Юрки Пеллинен
Куускаяскари 1
Перевод с финского Арви Пертту
Когда дом уснул, он вышел из квартиры. Дневной свет освещал сквозь воздух предметы и окна. Он встал медленно и сломал дверную ручку, стараясь открыть дверь быстро и незаметно. Он ставил большие требования к себе, стараясь не думать о прежнем опыте. Но улыбка была для него подобием смеха, и он верил что его у него нельзя украсть. Однажды его видели ложащимся вечером спать. Он погружался в глубокий сон. Две области исследования утомили его своими глубинами. Он двигался к своей кровати. Это было до этой ночи. Белые простыни подходят белым людям, в этой комнате все белье было в образцовом порядке. Всегда. Вытянутость комнаты скрывали шторы, вот эта штора из грубой ткани. На ней были следы его зубов, попытки удержать порядок резким движением, не пустить в комнату свет. И что же было ее уходом. Сны не влияли на его сильное сознание. Тем вечером он встал, чтобы лечь спать утром.
Когда весь дом спал, он вышел из своей комнаты. Это даже не ванная с тенями на кафеле слоновой кости, даже не кухня с тысячами крышек, но он вдруг оказался среди них как трехбашенный каменный великан. Посмотрите на дверь его комнаты. Что есть дверь. Мягкая рука на ее поверхности, ногти, которые прикреплены к толстым сильным пальцам. Белые чистые ногти. Я помню это место: отдельный разговор об узких ногах, о полах, подобных стенам. И дверь, задворки ее нежности, пышные описания ветра и деревьев. Он живет посреди себя, когда по утрам выходит из комнаты. Море черно. Его душа длиннее пальцев ног и всего ее сильного белого тела.
В верхней притолоке двери торчит одинокий гвоздь. Позади вся борьба за войну, а заодно и за мир. Мысли величиною с горошину, раскаленные телефонные провода, трепетание на высоте бесприютных крыш. Но дом должен быть.
Он преодолевает свою первую возможность. Он открывает коричневый книжный шкаф. Пол-мира, война и дым. Несемся как корабли, Куускаяскари, отверженные лошади достойны своей незаслуженной породы. Он узнает себя на фоне ночи. Я читаю дух этого движения, когда он оставляет там и сям маленькие следы забытой истории. О, захватите снова этот миг, густеющие метели, правительство усадеб, запихайте императору глаза в рот. Далеко в его сознании, если биться расчетливым лбом. Далеко в земле калины красной лежат кости отца его отца. Он есть дух моря, и ветер есть море. Море, окна, гальюны, катапульты, стропы. Одевание светлого передника перед мытьем посуды. Первая чашка разбивается вдребезги. Кастрюли, летят об холодильник. Найдите дом, сон, бессонные бедра спрятаны по ее прихоти в неопределенные периоды белых простыней. Его камень как волк, его кровь как брат, оживленный водой. И ночи, я скажу, поднимите ее силой тысячи морей сюда, что по-вашему есть время прожить эту жизнь.
Брожу и грожу. Я разглядывал белую усадьбу, двери которой высотой с лошадь. Ее место продано новым покойникам. В эту землю, которую ты украсишь золотыми узорами. И потом отсуда сюда, спроси сколько время, спроси дорогу, спроси причину. Спроси, кто разбудил всех животных, кто выкрасил комнату длиннее чем прилично какому-либо цвету, кровью сердца ближних своих. Желтый свет, и дневной свет порождает в нем все уровни разума. Иголка на полу. Пол угасает медленно, но он черен как наклонные бока китов в просторах моря.
