью, иногда, впрочем, справедливо, но не в этом конкретном случае. Но, по моему мнению, стихотворение «Мать» затянуто: высказав мысль о том, что «этих слез не стоит наше искупленье», надо было остановиться, а не блистать далее познаниями в апокрифах, что ослабляет основную тему. А вот следующее стихотворение, по-моему, пошлость и розановщина в чистом, беспримесном виде и, что хуже всего, выражает метафизику Набокова, которую он пронес по жизни:
Нет, бытие не зыбкая загадка!
Подлунный дол и ясен и росист.
Мы гусеницы ангелов; и сладко
въедаться с краю в нежный лист.
Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,
И чем жадней твой ход зеленый был,
Тем бархатистей и великолепней
Хвосты освобожденных крыл.
Пошлость – не в самой метафоре ("мы – гусеницы ангелов"), а в том животном образе жизни, который под нее подстраивается. В этом стихотворении – ключ к увлечению Набокова бабочками, энтомологией, а также - к его предсмертным словам: «Бабочки начинают полет». Красивая на первый взгляд метафора про гусениц ангелов восходит к словам П. Флоренского, сказанным в частом разговоре и переданным в «Апокалипсисе наших дней» (лучшей книжке Розанова): «Бабочка – энтелехия души».
И все же Набоков носил в себе и кое-что другое, без чего его творчество было бы эстетически несостоятельным. Ему, а вовсе не акмеисту Г. Иванову, принадлежит, по-моему, лучшая эпитафия «Памяти Гумилева»
Гордо и ясно ты умер, умер, как муза учила.
Ныне в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
медном Петре и о диких ветрах африканских – Пушкин.