Слово «фурия» происходит от английского слова fury, что означает «неукротимая ярость»
Варшава, Польское генерал-губернаторство
7 апреля 1940 года
Если бы стороннего наблюдателя привезли в эту комнату с завязанными глазами, а затем, сняв повязку, спросили, где, по его мнению, он находится, он бы уверенно ответил, что, конечно, же, на аллее Шуха, в подвале здания бывшего министерства вероисповеданий Речи Посполитой, в котором с октября прошлого года располагалось варшавское управление РСХА – Главного Управления Имперской Безопасности нацистской Германии, а в подземельях — следственная тюрьма тайной государственной полиции – гестапо, о которой в польской столице ходили страшные слухи.
Подвал был оборудован соответственно - дыба, колодки, крест, цепи, приделанные к стене, «испанский осёл»… На вешалке у входа - широкий выбор плетей, розог, кнутов и других «средств флагелляции» На внушительных размеров деревянном столе - полный набор «классических» и современных палаческих инструментов, холодно и зловеще блестевший в тусклом свете слабой маломощной лампочки.
У дальней стены подвала стоял довольно широкий столб, к которому был привязан совершенно голый мужчина атлетического телосложения. По его телу гуляла тяжёлая витая плеть в два пальца толщиной, тщательно выискивая ещё не поротые места. После каждого удара следовала пауза, чтобы локальная боль разлилась по всему телу Мужчине было очень больно, но он держался и не кричал – только периодически стонал, кусая губы.
Тем не менее, сделав такой вывод, сторонний наблюдатель совершил бы ошибку. Ибо подвал этот находился вовсе не на аллее Шуха, а в неприметном особняке на улице Торговой в варшавском районе Прага, расположенном на живописном правом берегу Вислы. И безжалостно порол мужчину вовсе не какой-нибудь унтершарфюрер[1] СС, а красивая рыжеволосая польская женщина двадцати трёх лет.
Эту женщину звали пани Ядвига Радванска. Впрочем, за глаза её мало кто так называл. В тех узких кругах польской столицы, в которых она была широко известна, за ней прочно закрепилось вполне заслуженное прозвище Пражская фурия.
Первые семнадцать лет своей жизни Ядвига ничем не отличалась от тысяч других польских девочек. Дочь состоятельных, но не сверхбогатых умеренно религиозных родителей, она посещала католический детский сад, а затем поступила в католическую школу Святой Бригиты, в которой училась добросовестно и в целом неплохо, хотя с неба звёзд не хватала. Регулярно посещала Святую Мессу, исповедовалась (хотя исповедоваться было, в общем-то, особо не в чем), принимала Святое Причастие и даже не без удовольствия участвовала в крестных ходах и прочих религиозных процессиях.
Родители уже начали подыскивать ей подходящего жениха… как вдруг, в один день вся её до того спокойная, размеренная и счастливая жизнь рассыпалась в прах. Остались только боль, страх, стыд… И ненависть. Холодная яростная ненависть.
Её изнасиловали. Четверо ошалевших от вседозволенности и безнаказанности сынков богатых и влиятельных родителей подкараулили её на улице, схватили, затолкали в роскошный «Мерседес», отвезли в особняк, где в течение нескольких часов насиловали и издевались над ней всеми возможными и невозможными способами, осыпая её эпитетами «дрянь», «шлюха», «тварь», «корова» и сами разнообразными комбинациями нецензурных польских ругательств. А затем вывезли на просёлочную дорогу и выбросили из машины.
Так она стала женщиной. К счастью, обошлось без травм, беременности и венерических заболеваний.
Она не помнила, как добралась до дома и сколько времени пролежала на кровати в полузабытьи, не в силах ни пошевелиться, ни произнести хотя бы слово. Потом, когда к ней вернулись силы, она рассказала всё родителям.
На следующий же день отец обратился в полицию, но деньги родителей этих подонков оказались более убедительным аргументом для окружного полицейского комиссара и дело замяли. Ей с мамой стоило огромного труда отговорить её отца от самосуда, буквально повиснув на нём, когда он выходил из дома, положив в карман девятимиллиметровый «Люгер». После всего пережитого потерять ещё отца… это добило бы их окончательно.
Чтобы избежать насмешек и издевательств со стороны одноклассниц (девушки в этом возрасте могли быть просто невероятно жестокими), она ушла из школы. Родители наняли ей преподавателей и она перешла на домашнее обучение.
А потом она встретила Его. И её жизнь снова круто изменилась. Только теперь уже в гораздо лучшую сторону.
Его звали Тадеуш Сверчевский. Майор Тадеуш Сверчевский. Командир отдельного парашютно-десантного батальона Войска Польского. Сероглазый, рослый, тридцатилетний красавец-шатен. Он подошёл к ней, когда она в очередной раз бесцельно бродила по аллеям одного из парков, которым так славилась Варшава. Он просто подошёл к ней и спросил:
«Девушка, у Вас такие печальные глаза… Я могу Вам чем-нибудь помочь?»
Она взглянула в его бездонные серые глаза… и выложила всё, как на духу. Он слушал внимательно, не перебивая. И слышал.
Закончив свой повествование, она прямо спросила его:
«Вы отомстите за меня?»
Он покачал головой:
«Я солдат, а не убийца. Они своё получат – и в этой жизни, и после неё. Бог отмстит за Вас»
У неё упало сердце Она не смогла скрыть своего разочарования.
«Но я знаю, как помочь Вам. Я научу Вас защищаться. Чтобы никто никогда не смог Вас унизить и причинить Вам боль. Если Вас устраивает такой вариант, то… завтра в полшестого утра за Вами заедут»
Она согласно кивнула. Это было лучше, чем ничего. Гораздо лучше.
Он проводил её домой. А на следующее утро за ней на маленьком чёрном «рено» заехал весёлый рыжеволосый сержант в полевой армейской форме с погонами младшего сержанта. Он отвёз её в военный городок парашютистов, начальником которого и был майор Сверчевский.
И началась учёба.
Ей выдали комплект армейской формы без погон и знаков различия и выделили «персональных инструкторов», которые учили её всему тому, чему учат парашютистов-десантников. Она бегала длиннейшие кроссы, стреляла из пистолетов, карабинов, автоматов и даже пулемётов, метала гранаты, плавала в Висле на умопомрачительные дистанции. И осваивала премудрости рукопашного боя. Вот только прыгнуть с парашютом ей так и не дали – всё ограничилось лишь прыжками с вышки. Так она научилось смело и решительно шагать в пустоту, доверяя страховке.
Она научилась метать ножи, попадать из пистолета в подброшенную монету, за сотню метров сбивать из карабина влёт ворону, рисовать на мишени «восьмерку» из советского «ДП-27», немецкого «MG-34» и английского «Брена»; за несколько секунд «переводить в горизонтальное положение» и «выключать» троих здоровенных мужчин…
Но самое главное, она победила страх. Она уже больше никого и ничего не боялась.
Однажды, когда она возвращалась с воскресной прогулки домой, какой-то пьяный идиот набросился на неё, пытаясь затащить в кусты и изнасиловать. Он сделал большую ошибку.
Она резким и умелым движением вырвалась из его «объятий», после чего сильнейшим ударом туфли, носок который был усилен полукруглой железкой, на мелкие кусочки разнесла ему коленную чашечку. От чудовищной боли он взвыл и начал медленно заваливаться на землю. Она перехватила его за левую руку и ловким и страшным приёмом переломила ему руку в локте. Затем столкнула на землю, плюнула в физиономию, развернулась и ушла.
Она была влюблена в Тадеуша, как кошка, а он демонстративно относился к ней как к одному из своих учеников. Ни лучше, ни хуже. Она понимала, «откуда ноги растут» - она была ещё несовершеннолетней, а по его неписаному «кодексу чести» несовершеннолетние девушки были off limits[2]. Но ей от этого было не легче.
Она боготворила его за то, кем он был, была бесконечно благодарна ему за то, что он сделал для неё… и люто ненавидела за то, что он игнорировал её как женщину. Впрочем, игнорировали её все парашютисты – за все несколько месяцев учёбы с ней не попытался даже пофлиртовать никто. А все её попытки даже пофлиртовать с кем-либо немедленно и безжалостно пресекались. Она прекрасно знала почему – для них она была младшей сестрёнкой их командира и, следовательно, их младшей сестрой. И всё.
Она любила их как братьев и наставников, была благодарна им за заботу и «науку»… и ненавидела за то, что они упорно отказывались видеть в ней женщину.
А потом всё неожиданно закончилось. Его батальон перевели в Вестерплятте, в окрестности Гданьска. Он обещал прислать ей адрес своей армейской почты, но так и не прислал. На все её запросы чиновники Министерства Обороны только качали головами и пожимали плечами. А в конце концов и вовсе «дали от ворот поворот».
Ей показалось, что вся её жизнь рухнула во второй раз. И теперь она считала, что безвозвратно. Она снова вернулась к своим бесцельным прогулкам по аллеям парков. Причём теперь уже выбирала самые глухие и отдалённые уголки. Научившись сражаться и победив страх, она искала… даже не приключений, а боя.
И нашла. Во время одной из таких прогулок - в парке Королевские Лазенки - она увидела, как два негодяя повалили на землю женщину и уже приготовились её насиловать.
В несколько длинных прыжков преодолев разделявшее их расстояние, Ядвига обрушила всю силу своего удара на голову подонка, уже изготовившегося проникнуть в женщину. Удар сломал ему шейный позвонок. Он умер мгновенно. Инструктора майора Сверчевского своё дело знали.
Второго мерзавца, сидевшего на корточках и державшего распростёртую женщину за руки, она ударила в висок носком туфли. Тем самым, усиленным железкой. С вполне предсказуемым результатом – на землю свалилось уже мёртвое тело.
Ядвига помогла женщине подняться. Та, казалось, потеряла дар речи. Причём не столько от пережитого страха, сколько от столь неожиданного спасения.
Приведя себя в порядок (насколько это было возможно), спасённая удивлённо оглядела Ядвигу и спросила, не скрывая глубочайшего изумления:
«Где Вы всему этому научились?»
«Неважно» - отрезала Ядвига. «Важно, что научилась»
«Тоже верно» - согласно кивнула женщина. «Я Вам так благодарна…»
«Пустое» - снова отрезала Ядвига. «Я просто выполняла свой долг»
Эту фразу во время занятий в военном городке повторяли настолько часто, что она навсегда врезалась в подсознание Ядвиги.
«Меня зовут Марыля» - представилась спасённая.
«Ядвига»
«Вот и познакомились» - вздохнула Марыля.
Они двинулись по аллее парка в сторону более «обжитых» мест.
«А эти?» - Марыля кивнула в сторону несостоявшихся насильников.
«Мертвы, скорее всего» - пожала плечами Ядвига. «Меня учили бить насмерть. Мало ли, что у них там в карманах…»
Марыля снова пристально оглядела свою новую знакомую. Только теперь уже заинтересованно.
«А не насмерть – могли бы?» - таинственно осведомилась она.
«То есть?» - непонимающе посмотрела на неё Ядвига.
«Я хочу Вам кое-что рассказать» - уже гораздо более уверенно сообщила Марыля. «Точнее, предложить. Уверена, что Вас это заинтересует»
Марыля привела её в фешенебельный ресторан Бельведер, расположенный в том же парке, в исторических интерьерах Новой оранжереи. Пожалуй, самый фешенебельный в Варшаве.
«Плачу я» - пресекая возможные вопросы, сразу же заявила Марыля. Ядвига не возражала.
Ужин был шикарный - белый борщ на ветчине и белых грибах, корейка из мяса косули в соусе из слив, вареники с малиной. На десерт – нежнейшее и вкуснейшее тирамису и просто великолепный кофе.
То, что Ядвига услышала от своей новой знакомой, её поразило. Она никогда ни о чём подобном не слышала. Она даже и не подозревала о существовании такого. И, надо сказать, это ей очень понравилось.
«Видите ли, Ядвига» - говорила Марыля, не забывая отдавать должное всяческим вкусностям, «в нашей стране – да и в любой другой стране – есть очень много мужчин, которым настолько надоедает всегда и всеми командовать, что они просто жаждут возможности сбросить с себя эти оковы и надеть совсем другие оковы – подчинения сильной, умной, красивой и очаровательной женщине. Психологи называют это компенсационными практиками»
Что такое «компенсационные практики», Ядвигу интересовало мало. А вот возможность получить мужчину в своё полное подчинение и поквитаться со всей мужской половиной человечества за её боль и страдания, за игнорирование её женственности… это её очень интересовало. И привлекало. Поэтому она без колебаний приняла предложение Марыли стать её ассистенткой.
И снова началась учёба. Ядвига училась повелевать и командовать; допрашивать и навязывать свою волю; красиво, артистично, больно и безопасно пороть плетьми, розгами, кнутом и верёвкой; красиво и эффектно связывать и привязывать; вводить под кожу иголки; капать на тело воск; ставить зажимы на тело, соски и гениталии мужчины… И ставить на колени – одним своим взглядом - даже самого влиятельного, богатого и сильного мужчину.
Через несколько месяцев Марыля сказала ей:
«Всё, моя дорогая, ты уже освоила всё, что нужно. Ты уже не ученица и не ассистентка, но Госпожа. Поэтому я отпускаю тебя в свободное плавание. И, поверь мне, ты очень и очень скоро превзойдёшь свою наставницу. И я буду очень этому рада. Я даже не буду передавать тебе своих рабов – не пройдёт и пары дней, когда у тебя их будет гораздо больше, чем ты сможешь переварить»
И как в воду глядела. В тот же самый день Ядвига получила аж два предложения стать её рабами. Пришлось, как говорится, ставить дело на широкую ногу. Первое время она арендовала «темницу» и инструменты у Марыли, а затем приобрела уже свои собственные устройства. Она хотела снять дом, но её родители и слышать об этом не хотели. Они сочли, что их дочь настрадалась достаточно для того, чтобы всю оставшуюся жизнь жить, как душа пожелает.
Поэтому они купили ей дом – тот самый особняк на Торговой улице и положили на её имя в Купеческом банке настолько солидную сумму, что на одни проценты с неё она могла безбедно существовать до конца своих дней.
Ядвига стразу отделила себя от своих коллег по цеху. Её позиционирование было простым и хлёстким – «жёстче меня только палач». Она сразу и во всеуслышание заявила, что у неё будут самые жестокие и болезненные истязания и самые беспощадные и безжалостные унижения. На её сеансах кричать будут все и терять сознание тоже все. Причём, возможно, не один раз.
Что удивительно, это только притягивало мужчин. То ли в силу безрассудной тяги к крайностям, свойственной большинству мужчин, то ли в силу желания «испытать себя», но желающих «пройти через её сеанс» отбоя не было. Их было так много, что им приходилось записываться к ней на месяцы вперёд.
Так она получила своё прозвище Пражская фурия – за неистовую ярость, жестокость и беспощадность своих сеансов.
Родители в её дела носа не совали, полиция – тоже (не в последнюю очередь потому, что среди её клиентов было много полицейских). Их она истязала с особой жестокостью и особым удовольствием, помня о том, как эти продажные твари отказались наказать её насильников.
Когда 27 сентября прошлого года немцы вошли в Варшаву, на её жизни и занятиях это не отразилось практически никак. Ну, пришлось оформить аусвайс, да немецкие патрульные жандармы иногда приставали к ней с явным намерением познакомиться. Но, столкнувшись с её взглядом, поспешно возвращали ей её аусвайс и отпускали восвояси.
Сегодня она порола полицейского – служащего польской вспомогательной полиции. Он был красив - мощный торс, накачанные бицепсы, подтянутый живот, плотные ягодицы, крепкие ноги. И очень стоек – несмотря на всё её искусство, ей пока не удавалось заставить его закричать. Пора было переходить на кнут.
Её кнут был классическим инструментом наказания, сделанным в полном соответствии с традициями российской Тайной канцелярии XVIII века, которая в те годы действовала и на территории Польши, входившей в состав Российской империи.
Главная хитрость крылась в самой конструкции кнута : его ударная часть (т. н. "язык") представляла собой очень жесткую полосу задубленой свиной кожи , которой под прессом придавали V - образную форму . В зависимости от того , как экзекутор при ударе клал "язык" - плашмя либо острием - на месте удара получался либо кровоподтек, либо рассечение кожи до крови. «Классический» кнут был трёхметровым, Ядвига же пользовалась более коротким двухметровым вариантом.
Она решила начать с кровоподтёков. Размахнулась и чётким, умелым, уверенным, многократно отработанным движением положила кнут плашмя на правую лопатку истязаемого. Он вздрогнул, застонал и изогнулся, хватая ртом воздух. Но не закричал.
«Крепкий орешек» - с уважением подумала Ядвига. «Ничего, у меня и не такие кричали. Да ещё как кричали. Во весь голос вопили».
Она размахнулась и положила кнут плашмя уже на левую лопатку. С тем же результатом. Стон был, а крика снова не было.
Ядвигу это завело. Весь окружающий мир стал постепенно исчезать. Остались только она, он и её кнут. И её неукротимое желание сломать его, заставить его закричать. Завопить, заорать от нестерпимой боли. Ничего другого она не видела, не слышала и не чувствовала.
Ещё один удар плашмя – по ягодицам. Безрезультатно. Ещё один. И ещё. И снова неудача. Придётся бить остриём, рассекая кожу до крови. Она не любила прибегать к таким крайним мерам – потом замучаешься кровь останавливать. Но у неё просто не оставалось иного выхода. Поражение было просто недопустимо. У неё на сеансах кричали все. И этот не станет исключением.
Она решительно взмахнула кнутом. И остолбенела.
«Что за чертовщина?» - изумлённо подумала она.
Кнут застрял.
