Здрасте! Я родом из Бобруйска.
Я — гуру, по-вашему это будет «учитель».
Я щас вам расскажу о смысле жизни —
Я, в натуре, профессионал, а не любитель…
(Майк Науменко)
Это был скандал на всю школу и позор на мои, тогда уже пробивающиеся, седины. Ученик театрального класса, талантливый мальчишка, любимец местной публики (особенно девичьей её части), Лёха Пэ подался в кришнаиты. Где-то с конца 10-го класса начал он пропускать вечерние репетиции — как выяснилось, предпочитая им уроки пения мантры «Харе Кришна», а в 11-м заявил, что школу заканчивать не намерен, ибо всё это суета и томление духа (то есть, пардон, майя и тришна), да и в родительском доме ему теперь тоже делать нечего…
Я тихо горел багровым адским пламенем и скрежетал зубами. Дело ведь было не только в том, что это случилось в моём, мною же созданном и уже пятый год пестуемом классе. И даже не в том, что «доброжелатели» из коллег и родителей с нескрываемым смаком обсуждали инцидент, единодушно выражая надежду, что наконец-то этот ненормальный, неформальный, непонятный класс прикроют, а самого Пинчука с его дурацкими экспериментами попрут из школы. Желательно в армию, пока возраст позволяет.
Главная причина моих скорбей была в том, что я сам, собственными руками создал все необходимые и достаточные условия для катастрофы. Потому что таскал своих учеников повсюду, где появлялось что-либо новое и интересное. А время — конец 80-х — было такое, что новое интересное появлялось едва ли не ежедневно. К тому же я исповедовал принцип: максимальная открытость и выход на любые острые вопросы. Или другими словами: не давать пресловутому плоду дозреть (или точнее — догнить?) до стадии запретного, срывать и усваивать его, пока он не стал ядовитым именно в силу своей запретности.
Ну, например. Когда мои отроки и отроковицы учились в 9-м классе, вышел на советские тогда ещё экраны супер-пупер-шок-фильм «Маленькая Вера». По нынешним временам фильм совершенно невинный — ну подумаешь, целых сорок секунд постельная сцена с обнажённой натурой, да и вообще, если разобраться, кино не о том. Но тогда, впервые… И пошелестели шепотки: «Видел?» — «Ну да, блин, как же: там ведь до 18-ти… А ты?» — «Я тоже нет, но Витяня из «вэшников» видел: там та-а-акое!..» - и далее пересказ содержания и идеи фильма в терминах и понятиях Витяни — хама,
быдла и гопника.
Лучший способ защиты нравственности — нападение на неё. На ближайшем классном часе как бы невзначай спрашиваю: «Народ, не сходить ли нам на «Маленькую Веру»? А то люди разно говорят, я сам тоже не в курсе, только чужие мнения глотаю — не пора ли составить своё?..»
И вот мы уже входим в зрительный зал: я и три десятка лиц до 16-ти, не говоря уж о положенных 18-ти. Почтеннейшая советская публика, коей большинство в нетерпеливом ожидании темноты сидит, втянув голову в плечи и воровато озираясь — не застукает ли кто из знакомых? — прерывает процесс слюноотделения и взвивается кострами: «Дети!» «Целый класс!» «Какая дура детей привела?» «Дура и дети» тем временем спокойно рассаживаются по своим местам, открыто глядя по сторонам и — честно! — не желая никого эпатировать, а только желая узнать, что за такое кино эта «Маленькая Вера».
Ну и посмотрели. Ну и потом, как водится, обсудили — спокойно, без кривых ухмылок и зажатого хихиканья. Ну и нормальный фильм — правдивый, наводящий на размышления… хотя, скажем прямо, довольно-таки истеричный, бьющий больше в эмоции, нежели в мысль. Постельная сцена? Сцена как сцена — а куда деваться, если так оно всё и происходит?.. Короче — кажется, никто во вверенном мне классе невинность тогда не потерял (а впрочем, я не проверял), зато, смею предположить, все стали немного взрослее. По-настоящему взрослее, не за счёт приобретения знаний в области анатомии и физиологии, а за счёт тренировки навыка смотреть своими глазами и думать своими мозгами.
Но вернёмся к «Страстям по Алексею».
Наше любопытство не ограничивалось только светской культурой. Мы читали Владимира Соловьёва, Зигмунда Фрейда и всех, кто между ними. Мы занимались туризмом, боксом и хатха-йогой… вот, кстати, ещё одна картинка: стоим с пацанами в Вирабхадрасане №2 — на одной ноге, а другая нога, туловище и сложенные «лодочкой» вытянутые вперёд руки образуют параллельную полу прямую, причём все мы в плавках (за неимением набедренных повязок), сосредоточенно считаем удары метронома, а за стеной бесится пересменка; вдруг дверь в класс распахивается и раздаётся звонкий
девчачий голос: «А у вас веник е?.. Ой!!!» — дверь с треском захлопывается. Мы как истые йоги храним невозмутимость, хоть это даётся труднее, чем удержать равновесие в данной позе.
