Салима

               
                Из всех добродетелей и достоинств души
                величайшее  достоинство - доброта.
                Ф. Бэкон.
               
               
   Неугомонная жизнь двора начиналась с раннего утра. Дети с шумом обегали этажи, похожие на корабельные верфи, скатывались вниз по перилам лестниц и вихрем носились вокруг старого, заколоченного колодца посреди двора, который и сам напоминал узкий, глубокий колодец.
Первыми на "посиделки" выходили старики. Они молча здоровались друг с другом, вздыхали, и, рассаживаясь рядком на скамеечке вдоль стены, перебирали пальцами четки. Беседу обычно начинал старик Акрем-киши. Предварительно откашлявшись, он произносил свою знаменитую фразу:
  – Эх, жизнь, жизнь! Так было и так будет!
  – Да – а! -  Вздыхая, отвечали в один голос старики. – Ничего не поделаешь!
  – Сыновья наши стали отцами, скоро внуки повзрослеют, а нам, старикам, туда уже пора. –  Выразительно закатывал глаза к небу Акрам-киши.
  – Чего это вы все расхныкались? – раздавался сзади голос девяностолетнего старца.
Держась обеими руками за перила лестницы, он спускался к дружкам.
  – Я, можно сказать, только жениться собрался, а они уже панихиду здесь устроили.
Старики вставали, кланялись и уступали ему место. Старец кланялся в ответ, усаживался на скамейке и, крякнув один – два раза, громко говорил:
  – Женюсь, ей богу, женюсь.
  – Кого возьмешь? – бесстрастно спрашивали "дружки", поддерживая изо дня в день повторяющуюся шутку.
  – Салиму. Пора и ей замуж.
 Старики ухмылялись.
  – Что на это скажешь, Салима?  – Продолжали они "игру".
 Салима, как обычно, носившаяся по двору то с ведром, то с корзиной, в ответ только улыбалась своей широкой, доброй улыбкой.
  – Чудачка! – пожимали плечами старики. - Что ей скажешь!

Салима жила в низкой, тесной комнатушке под дворовой лестницей. Ветхая, покосившаяся дверь ее комнаты была всегда раскрыта настежь, и по двору часто разносился ее низкий, грудной голос, распевающей одну и ту же песенку, слова которой так не вязались с ней самой:
   Если бы я птичкой по небу летала,
   Я б для тебя, мой друг, только бы и пела
   А не для леса. И не для речки.
   Для тебя мой друг только бы и пела...