«Зацепился за что-то, что ли?» - зло подумала она. Более всего на свете её раздражали вот такие отвратительные мелочи, вносившие нежелательные перерывы в плавное, контролируемое течение сеанса.
Ей страшно не хотелось оборачиваться, отрывать свой взгляд от его тела и «сбивать прицел», поэтому она ещё пару раз подергала кнут за рукоятку, надеясь освободить инструмент и продолжить порку, не дав истязаемому передышки, за время которой он мог восстановить силы и стойкость.
Безрезультатно. Более того, какая-то непонятная и совершенно неожиданная сила вырвала рукоятку кнута из её руки.
Это уже вообще не лезло ни в какие ворота.
Несколько секунд она изумлённо взирала на свою теперь уже пустую ладонь, после чего с крайним неудовольствием заставила себя обернуться. И замерла от удивления.
Она была не одна. У входной двери стояли двое. Один несколько ближе к ней, другой – чуть дальше. Оба были одеты в немецкую – точнее, эсэсовскую – форму и до зеркального блеска начищенные сапоги.
Тот, что стоял ближе к ней, держал в руке её кнут и с интересом разглядывал его, время от времени бросая взгляд на неё. На мгновение ей показалось, что он сейчас ударит её её же собственным кнутом и даже внутренне напряглась, готовясь среагировать на удар, который мог попасть куда угодно. Но он отбросил кнут в угол подвала, дружелюбно улыбнулся ей, обнажив два ряда безукоризненно белых зубов и не менее безукоризненно вежливо произнёс по-польски и практически без акцента:
«Браво, пани Ядвига! Меня весьма впечатлило Ваше искусство. С такими навыками Вы были бы весьма полезны на аллее Шуха. Жаль только, что все вакансии уже заняты»
Это были офицеры гестапо. Ничего хорошего ей это не сулило.
Тот, кто столь артистично вырвал из её руки кнут, (видимо, он был старшим) был просто ослепительно красив. Как будто сошёл с нацистского плаката (такие плакаты она видела на кадрах кинохроники), только эсэсовец на плакате был облачён в чёрную форму, а на гестаповце была фельдграу – полевая форма серо-зелёного цвета, аналогичная форме вермахта, только с эсэсовскими петлицами. Ну и, естественно, с непременным черепом на фуражке. На его плечах были погоны гауптмана – капитана Ваффен-СС, а в петлицах – соответственно нашивки гауптштурмфюрера.
Он был настоящей «белокурой бестией» - высокий, стройный, изумительно сложенный (тщательно пригнанная форма не только не скрывала, но подчёркивала классическую красоту его великолепно развитого тела). Волосы цвета спелой пшеницы и светло-голубые глаза, бесконечно глубокие и столь же холодные. Его взгляд словно окатил её арктическим холодом. Она поспешила отвести взгляд.
Ибо в его взгляде она увидела Вечность. Холодную ледяную пустыню.
И всё же… На мгновение она даже пожалела, что он отбросил её кнут. В её голове мелькнула предательская мысль, что, если бы он сейчас приказал ей раздеться перед ним догола и занять место её раба у столба, она бы с удовольствием ему подчинилась. Разумеется, она немедленно и с крайним негодованием эту мысль изгнала.
Второй был… в общем, ничего примечательного в нём не было. Невысокий крепкий, слегка лысоватый человек неопределённого возраста. Лицо из тех, которые захочешь, а не вспомнишь. Совершенно неприметная личность. Если его вообще можно было назвать личностью.
Судя по погонам и петлицам, неприметная личность была в звании обершарфюрера[3] СС.
«Отойдите к стене, пани Ядвига» - бесстрастно приказал ей гауптштурмфюрер. Она повиновалась.
«Белокурая бестия» кивнула своему подчинённому, который вскинул правую руку, в которой совершенно неожиданно оказался небольшой пистолет (в котором Ядвига сразу узнала хорошо знакомый ей по тренировкам «Вальтер РРК») со странно удлинённым стволом.
Раздался хлопок не громче звука открываемой бутылки шампанского. Полицейский у столба дёрнулся и обмяк. Из раны на его голове потекла струйка крови.
Ядвига слышала о таких вещах – о глушителях для пистолетов и револьверов – но сама их никогда не видела. До сегодняшнего дня. Но эти «технические детали» её мало волновали.
Она была просто потрясена, до глубины души шокирована хладнокровным и совершенно бесчувственным убийством её раба. Да ещё и в её темнице – у неё на глазах.
На её глазах её мир – столь тщательно и любовно созданный ею начинал рушиться, рассыпаться на мелкие кусочки. Уже в третий раз.
Она была просто взбешена. На секунду у неё в голове мелькнула мысль рвануться к вешалке с плетьми, схватить длинную плеть и ей просто снести голову этой «белокурой бестии» (у неё это вполне получилось бы). Но она прекрасно понимала, что если она попытается сделать хотя бы шаг, то получит следующую пулю.
Но совсем сдержаться она тоже не смогла.
«За что????» - завопила она.
«Скорее, почему, пани Ядвига» - всё тем же бесстрастным тоном ответил ей гауптштурмфюрер. «Хотя за что – наверное, тоже правильный вопрос. Я Вам на него отвечу – только несколько позже. И в другом месте. На аллее Шуха. Куда Вам придётся проехать с нами».
Хотя в подвале было довольно тепло, да и на улице весна была в самом разгаре, Ядвигу прошиб холодный пот. Там можно было и сгинуть. Или отправиться в концлагерь. Или в тюрьму Павяк на улице Павьей - одну из главных следственных тюрем германской полиции безопасности на территории Польши. И неизвестно, что хуже.
«Как вы вообще сюда попали?» уже не контролируя себя, гневно осведомилась она.
Гауптман Ваффен-СС улыбнулся.
«Работа у меня такая, пани Ядвига. Входить без стука, звука и приглашения»
Ядвига уже хотела выдать по этому поводу что-нибудь «особо стервозное» из своего арсенала, но, взглянув на обершарфюрера, сочла за лучшее промолчать.
«Да, вот ещё что, пани Ядвига…» - гауптштурмфюреру явно нравилось называть её по имени. «Поскольку я слышал, что Вы способны, скажем так, на весьма решительные и не совсем разумные поступки, то в Ваших же интересах мне придётся надеть на Вас наручники. Поверьте, это гораздо лучше и несравнимо менее вредно для Вашего здоровья, чем пуля в колено или в локоть от господина Цвюнше»
Господином Цвюнше был, очевидно, обершарфюрер с бесшумным пистолетом. Но на она пропустила эту угрозу мимо ушей, ибо всё было и так понятно. Её гораздо более занимали собственные ощущения. Которые были для неё совершенно неожиданными.
Спустя пару лет после начала своей «карьеры Госпожи» её разобрало любопытство и она решила, как говорится, «попробовать на себе» все свои техники. При этом не с женщиной, а с мужчиной. Когда она рассказала об этом своём желании Марыле, та понимающе кивнула и порекомендовала одного своего знакомого «специалиста», который её весьма основательно «обработал». При этом большую часть сеанса она провела как раз в наручниках.
Ничего особенного она тогда не почувствовала, кроме лёгкого возбуждения от полного обнажения перед мужчиной и от некоторых видов воздействия (как ни странно, больше всего ей понравилось, когда он проводил молодой крапивой по её грудям и соскам).
А теперь… несмотря на весь ужас только что произошедшего у неё на глазах… она даже вздрогнула, когда он упомянул про наручники. Не от страха, а… она даже сама не могла определить, от чего именно. От какого-то странного и даже в чём-то приятного возбуждения.
Поэтому она покорно повернулась к нему спиной, завела руки за спину, скрестила руки в запястьях и слегка вытянула их, чтобы ему было удобнее надеть на неё наручники.
Он не доставил ей этого удовольствия, предпочитая расхаживать по её подвалу. Наручники на неё надел обершарфюрер Цвюнше. Надел очень профессионально – не слишком свободно, но и не слишком туго. Так, как положено.
Обершарфюрер тронул Ядвигу за предплечье и она покорно последовала за ним. Как ни странно, капитан Ваффен-СС шёл не впереди, а сзади, замыкая их небольшую процессию.
Они поднялись в её просторную кухню (лестница в подвал вела как раз из кухни, ибо изначально подвал предназначался для хранения продовольственных запасов). За её столом сидели два внушительной комплекции СС-манна[4], которые при виде старших по званию немедленно вскочили и вытянулись по стойке «смирно».
«Приберите там» - капитан СС кивнул в сторону подвала. «И оформите, как положено»
«Jawohl, Herr Hauptsturmf;hrer![5]» - дружно рявкнули эсэсманы.
Ядвигу вывели во двор её же собственного дома, провели через калитку и усадили на заднее сиденье просторного «Опель-Адмирала» между Цвюнше и ещё одним эсэсэсовцем, судя по нашивкам, тоже обершарфюрером. Усадили аккуратно, придерживая её голову, чтобы она не ударилась об острый край крыши автомобиля.
Гауптман сел на переднее сиденье. «На аллею Шуха» - приказал он водителю. Тот кивнул, запустил двигатель и «Опель-Адмирал» тронулся с места.
Ехали недолго – машину с номерными знаками СС пропускали везде и всюду. «Опель-Адмирал» въехал в просторный двор бывшего министерства вероисповеданий (довольно странное учреждение в почти стопроцентно католической стране) и остановился.
Они вошли в одну из многочисленных дверей, после чего сразу направились вниз – в подземную тюрьму гестапо. Собственно, ничего иного Ядвига и не ожидала. Нельзя сказать, что ей было так уж страшно – она была не из пугливых, и, после того, как она справилась с первым шоком, она уже чувствовала себя относительно спокойно. Она только никак не могла понять, чем же она так насолила оккупационному режиму (с которым она с самого первого дня оккупации старалась сталкиваться как можно меньше), что её забрали не в обычную полицию, а сразу в гестапо.
Ответ на этот вопрос она получила очень скоро.
Её привели в небольшую комнату для допросов, обставленную по-спартански просто и функционально. Письменный стол с разложенными на нём листами бумаги и минимумом канцелярских принадлежностей. Перед столом – привинченный к полу стул. У дальней стены – ещё один почти такой же стол – только поменьше и с пишущей машинкой. Секретарский стол.
У боковой стены –деревянный топчан с прикреплёнными к нему фиксационными ремнями, не оставлявшими никаких сомнений в предназначении этого предмета мебели. На вешалке над топчаном – витая плеть из телефонных проводов. Справа от двери – маленький медицинский столик, покрытый белой скатертью. Под скатертью явственно угадывались контуры каких-то медицинских (даже, пожалуй, хирургических) инструментов.
«Серьёзная вещь» - с уважением подумала Ядвига, глядя на плеть.
Её усадили на стул перед письменным столом, причём так, что её закованные в наручники запястья оказались за спинкой стула. Она была надёжно зафиксирована.
Её вдруг охватила навязчивая идея. Она почему-то решила, что он прикажет оголить ей груди. Чтобы унизить её и чтобы… прижигать сигаретами или зажигалкой, прокалывать иглами. Или стегать той самой страшной плетью. Она прекрасно понимала, что это была совершенно дурацкая мысль, что ничего подобного с ней не произойдёт, но ничего не могла с собой поделать.
Естественно, ничего подобного с ней и не случилось.
Гауптштурмфюрер сел за письменный стол, открыл ящик, достал довольно толстую папку, положил на стол перед собой. Открыл, полистал, вздохнул и отложил папку в сторону.
«Вы всё правильно понимаете, пани Ядвига» - всё тем же бесстрастным тоном обратился он к ней. «Это действительно инструменты физического воздействия. На лживых и недоговороспособных допрашиваемых. Правда, я должен сказать,» - он сделал многозначительную паузу, «что мы их применяем гораздо реже, чем об этом болтают на варшавских улицах. На самом деле, даже крайне редко»
«Неужели?» - искренне удивилась Ядвига. Она считала, что в гестапо вообще не бывает допросов без пыток. Или почти не бывает.
«Конечно, дорогая пани Ядвига. Ибо это действительно крайняя мера. И довольно рискованная. Ибо под пытками допрашиваемый может наговорить такого… Поди потом отдели зёрна от плевел. В большинстве случаев нам бывает вполне достаточно надёжных информаторов и грамотных сыскарей. Ведь мы в большинстве своём именно полицейские. Следователи, сыщики… А отнюдь не палачи. Хотя» - он лукаво улыбнулся – «палачи у нас тоже есть. И весьма квалифицированные»
«Скажите честно, пани Ядвига» - продолжая лукаво улыбаться, «Вы испугались того, что угадывалось под простынёй на медицинском столике?»
«Да» - честно призналась она.
«Значит, сработало» - довольно улыбнулся капитан СС. «На самом деле, это просто набор хирургических инструментов, который я реквизировал в ближайшем госпитале. Мы никогда его не используем при допросах»
«????» - изумлению пани Ядвиги не было предела.
«Нам вполне достаточно страха» - объяснил гауптштурмфюрер. «Снимешь простыню перед допрашиваемым – он и заговорит. А бояться, конечно надо» - его прекрасное лицо неожиданно посуровело.
«Надо бояться. Только не этого» - он махнул рукой в сторону медицинского столика.
«Чего же?» - удивлённо спросила Ядвига
«А вот этого» - капитан СС достал из ящика стола ванночку с шприцем и весьма невинного вида ампулами.
«Что это?» - настороженно спросила Ядвига. Она действительно начала ощущать липкий и противный страх.
«Это скополамин» - бесстрастно ответил гауптштурмфюрер. «В просторечии именуемый сывороткой правды. Если ввести скополамин в организм человека в достаточной дозе, он полностью подавляет волю человека. И он – или она – выложит всё как на блюдечке».
Ядвиге стало нехорошо.
«Но бояться нужно вовсе не этого…» задумчиво произнёс капитан СС.
«А чего?»
«Если несколько превысить оптимальную дозу скополамина… человек превратится в растение. И это необратимо»
Ядвига почувствовала, как по её коже побежали крупные мурашки. Её снова прошиб холодный пот.
«Это я к тому, пани Ядвига» - всё так же бесстрастно продолжал гауптштурмфюрер, «что если я Вас о чём-нибудь спрошу, отвечайте сразу и правдиво. Иначе… я не буду загонять Вам под ногти раскалённые иголки. И прижигать Вам соски зажженной сигаретой я тоже не буду (хотя, говорят, это выглядит очень эротично). Я просто попрошу врача ввести Вам скополамин – в достаточной дозе. А потом – когда Вы всё выложите – прикажу увеличить дозу»
У неё задрожали руки. Это было действительно страшно.
«Договорились?»
Она судорожно кивнула.
«Ну вот и отлично» - уже гораздо веселее произнёс капитан СС. «Тогда давайте поговорим о деле. О том, почему Вы здесь, и за что и почему я приказал застрелить Вашего нижнего… так, кажется, Вы их называете? И почему имел на это полное право»
Она снова судорожно кивнула.
«Для начала давайте я представлюсь. Меня зовут Хорст Энке. Гауптштурмфюрер СС и капитан полиции рейха. Командир зондеркоманды Т, ответственной за проведение AB-Aktion в том районе, где Вы проживаете…»
Это было похуже скополамина. Намного хуже. Это была смерть.
«Как Вам, возможно, известно, план проведения Ausserordentiche Befriedigungsaktion – или Чрезвычайной акции по умиротворению был разработан членами Reichsverteidigungsrat[6] в феврале-марте этого года и утверждён генерал-губернатором Польши Гансом Франком с целью превентивной ликвидации или изоляции всех нежелательных элементов, представляющих угрозу для нового порядка и безопасности германского рейха. Наиболее нежелательные элементы подлежат расстрелу в административном порядке – без суда, прочие же – заключению в концентрационные лагеря на неопределённый срок…»
Он говорил об этом так бесстрастно и спокойно, как будто речь шла о составлении университетского расписания на будущий семестр. А ведь речь шла о физическом уничтожении тысяч и лишении свободы десятков тысяч людей.
Об этой акции ей под большим секретом рассказал один из её «нижних» - полицейский, которого вместе с его коллегами оккупационные власти заставили участвовать в проведении этой акции (во вспомогательной роли, но всё же участвовать).
Эйнзацгруппы и зондеркоманды СС арестовали около пятнадцати тысяч представителей польской элиты – политиков, госчиновников, влиятельных предпринимателей (к счастью, родители Ядвиги не попали в этот список), священников, университетских преподавателей, врачей, школьных учителей… Три с половиной тысячи арестованных были сразу же расстреляны в Пальмирском лесу близ Варшавы. Вместе с ними были расстреляны три тысячи уголовных элементов. Остальные арестованные были отправлены в концлагеря.
Но какое отношения эта Акция АБ имеет к ней?
Энке между тем продолжал:
«Ваш… нижний; насколько я понял из его документов, он был полицейским…» - в необычайно приятном голосе гауптштурмфюрера послышались презрительные нотки – «безусловно, является нежелательным элементом. Ибо мужчина, который позволяет женщине пороть себя … Такие… особи мужского пола не имеют права на существование в тысячелетнем рейхе. Это оскорбление природы, нравственности, здравого смысла, нации, расы… Даже такой низшей расы, которой являетесь вы - поляки. Такой Untermensch[7] должен быть немедленно уничтожен. Поэтому я и использовал своё право расстрелять его на месте – без суда. В административном порядке»
А вот теперь Ядвиге стало по-настоящему страшно. Ибо по той же логике она тоже относилась к числу нежелательных элементов. Следовательно, её ожидала та же самая судьба, что и её нижнего. А умирать в двадцать три года ей очень не хотелось. С другой стороны, Энке не расстрелял её – хотя мог. Значит, у неё ещё есть шанс выжить. Пусть маленький, но шанс.