Заходили частенько и в православный храм (благо, тогда это ещё не было ни модно ни тем паче официально), общались с батюшками (попадались и толковые). Кое-кто из наших (включая меня, грешного) принял крещение — между прочим, Лёха тоже. Дискутировали с буддистами и с баптистами. А когда на улицах заплясали первые кришнотики, нанесли визит им. Может и не пошли бы, но одна моя хорошая знакомая, в нашей же школе работавшая психологом, упросила составить ей компанию: дескать, кто-то там её настойчиво приглашает, а она одна боится…
Поначалу было занятно (экзотика всё-таки), но довольно скоро я там заскучал, и мои присные тоже. Из вежливости досидев до конца мероприятия и выйдя наконец на вольный воздух, мы, обменявшись впечатлениями, уже через пять минут переключились на другие темы. Правда, Алексей всю дорогу был отчего-то задумчив, ну да мало ли отчего — задумчивость являлась его естественным состоянием…
И вот — здрасте пожалуйста! Додумался… Ах ты гадкий, ах ты грязный, неблагодарный поросёнок! Я ль тебя не холил-лелеял, я ль не защищал тебя от гопников, я ль не тратил на тебя многие часы своей единственной жизни, отвечая на твои вопросы, разгребая твои душевные коллизии, играя с тобой в шахматы (в кои ты без зазрения совести нередко у меня выигрывал); я ли не подбирал для тебя в наших спектаклях роли поинтереснее и поглавнее, я ли… Да ведь я разве что грудью не кормил
тебя, засранец — ты же знаешь, что будучи педагогом мудрым и демократичным, я никогда не выделял в коллективе каких-то там любимчиков, но ты был один из тех, кого я… «никогда не выделял».
И вот уже твоя мама, все эти годы произносившая моё имя-отчество с благоговейным придыханием и конспектировавшая мои спичи на родительских собраниях — вот она с ненавистью кричит мне в лицо, что я её обманул, что я тебя, её сына, погубил, а я на это бормочу, что-де на самом деле ничего страшного, что ты уже взрослый и вправе сам выбирать свой путь… но понимаю, что при всём своём материнском эгоизме она отчасти права. И это очень сильное «отчасти», на которое я ровным счётом
ничего не могу возразить — пуповина перерезана окончательно и восстановлению не подлежит.
Проблему семьи и школы уладили быстро: я взял Лёху за руку и мы отправились прямиком к их лидеру, которому без всяких дипломатических реверансов было заявлено: у нас, конечно, свобода совести, но мальчик должен окончить школу, и по крайней мере до совершеннолетия жить дома, — в противном случае ваша организация будет иметь серьёзные неприятности на самом официальном уровне. Тогда, в 91-м, эта нота была голым блефом: никаких соответствующих законов не принималось, деморализованный советский народ хавал всё — от дешёвой порнухи до мудрёных эзотерических учений; молитвенных домов и т.п. развелось не меньше, чем видеосалонов и коммерческих ларьков, и если б уж я действительно захотел напрячь местное отделение «Общества сознания Кришны», рациональнее было бы обратиться не в государственные органы, а к каким-нибудь браткам. К счастью, главный кришнаит города нашенского оказался человеком вменяемым, он (хоть и не без ироничной улыбки) дослушал мою тираду до конца и тут же распорядился: школу закончить, дома
жить. Алексей послушно кивнул, и это послушание закусило меня ещё сильнее. Синхронно скрипнули зубы и дверь, я вышел. Один.
С этого дня всё станет плохо. Лёха будет приходить в класс, где я, доселе ограждавший его от чрезмерного стёба со стороны товарищей, первый разверну кампанию обструкции. Мой либерализм лопнет от обиды. Моя веротерпимость свернётся в едкую сыворотку язвительной критики любого инаковерия. Шутки-прибаутки про кришнаитов будут особенно приветствоваться и поощряться, и если всегда на переменах в моём кабинете играла разная (кроме попсы и блатняка, разумеется) музыка, под которую всяк желающий мог переключиться и расслабиться, то теперь в репертуаре надолго пропишется одна песня — зоопарковский «Гуру из Бобруйска» с глумливым «харе Кришна» в финале. Если раньше я яростно отстаивал право своих учеников на свободу внешнего вида (ибо в те времена было далеко не так вольно относительно формы одежды), то теперь с не меньшей яростью стану нападать на специфические кришнаитские детали в лёхином облачении, а однажды даже схвачу ножницы с намерением остричь этот дурацкий хохолок посреди его наголо бритой башки… не сделаю этого только потому что вдруг вспомню: когда-то математик точно так же хотел обскубать МОИ хиппанские патлы.
