Что делают люди, застигнутые в пути жаждой? Ищут воду. Так и поступил один бродяга, проходивший под Турьей Горой в нещадную жару. Завидев колодец, малый кинулся к нему и от нетерпения склонился так низко, что уронил и шляпу, и драного кота, которого держал за пазухой.
Тотчас снизу раздалось сердитое мяуканье, в темноте засветились два огонька – колодец-то был сухой!
- Ой-ой, бедный друг! – закричал бродяга коту. – Потерпи немного – я тебя выручу!
Вымазав руки и лицо дорожной грязью, он прибежал в деревню и давай орать, не жалея горла, которое, впрочем, оказалось довольно крепким:
- О! О! До чего велика золотая жила!
- Про какую золотую жилу ты говоришь? – навострили уши крестьяне.
- О! О! – он плясал, выделывая ногами немыслимые кренделя, и бешено хлопал в ладоши. – Сорок восемь месяцев мы с другом не видели белого света! Мы были под землёй, копая без устали: нас вела золотая жила. И довела до вашей деревни. Слава бабушке Ханзен и её тыкве!
- Какая бабушка Ханзен? – удивлялись крестьяне. – Какая тыква?
- На вид самая обыкновенная, а на самом-то деле... – и брови у бродяги так и полезли вверх. Он объяснил, что в его деревне у бабушки Ханзен выросла говорящая тыква. Собралась старушка испечь её, как вдруг из тыквы донёсся звук: словно внутри поперхнулся и раскашлялся человечек. Бабушка Ханзен поняла – ей открылась тайна. Под её огородом начинается золотая жила!
- Бабушка шепнула об этом мне, своему внуку, и мы с другом как взялись копать... А уж какова жила-то! Сначала была в руку ребёнка, но чем дальше, тем становилась толще. У вашей деревни стала претолстой, как свиная туша!
Малый добавил: надо только повести встречный подкоп от сухого колодца – вот тут-то она и будет! Он потребовал, чтобы ему дали напиться вволю, и объявил:
- Раз жила доходит до вашей деревни, вам принадлежит... – пришелец помешкал с важным умным видом, прежде чем произнёс: – Двадцатая часть.
- Как это так?! – возмутились крестьяне. – Нет, дружок, тебе нас не надуть, не на тех напал! Нам принадлежит половина жилы, вот так-то!
Вооружившись длинными шестами, крючьями, верёвками и споря с пришлым, они отправились к высохшему колодцу. Бродяга, первым ступив на его дно, вмиг спрятал кота за пазухой и закричал:
- Подымите меня наверх! Я забыл позаботиться о мешке!
Одних разобрал смех: мешок ему нужен! Не рано ли? Но другие, и их оказалось гораздо больше, заметили: человек-то сообразил дельно, и не стоит ли взять с него пример? Так они толковали, не переставая при этом пылко доказывать право на половину золотой жилы, будто бродяга всё ещё был тут.
Те, что спустились в колодец, зажгли масляный фонарь и принялись бить кирками в стены, предвкушая, как вот-вот заблестит несравненно-твёрдым блеском золотоносная порода. Вдруг стенка у самого дна провалилась куда-то со страшным шумом: открылся чёрный провал. В его могильно-леденящей глубине кто-то заворочался и зашипел, словно полтысячи змей.
Крестьяне, люди бывалые и степенные, от страха не могли ничего ни сказать, ни подумать. А если бы смогли, то подумали б, что находятся не в таком теперь уже и сухом колодце. Они слышали, как из земной утробы к ним лезет кто-то громадный, и волосы у них все до единого, до бровей и ресниц, должны были бы, кажется, в тот же миг побелеть навсегда. И они побелели, но позже.
У бедняг отнялись ноги и руки, но когда во тьме заблистали рога-трезубцы – откуда-то взялась сила. Несчастные по крючьям и верёвкам выбрались наверх и не размышляли, что лучше: бежать или идти пешком.
Деревня перепугалась насмерть и решила: всё подстроил чёрт, желая выручить своего брата, осуждённого на подземную неволю. Что было делать? Люди сомневались, по силам ли их святому отцу отстоять паству, и отправили посыльных за другими священниками и монахами. А пока вокруг деревни зажгли солому, перья домашней птицы, шерсть и сухие коровьи лепёхи: может, чёртов нос не захочет такого аромата?