Энке продолжал – уже не презрительным, но назидательным тоном:
«Рожать детей, кормить и ублажать мужа – вот единственное предназначение женщины в тысячелетнем рейхе. Единственное и почётное. Всё остальное – химеры, рождённые больным воображением неполноценных интеллектуалов. Ваш удел - Kinder, Ktiche, Kirche[8]. А Kaiser, Krieg, Kanone[9] и всё прочее оставьте нам – мужчинам. Это мужчина имеет право – даже обязанность – пороть женщину, если она плохо готовит, плохо заботится о нём или о детях. Или отказывается ему подчиняться. А женщина… Женщина, поднявшая руку на мужчину, должна быть немедленно отправлена в концлагерь – на перевоспитание. При отягчающих обстоятельствах - казнена»
Гауптштурмфюрер сделал многозначительную паузу, затем продолжил:
«Как Вы прекрасно понимаете, пани Ядвига, Вы тоже относитесь к числу нежелательных элементов и, тем самым, подпадаете под AB-Aktion. Я имею полное право Вас расстрелять прямо в этой комнате…»
У неё упало сердце.
«… но, читая Ваше досье, я пришёл к выводу, что к этому Вашему недостойному, противоестественному и оскорбительному для рейха поведению Вас могли вынудить некоторые трагические обстоятельства Вашей жизни, жертвой которых Вы стали. Поэтому, если Вы сумеете меня убедить в том, что такие обстоятельства действительно имели место и обязуетесь впредь не совершать подобных противоестественных и оскорбительных действий, я вычеркну Ваше имя из списка лиц, подлежащих ликвидации или изоляции по плану AB-Aktion»
Ядвиге пришлось рассказать ему всё. Точнее, почти всё. О военной подготовке под руководством парашютистов-десантников она благоразумно умолчала. Ибо рассказать это офицеру СС означало подписать себе смертный приговор. В соответствии с той же AB-Aktion.
Хорст Энке слушал внимательно. Как и все хорошие полицейские (а он, безусловно, был очень хорошим полицейским), он умел слушать. Слушать и анализировать.
«Вы что-то недоговариваете» - уверенно сказал он. «Впрочем, это не важно. Вы стали жертвой действительно ужасного преступления, которое осталось безнаказанным. Впрочем, это не удивительно – чего ещё можно ожидать от полицейских, принадлежащих к низшей расе…»
Он вздохнул и продолжил:
«Придётся восстановить поруганную справедливость. Для офицера СС это дело чести. Кроме того, лица, совершившие такое преступление, безусловно подпадают под AB-Aktion. Вы, конечно, помните их имена, фамилии и адреса?»
Как она могла их забыть? Она и на смертном одре сможет их назвать…
«Збигнев Цибульский… Лешек Стец… Яцек Бальцерович… Кароль Щепковский…»
Гауптштурмфюрер аккуратно записал имена и адреса.
«Только… ведь прошло уже шесть лет…»
«Мы сделаем всё, что сможем, чтобы они получили по заслугам» - спокойно ответил Энке. «а можем мы многое. Очень многое»
Он нажал кнопку звонка. Через минуту открылась дверь и на пороге материализовался рыжий шарфюрер[10] СС.
«Heil Hitler!» - шарфюрер выбросил вперёд и вверх правую руку в нацистском салюте и одновременно щёлкнул каблуками.
«Хайль!» - небрежно махнул правой рукой гауптштурмфюрер.
«Вот что, Гюнтер» - произнёс Энке, протягивая ему лист бумаги с именами и адресами. «Проверьте, живут ли эти… персонажи по указанным адресам. Если да, то немедленно берите их и доставьте сюда»
«Jawohl, Herr Hauptsturmf;hrer!» - гаркнул рыжий шарфюрер. «Heil Hitler!»
И тут же исчез, бесшумно прикрыв за собой дверь. Энке не счёл нужным как-то отреагировать на вторичное нацистское приветствие.
«А Вам, пани Ядвига, придётся подождать результатов наших поисков в камере. Хоть мне и приятно Ваше общество, но у меня ещё очень много дел» - по-прежнему бесстрастно заявил гауптштурмфюрер.
Он снова нажал кнопку звонка. На этот раз на пороге комнаты появился длинный и худой, как жердь, весьма болезненного вида эсэсман.
«Heil Hitler!» - вяло произнёс он, не столько выбросив, сколько подняв вверх правую руку. Его попытка щёлкнуть каблуками оказалась неудачной.
«Хайль!» - ещё более небрежно, чем в прошлый раз махнул правой рукой гауптштурмфюрер. Было видно, что все эти ритуалы ему порядком надоели. Он был человеком дела, а не ритуала.
«Мартин, отведите пани Ядвигу в свободную одиночную камеру» - приказал ему Энке. «И снимите с неё наручники – только в камере. Пусть отдохнёт»
Долговязый Мартин помог ей подняться и проводил в камеру, расположенную этажом ниже. Камера была очень маленькой – два на три метра. Привинченная к полу железная кровать с тонким матрацем, колючим одеялом и маленькой подушкой. Никакого постельного белья. В углу – металлический унитаз и умывальник. Окна, естественно, в камере не было – какое может быть окно в нескольких метрах под землёй! Под потолком – слабая лампочка, излучавшая тусклый свет.
Мартин снял с неё наручники и удалился, захлопнув за собой тяжёлую металлическую дверь. Дежурный охранник немедленно запер дверь на ключ. Ядвига немедленно принялась растирать затёкшие запястья и кисти. Затем забралась на кровать и закуталась в одеяло. Её била дрожь, ей было дико холодно. Она только сейчас до конца поняла, точнее, ощутила, что была на волосок от смерти. Да и сейчас не очень далеко от неё ушла.
Она не знала, сколько она просидела в этой камере. Час, два, пять, десять, двадцать… Время остановилась. У неё совершенно пропал аппетит, а жажду она удаляла из краника над умывальником. Наконец дверь одиночки распахнулась. На пороге стоял всё тот же эсэсман Мартин. В руках у него были наручники.
Ядвига встала с кровати, отбросила одеяло, подошла к Мартину, повернулась к нему спиной и покорно подставила руки. Он защёлкнул на её запястьях наручники, вывел её из камеры и повёл по коридору.
К её большому удивлению, он привёл её не в комнату для допросов, а в какую-то странно узкую комнату на том же этаже. В центре противоположной стены комнаты находилась закрытая дверь, в верхней части которой на уровне глаз располагалось маленькое окошко, закрытое створкой.
В комнате её встретил гауптштурмфюрер Энке. Почти сразу же вслед за ней в комнату вошёл Цвюнше. Мартин бесшумно ретировался.
«Докладываю вам результаты наших поисков Ваших насильников» - без малейшей иронии проинформировал её Хорст Энке. «Мы нашли и арестовали Збигнева Цибульского и Яцека Бальцеровича. Они сейчас находятся в соседней комнате – вот за этой дверью» - он указал на плотно закрытую дверь в противоположной стене.
«Лешек Стец и Кароль Щепковский, как ни странно, поступили на службу в Войско Польское и в сентябре прошлого года попали в плен к Красной Армии. Думаю, что их либо уже нет в живых, либо не будет в самое ближайшее время. В любом случае, они находятся вне пределов нашей досягаемости. В отличие от двух других»
Он сделал паузу, потеребил левое ухо и продолжил:
«Осталась одна небольшая формальность. Вы должны их опознать. Через вот это окошко. Оно маленькое, поэтому Вашего лица они не увидят. Впрочем» - добавил он, «даже если увидят, это не будет иметь никакого значения. Ни для Вас, ни для них»
Гауптштурмфюрер снял со стены трубку внутреннего переговорного устройства и коротко приказал:
«Начинайте»
И повесил трубку.
Цвюнше открыл окошко, сдвинув створку вправо. Затем взял Ядвигу за локоть и осторожно подвёл её к окошку. Она увидела другую – более просторную – комнату, вдоль дальней стены которой стояли в ряд восемь мужчин, каждый из которых держал перед собой табличку с номером.
Она сразу узнала и Збигнева, и Яцека. Збигнев был первым номером, Яцек – седьмым.
«Первый и седьмой» - уверенно заявила Ядвига. «Збигнев Цибульский – первый, Яцек Бальцерович - седьмой»
Энке кивнул и снова снял трубку внутреннего переговорного устройства:
«Оставьте первого и седьмого. Остальные свободны»
Цвюнше неожиданно снял с неё наручники. Видимо, они решили, что в его присутствии она не опасна.
Цвюнше распахнул дверь и жестом пропустил Ядвигу вперёд. Она вошла в комнату и остановилась в нескольких метрах от тех, кто шесть лет назад оскорбил, унизил и изнасиловал её. За ней вошли Цвюнше и Хорст Энке.
Они оба сразу же узнали её. Збигнев в ужасе закрыл лицо руками. Яцек презрительно сплюнул. Если у нацистского правосудия в лице гауптштурмфюрера Хорста Энке ещё оставались какие-то сомнения, то теперь они полностью исчезли.
Энке кивнул палачу. Ядвига услышала два хлопка, почти слившихся в один и оба её насильника с глухим стуком свалились на пол. Они были мертвы. Пули, умело выпущенные обершарфюрером Цвюнше из его верного РРК, попали им точно между глаз.
Как ни странно, она ничего не почувствовала. Ни триумфа, ни облегчения. Вообще ничего. Разве что… жалость к уже мёртвым негодяям. Ей было их просто жаль.
Её вдруг охватило странное чувство. Она словно увидела каким-то странным внутренним зрением, что и два других насильника, разрушивших её жизнь шесть лет назад, либо уже мертвы, либо вот-вот умрут. Причём той же самой смертью, что эти двое. Она увидела лес, железную дорогу, грузовики неизвестной марки… И огромные, просто невероятного, невозможного размера ямы…
А потом видение исчезло. И она снова вернулась на аллею Шуха в одну из камер подземной тюрьмы варшавского гестапо.
Урочище Козьи Горы, близ деревни Катынь, Смоленская область, СССР
9 апреля 1940 года
Третьего марта тысяча девятьсот сорокового года, за месяц до того, как пули обершарфюрера СС Цвюнше оборвали жизнь Збигнева Цибульского и Яцека Бальцеровича, народный комиссар внутренних дел СССР Лаврентий Павлович Берия направил в Политбюро ЦК ВКП(б) докладную записку следующего содержания:
В лагерях для военнопленных НКВД СССР и в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в настоящее время содержится большое количество бывших офицеров польской армии, бывших работников польской полиции и разведывательных органов, членов польских националистических контрреволюционных партий, участников вскрытых контрреволюционных повстанческих организаций, перебежчиков и др. Все они являются заклятыми врагами советской власти, преисполненными ненависти к советскому строю.
Общее число содержащихся в лагерях для военнопленных бывших офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, жандармов, тюремщиков, осадников и разведчиков (не считая солдат и унтер-офицерского состава) составляет 14 736 человека; по национальности свыше 97 % — поляки.
Исходя из того, что все они являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти, НКВД СССР считает необходимым:
Дела находящихся в лагерях военнопленных — 14,700 человек бывших польских офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, разведчиков, жандармов, осадников и тюремщиков, а также дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в количестве 11,000 человек членов различных контрреволюционных шпионских и диверсионных организаций, бывших помещиков, фабрикантов, бывших польских офицеров, чиновников и перебежчиков — рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры социальной защиты — расстрела.
Политбюро ЦК ВКП(б) отреагировало на эту докладную записку чрезвычайно оперативно. Уже пятого марта было принято следующее постановление:
Дела находящихся в лагерях военнопленных НКВД СССР и в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры социальной защиты — расстрела. Рассмотрение дела провести без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения. Рассмотрение дел и вынесение решения возложить на тройку в составе товарищей Меркулова[11], Кобулова[12] и Баштакова[13].
К концу марта НКВД закончил разработку плана по вывозу польских военнопленных из лагерей и тюрем к местам расстрела. Заключённых из украинских тюрем везли на расстрел в Киев, Харьков и Херсон, из белорусских — в Минск.
Для уничтожения заключённых Осташковского лагеря приготовили Калининскую тюрьму, заранее освобождённую от других заключённых. Одновременно неподалёку от Калинина, в посёлке Медное, экскаваторы вырыли несколько огромных ям. Такие же ямы выкопали и в урочище Козьи Горы, рядом с деревней Катынь, неподалёку от Смоленска. Эти ямы были предназначены для заключённых Козельского лагеря польских военнопленных, расположенного в Калужской области.
С начала апреля военнопленных начали вывозить на расстрел эшелонами по 350—400 человек. Им сообщали, что их готовят к отправке на родину.
В одном из таких эшелонов седьмого апреля сорокового года в свой последний путь отправились подпоручник[14] Лешек Стец, поручник[15] Кароль Щепковский и майор Адам Сольский[16].
Восьмого апреля в полдень эшелон прибыл в Смоленск, где его немедленно загнали на запасной путь и окружили плотным кольцом охраны. На следующее утро военнопленных подняли затемно и погрузили в «воронки», каждый из которых представлял собой миниатюрную «тюрьму на колёсах» на восемь малюсеньких одиночных камер, в каждой из которых человек мог только сидеть – и то в очень стеснённом положении.
Их привезли в Катынский лес, после чего тщательно обыскали. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха и какой-то заспанный рядовой НКВД «пропустил» дневник, который майор Адам Сольский успел спрятать под одежду.
Спустя три года, в мае сорок третьего, тело майора Сольского извлекли из обнаруженной немецкими оккупационными властями гигантской могилы. И весь мир смог прочитать последнюю запись в этом дневнике:
8 апреля. С 12 часов стоим в Смоленске на запасном пути. 9 апреля. Подъем в тюремных вагонах и подготовка на выход. Нас куда-то перевозят в машинах. Что дальше? С рассвета день начинается как-то странно. Перевозка в боксах «ворона» (страшно). Нас привезли куда-то в лес, похоже на дачное место. Тщательный обыск. Интересовались моим обручальным кольцом, забрали рубли, ремень, перочинный ножик, часы, которые показывали 6:30…
На этом дневник оборвался.
После обыска всех молодых офицеров (в том числе, и Лешека с Каролем) тщательно связали, чтобы избежать даже малейшей попытки сопротивления. Связывали четырёхмиллиметровым плетёным шнуром фабричного производства – такие шнуры использовались для занавесок или штор. Связывали грамотно и профессионально - петля для рук была задумана так, что при попытке разъединить руки узел автоматически затягивался еще туже.
Другую петлю накидывали на шею, причём свободный конец этой петли соединяли с узлом на руках, так что каждое движение при попытке освободить голову или руки автоматически затягивало петлю. Тем, кто пытался оказать сопротивление при связывании, на голову набрасывали их же собственные шинели.
Связанных офицеров погнали к заранее выкопанным гигантским могилам, осыпая ударами кулаков и прикладов. Лешеку Стецу сломали челюсть, Кароля Щепковского ударили в бок четырёхгранным советским штыком…
Не доходя нескольких шагов до края могилы их остановили. Два здоровенных сержанта НКВД крепко взяли Лешека Стеца под мышки и подвели к краю могилы. Старшина Фёдор Петренко выстрелил ему в затылок из «Вальтера РРК» (пистолеты этой марки вместе с соответствующими патронами Германия поставляла в Польшу, где в сентябре тридцать девятого они были захвачены наступающей Красной Армией). Этот пистолет был идеальным оружием палача – лёгкий, с небольшой отдачей и маломощным патроном. Выстрел из РРК проделывал в голове казнимого маленькую аккуратную дырочку; выстрел из стандартного советского ТТ сносил полголовы, забрызгивая одежду палача кровью и мозгами.
Стреляная гильза бесшумно упала на мягкую траву. Мёртвое тело подпоручника свалилось в могилу на трупы тех, кого расстреляли вчера. Затем наступил черёд поручника Кароля Щепковского. Затем - майора Адама Сольского. Затем…
Всего в Катынском лесу в апреле - мае сорокового года был расстрелян 4 421 польский офицер. Без суда, следствия, предсмертной исповеди и последнего Святого Причастия.
В тот же самый день, девятого апреля тысяча девятьсот сорокового года, точно такие же пули, выпущенные из точно такого же пистолета, поставили точку в жизни Збигнева Цибульского и Яцека Бальцеровича. И точно такие же гильзы той же самой фирмы-производителя Gustav Genschow & Co на полу камеры подземной тюрьмы варшавского гестапо подобрал обершарфюрер СС Густав Цвюнше…
Те, кому удалось избежать попадания под Акцию АБ, были уничтожены в соответствии с решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года. И наоборот.
Варшава, Польское генерал-губернаторство
9 апреля 1940 года
После того, как Ядвига и оба гестаповца покинули камеру для опознания, на Ядвигу снова надели наручники. Она отнеслась к этому совершенно спокойно, как к надеванию туфель перед выходом на улицу. Её снова привели в ту же самую камеру для допросов и зафиксировали на том же стуле. Хорст Энке разместился за тем же письменным столом.
Обершарфюрер Цвюнше на этот раз не покинул комнату, а уселся на деревянный топчан за спиной Ядвиги.
«Итак, пани Ядвига» - безукоризненно вежливым и, вместе с тем, совершенно бесстрастным тоном обратился к ней гауптштурмфюрер, «учитывая ту тяжелейшую трагедию, которую вы пережили шесть лет назад по вине этих… двуногих, я вычеркиваю Вас из списка лиц, подпадающих под AB Aktion…»
У Ядвиги словно гора с плеч свалилась.
