В рецензии анализируются оба уже существующих фильма трилогии Ларса фон Триера «США: страна возможностей» – «Догвиль» («Dogville») и «Мандерлей» («Manderlay») (выход на экран «Васингтона» – «Wasington» планируется в 2009 году).
Многократно обсуждавшиеся условные декорации «Догвиля» – «Мандерлея», а также схематичная актерская игра – это, вопреки укоренившемуся мнению, не просто сознательный отказ от эмоционального воздействия на зрителя как художественного приема, но составная часть единого решения – исследования проблематики картины при помощи выбранного режиссером метода. Фон Триер изучает конфликт не людей, а идей. Здесь важна не достоверность, а точность, не детальное описание характеров, а, напротив, элиминирование всех несущественных факторов. По сути, режиссер ставит мысленный эксперимент с использованием моделей, характеризующихся строго определенными свойствами исследуемых объектов. Сопереживание совершенно неуместно там, где нужно вдумываться, анализировать, и, даже, примеряя на себя исследуемый конфликт, не терять способности рассуждать, способности, которая понадобится неоднократно: фон Триер снял не просто интеллектуальное кино, а приглашение к серьезному разговору на важную, актуальную тему.
Одну из главных проблем философии человека можно сформулировать в виде вопроса: «почему общечеловеческим представлениям о должном соответствует ничтожно малое число людей?». Существование идеалов, согласно которым человек должен быть свободным, мыслящим, творческим, стабильно прослеживается на протяжении всей истории человечества независимо от экономических, политических, культурных, религиозных и прочих обстоятельств жизни сообществ людей, вырабатывающих эти идеалы (конкретное смысловое наполнение понятий «свободный», «мыслящий» и «творческий», разумеется, сильно разнится между социумами). Относительное количество людей, исповедующих соответствующие этим идеалам ценности, также достаточно стабильная величина: временами преследуемая, временами забываемая, временами возвышающаяся и становящаяся влиятельной эта страта никогда не бывает многочисленной (количественные оценки в отсутствие процедуры измерения неуместны, но для того, чтобы оценить порядок величин, достаточно и общих соображений; максимальный размер этой группы людей можно считать на порядок меньшим общей численности популяции) и никогда не исчезает полностью. Такое положение сохраняется на протяжении многих веков, что позволяет предположить существование закономерности: статистическая норма резко отличается от нормы этической.
Почему Человек с большой буквы – это только потенция, возможность, которая крайне редко реализуется? Что представляют собой люди статистической нормы, и как к ним относиться? Как воспринимать такую действительность в целом? Известные размышления на этот счет сводятся к одному из следующих вариантов. Можно, становясь на позиции равенства и братства, просто объявить единственной причиной этой проблемы аберрацию зрения субъекта, порочность его восприятия, проистекающую из гордыни, которую необходимо усмирять, гордыни, отсутствующей у «простых и чистых» людей, у которых нужно учиться этому качеству. Суждение, противоположное первому, фактически, с ним совпадает, отрицая уже существование тех, кто, сколь-нибудь, соответствует этическим идеалам, – «Все люди – свиньи, только одни в этом признаются, а другие ломаются». Если, все же, признать в качестве объективной реальности то, что многие люди совершают постыдные поступки, поступки, которые незначительная часть людей не совершила бы никогда, необходимо ответить на четыре вопроса. Ведают ли люди статистической нормы, что они творят? Должны ли они отвечать за свои действия? Могут ли меняться к лучшему отдельные люди, и можно ли изменить существующее положение вещей в целом? Возможные варианты ответа на первую пару вопросов выражаются одной из четырех нравственных позиций: принимать людей такими, какие они есть, то есть устанавливать планку этических требований для каждого человека индивидуально в зависимости от его способностей, не требуя от него больше того, что он может сделать, видеть разницу между людьми в знании и незнании «добра», нравственного идеала, разницу, устранимую просветительством или пастырством, считать, что каждому, независимо от того, знает ли он, что есть «добро», и способен ли вести себя соответствующе, должно воздавать по его объективно оцениваемым делам, или же полностью отказаться от противления злу. Вторая пара вопросов делит отвечающих на них на равнодушных (считающих, что нынешнее положение «нормально», то есть обусловлено исключительно объективными, не зависящими от человека факторами или соответствует текущему этапу эволюции человека и общества) и занимающих активную позицию просветителя, пастыря или ученого, решающего задачу евгеники.