Языки пламени колебались в ночи и смрадный дым стлался по полям, когда из колодца вылезла гигантская ящерица Оттилия с рогами-трезубцами. Они сверкали розовыми и золотыми искрами, точно отделанные драгоценными каменьями, острия трезубцев излучали голубое сияние. У ящерицы была ужасная зубастая пасть, в которой целиком уместился бы козлёнок, на лапах росли когти страшнее львиных. Ударом хвоста она могла перешибить мачтовую сосну.
Оттилия и её сёстры жили на земле, когда ещё не было ни лесов, ни озёр. Под солнцем курилась жидкая и тёплая глина; жарко нагревались серые и желтоватые скалы. Тут царил могущественный дух Карпанус. Ящерицы были его любимыми слугами. Они барахтались в приятно тёплой грязи, нежились на гладкой поверхности скал.
Но с севера поползли ледовые языки. Надвинулись угрюмые тучи, и снегопаду не виделось конца. Карпанусу пришлось уйти под землю. Там у него раскинулись привольные пастбища и песчаные моря, согреваемые подземным теплом. Оттилия уходила последней. Она собиралась замуж и всё ждала: вот-вот появится её жених. Сёстры уже были глубоко внизу, а она высматривала в снежной пелене жениха-красавца, что спешит к ней, не боясь льдов и стужи.
Ход под землю должен был закрыться, и Карпанус окликнул любимицу: его голос напоминал рокочущие раскаты грома и гул водопада. Сёстры-ящерицы повторили зов, издав такое верещание, что от него можно было бы оглохнуть и на расстоянии дневного перехода. Оттилия заспешила, но оглянулась ещё разок. Ход закрылся – она накрепко застряла недалеко от поверхности.
Льды мало-помалу растаяли, потекли реки, выросли леса, а Оттилия сидела и сидела во тьме, пока на неё не наткнулись золотоискатели. Теперь, очутившись на свободе, она глубоко вздохнула. Но от деревни нахлынуло такое зловоние, что исполинская ящерица чихнула: с мрачного запущенного замка на Турьей Горе слетела черепица, позеленевшая от времени.
Оттилия повернула прочь от людских жилищ и оказалась в Темнющем Лесу. Ей попался старый-престарый кабан, который сослепу не мог понять, кто перед ним. Он привык никому не уступать дорогу в своём краю и щурил на Оттилию глазки, грозно выставляя клыки. Та вмиг насадила его на рога-трезубцы, ударила оземь, разорвала и съела. Ночные птицы, отродясь не видавшие ничего подобного, ужаснулись и подняли спор: видели ли такое птицы дневные? Они кричали-пищали на все голоса, а громадина сказала:
- Мясо жестковато да с душком, – и свистнула.
От свиста падали взлетавшие в панике вальдшнепы и фазаны, рябчики и тетерева. Ящерица выхватывала их из травы языком, приговаривая:
Этим нежненьким мяском
Подзакусим с муженьком!
Потом влезла в болото и, пока перебиралась через него, проглотила великое множество куликов и цапель. И сказала:
Вкусной живности излишек
Подождёт моих детишек.
За болотом она стала валить хвостом вековые деревья, чтобы под их вывороченными корнями устроить себе логово. В Темнющем Лесу сделалось так шумно, как не бывало никогда, сколько он стоит на свете. И терпение у Флика дер Флита иссякло. Он решил сурово наказать бесстыдницу.
Флик высунулся из дупла своего вяза и гневно выбил трубку. Тут же над болотом поднялся густой туман и стал окутывать Оттилию. Она должна была превратиться в ничтожную улитку.
Но в ящерице сохранилась волшебная сила повелителя Карпануса – власть здешних духов на неё не действовала. Оттилия дунула – и туман унесло. А грозный Флик обратился в сойку! Её, словно пёстрый лоскуток, закружил и помчал вихрь и швырнул на паровое поле за лесом. Она жалко кувыркалась и не могла взлететь...