«Тем не менее,» - всё тем же бесстрастным тоном продолжил Энке, «вам придётся подписать обязательство об отказе от Ваших… противоестественных поступков и согласие на полное уничтожение, а также на то наказание, которому Вы будете подвергнуты. Наказание будет весьма болезненным, но не смертельным и, в общем, безопасным для Вашего здоровья…»
На мгновение ей вдруг остро захотелось, чтобы он её изнасиловал. Она уже полностью забыла боль и ужас, которые ей пришлось пережить шесть лет назад от рук ныне покойных негодяев – многомесячная военная подготовка и многолетние чуть ли не ежедневные сеансы сделали своё дело – а вот привычка к грубому и жестокому сексу у неё сформировалась накрепко. Впрочем, учитывая её биографию, было бы очень странно, если бы такая привычка у неё не сформировалась.
Хотя практически всегда насиловала именно она – и не только страпоном (хотя и им тоже – причём чуть ли не каждого своего полового партнёра). Как ни странно, им это нравилось, и даже очень. Она вообще заметила очень странную, на первый взгляд, закономерность – чем более унизительными были её издевательства и чем более болезненными порка и мучения, которым она подвергала своих нижних, тем больше это им нравилось и тем больше «клиентов» у неё появлялось. Словно каждому из них хотелось как можно глубже погрузиться в грязь и сделать как можно больший глоток из чаши боли и страданий и они упорно искали того или ту, которая им в этом поможет.
Но чаще всего во время занятий сексом она укладывала мужчину на спину (сопротивляться ей никому даже в голову не приходило), быстро и эффективно доводила его до устойчивой эрекции, а затем садилась на него верхом, вводила его член себе во влагалище и приступала к изнасилованию партнёра. Она делала это долго, сладострастно и максимально болезненно для мужчины (она научилась причинять довольно ощутимую боль даже своими интимными местами). Она сначала доводила себя до оргазма, а затем позволяла мужчине кончить через несколько секунд после неё.
Едва передохнув, она либо надевала страпон, либо брала в руки плеть, ремень или ротанговую трость и начинала жестоко и безжалостно насиловать или избивать своего партнёра. Затем, доведя себя до очередного возбуждения, возбуждала его (хотя многие возбуждались уже от её насилия или порки) и снова укладывала на спину для очередного полового акта.
И так по нескольку раз за ночь – или за день (когда заниматься сексом, ей было глубоко безразлично) – до тех пор, пока её и его не покидали последние силы. Но при этом всегда начало и конец этой безумной оргии определяла она. У мужчины не было даже совещательного голоса.
Ей очень нравились эти переходы – от наслаждения сексом до наслаждения своей силой и властью и мучениями своего партнёра (впрочем, скорее своей очередной жертвы). Как ни странно, такие переходы нравились и им (хотя, с другой стороны, в этом не было ничего странного – с ней они могли кончить четыре-пять раз за ночь, а с другими женщинами – дай Бог один-то суметь). Как известно, не бывает слабых мужчин – бывают неумелые женщины…
Некоторое время назад у неё появились фантазии, в которых её грубо и жестоко насиловал сильный, здоровый, физически крепкий и красивый мужчина. При этом она точно знала, что если её кто-нибудь даже попробует изнасиловать (даже именно такой мужчина), она его просто убьёт. Неважно, поляк или немец, военный или гражданский, комиссар полиции или офицер гестапо. Она его убьёт – причём с особой жестокостью. Вот такая женская логика…
Но сейчас… она испытала настолько сильный стресс (неудивительно, ибо она лишь чудом и милостию гауптштурмфюрера Хорста Энке избежала смерти), что снять его могло только что-то совершенно экстремальное. Как, например, изнасилование. Ей страшно, просто нестерпимо хотелось, чтобы он поднял её со стула, разорвал на ней одежду и, не снимая наручников, грубо швырнул на деревянный топчан. А затем изнасиловал – во влагалище, в рот, в анус…
Тем не менее, даже такое жгучее и практически непреодолимое желание не могло окончательно отключить её способность к холодному, рациональному, логическому мышлению и адекватной оценке объективной реальности. Она прекрасно понимала, что никогда, ни при каких обстоятельствах это её желание не будет реализовано. Он никогда её не изнасилует.
И дело было даже не в пресловутых Нюрнбергских расовых законах, согласно которым половой акт с неарийкой карался заключением в концлагерь. И не в законах военного времени, по которым за изнасилование женщины на оккупированных территориях (арийки, неарийки - неважно) полагался расстрел (или, в лучшем случае, штрафбат, из которого мало кто возвращался). И даже не в том, что гауптштурмфюрер, судя по обручальному кольцу на безымянном пальце левой руки, был женат (абсолютно каждый офицер СС был обязан вступить в брак с чистокровной арийкой для того, чтобы произвести на свет как можно больше расово чистых отпрысков).
Дело было в его личном, внутреннем «кодексе чести офицера СС», в существовании которого у неё не было никаких сомнений. Как и в том, что он был готов скорее умереть, чем нарушить этот кодекс. Её знакомая фольксдойче, абсолютно «подвинутая» на совершенно, с точки зрения Ядвиги (да и вообще здравого смысла), бредовых идеях о «расовом превосходстве» немцев, как-то показала ей Катехизис Гиммлера или 15 боевых правил войск СС, который этой фольксдойче подарил её ухажёр – обер-лейтенант танковой дивизии СС «Мёртвая голова». Катехизис этот, надо сказать, Ядвигу весьма впечатлил.
- Твоя цель - стремление к победе.
- Твой путь - упорная тренировка.
- Твои кровные узы - боевое братство.
- Твой успех - это успех твоей команды.
- В бою будь жесток, но благороден.
- Твое главное правило - железная дисциплина.
- Твое правило - дисциплина как внутренний судья.
- Дисциплина - безоговорочное подчинение командиру.
- Не испытывай судьбу - превратишь победу в поражение.
- Не уклоняйся от принятия решения.
- Не перекладывай ответственность на плечи товарищей.
- Помни, победитель всегда скромен.
- Проиграв, не занимайся пустыми оправданиями.
- Помни, главная причина поражения в тебе самом.
- Будь рыцарем, веди себя так, как подобает, в бою и в жизни
Судя по слухам, ходившим по Варшаве, требования этого катехизиса в СС соблюдали немногие. Но Хорст Энке, вне всякого сомнения, относился к числу этих немногих. Ядвига нисколько не сомневался, что, попробуй кто-нибудь её изнасиловать в присутствии гауптштурмфюрера, тот немедленно убил бы его прямо на месте. Как и в том, что, не удовлетвори Хорста Энке её история, она была бы уже мертва. И ни в том, ни в другом случае гауптштурмфюрер СС и капитан полиции Хорст Людвиг Энке не испытывал бы ни малейших угрызений совести.
«Снимите с неё наручники» - приказал Энке. Цвюнше повиновался. Ядвига быстро и тщательно растёрла затекшие кисти рук.
«Вам придётся подписать вот это» - гауптштурмфюрер протянул ей листок бумаги, на котором было отпечатано следующее:
Я, Ядвига Радванска, обязуюсь впредь не предпринимать никаких садомазохистских и иных противоестественных действий и согласна понести за мои предыдущие деяния то наказание, которое мне назначит гауптштурмфюрер СС и капитан полиции Хорст Людвиг Энке. Я согласна с тем, что все предметы, которые я использовала для своих садомазохистских и иных противоестественных действий будут уничтожены в моём присутствии.
Я предупреждена о том, что если я хотя бы однажды нарушу данное обязательство, я буду немедленно расстреляна на месте без суда и следствия в соответствии с положениями Акции АБ.
Ядвига Радванска
9 апреля 1940 года
Она вдруг ощутила острый приступ ненависти к гауптштурмфюреру, к его стране и к тому режиму, который он олицетворял. Она, конечно же, подпишет это обязательство – не умирать же, в самом деле, в двадцать три года! Но она им отомстит. Жестоко отомстит. Они за это заплатят. Они разрушили, уничтожили, растоптали тот мир, который она так долго и с таким трудом создавала. И это им с рук не сойдёт. Её насильники заплатили сполна за ту боль и унижение, которые они ей причинили. Заплатят и эти. Она ещё не знала, как. Но в том, что заплатят, она была теперь совершенно уверена.
Она решительно поставила под обязательством свою размашистую подпись и передала обязательство своему визави. Гауптштурмфюрер взял обязательство и поместил его в папку, в которой – она в этом совершенно не сомневалась – находилось её досье.
«Теперь о Вашем наказании» - всё так же бесстрастно произнёс он. «Думаю, что будет справедливым наказать Вас так, как вы наказывали своих нижних…»
Ядвигу это совершенно не удивило. Что-то подобное она и ожидала услышать.
«Вы разденетесь догола и ляжете вот на этот топчан» - по-прежнему бесстрастно продолжал он. «Вас будут пороть по всему телу, включая груди и гениталии, и истязать электротоком…»
Ядвига вздрогнула. Электротока она не ожидала.
«Если… точнее, когда вы потеряете сознание от боли, Вас приведут в чувство и будут продолжать пороть и истязать электротоком. Ваше наказание будет продолжаться до тех пор, пока присутствующий при этом врач не определит, что дальнейшего наказания Ваше тело уже не выдержит. Вам понятно, что Вас ожидает?»
Ядвига кивнула. Она всё прекрасно поняла. Самое неприятное для неё заключалось вовсе не в боли как таковой, а в том, что она будет кричать. Даже не кричать, а орать. Вопить. Реветь, срывая голосовые связки. Она нисколько не сомневалась в профессионализме палача, который будет её истязать и прекрасно понимала, что не сможет молча и с достоинством выдержать те мучения, которые ей предстоят. Что обязательно закричит. И это знание, что они услышат её крики, стоны и плач; увидят её слёзы было для неё хуже любой, даже самой нестерпимой боли…
Энке нажал кнопку звонка. Через минуту в комнату вошли двое – высокий, хорошо сложенный шатен в форме гауптшарфюрера[17] СС (несомненно, палач) и низкорослый худой врач в белом халате. Палач нёс в руках небольшой прибор, опутанный проводами и, вне всякого сомнения, предназначавшийся для пыток электротоком.
«Ну вот и хорошо, что понятно» - как-то даже весело произнёс гауптштурмфюрер. «К сожалению, я вынужден Вас покинуть – слишком много работы. Наблюдать за Вашим наказанием останется обершарфюрер Цвюнше»
Это был жестокий удар. Несмотря на свою форму офицера СС, тот режим, который он олицетворял, то обязательство, которое он заставил её подписать, в третий раз разрушив тем самым её мир, он ей нравился. До невозможности нравился. Она вовсе не была эксгибиционисткой (хотя к собственной наготе относилась спокойно и без излишней стыдливости), но ей очень хотелось раздеться донага перед ним, чтобы он увидел её стройное, изящное, красивое, выхоленное тело; чтобы он получил удовольствие от созерцания её наготы. И от её наказания, от её боли, стонов, криков и плача.
Но он ушёл. Закрыл папку, запер в стол и, на ходу кивнув ей, покинул комнату. Теперь уже комнату истязаний, а не допросов. За этот поступок она его ещё больше зауважала – и возненавидела. Она прекрасное понимала, что его кодекс чести не позволял ему даже взглянуть на её наготу, не говоря уже о том, чтобы присутствовать при её наказании. При наказании, которое он ей назначил вовсе не для удовлетворения своих садистских наклонностей (их у него просто не было), а потому, что с его точки зрения, это было правильным и справедливым решением. И это было поступком, безусловно, достойным уважения и восхищения.
Но он отверг её как женщину. Он её проигнорировал. Он продемонстрировал своё полное к ней безразличие. Этого она ему простить не могла.
«Раздевайтесь» - спокойно и даже как-то уныло приказал ей врач.
Она поднялась со стула, медленно, пуговка за пуговкой, расстегнула белоснежную блузку (на сеансах она предпочитала носить белую блузку с короткой чёрной юбкой), осторожно сняла её и аккуратно повесила на спинку стула. Её никто не торопил. Все присутствующие взирали на неё довольно безучастно, как будто наблюдали такую сцену чуть ли не по нескольку раз в день. Возможно, что так оно и было.
Ядвига сняла белый кружевной лифчик, обнажив небольшие, но очень красивые груди с аккуратными розовыми сосками. Поместила лифчик на спинку стула, затем расстегнула молнию на короткой чёрной юбке и позволила юбке упасть на пол. Переступила через упавшую на пол юбку и аккуратно положила её на сиденье стула.
Затем нагнулась, расстегнула ремешки туфелек, сняла их и отодвинула под сиденье стула. Отстегнула от чёрного пояска чёрные же чулки, медленно сняла их и положила на сиденье стула. Расстегнула поясок и отправила вслед за чулками. Затем взялась за резинку чёрных маленьких трусиков, оттянула её и неторопливо опустила трусики сначала до колен, а затем и до лодыжек. Затем окончательно сняла их и положила на сиденье стула, оставшись нагой.
«Ложитесь на топчан на спину» - ровным, приятным, бесстрастным и даже в чём-то дружелюбным голосом приказал ей палач. «Поднимите ноги вверх, возьмите себя за щиколотки и разведите ноги как можно шире, И оставайтесь в таком положении как можно дольше. Как бы Вам ни было больно».
Она поняла, что недооценила гауптштурмфюрера. Вне всякого сомнения, это была его идея. Она ожидала, что ей прикажут лечь на живот, зафиксируют на топчане и будут жестоко пороть плетью – до крови и рваных ран. А потом перевернут на спину и будут стегать по грудям и животу.
Она ошиблась. Хорст Людвиг Энке бросил ей вызов. Во-первых, он предложил ей не пассивно подставлять своё тело под удары, но активно помогать своему палачу. Во-вторых… Обычно наказуемые стараются сделать всё возможное для того, чтобы их мучения закончились как можно быстрее. А он предложил ей сделать всё возможное, чтобы истязание продолжалось как можно дольше.
Она приняла вызов.
«Ложитесь ближе к торцу топчана» - попросил её палач. «Мне так будет удобнее»
Ядвига кивнула (собственно, именно этого она и ожидала). Подошла к топчану, присела на него ближе к торцу и легла на спину. Подняла ноги, согнула в коленях, крепко ухватила голени снизу чуть выше лодыжек и развела в стороны, полностью открыв для истязания и вульву, и внутреннюю поверхность бёдер. При этом постаралась, насколько это возможно, расслабить мышцы. Получилось не очень.
Она сделала глубокий вдох, закрыла глаза и приготовилась к удару.
«Откройте глаза, пани Ядвига» - неожиданно строго и резко потребовал палач. «Вы должны видеть момент удара».
Это существенно осложняло её задачу. Теперь ей нужно было не только сохранить равновесие и не свести ноги после удара, но и не поддаться искушению защитить свои самые нежные и чувствительные места до того, как палач нанесёт удар.
Гауптштурмфюрер Хорст Людвиг Энке ставил только сложные задачи. Даже очень сложные. Он очень быстро её «раскусил» и понял, что она в первую очередь (и во вторую, и в третью) жуткая гордячка. И на эту её гордость (или гордыню?) он и сделал ставку в своей игре. Точнее, в пьесе из нескольких актов. Ибо прекрасно понимал, что её гордость не позволит ей ни «взбрыкнуть», ни расклеиться во время истязания. А, напротив, заставит её снова и снова, несмотря на почти нестерпимую боль, активно и почти добровольно подставлять под удары своё тело (включая самые интимные и чувствительные места), пока силы окончательно не оставят её…
Палач встал у неё в ногах и неторопливо взмахнул плетью. Она ожидала удара по вульве, но палач стегнул её по внутренней поверхности бедра. От внезапной вспышки острой боли она дёрнулась и застонала, но сумела сохранить равновесие и не сжать ноги. Она увидела, как на внутренней части её левого бедра мгновенно вспухла багровая полоса. Следующий удар пришёлся по правому бедру, потом снова по левому, потом вновь по правому…
Он порол её той самой страшной плетью, сплетённой из телефонных проводов, делая лишь небольшие паузы между ударами, достаточные для того, чтобы она смогла перевести дыхание, но не для того, чтобы боль от предыдущего удара успела существенно ослабнуть. Правда, для неё эта плеть не была такой уж страшной, ибо она прекрасно знала, что в умелых руках (а его руки были, безусловно, очень умелыми) даже самый страшный инструмент может быть совершенно безобидным. И наоборот, внешне даже совершенно безобидным инструментом можно было нанести очень тяжёлую травму.
Палач порол её очень умело, причиняя весьма сильную боль и, вместе с тем, не повреждая её нежную кожу. Боль была сильной, но терпимой; ей даже не приходилось прилагать каких-либо значительных усилий, чтобы сдерживать крик – она только тяжело дышала и слегка постанывала.
Тем не менее, она прекрасно понимала, что по-настоящему сильная боль её ожидает, когда он будет её пороть «по второму кругу». Пока он клал удары очень аккуратно, один подле другого, внимательно следя за тем, чтобы следующий удар не попадал по месту предыдущего. Но очень скоро это должно было закончиться…
Закончив «первый круг», палач, не дав ей передохнуть, «пошёл по второму кругу». Первый же удар по уже вспухшему багровому рубцу, хоть и не рассёк кожу до крови (палач отлично знал своё дело), вызвал такую сильную и обжигающую боль, что она с трудом сдержала крик. Не дав ей ни секунды передышки, он стегнул по такому же рубцу на противоположном бедре и снова она едва не закричала от нестерпимой боли.
На восьмом ударе она не выдержала, выпустила из рук голени, свела ноги и с громким стоном завалилась на бок.
«Вернитесь в прежнее положение, пани Ядвига» - жёстко потребовал палач. «Я ещё не закончил. Я собственно, только начал»
Она тихо выругала себя за допущенную слабость, перекатилась на спину, подняла ноги, взялась снизу за голени чуть выше лодыжек и покорно развела ноги в стороны.