Среднего роста, с широкими плечами, довольно крупной головой и скуластым лицом, она, на первый взгляд производила впечатление существа непривлекательного. Но добрая улыбка ее широкого губастого рта с крупными ровными и ослепительно белыми зубами, как-то по-особенному высвечивала уголки ее черных угольков-глаз, заставляя все ее лицо гореть добрым и удивительно теплым светом.
Салима и впрямь была сама доброта. "Салима, сбегай за керосином", "Салима, сходи на базар", "Салима, присмотри за малышом" - то и дело раздавались во дворе голоса соседок. Ловкая и быстрая в движениях, как ветер,она успевала повсюду. Детвора относилась к ней как к ровне, не удивляясь, когда, проходя мимо, она вступала с ними в их игры. Привыкли дети и к тому, что тяжелый мяч, часто попадающий в ветхую дверь ее комнатушки, всегда возвращался им не только без нарекания, а даже с ласковой улыбкой.
Работала Салима санитаркой в больнице. Придя домой после беспокойной работы, она не спешила отдохнуть - надо было еще мусор соседкам вынести, собрать в корзину выставленные за дверь пустые бутылки, чтобы снести в лавку и отдать хозяйке всю, до единой копейки, вырученную мелочь.
Соседи привыкли к бескорыстной доброте Салимы и не удивлялись, хотя и называли ее за глаза "чудачкой", добавляя при этом "наша". Открыто подшучивали и усмехались они, лишь когда слышали, как напевает Салима свою любимую песенку. "Да где же он, твой друг, для которого ты хочешь птичкой быть?" – приставали они к ней. Салима в ответ простодушно улыбалась. Она не обижалась на них. Да и что ей было обижаться, когда она вовсе не думала, и даже тайно не помышляла о друге. Казалось, что и принадлежность свою к женскому полу никогда не дано ей было ощутить. Ходила она в темной холщовой юбке, бесформенно свисающей чуть ли не до самых пят, и мужского покроя блузке навыпуск. Подростковые башмаки на ее широких ступнях выглядели тем более нелепо, что носила она их неизменно с носками в полоску. Густые и черные, как смоль, волосы она заплетала в косу и скручивала сзади тугим узлом, никогда не пользуясь зеркалом.
Салиме часто приходилось забегать в сапожную лавчонку соседа, татарина Абдуллы, чтобы починить обувь. Старик встречал ее приветливо.
  – А, Салима, райская душа! – восклицал он, распрямляя лохматые, нависавшие на глаза брови. – Все для других хлопочешь, все для людей.  А что тебе люди хорошего делают? – говорил он, не выпуская зажатые в зубах гвозди. – Вон дверь твоя, совсем перекосилась, а хоть один из них, из мужиков, взялся тебе ее починить? А?
Салима молчала, простодушно улыбаясь. Старику становилось жалко ее. Чтобы сгладить неприятный осадок, он говорил:
  – Ничего, Салима, я дверь твою починю. Вот только времечко будет – починю.
Поблагодарив, Салима оставляла на сапожном  столике деньги и уходила.
  – Не сердись на старика, Салима, – посылал он ей вдогонку - Не сердись.
Но Салима ничуть на него не сердилась. Она и сама его жалела за то, что работал он не разгибая спины, с раннего утра до темноты, чтобы прокормить себя и дочь.
Абдулла давно овдовел  и теперь его единственной радостью в жизни была красавица-дочь, в которой  души не чаял, и на которую ни разу в жизни голоса не повысил.
Но однажды случилось невообразимое.
 Среди бела дня соседи услышали страшный крик и брань из комнаты Абдуллы.
  – Шалава... Я убью тебя... Опозорила отца! – кричал сапожник не своим голосом.
Плакала и звала на помощь и его дочь, Леля.
Салима мгновенно бросилась на крики. Увидев в руках сапожника молоток, занесенный над головой девушки, она, словно тигрица, кинулась на старика, подмяла его под себя и скрутила ему руки, да так, что железяка выпала у него из рук.
  – Убью! Шалава!... Стерва! – кричал Абдулла, вырываясь и округляя от злости налитые кровью глаза.
Салима, тяжело дыша, продолжала прижимать старика к полу.
  – Пусти, дура, – простонал обессиленный сапожник.
 Леля с разбитой щекой и разметавшимися волосами бегала по комнате, ища спасения от разбушевавшегося отца.
  – Беги, спрячься у меня! – шепнула ей Салима и, загородив старика, помогла девушке выбежать из комнаты.
  – Чего лезешь не в свое дело? – прохрипел Абдулла, освобождаясь из рук Салимы и начиная успокаиваться.
  – Не позорь девушку, – сказала Салима. – Все люди слышат.
  – Слышат? Ну и пусть слышат, – снова взъярился сапожник. – А кто мне уши прожужжал:  "Твоя дочь гуляет"? Не они, что ли?
  – Не гуляет Леля, – нахмурилась Салима.
  – Чего? – поморщился Абдулла. – Ты-то что знаешь?
  – Знаю. Она замуж за него пойдет.
  – Замуж? – со злостью вскричал Абдулла. – А он ее возьмет? Возьмет? Да?
  – Возьмет. Раз любит, значит возьмет
 Абдулла сощурив глаза, надвинулся на Салиму.
  – Тебе почем знать? А? Любит – не любит... Ты-то что понимаешь, старая дева!
Не проронив больше ни слова, Салима повернулась и вышла.
Мимо сгрудившихся в кучку соседских кумушек она прошла, не взглянув на них, не обращая внимания на устремленные на нее вопрошающие взгляды.

Салима словно в воду глядела, когда пророчила Леле замужество. Через пару дней к Абдулле явились сваты. Все в доме сразу забурлило, пришло в движение. К предстоящей свадьбе готовились всем домом. Абдулла, сменивший по этому поводу грязную рабочую  рубаху на чистую сорочку и даже нацепивший галстук, важно подсаживался к мужчинам, чтобы посоветоваться о свадьбе. Мальчики, что постарше, вертелись рядом, чувствуя себя от этого солиднее, взрослее. Не теряли даром время и женщины, распределив между собой обязанности – кому рис просеять, кому натолочь в ступе пряности, кому зелень перебрать. Салиме, как всегда, доставалась самая большая доля работы: она мыла и подчищала полы, чистила до блеска казаны, таскала вверх и вниз ведра с водой. Целый день носилась она по двору, как угорелая.