Демонстрируемый лишь в последней сцене, но первый согласно сюжетной хронологии конфликт «Догвиля» возникает между абстрактным человеколюбием главной героини Грейс и циничной, приземленно-прагматической философией ее отца. Отец Грейс трезво оценивает окружающих его людей и не питает иллюзий относительно как их способностей, так и возможности вообразить действительность, отличающуюся от существующей. Следовательно, человеку как он – с умом и энергией и позволительно, и должно устраивать свою собственную частную жизнь, не сковывая себя представлениями о равенстве и братстве и управляя, при необходимости, другими людьми. Грейс обвиняет отца только в одном – высокомерии. Поэтому можно предположить, что мафиозный делец правит своим народом и разумно, и справедливо, без ненужной жестокости и неоправданной снисходительности: «Насильники и убийцы, по-твоему, просто жертвы, а я называю их псами. Если они готовы жрать собственную отрыжку, остановить их можно лишь плетью… Псов можно обучить полезным вещам, если не прощать их, когда природа берет в них верх». Часть «простолюдинов» он вербует в дворцовую стражу, выполняющую его приказы, остальные являются, вероятно, податным сословием. Таким образом, все окружающие отца Грейс люди включены в стройную систему его личной власти, и Грейс, конечно, имеет некоторые основания предполагать, что жизнь не везде устроена точно так же, и есть места, где люди не делятся на плебеев и патрициев.
В финальной сцене автор говорит о Грейс, – «разница между теми людьми, которых она знала дома, и теми, с кем познакомилась в Догвиле, оказалась чуть менее разительной, чем она ожидала», то есть первоначально она полагала эту разницу весьма существенной, и именно из-за желания вырваться из привычной системы общественного устройства, в которой выросла, и отыскать других, настоящих людей Грейс и сбегает из дома. Первоначально желание Грейс исполняется. Она, действительно, попадает в совершенно другой мир, где нет сильных и слабых, господ и слуг. Все люди живут своим трудом, все они равны. Никто никого не эксплуатирует. Общественное устройство, как таковое, отсутствует: социум никак не структурирован.
Грейс, появившись в Догвиле со своими идеалами всеобщего равенства, нарушает существующее равновесие и структурирует социум, введя в него отношение «догвильцы–чужак». Грейс просит у Догвиля всего лишь убежища и возможности работать, то есть стать полноправным гражданином. Оказание этой пустяковой услуги ничем не угрожает местным жителям, однако нерешительные и трусоватые, они долго колеблются, прежде чем согласиться приютить Грейс. Приняв же полезную для себя помощь Грейс, догвильцы делают вид, что занимаются чистой благотворительностью. Подобное поведение невозможно охарактеризовать, не используя нелестные эпитеты, однако Грейс находит ему оправдание в обстоятельствах жизни этих людей, говоря себе, – «живи я в таком городе, возможно, вела бы себя так же». Грейс деятельно усмиряет свою гордыню, стремясь из инфанты стать таким же простым человеком труда, как жители Догвиля. Она охотно рассказывает им о своих мифических прошлых «высокомерии» и «предрассудках» и желании изменить свою жизнь. Осознав свою власть над Грейс, горожане начинают понемногу наглеть и очень скоро «показывают зубы», а затем и всю жадно отверстую пасть.