«Спасибо, пани Ядвига» - улыбнулся палач. И «наградил» её таким сильным ударом, что она снова едва не завалилась на бок.
Она выдержала ещё девять ударов и снова упала на бок. И тут же, без команды, быстро приняла прежнее положение. Ещё через десять ударов она снова не выдержала и рухнула на бок. По её щекам катились крупные слёзы, её тело сотрясали рыдания.
Палач вздохнул.
«Ну что же Вы так, пани Ядвига… Вы крепкая, здоровая, молодая женщина; вы можете выдержать куда более сильную порку, а валитесь на бок, как какая-нибудь зелёная гимназистка. Возвращайтесь в прежнее положение – я должен заняться Вашими гениталиями…»
С одной стороны, такая откровенность её шокировала; с другой, как ни странно, придала ей силы и она, хоть и с трудом, но быстро и решительно вернулась в исходное положение, подставив под страшную плеть свои половые органы.
Первый удар был таким, что ей показалось, что ей прямо в клитор вогнали раскалённую иглу. У неё потемнело в глазах и зазвенело в голове. Она закричала так, что, ей показалось казалось, что у неё лопнут барабанные перепонки. Но сумела не свести ноги и удержаться в нужном положении.
«Ну вот, наконец-то» - удовлетворённо произнёс палач. «А то всё молчим и молчим. Только стонем – и то негромко. Теперь Вы почувствовали настоящую боль»
Второй удар был сравним только со струёй крутого кипятка, словно окатившей её гениталии. Она снова дико закричала, но вновь сумела сохранить равновесие и удержаться в нужном положении.
После третьего удара она не выдержала и свалилась на бок. И тут же быстро вернулась в прежнее положение, чтобы покорно подставить под ужасную плеть свои самые нежные, интимные и чувствительные места.
Ещё три удара – и снова падение на бок. На этот раз палач дал ей немного отдышаться, но затем снова попросил вернуться в прежнее положение. Она подчинилась.
Невероятным усилием воли она заставила себя выдержать ещё четыре удара и остаться в прежнем положении. Палач с удовлетворением посмотрел на результаты своей работы и милостиво произнёс:
«Этот этап наказания закончен. Можете лечь на топчан и немного отдохнуть».
Она с огромным облегчением и радостью опустила ноги, слегка раздвинула их, чтобы её иссечённые бёдра не касались друг друга. Подтянулась к противоположному торцу и с наслаждением (если в этой ситуации вообще можно было говорить о наслаждении) распростёрлась на топчане.
Ей подали металлическую кружку с водой. Она с наслаждением выпила. Ей стало чуточку легче.
Боль постепенно ослабевала. Она лежала, тяжело дыша, и думала, что, в сущности, она сполна заслужила то, что получала. По крайней мере, по правилам уличной справедливости. Она порола своих нижних точно так же, как только что пороли её – если не более жестоко. И по гениталиям тоже. Причём исключительно для собственного удовольствия – чувства нижних её мало волновали (хотя она знала, что им это нравилось, и даже очень). И теперь боль, которую она причиняла другим, вполне справедливо и закономерно вернулась к ней. По неумолимому закону бумеранга.
Осознание этой истины стало для неё ещё одним основанием для того, чтобы выдержать, вытерпеть максимально возможное количество ударов и других болевых воздействий. Пока силы окончательно не оставят её и она не провалится в оглушающую, слепящую тьму…
Внимательно наблюдавший за ней врач кивнул палачу. Тот подошёл к топчану, протянул Ядвиге руку и коротко сказал:
«Пора»
Она повернулась, села на топчан и покорно вложила свою ладонь в его. Палач одним ловким движением поднял её на ноги, при этом она успела удивиться, какая мягкая и даже нежная у него ладонь. Подняв её на ноги, он сразу же отпустил её, не задерживая её руку в своей ни на секунду дольше необходимого. Она приготовилась слушать очередные инструкции. Ей стало даже интересно, каким будет следующий этап её истязания.
И инструкции не заставили себя ждать.
«Подойдите к стулу, переместите блузку и лифчик на сиденье и повернитесь ко мне лицом. Обопритесь на спинку стула и приготовьтесь к порке Ваших замечательных грудей…»
Она никак на это не отреагировала. Груди так груди. Рано или поздно это всё равно должно было случиться…
«Вы должны мне помогать…» - неожиданно мягко, вежливо и доброжелательно произнёс палач. Несмотря на то, что он уже не в первый раз обратился к ней вежливо и предупредительно, её это продолжало несказанно удивлять. Она никак не могла привыкнуть к этому, на первый взгляд, взаимоисключающему сочетанию изысканной вежливости и сильнейшей, почти нестерпимой боли. Тем более, что те, кому посчастливилось выйти из гестапо живыми и относительно невредимыми, рассказывали совсем другие истории – о грубости, хамстве, унижении… И той же нестерпимой боли. Сопровождаемой, к тому же, страшными травмами – рассечённой до крови кожей, отбитыми внутренними органами, вывихнутыми суставами, сломанными конечностями, тяжёлыми ожогами… Ей просто очень повезло.
Она догадывалась, что благодарить за это вежливое и уважительное отношение она должна была гауптштурмфюрера Энке, чей дух незримо витал в камере истязаний, несмотря на то, что физически он находился, разумеется, совсем в другом месте. Именно он, руководствуясь «катехизисом Гиммлера» и собственным внутренним кодексом чести, поставил дело так, что все члены его команды вели себя именно так, как вёл бы себя в данной ситуации он.
Чем дальше, тем больше ей хотелось поближе узнать этого загадочного гауптштурмфюрера, который, как она уже очень хорошо понимала, имел к гестапо весьма отдалённое отношение. Он просто арендовал помещения (и, возможно, кое-кого из людей) на аллее Шуха, а чем он занимался, кроме Акции АБ… возможно, этого не знали даже в гестапо.
Как всякая женщина, Ядвига была ужасно любопытна и ей страсть как хотелось выяснить, что же эта за птица такая – гауптштурмфюрер СС и капитан полиции Хорст Людвиг Энке и чем он занимается. Но сейчас перед ней стояла куда более насущная задача – с достоинством и честью выдержать, вытерпеть очередной этап истязания – наказания сильнейшей болью – к которому её приговорил этот самый гауптштурмфюрер Энке…
«Я слушаю Вас» - неожиданно даже для себя ответила ему Ядвига. Палач заметно повеселел, весьма довольный такой неожиданной реакцией истязаемой. И спокойным, вежливым и совершенно бесстрастным голосом изложил инструкции для Ядвиги:
«Вам нужно выпрямиться, отвести плечи назад, слегка, запрокинуть голову, выпятить грудь вперёд и по очереди подставлять Ваши груди под мои удары, чтобы мне было как можно удобнее Вас стегать…»
Её словно током ударило (хотя до истязания электротоком было ещё далеко). Это, конечно же, было очередное изощрённое психологическое издевательство. Или испытание – это уж кому как больше нравилось. Она сама должна была следить за тем, чтобы каждый удар палача попадал точно в цель и причинял ей максимальную боль.
«Да, и ещё» - всё тем же бесстрастным голосом добавил он. «Ваши прекрасные глаза должны быть постоянно открыты. Вы должны видеть момент удара»
Это её, разумеется, совершенно не удивило. К этому она была уже готова. А вот что её удивило, так это появление невесть откуда взявшегося чёрного хлыста с довольно широким шлепком в руке гауптшарфюрера. И обрадовало, ибо это инструмент, хотя и весьма болезненный, всё же был куда безопаснее и «нежнее», чем витая плеть.
Она сделала всё по инструкции и приготовилась к удару, подставив под хлыст правую грудь. Удар, разумеется, не заставил себя ждать и пришёлся точно по соску. Ощущение было… как от сильного укуса собаки или кошки. Ядвига ойкнула, на мгновение согнулась, но мгновенно выпрямилась и решительно подставила левую грудь. Новый удар – и снова по соску. Затем по правой груди – чуть выше соска, потом – по левой – чуть ниже. Правая, левая, правая, левая… Она вцепилась побелевшими пальцами в спинку стула, сосредоточившись только на одном – чтобы ни в коем случае не упасть. Как бы ни было больно и страшно…
Гауптшарфюрер своё дело знал. Удары хлыста жалили её груди, причиняя довольно сильную, хотя и терпимую боль и при этом, на удивление, оставляли довольно малозаметные следы. Но её беспокоили вовсе не следы, и даже не боль сама по себе…
Её начало мутить. Перед глазами появилась лёгкая, но всё же заметная пелена; она почувствовала слабость, тошноту и рвотные позывы, с которыми ничего не могла поделать. Она испугалась, что сейчас её вырвет и она забрызгает своими рвотными массами и себя, и палача, и неизвестно кого ещё…
Резкий запах нашатыря привёл её в чувство. Пелена исчезла, как и тошнота. Ядвига сделала несколько глубоких вдохов и постепенно пришла в себя. Цвюнше подал ей кружку с удивительно вкусной водой и она с благодарностью выпила всё до последней капли.
Она вернула кружку обершарфюреру и постаралась расслабиться. Её никто не торопил. Она вдруг поняла, что всё происходящее – это не только и не столько собственно истязание, сколько театральное представление. Пьеса, поставленная актёрами личного театра Хорста Людвига Энке, режиссёром которой был, естественно, он сам.
Ему было мало просто наказать её; ему нужно было устроить из этого многоактовое театральное представление. Любой другой гестаповец на его месте арестовал бы её нижнего и после допроса с пристрастием, (возможно, даже в этой же комнате) вывез бы в Пальмирский лес и поставил бы перед расстрельным отделением.
Но Хорст Людвиг Энке был не обычным гестаповцем. Скорее всего, они вообще не был гестаповцем, а кому подчинялась и чем занималась его загадочная зондеркоманда Т, было вообще непонятно.
Он артистично расстреливал на месте из пистолета с глушителем – большой редкости за пределами групп специального назначения абвера и VI отдела РСХА[18]. Причём даже не сам – такие не расстреливают, такие только отдают приказы о расстреле.
Да и вся эта история с расстрелом её насильников… Теперь она была совершенно уверена в том, что, когда она исповедовалась гауптштурмфюреру, рассказывая о событиях шестилетней давности, оба её насильника уже давно сидели в подземной тюрьме в том же самом здании и ожидали своей незавидной участи. Он арестовал их много дней назад, сразу же после того, как прочитал её досье, а её «ожидание» в камере вряд ли продолжалось больше двух-трёх часов.
Подобные эскапады и та уверенность, с которой он их совершал, говорили о том, что он делает что-то весьма значимое для очень высокого начальства, если ему позволяются такие развлечения. И что он обладает властью куда большей, чем обычный гауптштурмфюрер СС.
Хорст Энке, разумеется, беспрекословно выполнял приказы своего начальства, как этого требовали боевые правила Ваффен-СС; чтил законы Германской империи и строго следовал своему внутреннему кодексу чести. Но и в этих весьма жёстких рамках он позволял себе получать удовольствие от своей работы.
Как, например, сейчас. Его кодекс чести не позволял ему лично присутствовать при истязании – подобное развлечение было только для нижних чинов. Но при этом присутствовал обершарфюрер Цвюнше – его глаза и уши - который, вне всякого сомнения, подробно доложит своему командиру обо всех – даже самых мельчайших – подробностях экзекуции. И осознание этого было ещё одним – и весьма сильным – стимулом для Ядвиги держаться и терпеть. Ей категорически не хотелось, чтобы у гауптштурмфюрера были основания счесть её поведение слабым, трусливым и малодушным.
Врач снова внимательно посмотрел на неё и кивнул палачу. Она поняла, что пора и вопросительно посмотрела на палача, ожидая новых инструкций.
«Выпрямитесь и стойте прямо. Ничего особенного делать не нужно, просто стойте прямо и выпрямляйтесь после каждого удара. Я буду бить Вас по ногам. Точнее, по передней поверхности бедра»
Ядвига подумала, что это не самый худший вариант. Обычно боль от таких ударов бывает вполне терпимой. Особенно при «первом проходе».
Она ошиблась.
Палач взмахнул витой плетью и обрушил на бёдра Ядвиги первый страшный удар. Боль была настолько сильной, что ей показалось, что её ударили не плетью, а раскалённым шомполом. В её голове словно взорвался огненный шар. Она вскрикнула и согнулась чуть ли не пополам. Сразу же выпрямилась – и тут на неё обрушился второй удар…
«Аййййййй» - вскрикнула Ядвига. «Боже, как же мне больно» - пронеслось у неё в голове. То ли палач порол её особо искусно, то ли её тело начало ослабевать и уже не так стойко переносило боль, как вначале, то ли и то, и другое вместе, но ей было просто нестерпимо больно… На её бедрах один за другим вспухали багровые рубцы, но крови не было. Гауптшарфюрер был настоящим мастером флагелляции…
На пятом ударе она закричала, срывая голосовые связки; на восьмом – чуть не упала. А ведь это был только первый проход.
Когда палач приступил ко «второму кругу», она уже ничего не соображала. Она могла только кричать, орать, реветь от совершенно нестерпимой, невыносимой, запредельной боли. В голове крутилась только одна мысль, одно желание, одно стремление – не сойти с ума и не упасть…
Она не упала, хотя была уже близка к этому. Она даже оставалась в сознании, когда гауптшарфюрер закончил стегать её ноги. Но нашатырь ей всё равно поднесли, как и кружку с водой. А потом помогли сделать несколько шагов и лечь на спину на топчан.
Она долго лежала на спине, постепенно приходя в себя. Она понимала, что порка уже почти закончена, ибо на её истерзанном теле было уже мало мест, не тронутых плетью или хлыстом. Оставались спина, ягодицы и задняя поверхность ног. Обычно с этого начинали; но на этот раз палач решил этим закончить.
И ещё электроток. Но об этом Ядвига старалась вообще не думать.
Она не знала, сколько она пролежала на топчане, отдыхая от завершившегося этапа истязания и готовясь к следующему. Десять минут? Двадцать? Тридцать? Сорок? Час? Полтора?
Наконец внимательно наблюдавший за ней врач кивнул палачу. Тот, в свою очередь, внимательно посмотрел на неё и коротко сказал «Пора».
Он помог ей подняться и подойти к стулу, слегка придерживая за локоть. Только на этот раз он поставил её лицом к спинке стула. Она сразу поняла, что это значило.
«Я буду пороть Вас по спине и ягодицам» - медленно, спокойно, и по-прежнему вежливо и доброжелательно произнёс палач. «Пока Вы не упадёте. Потом Вы подниметесь – или я помогу Вам подняться – и продолжу порку. Я буду стегать Вас до тех пор, пока Вы не потеряете сознание. Постарайтесь сделать так, чтобы это произошло как можно позже»
Ядвига кивнула. Крепко вцепилась в спинку стула и приготовилась к порке.
Первый удар пришёлся по её спине и был настолько сильным и болезненным, что едва не сбил её с ног. Следующий обжёг её ягодицы. Следующий – снова спину. Палач безжалостно сёк ей своей ужасной плетью, почти не делая пауз между ударами, так что ей было очень трудно даже просто перевести дух…
Она выдержала почти пятьдесят ударов, прежде чем её ноги подломились и она опустилась на колени на пол. Но тут же поднялась, выпрямилась, сделала глубокий вдох, полная желания выдержать ещё, как минимум, столько же ударов.
Она выдержала тридцать два. А затем просто сползла на пол. Она попыталась подняться, но уже не смогла. Гауптштурмфюрер подошёл к ней и встал рядом. В его руке колыхалась ужасная витая плеть.
Она подумала, что он сейчас ударит её этой плетью, как, по слухам, поступали охранники с обессилевшими заключёнными, но вместо этого палач просто наклонился к ней, протянул ей руку и тихо сказал:
«Вы сильная женщина, пани Ядвига. Вы сможете выдержать ещё»
Она вздохнула и приняла протянутую ей руку. Палач помог ей подняться и встать на ноги. Она прижалась животом к спинке стула, вцепившись в неё побелевшими от усилия пальцами, ожидая следующего удара. Теперь она знала, что в следующий раз совершенно точно потеряет сознание.
Она выдержала ещё девятнадцать ударов, прежде чем вокруг неё всё поплыло, затем куда-то исчезло, её глаза заволокла густая серая пелена, а затем она просто провалилась в оглушающую, слепящую тьму…
Она пришла в себя лёжа на иссечённой спине на топчане. Всё тело болело и ныло, её слегка мутило, но, в общем, состояние было вполне терпимым. Ей дали какую-то микстуру (явно не болеутоляющее, скорее, какой-то стимулятор) и оставили отдыхать. И готовиться к электротоку.
Она ошиблась. Ей дали не стимулятор, а «коктейль» из сильного болеутоляющего и не менее сильнодействующего снотворного. Она даже не заметила, как погрузилась в глубокий, без сновидений, сон.
Когда она проснулась, она обнаружила, что находится в маленькой комнатке, похожей на больничную палату. Белые стены, белый потолок, белоснежное постельное бельё на узкой кровати, в которой она проснулась... На ней не было никакой одежды – вся её одежда была аккуратно сложена на табурете у дальней стены комнаты. Под табуретом стояли её изящные чёрные туфельки.
Её тело, несмотря на все перенесённые истязания, не болело, а ныло. Неприятно, но вполне терпимо.
Ядвига вспомнила всё произошедшее с нею во время наказания, и удивилась, что, несмотря на объявленное ей решение гауптштурмфюрера, электротоком её не пытали. Точнее, не наказывали, ибо у неё никто ничего не выпытывал. Нечего было выпытывать.
Вне всякого сомнения, это было одним из элементов дьявольской игры гауптштурмфюрера. Точнее, пьесы, которую он задумал и поставил. Исключительно ради собственного удовольствия.
