Меня отпевают в церкви Александра Невского, куда я очень любила ходить, но ни разу не исповедовалась, не причащалась и не отстояла ни одной литургии до конца. Никто не рыдает и не толпится у гроба, как мне этого и хотелось, может, еще и потому, что за время моей болезни все свыклись с мыслью о моем скором уходе, а может, просто не видят меня в той восковой фигурке в гробу, какую я сейчас из себя представляю. Надели на меня длинное серое платье, приобретенное у Елены на случай торжественных событий, но ни разу не одетое мною при жизни ввиду отсутствия оных. Волосы зачесали так, как я никогда не носила, и кто-то вколол в них белую розу. Не сговариваясь, все принесли цветы только белого цвета, словно умерла молодая девушка. Народу немного, но больше, чем я могла представить себе. Пришли все мои мужья и, делая скорбные лица, о чем-то вспоминают, не глядя по сторонам. Сестра с подругой жмутся друг к другу, хотя никогда не любили одна другую и теперь уже никто не сведет их вместе после моих похорон.
В том же сером платье, но с высокой прической и здоровым цветом лица я стою между певчими наверху под сводами церкви, невидимая для всех, наблюдаю за действом. Пришли даже те, о ком я забыла. Нет только моего сына, которого за две недели до моей смерти я отправила в другой город, где ожидалось рожденье его ребенка. Его не было рядом, когда я испустила последний вздох, но зато он держит теперь в руках дитя, появившееся на свет в ту минуту, когда я отдала Богу душу. И как много лет назад, меня, десятидневную, мои папа и мама везли в Ригу из того же города, где теперь родилась девочка с другим именем и лицом, ее, прижимая к груди, везет мой сын. Только мама и папа добирались на поездах с пересадками, а сын летит самолетом, чтобы успеть хоть на кладбище.
Как они там управились дальше, я не смотрю, потому что все меркнет и исчезает для меня в тот момент, когда сходит по трапу мой сын, неся на руках меня в новом обличье.