Беспомощную сойку увидал хорёк Дипс и не замедлил броситься на неё – Флик едва успел собрать последние силы. На миг перед носом хорька появилась горящая трубка, в ноздри ударил запах дыма да так, что Дипс опрокинулся на спину. Сойка улетела.
- Что я видел? – несказанно изумился зверёк. – Никак это был сам Флик дер Флит! Неужели кто-то смог осилить лесного хозяина? Вот дела-а!
Всполошившись, он кинулся созывать хорьков, куниц и ласок. Все эти хитрые, пронырливые существа поначалу не поверили россказням собрата, но отовсюду долетали те же поразительные вести. Было решено разузнать, что же, на самом деле, случилось?
Хищники хоть и были мелки, но на хозяев леса имели пребольшой зуб. Духи запрещали разбойничать в полную волю, и приходилось в деревне, во дворах и курятниках, искать радость душе. Но люди подсыпали отраву, ставили ловушки – страдая от этого, хищники винили порядки Флика дер Флита. Ведь в лесу так много и птичьих яиц, и птенцов, и всякой другой поживы – можно наедаться вдоволь и никуда не ходить.
Ненасытные полчища двинулись по лесу, пожирая всё то, что обезумело и не могло спастись. При виде Оттилии хорёк Дипс воскликнул:
- Какая могучая! Она не только духов утихомирит – и на людей нагонит страху. Те убегут – вся домашняя птица достанется нам!
И хорьки, ласки, куницы, а за ними и крысы стали приветствовать Оттилию. Они устлали ей логово нежным пухом диких гусят.
- Всесильная, – льстиво проговорил Дипс, – объяви, что мы – твои слуги! И покажи заносчивым зверям своё могущество!
- Позже, – лениво сказала ящерица. – Сначала я погляжу женихов.
Пришли на поклон и волки. Они прознали, что прекрасная Адельхайд не смеет показаться из ручья, а Виллибальд – из Камышового Озера. Сам Флик дер Флит, вернувшись в чащу истрёпанной сойкой, сделался кротом и спрятался глубоко под корнями своего вяза. Волки сверкали глазами, скалили зубы и просились к Оттилии на службу:
- Только убей старого зубра и большого лося! А с молодыми мы справимся.
- Так будет, – ответила Оттилия, – если мне найдётся жених по вкусу!
Крупные и мелкие хищники побежали по лесу, приглашая женихов к новой хозяйке.
И вот, когда рассеялась утренняя дымка и Оттилия, причмокивая, попивала брусничный сок, явился первый жених. Ветки жимолости перед землянкой раздвинулись – в лучах солнца предстал Рыбакляч. Он освежил акулью голову болотной водицей, кабаньи клыки начистил толчёной корой и илом.
- Хм, лицо твоё мне нравится. Я боялась, здесь все будут узколицые, как хорьки, мои слуги, – сказала Оттилия и добавила: – Но копыта у тебя совсем сношенные... – Увидев над ними человеческие пальцы с поломанными ногтями, совсем разочарованно заключила: – А такие когти и когтями-то не назовёшь.
Рыбакляч вздохнул, подумал и, хрюкнув, сказал:
- На поляне у озера живёт непростая ворона. Если её желчь развести в кипятке да той водой вымыть мои ноги, копыта станут новенькими! А какие вырастут когти!
- Попробуем, – согласилась Оттилия, – но я должна посмотреть и других женихов.
Раздалось хлопанье крыльев, ослиный голос протяжно прокричал:
- Спешу-у-уу, госпожа хорошенькая-а-аа!
И перед нею уселся Жобль. На голой шее стервятника красовалось ожерелье из сухого овечьего помёта. В одной мартышечьей лапке он держал старую воловью кость, в другой – обглоданное собачье ребро.
- Хм, голос твой мне нравится. Я боялась, здесь все будут писклявые, как крысы, мои слуги, – заметила невеста. – Но рог у тебя растёт сзади, а не спереди.
Жобль ударил воловьей костью о собачье ребро:
- На поляне у озера живёт непростой павлин. Если его жир смешать с желчью вороны и натереть мой рог и лоб, то рог у меня тотчас окажется спереди!
- Сделаем, – пообещала Оттилия. – А пока приглашаю позавтракать. Если до конца завтрака больше не появится женихов, пойдём за павлином и вороной.