Несмотря на те страшные истязания, которым её подвергли по его приказу, она так и не могла понять своих чувств по отношению к эсэсовцу. Точнее, чувства эти менялись «с частотой в шестьдесят герц». То ей хотелось задушить его голыми руками (что ей, надо отметить, было вполне по силам), то пойти с ним в Бельведер на романтический ужин при свечах, то отдаться ему, то выпороть и замучить до потери сознания… В общем, типично женские «эмоциональные качели»…
Рядом с кроватью стоял небольшой столик, совершенно пустой за исключением алюминиевой кружки с какой-то жидкостью. Рядом с кружкой лежала записка, на которой по-польски, но типично немецким каллиграфическим почерком было выведено:
Выпейте это, пани Ядвига
Она поднялась, откинула в сторону одеяло, села по-турецки и «подчинилась письменному приказу». Впрочем, скорее настоятельной рекомендации. Вкус жидкости в кружке оказался настолько отвратительным, что она едва не поперхнулась. Тем не менее, она заставила себя выпить всё до последней капли, ибо интуитивно чувствовала, что это было лекарство. Причём чрезвычайно полезное и своевременное.
Она не ошиблась. Не прошло и пяти минут, как ноющая боль во всём теле куда-то исчезла. Осталась только слабость, что было совершенно неудивительно, учитывая, что пришлось перенести её телу несколько часов назад.
Ещё через несколько минут дверь в комнату со скрипом распахнулась и на пороге появился обершарфюрер Цвюнше.
«Одевайтесь» - мрачно приказал он.
Ядвига встала, потянулась (на удивление безболезненно), подошла к табурету и, не торопясь, оделась. Цвюнше её не торопил, взирая на процесс совершенно бесстрастно.
Одевшись, она повернулась к обершарфюреру, ожидая дальнейших приказаний. Цвюнше сделал шаг назад, освобождая ей дорогу и кивнул головой в сторону коридора.
Она вышла из комнаты и покорно пошла по коридору. Эта часть здания гестапо, по-видимому, была чем-то вроде внутренней больницы, в которую помещали подследственных, в отношении которых местные «костоломы» несколько перестарались. На этот раз наручники на неё надевать не стали, справедливо полагая, что она слишком слаба, чтобы оказать какое-либо сопротивление или попытаться сбежать.
Они вышли во внутренний двор здания, где их уже поджидал всё тот же чёрный «Опель-Адмирал». Цвюнше помог ей усесться на заднее сидение – рядом со здоровенным рыжим шарфюрером[20], а сам комфортно устроился на сиденье рядом с шофёром.
Машина тронулась с места и через несколько минут снова оказалась во дворе её дома на Торговой улице, откуда её столь бесцеремонным образом забрали чуть более суток тому назад. Во дворе уже вовсю кипела работа. Рослые эсэсманы споро выносили из дома её инструменты – верёвки, плети, кожаные наручники, розги, страпоны, лавку, колодки, которые затем аккуратно складывали посередине двора.
Обершарфюрер Цвюнше помог ей выбраться из машины и подвёл к ограде двора. Через несколько минут выносить из её донжона было уже нечего и эсэсовцы приступили к следующему (и, как им казалось, последнему) акту «пьесы», задуманной и поставленной гауптштурмфюрером СС Хорстом Людвигом Энке.
Рыжий шарфюрер, сопровождавший Ядвигу, вылез из «Опеля», подошёл к стоявшему во дворе кюбельвагену[21], достал из него канистру с бензином и передал одному из эсэсманов. Тот открыл канистру, тщательно облил аккуратно сложенные посреди двора инструменты Ядвиги, затем вернул канистру шарфюреру. Достал из кармана обрывок газеты и зажигалку, поджёг газету и бросил её на горку инструментов. Вспыхнуло пламя…
Странно, но в этот момент Ядвига не почувствовала ровно ничего. Несмотря на то, что за каких-то шесть лет её мир, который она так тщательно создавала, рухнул в третий раз. И потому, что она, подписав обязательство, уже знала, что её мир будет разрушен, и потому, что уже тогда твёрдо, бесповоротно, и без каких-либо эмоций (кроме, возможно, холодной ярости) решила, что будет делать дальше.
Она будет им мстить. Если они её не убьют, она будет им мстить. И за свой разрушенный и сожжённый мир, и за своё истерзанное тело, и за свою оккупированную и изнасилованную страну (она никогда не была патриоткой, но в единый миг стала таковой). Мстить страшно, жестоко, изобретательно и безжалостно. Вся её жизнь превратится в одну сплошную месть; она будет жить только для мести. Если они окажутся настолько глупыми, что оставят её в живых.
Они не убили её. Даже пальцем не тронули (видно, решили, что она уже получила достаточно). Или сочли, что она, как существо низшей расы, никакой опасности для них не представляет. Просто дождались, пока догорит костёр, погрузились в «Опель» и кюбельваген и уехали. Не попрощавшись. Просто оставили её наедине с её теперь уже пустым из холодным домом, из которого они вынули и сожгли его душу. И с её разрушенным и сожжённым миром, от которого остался только пепел. Прах и пепел.
Эмоции покинули её, что её полностью устраивало, ибо она была полностью согласна с древней восточной мудростью, что месть – это блюдо, которое необходимо подавать исключительно холодным, чтобы максимально отравить жизнь тому, кто его «отведает». Остались только изощрённый ум, логика, здравый смысл и навыки, приобретённые за несколько месяцев подготовки в учебном центре майора Сверчевского.
Первым делом, даже не заходя домой, она отправилась к пани Катарине – потомственной знахарке. Благо та жила в нескольких минутах ходьбы от её дома. Рассказала ей всё и попросила – обещая любые деньги – как можно быстрее поставить её на ноги.
Пани Катарина от денег отказалась (ибо оккупантов ненавидела лютой ненавистью – её дочь погибла во время бомбёжки Варшавы, а сын погиб, защищая столицу). И превзошла сама себя – через три дня Ядвига была полностью здорова (остались только следы от порки, которые полностью исчезли через две недели).
Когда она уходила от пани Катарины (все эти три дня она прожила в доме знахарки, ибо это требовал её «курс интенсивной терапии»), та шепнула ей: «Если хочешь им отомстить, отправляйся на Маршалковскую, 19. Найдёшь там Томаша Сечковского, скажешь, что от меня. И что хочешь мстить им. Он тебе поможет».
Ядвига вернулась домой, достала из тайника все наличные деньги и направилась по указанному адресу. На Маршалковской 19 располагался ничем не примечательный магазин недорогой одежды, что для подпольной деятельности было очень удобно. Бойкий продавец сначала подобострастно осведомился, что будет угодно прекрасной пани, но натолкнувшись на ледяной взгляд пани Ядвиги и услышав имя Томаша Сечковского, указал на дверь в дальнем углу магазина.
Томаш Сечковский оказался добродушным старичком лет шестидесяти в профессорских очках, с пышной седой шевелюрой и роскошными «полковничьими» усами. Позже Ядвига узнала, что он действительно был полковником в отставке. Теперь, впрочем, уже снова на действительной службе в подпольных польских Вооружённых силах.
«Я от пани Катарины» - спокойно, чётко и решительно заявила Ядвига. «Меня зовут Ядвига Радванска» И добавила: Некоторые называют меня Пражской фурией»
Сечковский кивнул. Его «служба информации» работала безукоризненно, поэтому он прекрасно знал, кто такая «Пражская фурия» и чем она занимается. И даже что с ней произошло несколько дней назад.
«И что же Вы хотите, пани Ядвига?» - осведомился полковник. Хотя прекрасно знал, каким будет ответ.
«Я хочу им мстить» - жёстко произнесла Ядвига.
Полковник Сечковский помолчал, потеребил левый ус. Затем осторожно спросил:
«А что Вы умеете делать? Кроме…» - он сделал паузу
«Всё, чему учили в центре подготовки парашютистов. Которым командовал майор Сверчевский. Кроме собственно прыжков с парашютом».
Выражение лица полковника Сечковского немедленно изменилось. С лениво-озабоченного на чрезвычайно заинтересованное.
«Показать сможете?» - быстро спросил он.
Ядвига пожала плечами.
«Что-то – хоть здесь. Другое же…»
«Хорошо» - кивнул Сечковский. «Давайте здесь»
Полковник встал из-за стола. Пражская Фурия поняла, что недооценила «старичка». Несмотря на возраст, его тело было крепким, сухощавым и жилистым. И могло дать сто очков вперёд очень и очень многим из тех, кто был моложе его лет эдак на тридцать. А то и на сорок. Он был чуть ниже её, но в тесноте его «кабинета» это было скорее преимуществом, чем недостатком.
Ядвига сделала пару шагов назад, освобождая место для «демонстрации». Сечковский взял со стола линейку (очевидно, для имитации ножа) и встал в боевую стойку. Ноги на ширине плеч, левая нога чуть выдвинута вперёд, правая рука с «ножом» на уровне бедра чуть отведена назад. Тело расслаблено, но расслабление это обманчиво ибо позволяет в мгновение ока бросить тело в направлении, которое указывает отлаженное до автоматизма «шестое чувство». Ибо в бою думать некогда. Убьют.
Пражская Фурия почти не изменила стойку. Только незаметно отвела правую ногу чуть вправо и назад – для лучшей устойчивости. И слегка согнула руки в локтях, приготовившись к отражению атаки.
Полковник сделал резкий выпад вперёд, целясь линейкой под нижнее ребро Ядвиги. Его ожидало жестокое разочарование. Впрочем, это смотря с какой стороны посмотреть…
Пражская Фурия мгновенно повернулась вокруг своей оси на 900, пропуская «нож» мимо себя. Левой рукой железной хваткой зафиксировала запястье полковника, и одновременно правым локтем ударила его в солнечное сплетение. Полковник согнулся чуть ли не пополам и застонал.
Но Ядвига и не думала останавливаться на достигнутом. Правым коленом она ударила – не очень сильно, но очень точно – полковника в локоть правой руки, всё ещё державшей линейку, одновременно ещё сильнее сжав его запястье. Его пальцы разжались и деревянная линейка, изображавшая нож, с жалобным стуком упала на пол.
Ловким движением обеих рук она заломила правую руку полковника ему за спину, плотно прижала своего оппонента спиной к себе. Предплечьем правой руки перехватила ему горло, затем нежно прошептала на ухо:
«Если бы Вы были одним из них, через минуту-две Вы были бы мертвы…»
Затем резко освободила полковника от своих смертельных «объятий».
Он пару минут приходил в себя, восстанавливая дыхание и массируя пострадавшую руку. Затем повернулся к Ядвиге.
«Ну как?» - весело спросила она.
«Впечатляет» - честно признался он. «Будем считать, что Ваш первый экзамен Вы успешно сдали. Остальные будете сдавать в лесу»
«Где???» - изумилась Ядвига. Она полагала, что будет мстить немецким оккупантам в своём родном городе, то есть, в варшавском подполье. Но у полковника Сечковского были на этот счёт другие планы.
«На одной из баз ZWZ. Zwi;zek Walki Zbrojnej[22]» - всё так же спокойно уточнил полковник. «Слышали о таком?»
Пражская Фурия кивнула. Некоторые её «клиенты» из числа польских полицейских были весьма разговорчивы, стремясь выглядеть максимально «важными персонами» в её глазах. Что было совершенно бесполезно, ибо она оценивала мужчин исключительно по двум критериям – насколько стойко они держались на её сеансах и насколько хороши были в постели. Всё остальное для неё не имело никакого значения. Хотя слушала их она не без интереса – точнее, из чисто женского любопытства.
Так она узнала, что ещё 27 сентября прошлого года, за день до капитуляции Варшавы, приказом командующего обороной польской столицы генерала Юлиуша Роммеля (однофамильца известного немецкого фельдмаршала – «Лиса пустыни» Эрвина Роммеля) была создана первая вооружённая польская подпольная организация - S;u;ba Zwyci;stwu Polski[23] (SZP). Её целью была организация вооружённого сопротивления и немецким, и советским оккупантам. В декабре того же года SZP была переименована в «Союз Вооруженной Борьбы».
Поскольку условия в советской и немецкой оккупационных зонах очень сильно различались, в январе 1940 года руководство ZWZ приняло решение разделить организацию на две части - «немецкую» (под командованием полковника Стефана Ровецкого, с центром в Варшаве) и «советскую» — под командованием генерала Михала Токажевского-Карашевича с центром во Львове.
Одним из заместителей полковника Ровецкого был полковник Томаш Сечковский, успешно опровергавший расхожее утверждение о том, что «война – дело молодых». Во всяком случае, к той тайной войне, которую вёл ZWZ против немецких оккупационных властей, это выражение точно не относилось.
Ядвига достала из сумочки несколько толстых пачек наличных денег. Злотых, фунтов, долларов, немецких марок. Положила на стол перед полковником.
«Вот» - она сделала паузу, «На нужды борьбы»
Полковника это впечатлило. Тем не менее, он не стал сразу брать деньги, а вопросительно посмотрел на Ядвигу. И осторожно спросил:
«А Вам? Разве Вам они не нужны?»
Ядвига отрицательно мотнула головой.
«Мне нужно то, что можно купить на эти деньги» - мрачно ответила она. «Оружие, взрывчатка, полевая форма…»
Сечковский аккуратно взял со стола деньги и сунул их куда-то под стол. Затем пристально посмотрел на Ядвигу и по-военному чётко приказал:
«Вам придётся немного подождать. Прямо здесь. Чем меньше Вас здесь видят, тем лучше. Через час-полтора приедет Марек и поможет Вам добраться до леса»
Ядвига кивнула. Полковник спрятал её в маленькой каморке, примыкавшей к его «кабинету», где она и провела последующие два часа или около того. Наконец дверь каморки распахнулась и на пороге появился небольшого роста сержант польской «синей полиции[24]».
Ядвига не на шутку испугалась, но полицейский обезоруживающе улыбнулся и очень доброжелательно сообщил:
«Меня зовут Марек. На форму не обращайте внимания. Хоть нас немцы и считают «вторым сортом», но служба даже в польской полиции даёт немало полезных привилегий. В частности, значительную свободу передвижения»
Пражская Фурия кивнула. Через другую дверь они вышли во внутренний двор магазина, в котором их поджидала видавшая виды легковушка БМВ.
«Ваша?» - осведомилась Ядвига у полицейского.
«В некотором роде» - снова улыбнулся Марек. «Вообще-то эта машина принадлежит полицейскому участку, в котором я служу. Но чаще всего ей пользуюсь именно я»
«Почему?» - удивлённо спросила Пражская Фурия.
«Потому, прекрасная пани» - ещё шире улыбнулся Марек, «что в той деревне, куда мы с Вами направляемся, у меня есть знакомая, которая варит изумительный самогон. Просто отличнейший. Вне конкуренции. Ну и кое-какую еду готовит – пальчики оближешь. Вот и снабжаю своих сослуживцев. И немцев, кстати, тоже. Меня уже все патрули знают – и пропускают беспрепятственно. За бутылку-другую «зелёного змия», которые я им периодически подкидываю».
«Миром правят интересы» - подумала Ядвига. «Причём в основном шкурные»
Впрочем, в данный момент это её полностью устраивала.
До искомой деревни они добрались без приключений. Патрульные действительно прекрасно знали Марека и беспрепятственно его пропускали, не обращая никакого внимания на его спутницу.
Когда Ядвига попыталась выяснить у него причину подобной беспечности, он только рассмеялся:
«Меня все знают как неисправимого бабника. Который меняет женщин как перчатки. Очень удобная репутация, надо сказать. Кстати, вполне соответствующая действительности»
Ядвигу это ничуть не удивило. Во-первых, во внешности Марека было что-то… притягательное. В других обстоятельствах она сама бы с ним с удовольствием переспала. Во-вторых, ещё с незапамятных времён наилучшим местом добычи ценнейшей информации была именно постель (ибо женщины, вне зависимости от социального положения, обладают поистине уникальной способностью такую информацию аккумулировать). В-третьих, повлиять на кого-либо значимого зачастую проще всего именно через женщин.
«Заслуженная самогонщица Речи Посполитой» пани Барбара оказалась довольно милой светловолосой женщиной лет сорока. После того, как Марек загрузил в багажник и салон автомашины внушительный комплект бутылок и сумок с провизией, он вернулся в дом и тихо приказал самогонщице, кивнув на Ядвигу:
«Завтра на рассвете отведёшь её к Стефану. Приказ Марии. Передашь ему вот это» - он протянул самогонщице увесистый свёрток. Та понимающе кивнула.
Марией был полковник Томаш Сечковский.
Марек ещё раз улыбнулся Ядвиге, галантно поцеловал ей руку и отправился в обратный путь.
Пани Барбара отвела ей просторную комнату для гостей, в которой Ядвигу интересовала исключительно постель. Несмотря на всё ещё довольно ранний час, она немедленно завалилась спать, ибо прекрасно понимала, что следующая возможность как следует выспаться ей представится ещё не скоро. Если вообще представится в обозримом будущем.
Самогонщица/партизанская связная подняла её затемно и после незатейливого крестьянского завтрака (хлеб, молоко и сыр) они отправились в неблизкий путь к загадочному Стефану. По требованию пани Барбары Ядвига сменила свои городские ботинки на высокие, выше колена, резиновые сапоги.
Деревня была окружена довольно труднопроходимым лесом, способным создать весьма значительные трудности даже для самой опытной ягдкоманды[25]. Нужно было родиться и вырасти в этой деревне, чтобы безошибочно отыскивать тщательно замаскированные проходы и тропинки в слабом свете раннего утра.
Они пробирались через лес часа два, после чего вышли на болота. Стефан выбрал для своего отряда просто идеальное место дислокации, ибо шансов даже выследить его (не говоря уже о том, чтобы до него добраться) у немецких охранных частей были минимальными. Точнее, практически равными нулю.