Однако, если не считать того сиюминутного психоза — побочного аффекта идеологической войны, наши отношения внешне выглядели корректно, я даже заступался за Лёху перед коллегами, не желавшими его аттестовать из-за многочисленных прогулов, а также позволил ему сдать выпускной экзамен по своему предмету рефератом. Кроме того, строго предупредив Алексея относительно миссионерства (ибо он, как и подобает неофиту, сразу ринулся проповедовать), и где шуткой, где игнором, где переключением внимания на насущные цели и задачи (благо, уже полным ходом готовился выпускной спектакль) погасив первую вспышку любопытства одноклассников, я всё ж постарался (хватило ума) не ставить отступника в положение изгоя. Между ним и ребятами сохранились вполне дружеские отношения. Кто-то его жалел, кто-то беззлобно (в отличие от меня) посмеивался, кто-то общался с ним так, будто ничего и не случилось — притом ни у кого не проявилось желание «попробовать» того же, что и он. Совершенно здоровая реакция.
Впрочем, не станем завираться насчёт того, какой Николай Рудольфович мудрый и добрый руководитель. Крестовый поход не состоялся не только потому что где-то в Марианской впадине души мне это было противно. Во-первых, я растерялся и отпустил процесс катиться по инерции; во-вторых, теплилась надежда, что Алексей одумается и вернётся в мои распростёртые объятия… даже сны снились: вот он, Лёха Пэ, цивильно одетый и весь такой улыбающийся, идёт мне навстречу, мы крепко жмём друг другу руки и торжественно возвращаемся в наш любимый класс — просыпался, как это ни сентиментально, в слезах. В-третьих, при всём бурлении эмоций я всё ж соображал: каким бы капитальным ни был мой кредит доверия у учеников, если перегну палку — сам окажусь изгоем. В-четвёртых — и в главных — ребята были достаточно взрослыми, чтобы решать каждый сам за себя: нужно это ему или нет. А Лёха… как ни цинично это для кого-то прозвучит, судьба его такая.
Но кришнаитов я с тех пор возненавидел. Одно время у Дома книги на Светланской стояла прелестная блондинка с «Бхагавадгитой». Мне приятно было с ней потрепаться, хоть она и поспешила заявить при первом же разговоре, что секс у них только для зачатия детей — в конце концов, секс (то есть его отсутствие) — не препятствие для духовного флирта, и я мог по полчаса торчать перед лотком, мешая ей работать. В критические дни, когда история с Лёхой достигла максимального напряжения, мне довелось идти мимо Дома книги. Недолго думая (думая ли вообще?) я решительно повернул к очаровательной кришнаитке и совершил акт брутального наезда на её мировоззрение, заключив свою тираду в лучших ортодоксальных традициях: ваш Кришна — дьявол, а вы — идолопоклонники.
Девушка, сперва опешив, быстро перешла в контратаку и тоже не стеснялась в выражениях, очевидно забыв, что по их религии считается грехом оскорблять чужие верования (это нам, христианам, можно, а им — ни-ни!). Наверное, со стороны наша полемика выглядела очень смешно. До сих пор неловко: спорил с блондинкой, да к тому же на духовные темы!
Тут ещё — всё к одному! — супруга моего университетского товарища загремела на неделю в психушку под влиянием массового шоу с участием какого-то большого кришнаитского учителя. К его приезду местные «преданные» арендовали зал ДК имени Ленина, за проповедью последовали традиционные песни и пляски, которые вылились в гуляния в сквере (так и хотелось написать: «в скверные гуляния»), где экзальтированная публика под темпераментную перкуссию и взвинченное вопение «Харе Кришна» отрывалась на всю катушку… вот некоторые и соскочили с катушек. Супруга приятеля повалилась на клумбу в неестественной позе, уставив широко раскрытые, но ровно ничего не видящие глаза в бездонное небо, ей было хорошо. Мужу, которого она затащила на сие мероприятие, было плохо: он пытался привести свою благоверную в чувство, помня, что дома маму и папу ждут две маленькие дочки. С супругой, слава Богу, обошлось, но кришнаиты в лице моего однокурсника приобрели ещё одного лютого врага: вскоре после того случая он (человек весьма интеллигентный
и мягкий по натуре, даром что бывший боксёр) с криком «Ах ты Кришна!» нокаутировал какого-то кавказца, имевшего неосторожность привязаться к его жене. Потом рассказывал об этом, краснея то ли от гнева, то ли от стыда.
С тех пор, если в разговоре с кем бы то ни было (а с учениками особенно) всплывала тема сознания Кришны, позиция моя была однозначной:
Кришнаиты ужасны, да-да-да!
