... Я не мог оторвать взгляд.
Оторвать – и смотреть незначаще, не видя, скользя по ступеням легким потоком дождя в разгар городского лета, не мешая мыслям.
Так бывает: что-то фиксирует происходящее, но не ты сам – точно! Время дергается, набирая обороты и сбавляя их, размышлениям в унисон.
Если бы я мог сейчас...
Ресницы продолжали стряхивать глянцевый покой, зрачки передвигались прыжками в ограниченном пространстве - вершинам этакой маленькой пирамиды из трех вишнёвых косточек, неведомо каким путем попавших в центральный ящик стола.
И чего я задержался на них? Отчего - улыбка ребенка, затерявшегося на новогоднем празднике взрослых?
Откуда вы здесь, заблудшие?..
Николай Петрович оторвал наконец взгляд, прошелся им по кругу квадратного кабинета-библиотеки в поисках других пришельцев.
Не найдя, опустился в кресло-стул - и еще ближе оказался у трех косточек, мирно расположившихся на фрагменте карты южной части Антарктики.
Периодически он перебирал ящик, выполнявший роль административной стойки: что-то попадало в корзину, остальное – в боковые отделы. Беспорядка Николай Петрович не терпел.
Только сейчас на это не было времени.
Неудивительно, конечно, что попали в ловушку предметы, мешающие письму - легким движениям локтя по зеленому сукну столешницы. Но как здесь оказались вишнёвые косточки?
Постучали. Николай Петрович задвинул скрипучий тяжеловатый ящик.
Словно сквозняком распахнуло дверь.
Ветер - быстрый, словно выстрел - добежал до кончика носа, губ, расплескался, раздвоился, порхнул по щекам и ушел к затылку легким холодком - он встретил его, как всегда, лицом...
Давно мечтал Н.П. переставить стол, выставив его боком к двери - спрятаться частично от встречного потока.
Это надо хорошо продумать: не заслонить свет от большого, поделенного на мелкие квадраты окна, не перекрыть подход к стеллажам, с прилегающей к ним лестницей. Огонь камина не должен подходить близко, циферблат часов - точно по глазам. Кроме всего, надо передвинуть старый, и оттого тяжелый, ковер на полу.
Предметы – хозяева библиотеки - стояли неподвижно, наверное, лет сорок. Устанавливал и обустраивал их отец - Петр Петрович Вышинский, человек мощного телосложения и такого же характера.
Менять что-то по мелочам не получалось, а основательно – откладывалось.
- Гости расходятся... - остановилась на полуфразе жена. Сделала шаг вперед.
- Да, я иду. Проводить, попрощаться...
Николай Петрович щелкнул выключателем под большим куполом итальянской настольной лампы, приобретенной на выставке дядей - братом отца - и вместе с женой вышел в сад.
2.
Сегодня Николаю Петровичу исполнилось пятьдесят лет.
Непривычное скопление гостей в большом доме Вышинских, примыкающем северной стороной к единственной в округе возвышенности – Горбатому Холму, а восточной - к Утиной речке, состоялось точно по этому поводу.
Приехал, окончивший Военный Корпус, сын, перед отправкой к месту службы. Танцевала весь вечер со (ставшим неделю назад официальным) женихом дочь. Собрались немногие знакомые, друзья, родственники жены.
Июнь допевал песни стрекотанием цикад.
Вечер иссиня-черной густотой приглядывался к всплескам и вспышкам: молодежь запускала фейерверки.
Рыжевато-сине-зеленым светом озаряло ту или иную группу застывших (словно актеры в немой сцене), притихших, уставших гостей.
Пахло дымным туманом, далекой грозой, травой, передающей аромат наступившей ночи, и вишневым цветом.
Так пахнет день в ожидании нового.
Николай Петрович провожал гостей.
Дети, даже давно выросшие, в окружении взрослых, знакомых сызмальства, остаются детьми – с визгом убежали к реке. Голоса их были слышны вдалеке, как из-под ватного одеяла: невольно прислушиваешься, но ничего не разобрать. Аккомпанемент молодости под скрип веток в ненастье.
Николай Петрович прошелся по саду: поднял два плетенных и один пластмассовый стул у кустов жимолости. Их опрокинуло ветром или чьим-то резким движением.
Сад был гордостью дома.
Старых, начинающих дряхлеть деревьев, со следами мучений, не было.
Сливы, груши, редкие яблони и вишни – их было более всего – ранние и поздние. Когда одни были готовы стряхнуть урожай, другие только окутывались нежным облаком - кружились в темпе, лишь им известного танца, горделивые тонкие ветви.
У каждого дерева своя мелодия. Различить её, прослушать, находясь рядом и одновременно в другом измерении – в этом истинное наслаждение.
Сегодня мелодия запахов была особой: сырой ветерок полуночи, договорившись с размеренно-мудрой музыкой полувекового юбилея, закружил с особой скоростью вишнёвый запах, взбил его, приподняв над сладкой пеной аромат домашних пирогов, компота, слегка горьковатый привкус вишневых косточек...
А действительно, как они оказались в моем столе?
Сам принес на рукаве жаккардового пиджака? Сразу три?
А потом смел в ящик?
Есть чему удивляться...
Поежившись слегка, совсем чуть-чуть (воздух остывал), по кирпично-красной песочной дорожке дойдя до веранды, Николай Петрович ступил на свежевыкрашенную ступеньку.