О, порог, смерти порогов, зеленый дудник дарует тихие звуки. Море дыма, корабль примерно на середине моря. Я помогу ему взбеситься. Ее глаза успокаиваются. Одно лишь утро настоящий цвет ее глаз. Ибо кто же ступает так раз за разом уничтожая фундаменты лет и суток, сквозь которые прорастает трава. Есть кричащий в комнате цвет. Есть радио. Священнодействие произношения вслух, когда помнишь как трудно отделить друг от друга тяжелых покойников. Этот человек – обнаженный меч тех дел, отверженных лошадей, допотопных рас. Он появляется здесь, и каждое утро в его руке явные следы копыт от шеи до глаз. Подобных его горю, смеху, жизнь которых удалены из этой жизни. Часто ли бывает, что у одного человека умирает множество предков, и ни один из них не похоронен.
Юрки Пеллинен
Куускаяскари 2
Перевод с финского Арви Пертту
Что касается девственности. Раньше я ее не знал. Страх и трепет сотрясают сейчас мое нутро. Позади меня какой-то бледный ноготь и скоро он разобьет дверь. Трудно обернуться. Сначала ночью пришла она, и мы были тихо, но что это: после нас она ушла, и пришли другие люди. Она улетела словно в свою комнату, где-то там, не знаю уже, и ее не было. Все остальные несчитанные хотели знать, что случилось. И я вроде как один теперь, несгибаемая Муза, оставленная меж двух миров. Новый мир уже придуман, из жизни двоих рождается Новый мир. Не пустота чьей-то прихожей, никакой ни разум, в который надо верить.
Трудно сказать, куда она ушла. Такая нежная-нежная юная девушка. Я думал что она бабочка. Так долго она любила меня. После этого я был спиной ко всем. Не помню, как близко я подошел после Ее ухода. Тот ужас, который я испытал, не может понять человеческий разум, это мир наполненный ужасом мира. Пальцы ног забирают все силы, ноги и колени опаснее всего, и скоро кончается воздух.
Но Они, пришедшие, понимают что говорят. Вообще я не говорил ничего. Я не верил, что с ней произошло то несчастье, о котором они говорили. Будто бы она где-то легла спать, и Я еще слышал ее маленькое лицо, оно говорило обо всем иначе, словно никто не слушал. Они нападают из-за спины, я на грани пустоты и понимания. Я помню их глаза, рты которые никогда не прекращают говорить.
Она лежала где-то молча, мое знание было ранним, Ей было хорошо, я не был уверен, но тогда она не говорила мне ничего. И все, теперь я стряхиваю вопрос на третьего, это как безумие, которое есть я, оно как огромный зал со стеклянными глазами. Как сила и руки творцов и Она, все порочные, печальные, личные ужасы Ее красоты. Мне знаком этот ужас. Вы все виноваты. Я иду предупреждать двери и говорю им это, как Вы. И стены и полы словно этот личный завет: иди к ней и смотри, эти дыры, ее прекрасное безмолвное совершенно обессилевшее тело делало маленькие сальто и Она еще видела меня пришедшим к ней.
Горе тысяч неожиданностей. Перед смертью ее вознесли в самое жалкое состояние. Ее руки были невероятно тяжелы, как поддоны, короткие без ногтей, их было труднее поднимать, тогда шум стен скрывал ее иногда от моего взгляда. Чудовище, она изуродовала себя на все стороны света. Был ли я тут, повстречавший ее. Был ли в соитии с этим обликом, и меня обвиняли в рассудочности. Я сумасшедший. И как ее глаза и движения становились все труднее. Я видел, как она поворачивалась тут и там со всеми своими уродливыми членами. На ложе своем она хотела что-то сказать. Фу, какие несчастные обманчивые члены: не человек и не коридор, она напоминала, моя возлюбленная, она была как вспоротая рыба и твердая марионетка, которая поворачивалась, превратившись в безбожно человекоподобную. Она была изначально для тишины. И почему все всегда становится миром безумия. Пустые руки. Она не могла уже сказать этого словами. Но она хотела простить меня. И я видел, как обезображенные части ее лица вздрагивали, туда-сюда по всему телу. Когда-то я плакал из-за нее.