Кришнаиты опасны, да-да-да!
Они охмуряют.
Они лишают свободы.
Они зомбируют.
Они разрушают личность.
Они разбивают семьи.
Они экспроприируют частную собственность.
Не ходите, дети, к кришнаитам никогда!
Кстати, о детях. Детей кришнаиты… не едят. Но, видимо, только потому, что принципиальные вегетарианцы. А то бы…
Тут впору возникнуть этакому правильному благообразному товарищу, строго на меня посмотреть и спросить в упор: «Брат, а ты сам православный? Если да, то не понимаю тебя. На словах вроде обличаешь этих язычников, но интонация у тебя какая-то… неправильная интонация…»
Терпение, брат, терпение! Очень надеюсь, что скоро ты меня поймёшь. Да, видал я кришнаитов со стеклянными глазами, лишённых хоть сколько-нибудь адекватного восприятия действительности, тупо бормочущих мантру и в диалоге механически повторяющих то, чего в них напихали «духовные», с позволения сказать, наставники. Некоторые из них едва не пустили по миру свои семьи, таща всё более-менее ценное в организацию, лидеры которой кто по сребролюбию, кто по неразборчивости, кто по такому же слепому фанатизму принимали их вклады без лишних вопросов. (Слава Богу, всё здесь описанное — не Лёхин случай, но об этом ниже.) Однако — будем честны! — встречал я среди тех же кришнаитов и людей здравомыслящих, лишённых бредовой навязчивости и отнюдь не лишённых чувства юмора, с живым умным взглядом и внимательным отношением к окружающим. Каков процент тех и других? Не знаю, брат, статистику не вёл. Но могу повторить: есть как те, так и другие.
Да, брат, я православный. И поэтому, увы, достаточно информирован о том, сколько в православии, которое я действительно считаю учением светлым и высоким — людей не просто грешных (все грешны, знаем), а озлобленных, зацикленных на себе, ненавидящих ближнего своего как самого себя, а себя — как Бога; трусливых и одновременно агрессивных (насколько трусливых, настолько же и агрессивных); сколько властолюбивых мракобесов разных рангов — от бабульки в иконной лавке до иного епископа, сколько невежественных служителей, не знающих ни жизни, ни человека (и не желающих ничего знать), не осознающих своей профнепригодности, но поставленных в положение учителей и ретиво несущих благоглупости в массы…
Есть мнение, что все великие религии в самых лучших своих проявлениях едины. Согласен, только добавлю: в самых худших своих проявлениях они тоже едины. Исламский экстремист и черносотенец — одного поля ягоды, и мозги у них работают совершенно одинаково, только этикетки разные. На соседних койках одной палаты психушки могут оказаться неумеренно усердный делатель Иисусовой молитвы, педантичный чтец мантры «Харе Кришна» и пятидесятник, увлёкшийся «говорением языками». И там же ходят за ручку по коридорчику считающий себя проводником "мирового зла" сатанист и растерявший в своём стремлении стать святее Папы Римского последние крохи любви и здравого смысла «добрый католик»…
Все они насколько виновники, настолько же и потерпевшие. Виновники, потому что в эту беду их загнал собственный эгоизм — жадный, необузданный, исключающий из поля зрения всё, что не он сам, трусливый и агрессивный эгоизм. Эгоизм, который, по проницательному замечанию Эриха Фромма, не способен любить никого, и прежде не способен любить самого себя. Эгоизм, рвущийся стать центром Вселенной и презирающий себя за то, что не в силах им стать. Эгоизм не умеющий, по слову поэта, «шагнуть через себя к Себе», в постоянной занятости собой потерявший себя. Оглушённый самим собой, себя не видящий, не слышащий, не чувствующий, себе лгущий и себе не верящий, себя боящийся, себя ненавидящий, себе льстящий и себя унижающий — и точно так же относящийся к другим.
Но они же и потерпевшие. Потому что в 100,00% подобных случаев найдутся те, кто прямо или косвенно содействовал тому, чтобы они стали такими. Ибо такими не рождаются, такими становятся. Рождаются гиперчувствительными, тревожными, впечатлительными, повышенно внушаемыми. Рождаются гиперактивными, бурно темпераментными. Рождаются дислектиками (людьми с явно выраженным преобладанием образного мышления над логическим) с таким мощным воображением, что им порой трудно управлять. Всё это может быть источником гениальности или как минимум яркого таланта, но и причиной душевной болезни. Или, говоря поэтически, это может стать великим даром, но и великим проклятием. Но это не может быть поводом ни для гордости, ни для жалоб. Это вообще не хорошо и не плохо — это просто есть. Некая данность, и всё.
Однако прежде чем обладатель оной данности сможет подойти к ней сознательно, чтобы решить, что ему со всем этим хозяйством делать — с ним «поработают» другие. Господи, прости их, ибо подавляющее большинство воистину не ведает, что творит!