Увидев объявление «Разыскивается полицией…», догвильцы в очередной раз пугаются и требуют, чтобы Грейс работала на них больше и за меньшую плату. Грейс достаются упреки за случайно разбитый стакан, за то, что она срезает путь, пройдя по дорожке через сад, по которой якобы ходить нельзя, хотя все догвильцы это делают. Действительность все острее входит в противоречие с философией героини. До поры до времени Грейс, как и положено народнику, считает это противоречие артефактом, относит его к свойствам своего восприятия и старается оправдать в своих глазах действия догвильцев, в чем ей активно помогает местный «философ» Том – на первый взгляд, также, интеллигент-народник. Даже изнасиловавшему ее Чаку Грейс находит оправдание, – «Я пришла сюда обремененная предрассудками. Он (Чак) не такой и сильный. Он кажется сильным, но на самом деле это не так». Однако критическая масса противоречий рано или поздно должна была накопиться. Выясняется, что виновником изнасилования догвильцы считают саму Грейс потому, что Чак свой, а Грейс – чужак. Материальные свидетельства ее связи с Догвилем и подтверждение того, что она не просто проводит время, а что-то создает своими руками, – фарфоровые фигурки разбиты, и Грейс возвращается к своей первоначальной идее: тот мир, который ее окружает (вначале – маленькое королевство ее отца, теперь Догвиль), очень далек от нормального устройства общества, и решает поискать место, где люди больше похожи на людей, но Догвиль уже крепко вцепился в нее и отпускать не намерен. Положение в Догвиле теперь уже совершенно явственно стало обратным положению дома: там один эксплуатировал многих, здесь многие эксплуатируют одного. И разве не сама Грейс своим всепрощением внушила догвильцам ощущение безнаказанности и чувство превосходства, невольно поощряя их ко все более и более постыдным поступкам? Горе тому, кто соблазнит малых сих.
Надетые на Грейс кандалы несколько меняют ее систему оценки действий догвильцев. Трудно, сидя на цепи, питать иллюзии относительно порядочности своих мучителей. Трудно, но можно. Тома Грейс продолжает считать своим союзником, нравственным человеком, искренне озабоченным тем, как изменить к лучшему жителей Догвиля, «не ведающих, что они творят». Результатом применения этой философии к действительности становится проповедь, в которой Грейс высказывает догвильцам «правду о каждом из них», «четко и ясно излагает свою историю, ничего не приукрасив и не преуменьшив». Разумеется, к этому бессмысленному шагу Грейс подтолкнул Том. Влияние Тома на Грейс объясняется тем, что героиня считает его потенциально равным себе («Ты сильнее, чем я, но идеалы у нас общие», – говорит Том), и тот, как местный уроженец, выступает в роли связующего звена между Грейс и Догвилем: если почва Догвиля смогла вырастить одного достойного, мыслящего человека, значит и остальные не безнадежны и могут измениться, если на них соответствующим образом повлиять.
Грейс не приходит в голову, что Том просто использует ее для самоутверждения: даже маленькому человеку нужно чем-то занимать себя, что-то делать, хотя бы делать вид. Том выбрал себе роль морального авторитета для широких масс. Ему приятно ощущать себя значительным, прозревая характеры людей и судьбы мира. Он предается маниловским мечтам, воображая толпы благодарных, носящих его на руках почитателей его таланта. Сельский философ спокойно и неспешно изучает поведение людей и наставляет их на путь истинный при помощи «наглядных примеров». Том – хороший актер и, конечно, понимает, где заканчивается его роль и начинается действительность. Присутствие Грейс вынуждает его сделать выбор: превратить рассуждения в действия или вовсе отказаться от своей игры. Ни то, ни другое в его планы не входит. Осознав, что дальнейшее пребывание Грейс в городе угрожает лично ему, Том решает, наконец, от нее избавиться и вызывает гангстеров. До этого момента очевидно трусливые действия сего мыслителя Грейс трактовала как тактическое отступление перед лицом превосходящих сил противника. Прямое, откровенное предательство со стороны Тома разрушает иллюзию подверженности догвильцев просветительскому или пастырскому влиянию. Действительно, единственное, чего можно добиться таким путем от догвильца, – мнимое раскаяние провокатора Джейсона, требующего выпороть его, – «Я веду себя нехорошо. Даже с крошкой Ахиллом, а он такой маленький, что не может мне ответить. Я сам во всем виноват. Я заслуживаю хорошей порки. Откровенно говоря, я просто перестану Вас уважать, если Вы меня не выпорете». После очередного прозрения Грейс не остается ничего, кроме как примириться с действительностью, трезво осознавая, какие люди ее окружают, – «Псы не могут пойти против своей природы. Почему мы не должны их прощать?... Эти люди делают все, что в их силах, чтобы остаться людьми, несмотря на все трудности». Так Грейс проходит через разные формы народничества: от абстрактных представлений о том, что человек «по природе», «по натуре» добр и справедлив, и преклонения перед «простыми людьми труда», через игнорирование низких качеств людей к пастырству и, в итоге, усталой готовности сосуществовать с догвильцами на любых условиях.