Наконец, наступил торжественный день свадьбы. Сияющие от счастья, жених и невеста заняли почетные места за столом, устроенным прямо посреди двора. Принаряженные соседки с мужьями уселись по обе стороны стола. Тамадой выбрали старца Акрем-киши. Он произнес тост в честь молодых. Доброе, крепкое вино вскоре и всем другим развязало языки.  за столом со всех мест раздавались поздравления, шутки, смех.
Дети рассевшись, кто где мог на дворовой лестнице, дружно, как по команде, хлопали в ладоши после каждого тоста, даже не понимая сказанного. Никто на них в этот вечер не обращал внимания. Не обратил никто внимания и на то, что не было среди собравшихся Салимы. Соседки  велели ей быть на кухне, следить  за кипящими на плите кастрюлями. Пар струился по белым стенам, застилал ей глаза. Изредка она подходила к узкому, продолговатому оконцу кухни. Отсюда ей было видно, как веселятся гости, как смеется невеста. Салима и сама тихо смеялась, смахивая с лица радостные слезинки.

Так жила Салима, не думая, не заботясь о своей собственной жизни, растворяя всю себя, свою душу  в чужих радостях и горе.
Но однажды произошло такое, что заставило ее загрустить.
 Как-то ночью она проснулась от крика. Кричала молодая соседка, у которой начались родовые схватки. Салима кинулась ей на помощь. Пока растерявшийся муж суетился, не зная, куда ему обратиться, Салима, засучив рукава, принялась за дело. Не выдавая своего волнения, она все делала, как надо. Когда муж пришел с врачом, на постели рядом с матерью лежал обмытый и закутанный в пеленки розовый малыш.
 Всю ночь, ни на миг, не отходила Салима от обессилевшей матери, а когда младенец плакал, брала его на руки, качала, нежно прижимала к  груди.
С этой минуты Салима всю себя посвятила младенцу. Она спешила с работы домой, к малышу. Нянчила его, поила из соски чаем, купала, и, уложив в постельку, стирала и гладила ворох пеленок. Развешивая распашенки по двору сушиться, Салима, словно порхая, напевала вполголоса свою песенку о птичке. Как обычно, соседки, переглядываясь, смеялись:
  – Крылышки бы ей – и вправду взлетела бы в небо от счастья. Чудачка, да и только!
Благодарные Салиме родители назвали малыша в ее честь Салимом.
 Салима чуть не задыхалась от счас.
  – Салим... Салимчик, – прижимала она малыша к груди, – хороший мой, красавец...
Малыш так привязался к ней, что плакал и капризничал, когда она уходила на работу. По утрам Салима бегала в консультацию за грудным молоком, потому что материнского малышу не хватало. Трогательно, с любовью прижимая к груди заветные бутылочки, она несла их, словно самую дорогую ношу.

 Прошло несколько месяцев, из деревни приехала бабушка малыша.
 Салиму отстранили. Она была больше не нужна. С этого дня Салима загрустила. Она не спешила после работы домой, печальная и удрученная шла по улице. Дома, слыша, как маленький Салим плачет, она сама тихо плакала, смахивая рукавом, катившиеся по щекам, слезы.
Жизнь стала казаться ей безрадостной, лишенной главного - быть нужной другим.  Одиночество, не замечаемое раньше, приобрело теперь характер несчастья. Оно мучило и мстило за себя. Грустные мысли возвращали ее в прошлое, в гиганское кружение мгновений ее детства.
Салима вспоминала мать, худенькую, маленькую и всегда молчаливую женщину,   допоздна поджидавшую  у ворот возвращения с работы мужа.  Салима была единственным ребенком в семье. Мать дала ей имя в честь отца, на которого  дочь походила, как две капли воды.
Когда Салиме было четыре года, отец уехал в Сибирь на заработки и долго не возвращался. Мать так и не дождалась его, заболев раком легких. Отец вернулся после ее смерти, долго оплакивал свою несчастную жену, не выдержал тоски и раскаяния  и умер от разрыва сердца.
Салиме было девять лет, когда соседка, опереточная актриса, переехавшая когда-то из Ростова в Баку, взяла сироту к себе. Актриса жила одна, часто уезжала на гастроли, и Салима жила при ней полудочерью-полуприслужницей. В школе она проучилась всего пять лет, когда актриса, не поладив с кем-то в театре, собралась снова в Ростов. "Ну куда я тебя с собой возьму? Была бы ты хоть не такая дурнушка, научила бы тебя чему-нибудь, в театр пристроила бы," – говорила она, раздумывая, как ей поступить с бедной сиротой.
 Актриса уехала, оставив Салиме единственную память о себе- песенку, которую та часто распевала дома:
   Если бы я птичкой по небу летала,
   Я  для тебя мой друг, только бы и пела... 
Слова и мотив песенки Салима запомнила на всю жизнь.
Соседки в ту пору поддержали сироту: сообща выхлопотали ей комнатку под лестницей, служившую раньше складским помещением для дворника. Салима сама побелила стены, отмыла от вековой грязи потолок и пол и зажила в чистой комнатушке. Ни о чем другом не помышляла она, кроме как прожить до старости в своей комнатке, рядышком с соседями, которых она любила, как родных, и была каждому из них благодарная за то, что они жили и ходили с ней по одной земле.