Болота казались абсолютно непроходимыми, поэтому Ядвига была страшно удивлена, когда пани Барбара смело направилась прямо в болотную жижу. Потом увидела, что эта жижа не только не поглотила её, но доходила ей только до колен. Последовав за своей проводницей, Ядвига с удивлением по чувствовала под ногами не зыбкую почву, а твёрдый, устойчивый дощатый настил.
Они шли по болоту около часа, прежде, чем вышли на твёрдую почву, поросшую всё тем же труднопроходимым лесом. Ещё около часа ходьбы по лесу и пани Барбара остановилась, как вкопанная.
Словно из ниоткуда, появились двое – один в форме рядового, другой – хорунжего[26]. Внимательно всмотревшись в лицо пани Барбары, хорунжий кивнул и спросил её, указывая пальцем на Ядвигу:
«А это кто?»
«Мария приказал доставить её к Стефану» - спокойно ответила связная.
Хорунжий махнул рукой, приглашая женщине следовать за ним. Примерно минут через десять ходьбы по едва заметной тропинке они вышли на довольно внушительных размеров поляну частично естественного, частично искусственного происхождения. Впрочем, поляной это место можно было назвать очень и очень условно, ибо это было место, всего лишь очищенное от кустарника и невысоких деревьев, но при этом тщательно укрытое от наблюдения с воздуха произраставшими на этой «поляне» высоченными елями, каждая из которых обладала внушительных размеров густой кроной.
Между елями располагались несколько землянок, расположенных группами по три, так что из каждой можно было поддержать огнем две другие в случае нападения противника. Правда, в реальности это означало лишь возможность подороже продать свою жизнь, ибо после обнаружения партизанской базы противником шансы её обитателей на выживание становились практически равными нулю.
Их уже встречали. Высокий темноволосый офицер в военной форме с погонами капитана и низкорослый лысоватый капрал (очевидно, адъютант капитана).
«Я капитан Стефан Лисовский» - представился офицер, обращаясь к Ядвиге. «А Вы?»
«Пражская Фурия» - глядя ему прямо в глаза, спокойно и нагло ответила Ядвига.
Почувствовав, что назревает конфликт, пани Барбара быстро протянула Стефану полученный от Марека свёрток. Капитан развернул его, заметно удивился, увидев две толстые денежные пачки – злотых и немецких марок.
Кроме денег, в свёртке была ещё и записка. Лисовский передал деньги капралу, а сам развернул записку и прочитал:
Рыжая кошка прекрасно ловит мышей. Убедился самолично. Насчёт крыс не знаю – проверь сам. Стрекотать училась у сверчка. Подарок от неё. Мария.
Капитан заметно повеселел. Улыбнулся и уже вполне приветливо обратился к Ядвиге:
«Так Вы знаете майора Сверчевского?»
Ядвига кивнула.
«Он меня учил. В тридцать четвёртом. А вы тоже его знаете?»
«Да.» - лицо Стефана заметно погрустнело. «Я служил под его командованием в Вестерплятте[27]. Потом меня перевели в Варшаву…»
«А майор Сверчевский?» - с надеждой в голосе спросила Пражская Фурия.
Лисовский вздохнул.
«Он погиб третьего сентября, защищая Вестерплятте»
Внутри Ядвиги что-то оборвалось. «Ещё одно основание для мести» - подумала она. Впрочем, эта новость её не удивила. В Тадеуше Сверчевском, несмотря на весь его профессионализм, было что-то… неотмирное. Такие обычно погибали в первые дни (если не часы) войны. Геройски. Так, что об их подвиге потом слагали легенды. И память о них оставалась на века.
«И что же Вы хотите?» - спросил Стефан.
«Мстить» - чётко, спокойно и холодно ответила Ядвига.
«За что?» - лениво осведомился до того молчавший капрал.
«Есть за что» - ледяным тоном ответила Пражская Фурия. И, обращаясь к Лисовскому, спросила:
«Мария что-то говорил о втором экзамене…»
Стефан кивнул капралу. Тот достал из кобуры «люгер», протянул Ядвиге рукояткой вперёд.
Лисовский указал Ядвиге на едва заметную мишень шагах в двадцати.
Пражская Фурия ловко передёрнула затвор пистолета, загоняя патрон в патронник. Затем, вместо того, чтобы стрелять по мишени, левой рукой достала из кармана куртки горсть монет. Подбросила монету в воздух. Вскинула правую руку с «парабеллумом». Нажала на спуск.
Выстрел. Монета, в которую попала пуля «люгера», улетела куда-то в синюю даль.
Ядвига подбросила в воздух следующую монету. Снова выстрелила. И снова попала.
Третья монета. Третий выстрел. Третье попадание.
Испуганные выстрелами, с деревьев в небо поднялись вороны.
Выстрел. Одна из ворон камнем рухнула на землю.
Выстрел. Ещё одна мёртвая ворона.
Выстрел. С тем же результатом.
Ядвига вернула пистолет потрясённому капралу. Протянула руку, указывая на нож на его поясе. Тот немедленно достал холодное оружие из ножен и передал Ядвиге – рукояткой вперёд.
Пражская Фурия неторопливо направилась к мишени. Капитан с адъютантом последовали за ней. Пани Барбара куда-то исчезла. Видимо, эта демонстрация её интересовала мало.
Не доходя до мишени около пяти метров, Ядвига остановилась. Попробовала нож «на вес», стараясь «почувствовать» оружие. Такие она ещё не метала.
Взмахнула рукой… и всадила нож точно в центр мишени. Подошла к мишени, извлекла из неё нож. Вернулась к капралу, протянула ему холодное оружие. Он молча вернул нож в ножны.
Не давая опомниться потрясённым «экзаменаторам», она повернулась к Лисовскому и спросила:
«Пулемёт есть?»
Стефан на секунду задумался, затем наклонился к капралу и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и куда-то исчез. Через несколько минут вернулся, неся в руках трофейный МГ-34 с коробчатым магазином на семьдесят пять патронов.
Ядвига взяла в руки хорошо знакомую «машинку» (тяжёлая![28]), отошла от мишени метров на двадцать, вскинула пулемёт, прижала к плечу, как карабин.
Капитан и капрал изумлённо смотрели на неё.
Ядвига нажала на спуск. Прогрохотала длинная очередь. На мишени появилась аккуратно нарисованная «восьмёрка».
Пражская фурия вернула пулемёт капралу.
«Я сдала экзамен?» - холодно поинтересовалась она.
«Да!» - в один голос ответили Стефан и его адъютант. По выражению их лиц было понятно, что такого они никогда в жизни не видели. Даже представить себе не могли.
Так Ядвига Радванска (она же Пражская Фурия) была зачислена в отряд Союза Вооружённой Борьбы, который вскоре был передан в ведение созданного в апреле Союза Расплаты (что для неё было просто пределом мечтаний). Потрясённый её навыками и умениями, капитан Лисовский предложил ей на выбор любое оружие из имеющегося в отряде, но она категорически отказалась.
«Добуду в бою» - решительно заявила она. И добыла.
Выйдя к железнодорожному полотну, она дождалась появления немецкого патруля (двоих фельджандармов, не отличавшихся особой бдительностью). Притворившись, что сбилась с пути, она на ломаном немецком (хотя этим языком она владела прекрасно, как и русским) попросила указать ей дорогу к ближайшей деревне.
Пока жандармы пытались понять, что, собственно, от них хочет невесть откуда взявшаяся рыжеволосая красотка и решить, не завалить ли её в ближайшие кусты, чтобы хоть как-то скрасить до невозможности скучную патрульную службу, она подошла к ним практически вплотную.
Первого жандарма она убила точным прямым ударом кулака в область сердца – как её и учили на «курсах подготовки парашютистов-десантников». Через мгновение второй патрульный получил удар локтем в солнечное сплетение. Он согнулся хоть и не пополам, но вполне достаточно для того, чтобы Ядвиге оказалось удобно сломать ему шею сильнейшим ударом кулака. Так она добыла два МР-38[29] с четырьмя запасными магазинами, один «люгер» и один «Вальтер» Р-38 с двумя запасными обоймами каждый и два отличнейших армейских ножа.
Она оставила себе один МР-38 с двумя магазинами, хорошо знакомый ей «люгер» и армейский нож, передав остальное оружие в отряд. Трупы патрульных утопили в болоте, чтобы у оккупационных властей не было формальных оснований ввести в действие «закон о расстреле заложников» в отместку за убийство военнослужащих вермахта. Пропали – и пропали. Может, в самоволку ушли… (такое действительно случалось, хоть и нечасто).
Стефан добился, чтобы Ядвиге, вопреки всем правилам, специальным решением теперь уже генерала Ровецкого официально присвоили воинское звание подпоручника. Впрочем, война (особенно тайная), как известно, немало способствует смягчению даже самых жёстких правил…
Отрядный портной (очень полезный человек, учитывая важность использования и гражданской одежды, и неприятельской униформы в разведывательно-диверсионной работе) сшил ей полный комплект соответствующей армейской формы, в которую она с гордостью облачилась. Трудясь до седьмого, восьмого и даже девятого пота в «учебке» майора Сверчевского, она и мечтать не могла о том, что спустя всего шесть лет снова наденет точно такую же форму – но уже с совершенно заслуженными офицерскими погонами… И будет уже не учиться, но учить…
Она не знала, что шесть лет назад, когда она только приступила к учёбе в батальоне майора Сверчевского, это немедленно стало известно его начальству (тогда об этом она вообще не думала – её голова была занята совсем другими мыслями).
Полковник Маевский – непосредственный начальник майора Сверчевского – вызвал его к себе и грозно спросил:
«Эта девушка… как её…»
«Ядвига Радванска» - ответил парашютист.
«Да… Ядвига… зачем Вы её учите всем своим премудростям? Ведь это вопиющее нарушение всех и всяческих правил. Начиная с воинского Устава»
«У меня предчувствие» - спокойно ответил майор.
Полковник удивлённо посмотрел на него.
«Однажды эти навыки ей очень пригодятся» - всё так же спокойно пояснил Сверчевский.
«То есть?» - недоумённо спросил полковник.
«Она будет защищать Польшу» - сказал майор. «И я хочу, чтобы она это делала максимально умно и умело. Нанося максимальный вред неприятелю и оставаясь в живых. Ибо в войне нельзя победить, умирая за свою страну. В войне можно победить, только убивая за свою страну. Причём много и эффективно. Очень много и очень эффективно».
Полковнику эти слова понравились. Хотя автором их был вовсе не Тадеуш Сверчевский. Эти слова принадлежали американскому генералу Джорджу Паттону.
Маевский дал понять майору, что тот может быть свободен. И больше не поднимал этот вопрос. О Ядвиге начальство Тадеуша просто забыло.
Майор ошибся. Ядвиге не пришлось защищать Польшу. Ей пришлось за Польшу мстить.
Кроме погон подпоручника, она получила и официальную должность – заместителя командира отряда по обучению личного состава. Отряд Стефана был собран «с бору по сосенке» и состоял частично из гражданских лиц, имевших достаточно оснований мстить оккупантам, частично из солдат и офицеров чуть ли не всех родов и видов войск, сумевших избежать немецкого плена (в отряде было даже два лётчика и один моряк). И всю эту «братию» было необходимо научить хотя бы тем навыкам, которым её в своё время обучили инструктора-парашютисты…
И она учила. Причём такими методами, что её «ученики» на чём свет стоит кляли и судьбу, и Всевышнего, и своего командира, и много кого ещё за то, что попали в цепкие лапы этой садистки. Стефан только посмеивался – он единственный в отряде знал, насколько их ругательства в адрес «инструкторши» соответствовали действительности.
Она оказалась очень эффективным инструктором. Меньше, чем через два месяца бойцы отряда имени маршала Пилсудского (такое название отряду дал его командир) изменились до неузнаваемости. До уровня Ядвиги им было, конечно, ещё далеко, но их боевая эффективность повысилась в разы. Что немецкие оккупанты очень быстро почувствовали на своей шкуре.
Да ещё как почувствовали! Бойцы Стефана Лисовского досаждали врагу всеми возможными и невозможными способами – пускали под откос поезда; сжигали всё, что только могло гореть (и даже то, что, вообще говоря, гореть не должно); уничтожали не только автомобили, но и бронетехнику; взрывали мосты, выводили из строя локомотивы; «отстреливали» немецких офицеров, солдат и полицейских; поступали аналогичным образом и с местными коллаборационистами (хотя последних они предпочитали вешать); освобождали заключённых из тюрем, а солдат и офицеров – из лагерей военнопленных…
В этих операциях самое активное участие принимала Пражская Фурия. Она бралась за самые, казалось бы, невозможные задачи и на удивление быстро находила совершенно неожиданные способы их решения. А затем с блеском воплощала их в жизнь. Она не воевала, она жила войной. Она искренне полюбила войну (ибо была уже неспособна любить никого и ничто иное) – и война ответила ей взаимностью.
Она бесстрашно шла под ураганный огонь – и возвращалась без единой царапины; попадала в засады – и легко и изящно выбиралась из них, оставляя за собой только трупы – жандармов, полицейских, эсэсовцев… Смерть упорно игнорировала её. В её диверсионной группе могли погибнуть все – а ей не доставалось даже лёгкого ранения…
Очевидно, что столь бурная диверсионная деятельность Ядвиги Радванской не могла остаться незамеченной полицией безопасности СД. За её голову была назначена весьма внушительная награда… вот только желающих её получить оказалось немного. Особенно после того, как из ягдкоманды, отправленной в район болот с конкретным заданием – доставить Пражскую Фурию на аллею Шуха живой (что предпочтительнее) или хотя бы мёртвой – назад не вернулся никто. Не нашли даже их тел, хотя искали со всей чисто немецкой тщательностью.
А когда двух информаторов гестапо, попытавшихся получить сию награду, обнаружили изувеченными так, что бывалых и «видавших виды» сыщиков убойного отдела варшавской полиции просто выворотило наизнанку; при этом рядом с их истерзанными телами обнаружили записку, не оставлявшую ни малейшего сомнения в том, что сие есть дело рук (точнее, ножа) Пражской Фурии… таких желающих не осталось совсем.
Ядвига с самого начала предупредила Стефана, а через него – всех остальных, что убьёт любого, кто даже попытается овладеть ею. В этом никто не сомневался – достаточно было посмотреть, как она «разбирается» во время спарринга со здоровенными мужиками чуть ли не вдвое выше и вдвое тяжелее её… Поэтому никому даже в голову не приходило «подъехать» к ней. Её это вполне устраивало, ибо она с первых дней в отряде дала сама себе строгий обет воздержания. И от секса, и от романтической любви, в её представлении, совершенно несовместимой с войной.
Тем не менее, она нередко думала о гауптштурмфюрере Энке, пытаясь понять, как она поступит, если получит приказ выследить его и убить. Она прекрасно понимала, что она никогда не получит такого приказа, ибо ни один руководитель подполья в здравом уме и твёрдой памяти (а других в Союзе Расплаты не было) никогда не отправит на такое задание того, у кого есть личные основания отомстить объекту. Ибо это самый лучший способ провалить операцию… И всё же…
Она была уверена, что без малейших колебаний нажмёт на спусковой крючок своего надёжного «люгера». И не промахнётся. И всё-таки… какой-то микроскопический элемент сомнения у неё оставался – пусть и очень глубоко в душе. Ибо, несмотря на всё то, что он с ней сделал (а может быть, как раз поэтому) она была к нему неравнодушна. Её чувство к нему, пожалуй, лучше всего выразили англичане. Love/Hate. Люблю/Ненавижу. То люблю, то ненавижу. Иногда – с интервалом в несколько секунд…
Но чем дальше, тем реже она думала о нём. И тем чаще – о своём будущем. Точнее, о том, что этого будущего у неё не будет. Да она уже больше и не хотела никакого будущего. Её мир рухнул трижды и отстраивать его практически «с нуля» в четвёртый раз у неё уже не было ни сил, ни желания. Она хотела только одного – умереть в бою, с достоинством и честью, при этом «забрав с собой» как можно больше оккупантов и местных коллаборационистов (последних она ненавидела куда больше, чем первых). Она не боялась смерти, ибо жизнь после войны не имела для неё никакого смысла.
Именно поэтому она с таким упорством лезла в самое пекло, бралась за самые авантюрные операции, шансы вернуться назад после которых были просто нулевые. Но как только она приступала к выполнению задания, у неё включался то ли непреодолимый инстинкт самосохранения, то ли азарт игры, в которой ей непременно хотелось победить… И она побеждала. При этом искренне надеясь, что когда-нибудь одна из таких операций станет для неё последней…
18 марта 1941 года
Варшава, польское генерал-губернаторство
Штурмбанфюрер СС и майор полиции Хорст Людвиг Энке с самого утра пребывал в состоянии чрезвычайной задумчивости и даже, пожалуй, озабоченности.
Виной этому был разговор за завтраком с его коллегой – гауптштурмфюрером Зигфридом Фогелем, занимавшимся борьбой с польскими партизанами (надо признать, с весьма переменным успехом). Сам Энке к этой борьбе имел весьма отдалённое отношение, ибо был человеком чисто городским и боролся исключительно с польским подпольем в Варшаве. Подпольщиков с каждым днём становилось всё больше и больше, вели себя они всё наглее и наглее, поэтому штурмбанфюреру Энке было совершенно не до партизан. Ему забот хватало и без того.
Кроме того, у них с Фогелем было совершенно разное начальство (даже географически). Начальником гауптштурмфюрера Фогеля был оберфюрер[30] СС фон Заммерн-Франкенегг – руководитель СС и полиции в Варшаве; начальником же Энке был лично группенфюрер СС Генрих Мюллер – руководитель IV отдела РСХА – пресловутого гестапо, обитавший в Берлине, на Принц Альбрехтштрассе, 9.