Волки подняли громадного медведя и погнали к болоту. Оттилия свистнула – зверь встал как каменное изваяние. Но увидев гигантскую рогатую ящерицу, он превратился в дрожащий осиновый лист, и в тот же миг дала себя знать медвежья болезнь. Ящерица поддела тушу рогами и отправила в котёл. Слуги принялись усердно готовить завтрак.
А на поляне у Камышового Озера все были в смятении. Павлин Пассик и Простуженная Ворона знали от сорок, что их ждёт.
- Я мог бы улететь, – произнёс павлин, гордо распуская прекрасный хвост. – Но я не покину место, которое мне подарили благородные лесные хозяева. Я погибну здесь – и пусть они услышат мой последний крик!
У Простуженной Вороны закапали слёзы, она была восхищена Пассиком. А ёж Тобиас воскликнул:
- Я буду защищать вас! Пускай мне и придётся погибнуть.
- Я, наверно, буду с тобой, хотя я и не такой храбрец, – сказал барсук Розетом.
Икота остановил друзей:
- Перестаньте молоть чепуху! Оттилия свистнет – и вы будете лежать без чувств. Нет – вовсе не так нужно сражаться с особой, которая ищет жениха! – он стал напевать, и друзья, если бы не смертельная угроза, улыбнулись бы, глядя на этого удальца ростом с семилетнего мальчугана. Меж тем он весело помахал рукой и исчез.
А к поляне приближалась Оттилия. За нею спешили Рыбакляч и Жобль, волки, хорьки, ласки и крысы. Птицы, с тех пор как чудовищная ящерица появилась в лесу, боялись подать голос. А тут вдруг запел щегол.
Сноп лучей, пробившихся сквозь кроны, осветил нарядного кавалера. До чего же он был изящен! Как красив с усами, бородкой и длинными вьющимися волосами! Он снял шапочку с пером, поклонился ящерице и воскликнул:
- О, величавая! О, благородная! – и прижал руку к груди, не произнося больше ни слова.
«Он восхищён! – подумала Оттилия. – Невелик, но как пригож!»
- Скажи ещё что-нибудь, – ласково попросила она.
- Всё-всё в тебе так прелестно, как только может желать мужчина...
Она повертела кончиком хвоста:
- Говори, говори...
- Дивная, неотразимая, влекущая...
- Ах! – вырвалось у неё, но на удивление это вышло до того тихо, что Икота без труда устоял на ногах, как при порыве ветра умеренной силы.
- Если бы я мог мечтать, – произнёс он с нарастающей страстью, – только мечтать о том, чтобы на коленях умолять тебя... обручиться со мной!
Оттилия томно спросила:
- За чем же дело?
- О-ооо! – воскликнул он с неописуемой мукой. – У такой красавицы сердце наверняка изменчиво. Сейчас, такая юная, свежая, ты чиста и неопытна и можешь сказать, что я нравлюсь тебе. Но придёт разочарование – и... о, горе!
- Как же быть? – недоуменно спросила гигантская ящерица.
Икота простёр к ней руки:
- Позволь мне уйти с твоих глаз! И если, когда меня не будет вблизи, к твоему сердцу прикоснётся любовь и ты позовёшь меня особенным голосом – я тотчас вернусь! Вернусь твоим женихом! – он поклонился ей до земли и бросился за кряжистый дуб, чьи ветви раздались широко в стороны.
Маленький кавалер прибегнул к силе, которой его одарил Флик дер Флит, стал невидимым и взлетел. Не минуло пары минут, а он очутился уже так близко к Оттилии, как только возможно. Невидимка поглаживал, задорил ласками её нежные чувствительные местечки – и сладкая дрожь проняла исполинское туловище.
- А-ах! – не сдержалась Оттилия, и на этот раз порыв ветра оказался несколько ощутимее прежнего: кряжистый дуб затрещал от корней до кроны, а листвы на нём словно и не было.
Икота, пользуясь безопасным положением, не подумал прервать начатое – искушённый, старательный, а уж какой чуткий! И та, которая познавала это впервые, совсем разомлела.
- Любовь прикоснулась к моему сердцу... – призналась она в истоме. Затем прозвучала мольба до того трогательная, что нечего и пытаться представить это: – Иди же, маленький!