Всю ночь Салима спала неспокойно. Ей снился мальчик. Он протягивал к ней пухлые ручонки, и в уголках его глазенок дрожали слезы. "Родной мой, любимый", – во сее называла она молютку и напевала ему свою любимую песенку.
Проснулась Салима на рассвете.  На душе было тревожно. Она встала, зажгла свет и села на краюшек постели, скрестив руки на груди и сумрачно глядя перед собой. Неожиданно за дверью послышался слабый писк. Салима подошла к двери и прислушалась. Писк повторился. Она открыла дверь и увидела на пороге маленького, белого щенка. Он лежал возле двери, поджав лапки и уткнувшись мордочкой в землю. Салима присела на корточки и погладила его. Щенок, жалобно повизгивая, прижался к ее ногам. Салима снова погладила щенка. Он подпрыгнул и сел ей на колени.
   - Ты что, замерз? Кто же тебя в такую погоду из дому выгнал? Несчастный, весь промок" – приговаривала Салима. Щенок лизнул ее в самые губы. "Ты что, ты что, маленький?" – вертела туда-сюда головой Салима. Но щенок снова и снова норовил лизнуть ее в лицо. "Ну ладно, пошли ко мне", – сказала Салима и, опустив щенка на землю, вошла в комнату. Виляя хвостиком, щенок учтиво переступил порог вслед за ней. Салима отерла тряпочкой его мокрую шерстку и налила в блюдце молоко. Щенок жадно все вылакал. "Завтра куплю тебе побольше молочка, – сказала Салима. Будем жить вместе. Вдвоем нам будет веселее. А как называть тебя, малыш? Ничего, придумаем, а пока поспи, согрелся, ну и спи! "
Сквозь дремоту щенок слышал, как разговаривала Салима и благодарно помахивал хвостиком.
К утру тучки развеялись, и слабые лучи солнца легли на ветхую дверь, высушив  потеки от дождевых капель. Надо вставать на работу. -Подумала Салима. В ногах у нее что-то  заворочалось, пушистое и теплое. Кто-то прикоснулся и лизнул ее ногу горячим языком. Слабая полоска света на полу, высветила маленький серый комочек с устремленными на нее виноватыми глазами.
  - Малыш!  – радостно вскрикнула Салима и засмеялась.
Щенок весело замахал хвостиком. Всем своим видом он старался показать, что понимает неожиданность своего появления в этой комнате, но ему здесь очень хорошо.
  – Малыш... малышка, – повторяла Салима. Она потрепала щенка по спине, по головке, почесала за ушком.  От удовольствия, щенок тихо повизгивал.
 
 После работы Салима забежала в молочный магазин, купить собачке молоко. "Свежее?" – спросила она продавца. "Ну, да"  – удивленно взглянул на нее продавец.
Заслышав за дверью шаги своей новой хозяйки, щенок радостно взвизгнул и поскреб лапками дверь. В комнате Салима развела руки, ей ничего не оставалось, как  ахнуть: в ее всегда прибранной комнате все было переворошено, перевернуто. Щенок умудрился даже стащить скатерть со стола и сделать себе из нее подстилку.
  – Ну что ты, малыш, натворил?! На что это похоже? – выговаривала Салима щенку, прибирая повсюду разбросанные вещи. - Я пришла с работы, устала, а ты...
Щенок принимал слова Салимы за ласку и осыпал ее руки и лицо обильными поцелуями.
  – Ну ладно, ладно, – говорила Салима, – вот лучше поешь.
Она накрошила ему хлеба в мисочку с молоком.
 Наевшись, щенок снова полез к ней целоваться.
 Поглаживая рукой его спинку, Салима рассказывала щенку о себе, о своем детстве, когда у нее были отец и мать. Мать всегда заботилась, чтобы Салима была сыта, ходила чистой и опрятной. А уж как она учила ее быть со всеми вежливой, доброй и терпеливой!
Щенок  засыпал у нее на коленях, уткнувшись черным влажным носиком в изгиб ее теплой руки. Салиме было досадно, что он ничего не понимает в таких делах, как воспоминания о детстве, но ей всегда хотелось рассказать кому-нибудь, какая она была, когда была маленькой. Она считала, что доброе слово всегда отзовется в живой душе, пусть даже душой этой будет душа собачки.