Во что обходятся одни только родительские «подарки» во младенчестве и раннем детстве, вбитые (порой буквально — вбитые) на уровне подкорки и спинного мозга, обеспечившие на всю оставшуюся жизнь «счастливого владельца» тиками, комплексами, зажимами, парализующим чувством вины, а то и чем похуже, как, например, у одного молоденького послушника местного монастыря. О нём рассказал мне мой старший товарищ, сам проживший в этом монастыре девять месяцев и состоявший с тем послушником в дружеских, доверительных отношениях. Этот парнишка — тонкий, дёрганный, похожий на перепуганную чёрную птицу — когда монастырская кошка принесла котят («котиков», как он их называл), был очень ласков с новорожденными, возился с ними, гладил, сюсюкал… и однажды на волне очередной нежности — р-раз! — и открутил голову одному котёнку. А потом другому, третьему — всем. И ушёл из монастыря.
«А в чём причина?» — спросил я рассказчика. — «Сорвало крышу от монастырской жизни?» Мой старший товарищ поворошил пальцами свою карл-марксовскую бороду и неопределённо ответил: «В детстве его били много…»
И тут до меня, что называется, «дошло». Парнишку этого в детстве не просто били, а избивали, и делал это не кто-нибудь, а родная мамаша. Дубасила она его яростно и слепо, чем попало и по чему попало. Плач и мольбы ребёнка её только распаляли, она не успокаивалась, пока не выдыхалась физически. Но что ещё хуже: избив сыночка, мамочка вдруг чувствовала прилив раскаяния, и ребёнок ещё не успевал отойти от боли и унижения, как она хватала его в свои жаркие объятия, тискала, целовала, гладила… ловя таким образом двойной кайф — сперва от наслаждения своей садистской властью над беззащитным существом, а затем от умиления собственной сентиментальностью. А у ребёнка в подсознании насилие и нежность оказались спаяны намертво. Понимала ли эта дура набитая, что творила? Вряд ли — её, поди, и саму «воспитывали» подобным образом, и если теперь выяснять, кто там у них в роду первый начал, то можно и до Адама и Евы добраться.
Почему я так уверенно рисую эту картину, ведь ни разу не видел того мальчика? Потому что видел других — а я по своей профессии видел очень многих мальчиков и девочек. Учился в моей школе чем-то похожий пацанчик, которого я однажды случайно застукал за тем, что он на лестничной площадке пинал старую больную кошку (та даже убежать не могла, только вжималась в угол); пинал не сильно, но больно, метя носком ботинка в морду, а затем вдруг присел на корточки и принялся её гладить, жалеть… Видал я и его мамашу, когда та приходила в школу — истеричную, занятую исключительно собой, с безобразной претенциозностью разодетую, жадно чавкающую глазами преподавателей-мужчин и старшеклассников. И знал я, что все свои личные проблемы она нередко вымещает на сыне…
Допустим, такие тяжёлые случаи сравнительно редки… допустим… сравнительно… Но кроме грубого физического насилия бывает насилие тонкое — психическое, и от тонкости своей оно не перестаёт быть насилием. Чаще всего оно процветает в семьях, считающихся «интеллигентными». И нет ничего удивительного, когда хороший мальчик Петя, у которого папа инженер, а мама — учительница, искренне завидует своему другу шалопаю Ваське, у которого папа портовый грузчик, а мама —
повариха в столовке. Потому что Ваську за какую-нибудь выходку классически выдерут так, что он, возможно, два дня на задницу не сядет, но на этом инцидент будет исчерпан полностью и окончательно. А Петю за провинность гораздо меньшую пальцем не тронут, даже в угол не поставят, но будут травить изо дня в день — нотациями, попрёками, напоминаниями о том, как он «низко» поступил две, три недели, месяц, год тому назад; будут пришибать страдальческими вздохами, осуждающими взглядами, демонстративным надзором. Будут интеллигентно и методично вгонять Петеньку в комплекс вины, в комплекс неполноценности, при этом не забудут посетовать, что-де почему у всех дети как дети — вон, Васька настоящий пацан, бойкий, весёлый, а наш — ни рыба, ни мясо… разумеется, всё это будет говориться при Пете, для Пети, в назидание Пети. Так будет затягиваться на Петиной шее петля оценочной зависимости, а потом глядь — Василий в тридцать лет уже матёрый состоявшийся мужик, имеющий собственное дело и воспитывающий собственных детей (минимум двоих), а его ровесник Петенька всё так же холост и почти девственен (почти — потому что регулярно мастурбирует), всё так же просит у мамы денег (денег со СВОЕЙ зарплаты!) на новый диск с компьютерной игрушкой, а уж о работе и говорить не приходится, сплошное расстройство — одно слово: неудачник.