Какой сюрприз! Я ничуть не изменился. О, семь тысячь семьсот одна муха и все знают меня и все мои единственные друзья. Ее синева приобрела крылья. Теперь мы властелины метаморфозы, хозяева шелкового зала синей киновари. После смерти ее голос одно лишь воздействие и движения исходят от Нее, как если бы Здесь кто-то пытался говорить о Силе. Но все идут мне навстречу, и я теперь дух, ее дух, и как только она доверила мне его. Не вспоминаю о былом. Я лежал под каким-то столом, кошмары самых страшных снов приобретали все более реальный характер: ножки стола, стесненное дыхание, угрозы стульев пытались навсегда отобрать у меня мое единственное Безумие.
О, я бью своим беспамятством по всем предметам, и пусть Ее оставят все заботы. Я не поклоняюсь ничему, кроме Нее. Синяя завеса дыма, сквозь которую дышу девять миллионов лет. И все же боюсь вспоминать о потере рассудка, когда я слышал сначала речь где-то близко, дух мой догадывался, что у нее проблемы, и все более известные личности обвиняли меня в ее болезни. О, у нее занозы в таких трудных местах, глаза торчат так, что ее уже никогда больше нельзя спасти. Я не знаю правильно ли это. Они требуют от меня разума. Они забрали его у меня отовсюду. Зеленые ногти выстроились и спина моя изменилась, словно стала самой страшной мачехой. Не знаю, что еще осталось от мира, малая память о зеленоватости, и я кружусь в тысяче полетов потому что нынче я полностью сделался летателем по воздуху, и в зале, наполненном Ее духом, я все летая туда и сюда.
И я действительно победил все требования разума. Теперь я живу смехом своих смертельно-черных слов. Откуда мне знать что есть что, я не хочу оборачиваться на ваш кошмар. Ибо она страданием своим отметает все подозрения. Да, когда я еще дрожал в приступе перемены, Вы заставили меня увидеть Ее другой. Эта юная девушка пронеслась теперь мимо Гниения в смерть. Я и вправду не смеюсь ни над чем.
Когда я танцую в зеленых ветрах, подпрыгивая все выше, доказывая что я Ее доверенный, я не могу больше вспомнить, она исчезает из моего зрения. Они открывают дверь, входят. Она как задвижка, она помешалась, но очень нежна. Против воли я помню, что поднялся на второй этаж, где она лежала двумя кусками. Ни тому ни другому куску нельзя было помочь. Я застыл от ужаса, Ее инициалы упали в могилу моего глубокого мозга, пока я смотрел на ее недоказанную невинность.
Чтобы мир был иным. Она не могла даже встать. Чтобы мир был иным. У меня было две кровати и полная комната синего воздуха. Иногда я знаю, что Она была особенно благодарна мне, но Она постоянно меняется. И эти классические танцы напоминают мне о бабочке. Я сжимаю руками дым, бытие размером с земной шар, шелковое, позитивное отношение всех, я беру в себя дух воздушного змея, от него отражается горе и тепло. Лучшие друзья становятся видимыми лишь наполовину, все их язвительные замечания через третьих лиц, что я будто бы не болен, действуют возвышающе.
Я сумасшедший. То есть лишь Ее незрелая неприкаянность и я знаем, посредством этого синего шелкового посеребренного шара, что я летел быстрее чем Мир Воли. Я ненавижу эту веру: что нет ничего кроме придуманной ограниченности, несчастий новорожденных подлых интриг. Поэтому я сделал из Нее, которую поднял из-под стола, если правильно помню, я сделал из нее то, что увидел когда увидел дверь открывшуюся в коридор к постелям верхнего этажа. Отдельные кости, качающаяся неразбериха колодок и квадратов, повернутая к обнаженности. Поэтому. Этот новый мир придуман. Посеребенный больной все еще играет мечтами и широкие поля не значат для глаза ничего умного: ради Ее борьбы я уже выпустил ногти, я не могу двигаться из-за своего безумия, и иду навстречу еще более жестоким уровням, которые не смею ловить голыми руками, Вы, ваша близость. И этот движущийся зеленый ноготь, каждую ночь когда сводит дыхание.