  Было ранее утро. На дворе чуть забрезжил свет. Старый дворник Мардухай орудовал метлой.
 Салима за свою жизнь привыкла к звукам взлетевшей в воздух дворничьей метлы и шороху прогоняемого по двору, мусора. Но на этот раз  сиплый голос дворника заставил ее насторожиться.
   – Какая еще собачка? Ничего не видел! – донеслось до нее.
Салима вскочила, подошла к окну, протерла рукавом запотевшее стекло, прижалась к нему лбом. За широкой спиной дворника она увидела мужчину. Разводя руками, тот что-то объяснял дворнику. Дворник лишь качал головой.
Салима видела, как ушел человек со двора печальный и встревоженный.
 Она стояла у окна вся захолодев. Не зная, что делать она нервно перебирала пальцами бахрому старенькой занавески. Мысли ее путались. Как быть? Отдать щенка? Но ведь ему так хорошо у нее. Мысль, что щенку у нее  хорошо, не отступала.  Да, но она своими глазами видела, как уходил тот человек – печальный, расстроенный. Ей стало совестно. Нет, нет, он еще где-то бродит поблизости, ищет собачку. Подхватив с полу пушистый, серый клубочек, Салима спрятала щенка под халат и выбежала на улицу.
Возвращалась она неторопливо, глядя себе под ноги, не замечая, что позади нее стоит и смотрит ей вслед человек с щенком на руках. Не видела и не чувствовала она и взгляда старого дворника, у которого от удивления отвисла губа и тряслась голова.
Прошло время и Салима перестала грустить о щенке.  Она даже позабыла о нем, когда ее, как самую безотказную работницу, перевели в хирургическую палату.
 С самого первого дня Салима стала незаменимой помощницей во всем: она не только смывала с пола кровь, убирала заскорузлые бинты, но и следила за состоянием повязок на больных, приносила им лекарства, а если надо было, то приносила и уносила из-под больного "утку".  Часто ее звали к операционному столу помочь сделать перевязку. Салима не отстраняла цепких, железных пальцев, впивавшихся в ее руки, сплошь в ссадинах и синяках. "Держись, родной, сейчас... сейчас будет легче" – увещевал больных ее тихий, ласковый голос. И если для других санитарок и сестер все больные были на одно лицо, то для Салимы каждый становился ее ребенком, и от ее больших, теплых рук всегда исходило материнское сострадание. Недаром посреди  воспаленных, пронизанных томительной болью, ночей, больные звали на помощь именно ее, Салиму. "Салима, дай руку", "Салима, сестричка, посиди рядом", "Салима, подойди ко мне", – просил ее то один, то другой, и она носилась от одной кровати к другой, не замечая летящих часов и ноющих от усталости ног.
 Бывало, что ей доставалось от злых языков санитарок.  "Смотри, носится как угорелая. Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет! " – смеялись они за ее спиной.  И только врачи жалели ее:  "Салима, побереги себя. Совсем с ног сбилась." Но не была ей в тягость беспокойная ее работа, как не была ей  в тягость ее собственная неприхотливая жизнь, если была она нужна людям.