А ведь школу закончил почти на одни «пятёрки», и в институте неплохо учился, не то что разгильдяй Васька… Самое же обидное, что Петя действительно гораздо умнее, восприимчивее, сложнее Васи. И мог бы добиться значительно большего в любой сфере деятельности — от изящных искусств до промышленно-торгового бизнеса, от практической психологии до армейского командования, если бы не впаяли ему с малолетства привычку к самоедству, к мелочному самоконтролю; не вселили в него крайне низкую самооценку при крайне высокой оценочной зависимости… короче, кабы не замкнули его тонкую и чувствительную душу на ней же самой, не сделали из него страдающего эгоиста — гиперрефлектика. Ну да, ну да, конечно — папа и мама (или один из них) стремились к лучшему, хотели вырастить хорошего человека! И представляю, как бы они праведно возмутились, прочтя, например, у Берна: «Родители, положившие все свои силы только на то, чтобы их дети стали “порядочными людьми” — воспитали потенциальных преступников». Но тогда пусть хоть вспомнят народную мудрость: «Благими намерениями вымощена дорога в ад».
Потому что у Петеньки может однажды и крышу подорвать по всем правилам закона сохранения и превращения энергии. Ибо как бы ни был приплющен Петя таким «воспитанием», его энергия (сексуальная, она же физическая, она же психическая) требует выхода. А не получает. Любая инициативная мысль в нём встречает или запрет, или унизительное осмеяние, или как минимум сильные сомнения. Да, это он САМ СЕБЕ запрещает, САМ СЕБЯ унижающе осмеивает, САМ В СЕБЕ сомневается на каждом шагу, но ведь кто-то его научил такому обращению с собой?..
И вспыхивает мятеж души, бессмысленный и беспощадный — к слову, никто не задумывался, почему именно наш многотерпеливый русский народ «прославился» самыми кровавыми революциями?.. И как на уровне общества, так и на уровне отдельного его представителя рушатся к чёртовой матери все человеческие ценности — ценности на самом деле настоящие, правильные, жизненно важные, без которых и человек не человек, да вся беда в том, что навязанные, а значит сопряжённые с обидой и унижением. Но, увы, не каждый способен отделить ценности от обид, а лучше того — противопоставить ценности обидам. И летят из корытца младенцы вместе с водицей…
Всё-таки не стоит «ударяться» в религию, если нами движут желания «стать духовно круче», испытать новые запредельные переживания. Или если мы пытаемся компенсировать неудачи в жизни мирской (типа «разочаровался в мире и ушёл из него» — только вот беда: не налегке ушёл, а с гнетущим скарбом зависти и непрощённых обид). Или если страх смерти и стремление устроить себе безбедное загробное бытие (выражаясь проще — спасти свою шкуру) гонят нас в лоно той или иной церкви. Ради всего этого — не стоит, и даже опасно. Не потому, что-де «Бог накажет». Человек сам себя накажет. Потому, что как раз такая эгоистическая мотивация в сочетании с реальной духовной практикой и ввергает душу в ад гиперрефлексии, деперсонализации, навязчивых состояний, фобий и тому подобного прочего. Именно поэтому древние православные старцы говорили: «Если увидишь,что какой-то новоначальный монах ретиво полез на небо — немедленно сдёрни его оттуда, пусть сперва по земле ходить научится…»
Тогда ради чего стоит? Думается, такая утилитарная постановка вопроса: «для, ради» чего-то — не годится. Хорошо сказано в «Практическом руководстве к молитве» Александра Меня: «Цель христианства всегда — Бог, взыскуемый бескорыстно». В конце концов, идеал любой великой религии — любовь, а когда любят, не спрашивают, за что или ради чего: просто любят — и всё. Да, первичным поводом к обращению может стать и требующая заполнения внутренняя пустота, и тоска по Высшему, и поиск Истины, и многое другое. Но на определённом этапе (до которого нам, впрочем, «пылить да пылить») даже эти достойные мотивы теряют своё значение, когда осознаётся, что мы и так имеем больше, чем можем вместить, и знаем больше, чем умеем объяснить, и Высшее — не где-то там, за тридевять небес, а здесь, рядом. Тогда остаётся только быть и благодарить.
И тогда, не теряя верности своей церкви, не шарахаясь от школы к школе, можно легко согласиться с мнением Виктора Франкла о том, что невозможно представить Бога таким ограниченным существом, которому в сущности важно только одно: чтобы в Него верило как можно больше людей, причём верило именно таким образом, каким предписывает конкретная конфессия. И тогда понятно будет сказанное одним из православных святых XIX века (к великому сожалению, не запомнил его имени): «Наши земные перегородки до неба не доходят».