Появление отца дает Грейс новую возможность, страшившую ее раньше (страшащую и теперь). Конечно, он не сообщает Грейс ничего принципиально нового, – та не могла не сознавать, что нравственные императивы обязаны, как и всякий закон, быть всеобщими, то есть применяться ко всем людям в одинаковой степени, иначе они полностью теряют свою силу. Полагать противное можно вследствие не столько «высокомерия», сколько непонимания результатов избирательного применения моральных норм. Подобное непонимание неизбежно разбивается о действительность. Любой достаточно повидавший и, хотя бы, что-нибудь из увиденного понявший народник рано или поздно оказывается, как и Грейс, на пепелище своих идей. Отец предлагает героине единственный возможный выход из положения – отказаться, наконец, от попыток убеждать людей и опереться на действенную силу принуждения, силу, которую Грейс сможет поставить на службу своим идеалам.
Народнический эксперимент по созданию простой и чистой жизни на принципах всеобщего равенства и труда провалился. Результатом его стало лишь то, что заурядные жители ничем не примечательного городка, оставаясь дураками, подлецами и трусами, обнаглели до той степени, до которой может обнаглеть только трус, уверовавший в свою безнаказанность. Следующему чужаку, попавшему в их город и оказавшемуся в их власти, придется еще хуже, чем Грейс: догвильцы уже осознают свою силу и сразу же возьмут того в оборот. Конечно, жители Догвиля не стали хуже, чем были раньше, или хуже жителей других городов, но они стали гораздо опаснее. Поэтому истребление догвильцев в финале – это не только акт справедливого возмездия, но и признание Грейс своей ошибки и уничтожение следов своего вмешательства. Результат действий Грейс по отношению к человечеству в целом строго нулевой: человечество не претерпело никаких изменений, поскольку Догвиль – всего лишь один из бесконечного ряда себе подобных, человечество без Догвиля тождественно человечеству с Догвилем, но сама Грейс изменилась весьма существенно. Она уже не считает всех людей равными и не верит в чудодейственную силу вразумляющего слова. Она согласна применять, как и отец, методы управления людьми, но делать это, в отличие от него, она собирается не в своих меркантильных интересах, а исключительно во благо других людей, нуждающихся в том, чтобы приблизить их к общечеловеческим идеалам, и не понимающих этого: «вот для чего мне нужна власть… чтобы сделать мир немного лучше». Главную свою ошибку – Тома Грейс исправляет собственноручно, произнеся, – «самой тоже иногда нужно что-то делать», то есть приняв на себя всю полноту ответственности за эти и грядущие свершения, и вызвав у отца недоуменный вопрос, – «по дороге объяснишь, почему ты так поступила?».
Применяя свое новое мировоззрение в Мандерлее, повзрослевшая Грейс решает, опираясь на силу – вооруженных подручных, обеспечить переходный период поселения освобожденных невольников, период, который должен завершиться тогда, когда те научатся пользоваться бесценным даром свободы и обеспечивать свое существование самостоятельно. Теперь Грейс уже не считает вчерашних рабов априорно равными себе, но полагает, что они могут такими стать, пользуясь тем, на что имеет право всякий человек, – свободой выбора, и ее долг – помочь их личностному становлению. Она единолично берет на себя те общественные функции, к выполнению которых молодая община пока не готова: устанавливает демократические процедуры, порядок пользования орудиями труда и отношения собственности, наказывает бывших надсмотрщиков. Даже казнь провинившегося члена общины она производит собственноручно, тем самым, исключая эту тягостную необходимость из жизни незрелого социума, – Грейс, ведь, не член общины, она присматривает за ней «над пропастью во ржи».