Однажды ночью привезли в палату тяжелобольного. Он мучительно стонал  от сильной боли.
 Салима, отработав уже целые сутки, не ушла домой, а осталась дежурить возле него. Всю ночь не отходила она от его постели, давала ему успокоительное, и тревожно прислушивалась к его тяжелому и редкому дыханию. Когда, ненадолго успокаиваясь, больной впадал в сон, Салима осторожно, стараясь не потревожить, укрывала его одеялом и продолжала сидеть рядом.
Наутро врачи сделали ему операцию, вырезав кусок черного мертвого мяса нз его груди, на месте которой теперь зияла большая рана. Надо было промывать рану каждые три часа. Больной долго не приходил в себя. Он метался из стороны в сторону и часто стонал. Жизнь, казалось, едва теплилась в нем.
 Днем и ночью  Салима дежурила возле его кровати. Она упросила старшую сестеру доверить ей самой  делать ему перевязки. Осторожно приподнимая огромное тело, она  старалась не причинить ему боль." Потерпи, миленький, потерпи" - просила она. И он терпел.
 Больной постепенно  приходил в себя. Приоткрывая глаза, он тихим голосом просил пить.
  – Попей, попей, милый, тебе станет легче, – говорила Салима, поднося ложечку чая к его губам.
 Осмотрев больного, врач склонился к уху Салимы:
  – Иди, Салима, отдохни. Ты помогла нам спасти его. Теперь он будет жить.
  – Слава богу, - прошептала Салима, и все ее лицо осветилось улыбкой.
Анвер – так звали больного – быстро поправлялся, и через несколько дней мог уже сидеть на кровати. Салима заботливо подкладывала ему под спину взбитые подушки. Он просил, чтобы она не уходила, а сидела с ним рядом.  С ней он чувствовал себя намного спокойнее. Преисполненный благодарности к своей спасительнице, он рассказывал ей о себе. Рассказал, что был слесарем, потом пошел служить в армию, дослужился до чина лейтенанта, получил отпуск, ехал домой в Гянджу, в дороге у него поднялась высокая температура.
  - Врач нашел какие-то пятна у меня на груди и меня  переправили сюда, в больницу.  Ну, теперь я здоров. – улыбнулся он. – Спасибо врачам и тебе, дорогая Салима. Я всегда буду помнить, как ты меня спасла.
Он взял ее руки в свои и ласково погладил.
 Смущенная такой  лаской, Салима залилась румянцем.

Соседи стали замечать, что Салима переменилась, она вела себя необычно: проходя мимо, не замечала никого, вид у нее был рассеянный, глаза блуждали, с детьми, как бывало прежде, в игры не вступала, перестала откликаться на их зов: "Салима, ты дома?"
 Что с ней?  – удивлялись они. Но больше всего удивляло то, что  Салима стала заправлять кофту в юбку и даже соорудила на талии какой-то шнурок вроде пояса. Да и волосы  стала зачесывать как-то по-новому,  напуская пряди  на  уши.
 Одна из соседок подсмотрела, как Салима вертелась в комнатке перед осколком зеркала,  примеряя какую-то широкополую шляпку, видимо, доставшуюся ей от актрисы.
   – Чудачка-то наша, совсем "того" – крутили соседки пальцем у лба. - Думает, что какой-нибудь мужик может на нее польститься.
Но Салима не слышала их слов и не замечала их удивленных взглядов. Ей было не до них.  Вроде как, она и вовсе была не здесь и не с ними.

Не подозревая, что происходит в душе Салимы,  Анвер часто просил ее подсесть к нему побеседовать.  Говорил все время он, а она, замирая слушала.
 Как-то он сказал:
   – Салима, что ты все время молчишь? Расскажи о себе.
   – Как? – удивилась она, не привыкшая говорить о себе. Ведь ее никогда никто об этом  не просил.
   – Ну просто, как ты живешь?
   – Хорошо, – только и нашлась что ответить она.
   – Одна?
   – Одна. – Спохватившись, она добавила: – С соседями.
   – Замужем была?
   – Нет.
   – Почему же?
 Салима пожала плечами.
   – Сколько тебе лет?
   – Тридцать.
   – Выходит, мы с тобой одногодки, – как-то странно взглянул на нее Анвер и, покачав головой, добавил: - Не скажешь!
Салима не поняла смысла его  слов, да она и не искала в них смысла. Она чувствовала лишь глубокую нежность к нему, и смотрела на него благодарными глазами за этот с ней разговор.

С каждым новым днем душа Салимы все больше и больше переполнялась чувствами. По ночам от волнения в груди она не могла уснуть.  Перед глазами был он, Анвер.  Когда обессиленная, она погружалась в сон, ей снилось одно и тоже: больничная палата,  Анвер сидит на кровати. Он уже выздоровел, спокоен, безмятежен. За окном стоят сумерки. Молодой нежный месяц, словно брошенный на лугу серп, лежит на синем пологе ночи. Салима сидит рядом с Анвераом и все вокруг так тихо и так легко на сердце, что Салима улыбалась  во сне.
 Просыпаясь, приоткрыв веки,  она продолжала  зачарованно улыбаться. Сердце колотилось в груди, а перед  мысленным  взором снова  возникал он, нежно гладил ее руку, рассказывая, заглядывал ей в глаза и просил записать ему ее адрес. "Я напишу тебе. Обязательно напишу, как только приеду", – звучали  в ушах его слова.