Ветер подул с запада, прибив, как к родному дому, на верхних облаках, струйку кипяченого молока.
Так пахли цеха молочной фермы.
3.
Этот запах делал отчетливым образ отца. Как запах вишни – образ дома.
Даже самые близкие со временем растворяются в прошлом: все больше черты скрываются туманом, образ гаснет. Дольше всего сохраняется голос.
Но достаточно звука, тонкого аромата, мелкой детали - и все становится явным, четким – живая картинка из прошлого – приблизилась и только сейчас стала по-настоящему реальной.
Такие встречи предусмотрены восполнять память, выравнивать значимость яркого, кажущегося второстепенным.
На веранду влетел голубь. Сел на стол к почти невидимым крошкам у графина с вишневым компотом.
Испугался грозы, неслышных ее вспышек на далеком темном небе?
Упали несколько капель. С блеклой, небогатой тучи, невидимой на ночном небе.
Уходить не хотелось.
Приподнимаясь на носки и вновь опускаясь на пятки, Николай Петрович несколько раз привел в движение звуки новой, еще не обмякшей, кожи туфель и скрипучей деревянной ступени, не решаясь шагнуть вперед – спугнуть птицу и положить начало движению в дом.
Вокруг все стихло.
Такая тишина не бывает долгой: цикады гадали – будет ли дождь, собаки устали от дневной «брехни», а на ночную - еще не перешли, не переключились, до петухов было рано, даже до самых смелых...
Говорили, что Николай Петрович похож на отца.
Сам он этого не принимал, не допускал возможности встать вровень.
Петра Петровича было за что уважать. Но он, сын, еще и чувствовал.
Отец был счастливым человеком. И никакие повороты судьбы не могли этот уровень снизить.
Молочный завод, в который он превратил две молочные фермы, был одним из его удовольствий. С ростом завода росла уверенность, успокоенность. Поиски, планы, трудности становились игрой, ребусом, задачей с новыми неизвестными.
Никогда не видел Николай отца хмурым, разве что уставшим, но и тогда - с выражением эмоционального благополучия.
Николаю Петровичу вообще везло на счастливых людей.
И всякий раз счастье было из своей, невычисляемой, материи.
Скроенным по своей, единственной, мерке.
Часы пробили двенадцать.
Ночь, начавшийся дождь остались за стенами.
Почти торжественная тишина приобретала живые формы: скрип стула, редкий, короткий хруст засыпающих половиц, стук соседского окна, гудок далекого паровоза говорили друг с другом в это время на понятном человеку языке.
Если бы люди так же легко понимали друг друга...
Спать совсем не хотелось.
Тревожно-хлопотливый день, взбудоражив мысли, не отпускал на покой.
Одинокий ночной сторож – хозяин дома – зажег в библиотеке свет, достал из бокового ящика папку.
Был ли это Парус или Якорь – он не знал. И себя об этом никогда не спрашивал. Он просто катал сейчас по серому коленкору три вишнёвые косточки - экзекуция перед тем, как выбросить...
Пальцы действовали неспешно, выводя узоры, петли, пробеги. Взгляд ушел, опрокинувшись в глубину...
Вишен Николай Петрович не ел, окруженный ароматом, нежно-пенным узором цветов, яркостью и сочностью ягод.
Нелюбовь иногда объяснить сложнее любви.
И бороться с ней нельзя – она превращается в ненависть. А с этим уже невозможно жить...
Косточки полетели в мусорную корзину, а Николай Петрович раскрыл папку.
Фотографии из студенческих экспедиций, две газетные статьи студента Н.П.Вышинского, наброски, схемы, чертежи, письма – два совсем свежих, одно пришло вчера.
Решено: осенью, после свадьбы дочери, он продает молочный завод – детище отца - и уезжает.
Сын на своем месте, его нельзя тянуть, нельзя привязывать, как когда-то, после смерти отца, он поступил с собой.
Жена поймет. Ей останется дом, сад, аромат вишен. Он прибавит к этому счет в банке.
Ее счастье останется непоколебимым...
Он ждал этого письма шесть месяцев. Или больше. Намного...
Втайне надеясь прочитать совсем другое?..
Предложенный им метод исследования, его проект разработки ресурсов Арктики, шагнув из студенческих лет, принят к доработке. Он получил поддержку заниматься им непосредственно.
Впереди бескрайность! И надо торопиться.
Николай Петрович перебирал листы, зная каждый на ощупь.
Под толщей льда скрыт мир, который может ждать сотни лет.
Но он... Он больше ждать не мог!
Встал, распахнул окно - в лицо ударил ветер, горячий, мокрый.
Оживал новый день. Один из тех, что умоется на рассвете, почти захлебываясь. Подставит себя бесстрашно лучам – и иссушится до тонкой пленочки, подобно медузе на берегу.
Зари еще не было. А горластых крикунов не обмануть. Первые петухи – безумцы, но ведут за собой...
4.
Солнце вставало чистым.
Райские небеса искрились лучами июля. Первого его дня. Безгрешного в эти минуты, как дитя.
Постучали.
Словно сквозняком распахнуло дверь.
Н.П. встретил ее, как всегда, лицом: абсолютно чистыми, с широко раскрытыми глазами.
Центральный ящик стола был открыт, подпираемый руками.
На фрагмент карты южной части Антарктики аккуратно легли три густые, успевшие стать вишнёвыми, капли...
Рядом лежало что-то черное, гладкое и холодное.
Вовсю горланили петухи...