Горестному ли крику или, наоборот, безмолвию предалась бы Оттилия – не покажись любимый? На это невозможно ответить, ибо он был тут как тут, преисполненный ещё большего изящества и галантности. Она положила голову на траву, и язык – длинный нежный язык громадной ящерицы – вытянулся к нему, трогая бородку, усы, губы.
- Обожаю... – у влюблённой столь учащённо билось могучее сердце, и возбуждение дошло до такой умопомрачительной степени, что она совершенно не владела собой. – Обожаю, милый-сладкий-хороший! – самозабвенно шептала Оттилия, и Икота увидел, как в потускневших глазах забрезжил безумный огонёк. – Я не знаю, что со мной, уж не хочу ли я тебя съесть? – прошептала она с отчаянным вожделением и добавила заворожённо: – Я проглочу тебя, чтобы ты был во мне...
Кавалер никогда не позволил бы себе побледнеть, а тут ему как нельзя более помогли бородка и усы, на лоб же он надвинул шапочку с пером. Он мог бы стать невидимым и взмыть в небо... Мог – одари его Флик, вместе с волшебной силой, ещё и трусостью.
Все ли дары уместны или нет – но иной раз и трудно же бывает тем, кому остаётся одна только храбрость.
Икота ответил невесте голосом, в котором не желал бы слышать и намёка на дрожь:
- Если я буду внутри тебя, то как же смогу прикасаться к тебе моей любовью?
Оттилия смотрела на него пристальней пристального и спросила задумчиво:
- Не сможешь?
- А ты попробуй представить. Неужели не понимаешь?
Она помолчала.
- Я поняла... Но знаю ещё недостаточно! Так не будем терять время...
- И пойдём к венцу! – живо закончил за неё Икота. – Ведь мы только жених и невеста, и нас ещё ждёт свадьба! – он прильнул к её уху: – Зачем нам брать с собой страшилищ? Уж не на смех ли?
Оттилия вспомнила о тех двоих и посмотрела на них более опытным, критическим глазом:
- Они твердили мне про средство, которое им поможет...
- Мне известно средство получше, и только невежа может не признать его! – объявил Икота. – Их нужно обучить приятным манерам – кто, хотел бы я знать, способен не похорошеть от этого?
Он указал на расщеплённую колоду и объяснил: следует защемить в неё копыто одного и хвост второго, чтобы приятели учились отвешивать друг другу поклоны и произносить «мерси», как оно принято в свете. Когда они станут делать это отменным образом, разве не облагородится и их внешность?
Ящерица захотела непременно увидеть ещё двоих благородных кавалеров.
- Ах, манеры! – сказала она. – Пусть будут!
Она не договорила, а два друга уже припустили своей дорогой и, по обыкновению, в разной манере: Рыбакляч хромал на три ноги, а Жобль задевал ослиными ушами за сучья и переворачивался на лету.
Оттилия, которая до этой минуты думала исключительно о любви, неожиданно для себя прыснула – Рыбакляч так и шарахнулся вбок: чтобы застрять промеж двух берёз, росших из одного корня. А у Жобля ослиный хвост свернулся петлёй – и то ли верхушка ёлки попала в неё, то ли петля поймала верхушку, но только чудище повисло вниз головой. Оно заорало громче, чем орали бы двадцать ослов в случае известного успеха.
На застрявшего Рыбакляча кинулись юркие ласки – и как щекотали и кусали, шныряя по туше! Он кряхтел, пыхтел, фыркал, а более всего визжал – и было в его визге что-то такое, чего, несомненно, не было бы, если его просто резать. В то время как он исходил этими звуками, хорьки, сбежавшись под ёлку, подпрыгивали, вцеплялись зубами в длинные уши Жобля и принимались раскачиваться, взмахивая хвостами и направляя движение.
Волки глядели и щерились, лисы растявкались в восторге. А до чего разнузданно вели себя птицы!
- Оставим их бесноваться и пойдём туда, где не слышно этого галдёжа, – заботливо позвал невесту Икота.