Наступил день, когда Анвер покидал стены больницы.
 Салима пришла в своем единственном нарядном  синем в горошек платье. В руках она держала букетик цветов.
   – Ты что это так нарядилась, словно в гости собралась? – недоумевали окружившие ее  сестры.
   – На вокзал пойду... надо проводить. -  С сияющей улыбкой сказала Салима.
   – А цветы кому?
   – Ему. На прощанье.
   – Чудачка! – всплеснула руками "старшая". – Это ему бы тебе цветы дарить!
   – А где ему взять их? – простодушно удивилась  Салима. – Он ведь в больнице, а не дома.

На вокзале Анвер крепко пожал большую и теплую ладонь Салимы, заглянул ласково ей в глаза и неожиданно поцеловал  в обе щеки.
   – Я будут помнить тебя, Салима. – сказал он и обернулся на медленно отходивший поезд. – И ты не забывай меня.
   – Я...я никогда не забываю... Я всегда помню.- Не знала она какие слова говорят в такие минуты. - Возьми цветы. -спохватилась она.
   – Оставь себе. Считай, что они тебе от меня. - сказал  Анвер, заскочив на подножку мимо идущего вагона. – Салима, я напишу тебе. Обязательно напишу. -Прокричал он.
Поезд скрылся из виду. Салима все еще продолжала неподвижно стоять с опущенной рукой, в которой был зажат букет. Губы ее дрожали. Одно лишь горькое чувство  переполняло ее душу и вылилось двумя слезинками из глаз.

Наступила осень. Ветер ворочал и переваливал с места на место, осыпавшиеся с деревьев, листья.  Салима чувствовала щемящую душу, тоску.
В своем больничном уголке, готовя повязки и расставляя по местам баночки с мазямми, она затаенно вздыхала. Некому ей было душу излить, некому  рассказать, как, не смыкая глаз, сидела ночами возле тяжелобольного Анвера и тихонько плакала.
Втайне она надеялась, что вот-вот получит от него обещанное письмо и напишет ему об этом. Но писем от Анвера все еще не было.
 Соседки удивлялись, видя, как она выбегает на голос почтальона и молча выстаивает возле него до тех пор, пока, постукивая по сумке, он говорил: "На сегодня все".
  – Уж не в почтальона ли наша чудачка  влюбилась? – ухмылялись соседки. –  А может, думает, что женишка ей по почте пришлют?
Но Салима не слышала их слов, не обращала внимания на их смешки. Она слышала лишь  голос, звучавший в ней самой: "Я напишу тебе, Салима. Обязательно напишу, как только приеду"

  Проходили дни и  месяцы, а письма все  не было
 Ей все так же снилась палата, Анвер и она с ним рядом.
 В одну из таких ночей, не вынеся мук, Салима, вскочила, взяла чистый лист бумаги и принялась писать Анверу письмо. Она ни в чем его не упрекала, ни на что не жаловалась, лишь писала, что она, Салима, живет хорошо, работает, как и прежде, в больнице и ждет, не дождется от него письма.
 От волнения рука ее сильно дрожала, строчки не слушались, все уползали куда-то вверх, но она продолжала выводить буквы своим крупным детским почерком. Потом она осторожно, чтобы не измять бумагу, вложила письмо в конверт и сверху надписала: "Город Гянджа, лейтенанту Мамедову Анверу".
Еле дождавшись утра, Салима отнесла письмо на почту.

Шли дни, недели, но ответа не было.
Провожая почтальона грустным взглядом, Салима возвращалась к себе в комнату, беспомощно опускалась на стул и подолгу сидела, уперев руки в колени и устремив глаза в одну точку.

Подходила к концу серая и горечная осень. От Анвера не было ни строчки.
Соседи  уже не сомневались, что Салима с кем-то "спуталась", что он ее обманул и покинул. Она чувствовала на себе их пристальные взгляды, слышала шепоток за спиной, но не оборачивалась. Она была уверена, что Анвер откликнется, напишет ей или сам приедет.   
От этой мысли у нее кружилась голова и, зажмурив глаза, она глубоко вздыхала.

