Александр ГЕРАСИМОВ
ОРЁЛ
1.
В пору моей юности всем давали клички. И ни кто не обижался. Меня, например, звали «Керосин». В общем, всяк был со своим прозвищем.
Сережка Орлов, ясное дело, звался Орлом. Выглядел он мало презентабельно. Представьте себе головастика в короткой, серой форменной курточке, отправленного в первый класс общеобразовательной школы. Сережкин отец, самозабвенный коммунист, гипертрофированно честный отставной летёха, прошедший войну и, к огорчению семьи, кроме деревянной ноги и эсэсовского кортика не притащивший из взятого им Берлина ни синь-пороху, преподавал труд в школе для дефективных. За каждую полученную четверку он порол своего отпрыска узким брезентовым ремнём с плоским алюминиевым наконечником. Нам, которым за двойки доставалось по юным худым задницам пустяшными партикулярными кушаками, была хорошо понятна серо-зеленая грусть, прятавшаяся в уголках Сережкиных глаз. Не мудрено, что Орел в буквальном смысле из кожи вон лез, чтобы учиться на одни пятерки. Но, в отличие от невынужденных круглых отличников, от этого не зверел и не задавался.
Классе, кажется, в третьем Орел подошел ко мне на большой перемене и шепотом заговорщика сказал: «Сашка, хочешь, спишу тебе поэму воровского мира? Сильная вещь!» Кто ж откажется? «Валяй, – говорю, – пиши. Только покороче – переменка кончается». В конце пожертвованного на поэтические нужды дневника были несколько чистых страниц «для заметок». Туда-то карбонарий и вписал своим бисерным почерком десятка полтора популярных в дворовой среде виршей. Орел не обманул. Стихи мне понравились. Мать через перемать в поэме описывались похождения молодой гулящей женщины. Сейчас помню только:
Не твоё мамаша дело!
Не твоя манда терпела!
И свой черный чемодан
Кому хочу – тому и дам!
Или что-то в подобном роде. В общем, текст эротический. Следует заметить, что пятидесятые годы прошли под знаменем отпущенных на свободу репрессированных – и политических, и просто зэков. Страна была беременна хрущевской «свободой» и преисполнена воровской романтики. Вечерами во дворах и подворотнях развинченные чубатые молодцы терзали заклеенные «красавицами» гитары и, не выпуская из зубов «лесенкой» заломленных папирос, повествовали нам, сопливой детворе, о лагерной и пиратской жизни:
Есть в Италии маленький дом
Он стоит на обрыве крутом.
В этом доме в двенадцать часов
Старый негр закрывает засов.
Здесь за тенью скрывается тень,
И звенит под ногами ступень.
В этом доме гуляют и пьют
И бандитские песни поют…
Расстроенная гитара, предмет моего страстного вожделения, издаёт залихватский флажолет, и песню о притоне сменяет история девушки, вынужденной торговать своим телом ради содержания больного брата:
Я вам исторью расскажу.
Своими видел я глазами.
Судили девочку одну,
Судили девочку одну.
За что судили – не сказали...
На общем фоне произведение, представленное на мой суд Сережкой, выглядело вполне уместно. Бедная моя мамочка! Случайно, при проверке дневника обнаружив криминальный текст, она не сразу нашлась что сказать. После минуты звенящего молчания, (голова моя по ноздри ушла в ставшие ватными плечи), бессильно уронив руки, еще державшие дневник, вдоль туловища, она лишь промолвила тихо: «Саша, ты что, жениться собрался?» Такие дела...
По поводу своей внешности Сережка не напрягался. Одежда его как бы росла вместе с ним. Похоже было, что до десятого класса он проходил в одной и той же мышиного цвета форменной курточке и латаных штанах. Красные в чернилах руки вечно неприлично далеко торчали из рукавов не по размеру короткого платья. Не смотря на отцовские репрессии, по определению школьного авторитета Вовы Мележика Орел был «пацаном нормальным и не говнистым». Списать у него математику с химией было легко. Он никому не отказывал. Перед очередным уроком парта его обрастала хороводом засаленных задниц двоечников, прогульщиков и просто не желающих напрягаться персонажей. Толкаясь и пыхтя, они лихорадочно переписывали в свои неопрятные тетради законы Ома и Гей-Люссака, копировали похожее на пчелиные соты бензольное кольцо и сдирали на отдельные листки подстрочники английских тем: «Ит’с май рум. Май рум из клин. Изн’т ит?»
Жадные до жизни мы предавались разврату во всех доступных нам формах – Орлов бился в силках moralite, расставленных его папашей. Мы постигали искусство не захлёбываясь пить из горлышка «Солнцедар» и «777» – Сережка учил дополнительный польский язык; мы до смерти влюблялись, битым стеклом расцарапывали на руках вены и, едва разбирая отдельные слова, слушали «The Beatles» – заваленный справочниками Орел сидел в библиотеке; в кровь сбивая пальцы, мы пытались брать на гитаре «звездочки» и «лесенки» – он силился доказать теорему Ферма; мы читали «Темные Аллеи» и Баркова – он штудировал «Капитал». Он выигрывал все мыслимые и немыслимые «олимпиады». Педагоги любили ставить его в пример. Стоит ли удивляться, что в числе немногих несчастных, окончивших школу с золотой медалью, был наш пернатый друг?
По нелепой случайности не добравший полбалла на экзаменах в МГИМО Орел автоматически был зачислен в Белорусский Государственный Университет и получил место в общежитии, где, избавленный от отцовского пресса, он в течение короткого времени вкусил от древа познания, так сказать, все сразу – «кино, вино и домино».
2.
Прошлым летом, будучи в столице по делам, я сидел под большим парусиновым зонтом на открытой веранде маленького ресторанчика. Разноцветные полуголые прохожие озабоченно спешили по своим летним делам. На их фоне особенно выделялся медленно бредущий по гранитному тротуару одетый не по сезону клочнобородый нищий. Дойдя до моего столика, он посмотрел на недопитое мной пиво и протянул руку за подаянием. Жизнь плетет непредсказуемые узоры. Приглядевшись внимательно, я узнал в, трясущемся от похмельной слабости, грязноватом попрошайке гордость нашей школы – Сережку Орлова. Орла.