Тут, пожалуй, самое время вспомнить о Лёхе Пэ.
Понятно, что тогда дружбы у нас не получилось. Вскоре после выпускного вечера (на котором Лёха, конечно, отсутствовал) он пришёл в школу за своим аттестатом, расписался в получении, хотел что-то сказать мне на прощание, но я сделал морду тяпкой и подчёркнуто официально пожелал ему счастливого пути.
Дорожки наши разбежались: я набрал новый театральный спецкласс, через два года ещё один, потом свалил из школьной системы в профтех, где мне впервые дали возможность создать автономную студию; девять лет спустя эту студию вместе с центром творчества, к которому она относилась, слили, но меня к тому времени пригласили на работу в профессиональный театр, а ещё тремя годами позже я организовал новую студию в универе… в общем, было нескучно. Однако со своими «стариками» — выпуск первый, он же самый любимый — общения не прерывал никогда, и от них время от времени узнавал новости об Алексее. То видели его во главе какой-то процессии в городе нашенском, то он в Москве да в Питере по делам своей организации, а вот он уже в Швеции представляет российских кришнаитов на каком-то международном кришнаитском форуме… короче, пошёл Лёха у кришнаитов в гору. Я, право, не знал: посыпать мне голову пеплом или гордиться, что невольно поспособствовал явлению в мир такого знатного кришнаита. Вот, кстати, один забавный случай — он произошёл не так давно, когда мы с Лёхой уже вполне восстановили дипломатические отношения.
Провожу воскресный вечер с семьёй в мире и благочинии, вдруг звонок в дверь. Открываю — стоит. Нет, не Лёха (он уже, наездившись по миру, осел в Австралии, работает там программистом; во Владивосток — у него здесь остались родители и младший брат — наведывается раз в год-два и обычно предупреждает меня о приезде, дабы можно было встретиться). Но стоит человек с шарфом из чёток, хохолком наподобие того, что я во время оно хотел отстричь у Лёхи, и с пачкой книг подмышкой: дескать, не желаете ли приобрести духовную литературу? Литературу приобрести я не пожелал (свою уже некуда громоздить), но, взяв сигареты, вышел на площадку поговорить. Парнишка от беседы уклоняться не стал, только отступил на половину лестничного пролёта, чтоб не оскверняться табачным дымом (а впрочем, и правильно — я его не нанимал мою вонь нюхать), и мы неплохо пообщались почти полчаса. Точек соприкосновения оказалось гораздо больше, чем расхождений, и это порадовало. Напоследок я спросил:
— А ты случайно не знаком с Лёхой Пэ?
Мой собеседник наморщил лоб:
— Нет, не знаю такого. А кто это?
— Тоже из ваших. Правда, сейчас он в Австралии живёт...
Гость пожимает плечами, а мне обидно: как это, нашего Лёху не знает! Тоже мне, кришнаит называется. А ну-ка, если…
— У вас его зовут Ан.…ра, — вспоминаю я Лёхино имя, которое он получил по инициации.
Моментально лик собеседника просветляется:
— О, это один из основателей нашего движения во Владивостоке! А вы откуда его знаете?
— Так вот, это мой бывший ученик.
— Ооо!!!
Когда Лёха в очередной раз приехал во Владик, я рассказал ему эту историю и мы долго смеялись.
— Надо было видеть его глаза, — утирал я скупую мужскую слезу. — Даже не думал, что ты там у вас в таком авторитете. И если при этом ты мой бывший ученик, то кто тогда я?..
— Как «кто»? Вы, Николай Рудольфович, гуру! — солнечно улыбался Лёха.
Все смешки с меня разом слетели.
— Да уж, гуру из Бобруйска… Сам глотал всё подряд, и вас тем же кормил. Ни каких-либо серьёзных знаний и навыков, ни школы, ни системы, ни даже видения перспективы — куда самому идти и как других вести. Одни лишь благие намерения. Просто не хотелось жить пустым быдлом, и не хотелось, чтобы и вы после школы слились с общей серой массой. Вот и кидал вам, что ни попадя: едва наткнусь на что-то любопытное, что может быть «выше нуля» — сразу хвать в клювик и к вам: кушайте, птенчики! А если разобраться, так всё ли оно нужно было?..
— Но ведь получилось! — настойчиво возразил Лёха.
— Что получилось?
— Ну, не знаю… что-то получилось.
