Дрожал осиновый лист…
Каждой жилкой тонкой своей дрожал, пульсировал, мучился. Чувствует: ветер, ранее благосклонный, холодом обдает; солнце, ласковое да милое, остыло совсем, сверху косится ; сучья, и те, стряхнуть норовят – как тут не мучиться?
Дрожит лист, будущего страшится, в прошлом копается, грехи перечисляет. Вспомнилось, как молодой был, зеленый, почка совсем еще, а уже мысли плодил нездоровые, заносчивостью отличался. Муху осуждал за назойливость, комара иначе, как кровопийцей, не называл, дубу открыто, без стеснения так и заявлял: дуб ты. Из кожи вон лез, жилы рвал, в свет пробивался — покаяться ему теперь бы, самое время.
Затрепетал, забился истерично болезненной лихорадочной дрожью, в резком порыве очиститься все нутро наизнанку вывернул – тщетно. Не слышит никто, в сторону не глядит — велика вина, значит.
Только что на земле не прощается, на небе мелким кажется. Бился, метался лист, пытаясь освободиться от тяжести. Едва ли надеялся он на избавление, а оборвалась последняя связь с земным пристанищем — душу с легкостью приняли облака. Напоследок хотелось листу попросить и за того, кто служил ему опорой, чтоб не страдалось тому да не мучилось…
Корявый сук, одинокий и голый, жалкий в своем бесстыдстве, вряд ли когда-нибудь истерзается мечтами о высоком. Деревянная душа его не противилась ничему. Да разве один он такой?
На том же суку Иуда висел, безучастный…