Грейс в Мандерлее не менее наивна, чем в Догвиле: она приписывает людям несуществующие достоинства и игнорирует их очевидные недостатки: «…обмануть меня нетрудно!... Я сам обманываться рад». Грейс считает свою помощь временной подпоркой периода роста, которая очень скоро станет ненужной. Ей не приходит в голову, что вчерашние рабы не только не нуждаются в свободе, но просто боятся ее. Они требуют твердой руки, управляющей ими, и готовы даже силой настоять на этом требовании. Грейс в очередной раз вывела систему из состояния равновесия. Восстановить привычный и комфортный статус-кво стремятся не только рабы, но и «рука помощи» – антипод Грейс, также имеющий опыт Догвиля, но сделавший из этого другие выводы, использующий методы Грейс, но для противоположных целей. Тому свидетель Берт, попытавшийся покинуть отведенное ему обществом место и тут же погибший от «руки помощи». Действующие сообща рабы и «рука помощи», страстно желающие законсервировать существующее положение, – это мощная, но отнюдь не неодолимая сила. Мандерлей был неудачной попыткой. Таких попыток будет еще очень много, прежде чем дело удастся сдвинуть с мертвой точки. Есть достаточно оснований полагать, что возможно и более справедливое устройство общества, и более достойный в сравнении с нынешним человек.
«Мандерлей» в отличие от «Догвиля» не столько анализирует проблему, сколько иронизирует над ней. Причина этого в том, что «Догвиль» рассматривал ту часть проблемы, с которой связана уже сформировавшаяся система понятий и суждений (теория), тогда как теория, описывающая и интерпретирующая проблематику «Мандерлея», все еще находится в стадии становления: «Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать – вот вопрос». Активно протекающие в настоящее время во всех сферах общественной жизни процессы уравнивания людей не осмыслены полностью. Отсутствует представление о том, чем эти процессы должны (или могут) завершиться, и являются ли нынешние негативные следствия этих процессов болезнью роста, или они имманентно свойственны таким общественным преобразованиям. «Догвиль» дал четкий утвердительный ответ на вопрос «заслуживают ли люди смерти?». «Мандерлей» по объективным причинам не может столь же четко ответить на вопрос «что с человеком делать?», но он может иронизировать над теми отдельными составляющими проблемы, которые хорошо исследованы к настоящему времени. Ирония – прекрасный и, видимо, единственный способ затрагивать тему этики, не впадая в назидательность. И фон Триер от души смеется над уравниловкой на общем сером уровне, выдаваемой за демократию, и всеми ее последствиями: давлением серого общества на личность, преобладанием некомпетентных суждений, имеющих большую поддержку в среде невежественного большинства, подменой объективной истины (например, правильного значения времени) коллективным соглашением о ней, феминизмом, синонимом лжи – политкорректностью, повсеместным распространением поп-психологии, величаемой наукой, но на деле являющейся инструментом манипулирования людьми и обществом. Промежуточный итог, который в настоящее время можно подвести под «Мандерлеем» и его культурным контекстом, – общество, где люди искусственно усредняются, неминуемо становится мещанским.
Хлеща плетью растратчика Тимати в финале «Мандерлея», Грейс уступает опасному искусу и недостойному мыслящего человека, принявшего на себя тяжкую социальную миссию, порыву гнева и обиды на людей – она начинает обращаться с людьми так, как они заслуживают, и так, как они сами хотят. Порыв этот, как мы знаем, у Грейс первый, несомненно, минутный, но симптоматичный. Генеральная линия трилогии – это взросление Грейс. Получая удары, обжигаясь о действительность, героиня расстается со своими иллюзиями, становится мудрее и расчетливей. Правда, вместе с иллюзиями она лишается также и идеалов, поочередно отправляя их на алтарь великой цели. Догвиль расправляется с идеалом всеобщего равенства. Мандерлей – с идеалом всеобщей свободы. Продолжая двигаться по выбранному пути, Грейс должна очень скоро превратиться в своего отца – досконально «знающего жизнь» циника, чьи убеждения выражаются банальной мыслью «бороться со злом бесполезно; черного кобеля не отмоешь добела; пусть все идет, как идет». Эта мысль вполне правомерна и обоснованна – она следует из опыта. Однако априорная убежденность Грейс в том, что побеждать зло необходимо, ведь также никуда не денется. Очень интересно, как фон Триер в «Васингтоне» сумеет разрубить эту антиномию.