Что-то действительно получилось. Ведь отчего-то они собираются у меня на даче каждый год, эти взрослые люди за 30, многие из которых успели повидать-натерпеться в своей жизни поболее моего, и уж точно каждый из них в чём-то мудрее и опытнее меня. Музыкальный редактор на радио и майор полиции (убойный отдел). Декан института и водитель автобуса. Классный автомеханик, он же лихой автогонщик, уже сам судящий соревнования самого высокого ранга, и старший менеджер магазина стройматериалов, он же превосходный гитарист (слушая его игру, я с трудом верю, что когда-то самолично показал маэстро первые аккорды). Артисты, художники (те, что после школы пошли по профилю класса), и хозяин швейного ателье, отменный умелец по части шашлыка и непревзойдённый застольный балагур, он же лидер одной небольшой протестантской общины (а в школьные годы многими коллегами считался одним из первых кандидатов в бандиты…) Все они окончили школу в 92-м, а это значит, что сразу окунулись в самую свистопляску безвременья 90-х. Как щенят, жизнь вбросила их в стремнину этого мутного бурного потока, но все выжили. Причём не только физически, хотя сколько их ровесников давно уже на кладбище: кто в составе «бригад» лёг костьми в боях за передел собственности, кто упал, иглой пронзённый, кто ещё как… Главное — морально выжили, и души их, пусть далеко уже не девственные и изрядно потрёпанные, всё ж — живые, настоящие.
Они-то и помирили нас с Лёхой. Когда первая попытка отдельных энтузиастов (точнее — одной энтузиастки) не принесла ничего более вежливой беседы, где оба «собеседника» расслабляли мышцы лица лишь тогда, когда обращались к посреднице (а к ней они обращались намного чаще, чем друг к дружке), тогда в следующий Лёхин визит его просто взяли, да и привезли ко мне на дачу. Со всей честной компанией. И со всеми заготовками для шашлыков и всякими там напитками. Нет-нет, Лёха не притронулся к мясу и спиртному, но мы-то ведь не кришнаиты, нам можно!
Разумеется, до пьяных лобзаний дело не дошло, однако атмосфера и общие воспоминания — а нам всем было что вспомнить! — сработали безотказно. А главное — всё было, выражаясь актёрскими терминами, совершенно органично. Никакой натянутости, никакого официоза и лести, никаких понтов… впрочем, у нас в классе их никогда и не было. Притом я не общался с Алексеем как-то особенно, даже не сказал бы, что уделил ему внимания больше, чем некоторым другим. Хотя, признаюсь, отслеживал с пристрастием — как он говорит, как держит себя среди других… Результаты наблюдения порадовали: наш кришнаит (да теперь к тому же и иностранец!) не шарахался от подвыпивших, жующих мясо и курящих одноклассников, разговаривал свободно, не уклонялся от щекотливых вопросов, с интересом расспрашивал сам. И прощались мы уже… ну почти — да, почти как в старые добрые времена, и «мылом» обменялись.
В следующий приезд Алексея к родным пенатам нам уже не потребовалось посредников. Я тогда работал в Драмтеатре Тихоокеанского флота, и Лёхин визит совпал с премьерой «Заводного апельсина» по моей инсценировке. Разумеется, я пригласил его на спектакль. Потом мы шли пешком до его родительского дома — около полутора часов ходьбы — и разговаривали. Тогда-то я и рассказал ему тот анекдотический случай про «гуру».
— Понимаешь, дружок, — оправдывался я, — вот мы сейчас разговариваем и мне видно, что ты нормальный, адекватный человек. Глаза у тебя не стеклянные, речь живая, ум подвижный. То есть тебе твоё кришнаитство не повредило, а в чём-то, может, и на пользу пошло… («Уж по крайней мере, поискреннее меня будешь» — мелькнула задняя мысль). Но тогда… пойми меня правильно: я боялся. Этот твой экстремизм — то, что я называю «комплекс неофита», да и сама нетрадиционная школа… фиг знает, кто и каким образом мог там свернуть тебе крышу… тем паче, сколько таких инцидентов имело место быть…
— Спасибо, Николай Рудольфович.
— Это ещё за что?
— Ну, вы же за меня боялись…
— Ха, размечтался! За себя я боялся, потому как случись что с тобой — сам себя загрыз бы… а оно мне надо, лишний раз совесть свою кормить?..
Лёха помолчал и вдруг спросил:
— А вы смотрели фильм «Остров»?
— Да. А… ты… тоже смотрел?
— Ещё нет, но хочу посмотреть. Наши его очень хвалят.
— Кто-кто???
— Ну… наши… —- («Эхма, всё-таки сильно я тебя, Лёха, застебал в своё время…»)
— Хм. Приятно слышать. Фильм действительно классный, посмотри обязательно. Тем паче, что и «ваши», и «наши» хвалят… Кому как, конечно, а лично мне в нём самой интересной показалась линия конфликта между отцом Анатолием и отцом Иовом. Иову всё хотелось учить, лечить и вообще полезным быть, ан это Бог дал не ему, а Анатолию, которому вообще ничего не хотелось кроме одного: умереть с миром. И понял я такую простую вещь: самые лучшие учителя — это учителя поневоле…