Зима принесла ей новые муки. Надежда и ожидания сменились тревогой: " Что если он простудился и заболел? Если у него снова открылась рана?"
Вкравшись в мозг, эти мысли  не покидали ее.
  Всю ночь напролет Салима прислушивалась к гневному завыванию ветра. Ей мерещилось, что именно  сейчас, в эту минуту Анвер страшно страдает от боли. В оцепенении  она сидела на постели и не отрывая глаз, смотрела в окошко, где в пустоте разгорался рассвет. Мысли ее набегали одна на другую: "Что делать? Как ему помочь?  Как ей сидеть здесь,  когда он там мучается?"

Соседи страшно удивились, когда  утром увидели  на дверях Салимы  висячий замок.  Не поверив своим глазам, они щупали, вертели его, чтобы убедиться, что он настоящий.
   – Куда наша  чудачка делась? – сокрушались они. – Она ведь пропадет, если что-то не то задумала.
Больше всего беспокоило то, что Салима не может, не приучена жить без них, без этого, связавшего всех одной цепью, двора.
"Да она и дня одна не проживет, - рассуждали они.- Пропадет, бедняжка!"

А тем временем, поезд мчал Салиму мимо маленьких городков и деревень. Прильнув к окну, она смотрела на мелькавшие за стеклом столбы, деревья и думала только о том, как встретит ее Анвер. Ведь если он болен, то ему нельзя вставать с постели. Он не сможет...
  – Вам сходить, – прервала ее раздумья проводница. – Приехали!
  – Спасибо, – прошептала Салима и стала торопливо пробираться по узкому проходу вагона.
На перроне она робко огляделась. Вокруг никого.  Как быть? Куда ей идти?
В ногах стояла корзина со  сладкими  кренделями в виде восьмерок, а еще на самом дне корзины в целофановом пакете, заботливо, чтобы не измялась, уложена  мужская сорочка в полоску.
Салима вспомнила, что рассказывая о своем городе, Анвер сказал, что его дом находится прямо на площади, против вокзала.
 
Дверь ей отворила молодая женщина в шелковом пестром халате. Она с недоумением осмотрела незнакомку и сказала, что Анвера нет, он на службе и придет домой только поздно вечером.
   – Что передать ему? – спросила она.
   – Он здоров? –  вместо ответа, спросила Салима.
   – Да-а, – удивленно протянула женщина. – А что, почему вы спрашиваете?
   – Нет.. ничего, – пробормотала Салима.
   – Кто вы? – с тревогой в голосе спросила женщина. – Что-нибудь случилось? Я  жена... должна знать...
   – Я...я думала... Он  лежал у нас в больнице... - Бормотала Салима.
   – Ах, в больнице, – прервала ее жена Анвера. – Это, когда ему сделали операцию? Ну, это все давно прошло. Он здоров, даже ничего  не помнит. Слава Богу, забыл.
   – Верно, –  кивнула Салима.
   – Что "верно"? – не понимала женщина.
   – Не помнит... забыл... - задумчиво прошептала Салима.
   – А вы зайдите в комнату, посидите, - спохватилась жена Анвера.
   – Нет,  пойду, – покачала головой Салима. - Извините...очень извините... - виновато улыбнулась она. 
   – Ничего,  но вы бы  все-таки...
Салима не слышала ее слов, она ушла, не оглядываясь. На улице она остановилась и схватилась рукой за столб. Сердце ее глухо колотилось, готовое вот-вот расколоться на части.
   - Что-то случилось? Помочь?  -  донесся до нее голос прохожего.
Салима отрицательно покачала головой и  быстро зашагала прочь. Глотая на ходу слезы, она шептала: "он здоров, здоров". Мутно, словно в тумане, видела она дорогу, по которой шла к вокзалу.

    – Салима вернулась! Салима! Салима! – бросиились к ней дети.
 Они хватали ее за руки, висли на шее.
    – Родные мои, хорошие. – Приговаривала Салима, обнимая детишек.
    - Вернулась! – кричали со всех этажей соседи. – Салима вернулась!
  Радостный крик несся по двору, катился по дворовым лестницам, врывался в комнаты.
    – Вернулась! –  облегченно вздохнул  Абдулла.  Кадык на его шее заходил ходуном.– А я тут твою дверь починил. Чудачка ты, Салима! И куда тебя носило!
    - Чудачка, что такой скажешь! - умилялись старички.
 Утирая рукой слезы, Салима широко улыбалась.