Послеполуденный зной тяжелел, когда они приблизились к поляне у Камышового Озера. С него потянул ветерок, и ему чуть внятно ответили вызревшие махорчатые заросли, а листья осокорей, что окаймляли поляну, зарябили молочно-сизоватой изнанкой. Но слабый вздох растаял, и опять стало сонно. Верхушки трав просвечивали на солнце, и зелень разнеженно и жарко отливала желтоватым лоском. Сияли сахарной белизной, словно свежеомытые, пенные зонтики девичьей кашки. Над густо-сиреневыми шапочками репейника кружились шмели. Воздух дрожал и переливался, полный терпких, томительных ароматов.
Оттилия обратила взор на Икоту:
- Здесь вдоволь покоя для любви...
И тут на поляну вышла красавица-серна. Виола повернула точёную головку на восхитительной шее и без страха рассматривала ящерицу, столь огромную, что её свита, даже если считать лишь крупных хищников, выглядела малорослой до смешного.
- Хороша! – один из волков проглотил слюну, в то время как Виола, ступая с неподражаемой грацией, удалялась к озеру.
Ящерица задала вопрос жениху:
- Мне, должно быть, кажется, будто она мила?
Тот промолчал, а у хорька Дипса глазки блеснули злобным предвкушением:
- Она первая красотка, и это все знают. Скорее вели волкам разорвать её, а мы прикончим остатки!
- Хм, – сказала Оттилия, – я так и сделаю.
- Делай, – равнодушно отозвался Икота, – если не хочешь вдобавок к своей получить и её красоту.
- Её красоту?
- Да – ту самую, которую ей даёт волшебная вода озера. Серна четыре раза на день купается в нём.
- А если я искупаюсь, стану ли прекраснее её? – взволнованно спросила Оттилия.
- Конечно! Но ты должна сказать озеру: «Отдаюсь во власть твоего духа!»
Громадина тут же бросилась в воду:
- Отдаюсь, отдаюсь во власть твоего духа! – и подняла пребольшие волны, устрашающе мощно бултыхаясь и брызгаясь.
Со дна мигом всплыл Виллибальд, спутал ей лапы сетью из лыка и ивовых корней и потянул в глубину. Она думала легко разорвать сеть, но безмерная сила вдруг пропала. Чем глубже погружалась Оттилия, тем меньше становилась, и когда она коснулась донного ила, то была уже не больше обыкновенной ящерицы.
Виллибальд взял её, обессиленную, в ладони, поднял наверх и выпустил в камыши. Оттилия выбралась из тины на плавучее липовое бревно. И тут её увидел король ужей красавец Уле. Он подплыл к бревну и поднялся над ним во всём блеске своего одеяния, которое так и хлестало глаз игрой тонов и оттенков, так и поражало изысканностью. Уле был цвета медовой сливы, с узорчатыми янтарными полосками по бокам вдоль тела, брюшко, казалось, покрывал сплав золота с платиной. На лбу сиял солнечный зайчик, а в глазах-бусинах мерцал лукавый задор.
Уле любовался ящерицей, обольстительнее которой ему если и встречался кто-либо, то только во сне... а если и не только – разве ей стал менее к лицу цвет абрикоса в пунцовую крапинку?
- Будь хозяйкой в моём королевстве! – послышалось какое-то время спустя, и часы так и летели...
Торопила их или нет неистовая пара, чтобы темнота скорее защитила от обвинения в нескромности? Резвясь на песчаном мыске, молодые, может статься, и не обратили внимания, как воцарилась иссиня-бархатная ночь и лунная трепетная стёжка легла от одного берега до другого.
Виллибальд, хоть и осуждал себя за неподобающее любопытство, притаился в тростнике и подсматривал. Недотрога Адельхайд, и чарующая, и холодная, покинула свой ручей и бесшумно влезала то на одно дерево, то на другое – в поиске места, откуда лучше виден мысок. Даже старый Флик дер Флит прокрался на берег, бормоча под нос, что только издали, одним глазком глянет, так ли они подошли друг другу – Оттилия и Уле.
Сказка «Оттилия и Уле» следует четвёртой, после сказки «Простуженная Ворона и её друзья», в цикле, опубликованном в журнале «Литературный европеец» (номер 39, Франкфурт-на-Майне, 2001, ISSN 1437-045-X).