Тем не менее, поскольку партизаны (особенно обитавшие в окрестностях бывшей польской столицы) пытались координировать свои действия с городским подпольем (хотя пока и без особого успеха), Энке и Фогель периодически встречались и обменивались информацией, которая могла представлять интерес для коллеги. Впрочем, до сегодняшнего дня пользы от такого обмена было немного. Не в последнюю очередь потому, что Фогелю, собственно, было почти нечего полезного сообщить своему коллеге, а Энке делился своей информацией крайне неохотно, особенно после того как не раз и не два был неприятно удивлён тем, как быстро информация, переданная им Фогелю, достигает ушей польских подпольщиков…
Он не винил Фогеля, просто из варшавского управления гестапо текло – и течь эту устранить никак не удавалось. Что лично Энке совершенно не удивляло, ибо он прекрасно знал, что за эту информацию (а также за освобождение своих) подпольщики платили не злотыми и даже не только рейхсмарками (хотя и ими тоже), но и английскими фунтами и американскими долларами – причём в таких объёмах, которые могли коррумпировать… если не святого, то сотрудников гестапо точно. И коррумпировали.
Сначала Энке пытался пресечь эту течь, бомбардируя Франкенегга соответствующими докладными записками… в ответ на которые ему настоятельно порекомендовали не лезть не в свои дела. Его это взбесило. Он помчался в Берлин, к своему шефу Генриху Мюллеру.
Мюллер прочитал его записку, отложил в сторону. Затем открыл сейф, достал из него папку, поместил в неё записку Энке. Положил обратно в сейф, после чего закрыл его и глубоко вздохнул.
«Тебе будет объявлена благодарность от имени рейхсфюрера» - начал он. Энке был учеником Мюллера, поэтому шеф гестапо обращался к нему на «ты». «За проделанную очень важную работу сверх твоих служебных обязанностей. Я же, в свою очередь, немедленно назначу комиссию по расследованию приведённых тобой фактов. Но…» - он сделал паузу.
Энке напрягся.
«… рассчитывать на быстрые результаты, к сожалению, не стоит…»
«Почему?» - искренне удивился Энке.
Мюллер снова глубоко вздохнул.
«Видишь ли, к сожалению, большинство из служащих нашей администрации на оккупированных территориях думают не о благе германского рейха и германской нации, а исключительно о собственном благе. Если не подавляющее большинство. Иногда в прямом смысле. И гестапо, увы, не исключение. Мы, конечно, привлечём к ответственности наиболее прогнивших. Некоторые, вне всякого сомнения, будут расстреляны. Но, к сожалению, если расстрелять всех коррупционеров – что, строго говоря, в условиях военного времени надо бы сделать – то просто некому будет работать»
От такой «сермяжной правды» у Энке чуть глаза на лоб не полезли.
«Поэтому» - группенфюрер сделал паузу – «мы вынуждены выбирать, как говорится, наименьшее зло. Человеку в этом мире вообще обычно приходится выбирать не наибольшее добро, а наименьшее зло. К сожалению. Ты сделал всё что мог – и даже больше. Тебе себя не в чем упрекнуть»
Энке вернулся в Варшаву и заставил себя забыть обо всей этой истории, сосредоточившись на своей «зоне ответственности». Только стал гораздо более осторожным в общении со своими сослуживцами.
«Скажите, штурмбанфюрер…» - начал Фогель. Их с Энке отношения были чисто рабочими (штурмбанфюрер вообще не водил дружбы ни с кем, кроме своих подчинённых), поэтому они обращались друг к другу строго формально – по званию. «… нет ли у Вас какой-либо информации о Пражской Фурии…»
Энке насторожился. Его почти годичной давности эскапада с Ядвигой Радванской была его сугубо частным делом и, разумеется, не была отражена ни в каких официальных документах. Поэтому он был несказанно удивлён, когда услышал её псевдоним от своего коллеги в полиции безопасности. Особенно от специалиста по борьбе с польским партизанским движением.
«А кто это?» - совершенно бесстрастно спросил Энке, как будто услышал эту кличку впервые.
«Её настоящее имя Ядвига Радванска» - пояснил гауптштурмфюрер. «Она… в общем, странная какая-то история…»
«То есть?» - переспросил штурмбанфюрер, совершенно искренне заинтересовавшийся тем, каким боком сломанная им год назад Госпожа заинтересовала отдел по борьбе с партизанами.
«Видите ли, штурмбанфюрер…» - Зигфрид сделал паузу, «мы никак не можем понять, что это за птица такая и откуда она на нас свалилась…»
Это было уже очень интересно. Фогель между тем продолжал:
«С одной стороны, на Торговой улице действительно жила Ядвига Радванска, 1917 года рождения, по возрасту и приметам схожая с Пражской Фурией, которая нам столь досаждает….»
А вот это было уже совсем интересно. Ибо Энке никак не мог себе представить, каким образом та женщина, которую по его приказу жестоко наказали всего год назад на аллее Шуха, могла год спустя досаждать оккупационным властям. Да ещё так, что его коллега Фогель (причём явно не по собственной инициативе) обратился к нему за информацией об этой особе.
«С другой…» - гауптштурмфюрер снова сделал паузу – «в её биографии нет ровно ничего, что могло бы объяснить, каким образом женщина, которая, судя по её досье, ни разу не держала в руках оружия и никогда не проходила никакой военной подготовки, стала не только одним из самых успешных и эффективных боевиков так называемого Союза Расплаты; не только командиром диверсионных групп; не только подпоручником подпольной польской армии, но и заместителем командира отряда имени маршала Пилсудского по обучению личного состава»
«А Вы уверены, что это одна и та же женщина?» - спросил Энке.
«Нет» - честно признался Зигфрид. «Хотя… если это кто-то, кто лишь прикрывается её документами, то зачем затевать этот маскарад? И как эта самозванка попала в окрестности Варшавы? Да ещё в апреле прошлого года?»
Энке похолодел. Совпадение? Возможно. Но он уже давно не верил в совпадения. И правильно делал.
«Если это кто-то из Лондона[31], то, как Вы понимаете, нам было бы очень интересно узнать, как она сюда попала. И почему взяла себе имя и псевдоним, под которым в узких кругах была широко известна определённая Госпожа, относившаяся к своим рабам с особой жестокостью…»
Фогель сделал многозначительную паузу, затем завершил «передачу информации»:
«Среди партизан ходят слухи, что Пражская Фурия отличается такой жестокостью по отношению к оккупантам и их пособникам – как они называют нас и наших добровольных помощников из числа местного населения – какую не позволяют себе даже те партизаны, у которых с нами, как говорится, особые счёты. Наши данные это подтверждают»
Энке задумался. Зигфрид не торопил его, наслаждаясь великолепным кофе со свежайшими сливками. Прошло несколько минут.
«Вот что, коллега…» - Энке позволил себе несколько неформальное обращение к своему визави. «Я постараюсь выяснить, что смогу. Но ничего не обещаю. Ибо у меня у самого забот выше крыши. А начальство у меня… сами знаете»
Гауптштурмфюрер кивнул. Шеф гестапо Генрих Мюллер был куда более серьёзным руководителем, чем оберфюрер Франкенегг. Не скупившимся на награды (за блестяще проведённые операции против польского подполья Энке совсем недавно получил Рыцарский крест и повышение в звании), но и чрезвычайно требовательным.
Поднявшись к себе в кабинет, штурмбанфюрер немедленно вызвал к себе своего помощника Густава Цвюнше – теперь уже гауптшарфюрера и кавалера Железного креста первого класса (Энке был столь же благодарен и требователен к своим подчинённым, как его начальник – к нему).
«Вот что, Цвюнше…» - побарабанив пальцами про столу, произнёс Энке. «Отправляйтесь-ка по известному Вам адресу по улице Торговая и узнайте всё, что сможете о том, как сложилась судьба пани Ядвиги Радванской после нашего с ней… знакомства»
Гауптшарфюрер удивлённо поднял брови и посмотрел на своего шефа. Но ничего не сказал. Вытянулся в струнку, щёлкнул каблуками, гаркнул «Jawohl, Sturmbannfuhrer!».
Энке недовольно поморщился. Он никак не мог выбить из своего подчинённого все эти, как он говорил, «прусские штучки», толку от которых, по его мнению, в их работе не было никакого – одна пустая трата времени. Он и обязательное-то Heil Hitler! не очень жаловал, справедливо считая, что свою верность и преданность фюреру нужно доказывать делами, а не кликушеством.
«Свободны» - он махнул рукой в сторону двери.
Цвюнше повернулся кругом, ещё раз щёлкнул каблуками и вышел из кабинета. До его возвращения Энке решил ничего не предпринимать по «делу Пражской Фурии», как он уже его для себя окрестил. Во-первых, и других дел хватало (а запрос коллеги Фогеля был всё-таки неофициальным), а во-вторых, все возможные действия очень сильно зависели от той информации, которую добудет Густав Цвюнше (в том, что он добудет всю имеющуюся информацию, Энке нисколько не сомневался).
Цвюнше отсутствовал почти пять часов. Наконец, дверь кабинета распахнулась и с неизбежным Heil Hitler! на пороге появился гауптшарфюрер.
«Итак, что Вам удалось выяснить, Цвюнше?» - нетерпеливо спросил Энке, когда его помощник закрыл за собой дверь и, повинуясь движению руки своего шефа, опустился в кресло. Эта история уже начинала серьёзно действовать ему на нервы. Не потому, что его ожидали какие-либо неприятности, если Франкенеггу или Мюллеру станет известно о его прошлогодней эскападе (ибо он нисколько не превысил свои полномочия, а от ошибок в его работе не был застрахован никто), а потому, что он страшно не любил ошибаться. Ибо был требователен к себе куда больше, чем к своим подчинённым, и чем Генрих Мюллер к нему.
А то, что год назад он ошибся в Ядвиге – и очень сильно – ему теперь уже было кристально ясно. Увлёкшись своей эскападой – пусть и совершенно легитимной и с точки зрения своих полномочий, и с точки зрения своего кодекса чести – он пропустил, просмотрел что-то очень важное. Что-то, что превратило, казалось бы, уже совершенно сломанную и покорную женщину в опаснейшего противника. Он ошибся – и теперь за его ошибку платили его товарищи по оружию. И их добровольные помощники. Платили болью, кровью и жизнями. И немалыми материальными ценностями, столь необходимыми и в тылу, и на фронте.
«Многое, штурмбанфюрер» - спокойно и уверенно ответил Цвюнше. «Во-первых, на следующий день после того, как мы её отпустили, пани Ядвига бесследно исчезла…»
«Удалось выяснить, куда?» - быстро перебил его Энке.
«Она направилась к своей знакомой – некоей пани Катарине, известной знахарке» - невозмутимо ответил его помощник. «Больше пани Ядвигу никто не видел»
«Знахарку допросили?» - всё так же быстро спросил штурмбанфюрер, хотя никаких иллюзий относительно того, каким будет ответ, у него не было.
«Знахарка тоже исчезла» - бесстрастно констатировал Цвюнше. «Месяца три спустя. Как только у гестапо появились основания подозревать её в связях с подпольем…»
Таким совпадениям Энке уже давно перестал удивляться. Особенно после беседы со своим шефом.
«Что-нибудь ещё удалось выяснить?» - спросил он, не питая, прочем, никакой надежды.
Его помощник помотал головой.
«Обошёл всех соседей. Их уже допрашивало гестапо. Никто ничего не помнит. Облазил весь дом. Ничего»
Энке не удивило ни то, ни другое. После того, как огонь уничтожил весь мир Пражской Фурии, соседей предупредили, что о происшедшем они должны молчать как рыбы. Даже в гестапо. А в том, что люди Фогеля самым тщательным образом обыскали дом Ядвиги, он тоже нисколько не сомневался. Как и в том, что обыск не дал ни малейшего результата.
Теперь он примерно представлял себе картину того, что произошло в течение первых нескольких дней после наказания. Отлежавшись (не более нескольких часов), Ядвига прямиком отправилась к знахарке – лечиться. Это заняло у неё… дня три. От силы пять. Среди предков Энке по материнской линии было немало знахарок; поговаривали даже, что веке так в семнадцатом кое-кто из них попал на костёр по обвинению в колдовстве, поэтому он имел весьма неплохое представление о возможностях «народной медицины».
Потом… а потом оказалось, что знахарка связана с подпольем. Что само по себе не значило ровно ничего. А вот дальше… дальше начинались сплошные загадки. Почему знахарка, наверняка женщина очень осторожная – сумела же избежать ареста! – открылась Ядвиге? И почему сразу же, в тот же день после излечения отправила её… явно на рандеву с кем-то из подполья? Что за «петушиное слово» сказала ей Ядвига? И какое всё это имеет отношение к совсем уж странным странностям – её превращению в боевика, погонам подпоручника, должности зама командира отряда по обучению личного состава? И почему Фогелю до сих пор не удалось ничего выяснить? Ну ладно, он и его люди – охотники, лесные ягдкоманды, грамотному сыску и заплечным делам не обучены. Но ведь в подчинении его шефа есть и прекрасные сыскари – и немцы, и поляки – и палачи те ещё… А результата нет…
Энке снял трубку телефона внутренней связи.
«Это штурмбанфюрер Энке». Обязательное нацистское приветствие он, как обычно, проигнорировал. «Специальную картотеку»
Пауза.
«Это штурмбанфюрер Энке. Принесите мне, пожалуйста, досье на Ядвигу Радванску. Только всё досье». Ему было хорошо известно, что для многих досье существует несколько «уровней доступа». И если с самого начала не потребовать всё досье, то потом можно было долго собирать отдельные документы.
Через десять минут в кабинете материализовался долговязый чахоточного вида шарфюрер с объёмистой папкой в руках. Энке расписался в журнале учёта, после чего отправил шарфюрера обратно в бездонные подвальные глубины специальной картотеки.
Энке приступил к чтению. За год досье увеличилось почти вдвое, однако исключительно по количеству, а не по качеству информации. Он прочитал досье от корки до корки, но так и не получил ответа на свои вопросы. Он даже не был уверен в том, что Пражская Фурия, которая сейчас так досаждает немцам, и Ядвига Радванска, которую по его приказу жестоко наказали год назад в этом же самом здании – это одно и то же лицо.
Тем не менее, он был полон решимости разгадать все загадки и получить ответы на все вопросы. Но для этого нужно было с чего-то начать. Нужно было, как учил его Генрих Мюллер, выдвинуть наиболее правдоподобную версию и попытаться объяснить с её помощью все известные факты. А это либо получится, либо нет. Если не получится, то выдвинуть другую версию. И так далее.
Наиболее правдоподобной ему представлялась версия о том, что «это всё о ней». Иными словами, что Ядвига Радванска, которую он допрашивал год назад, и подпоручик подпольной польской армии Пражская Фурия – одна и та же женщина. Которая каким-то образом между 1934 и 1940 годом где-то получила настолько качественную военную подготовку, что смогла и боевиком стать, и офицерские погоны получить, и других учить. Причём, судя по всему, неплохо учить. Но вот каким? И где?
Чем дольше он читал досье Ядвиги, тем сильнее становилась его уверенность в том, что единственным человеком, который мог дать хоть какую-нибудь зацепку, была некая Марыля Гроховска, которая сыграла определяющую роль в превращении Ядвиги Радванской в Пражскую Фурию. Первую фурию, то есть.
Он снова и снова перечитывал протокол допроса госпожи Марыли но, к своему разочарованию, не обнаружил ничего, что могло бы ему помочь. Госпожа Марыля явно не имела ни малейшего отношения к подполью, от «садомазохистских дел» отошла уже года четыре назад; свою ученицу не видела уже года два, не испытывала никаких особых антипатий к оккупационным властям… иными словами, была чиста аки стёклышко. И бесполезна, как прошлогодний снег. Её выпустили, установив за ней скрытое наблюдение, но через пару недель сняли по причине полной бесперспективности.
И всё-таки что-то не давала штурмбанфюреру покоя. Что-то тут было не так. Что-то пани Марыля недоговаривала. Но что? И если это действительно так, то как это из неё вытащить? Впрочем, с последним всё было несколько проще. Главное, знать, что вытаскивать. И, самое главное, есть ли что вытаскивать… Судя по всему, те, кто допрашивал Марылю ранее, были вовсе не уверены в том, что «есть что вытаскивать». Поэтому и не стали подвергать пани Марылю «допросу с пристрастием», не желая тратить время и силы на поиск в тёмной комнате чёрной кошки, которой там практически наверняка нет. А если всё-таки есть?
И тут Энке осенило. Всё оказалось, как говорят в России, «проще парёной репы».
Почему Марыля вообще взяла Ядвигу в ученицы? Из женской солидарности как жертву жестокого группового изнасилования? Сыщики из соответствующего управления варшавского гестапо так и подумали. И не стали «копать». А вот Энке был в этом вовсе не уверен. Ибо, в отличие от тех, кто до него работал (и сейчас работает) по этому делу, достаточно разобрался в специфике садомазохизма вообще и в психологии фемдома, в частности, чтобы быть совершенно уверенным в том, что такую как раз ни в коем случае нельзя было брать в ученицы – ибо поубивает всех своих нижних… к известной матери.
Нет, Ядвига показала Марыле что-то, что настолько впечатлило Марылю, что она немедленно предложила будущей Пражской Фурии стать её ученицей. Причём именно показала, поскольку люди профессии, к которой принадлежала пани Марыля, на слова не обращают никакого внимания. Им демонстрацию подавай… Но какую? То есть, демонстрацию, собственно, чего?
И тут его снова осенило (видно в этот день германские боги были на его стороне). Он быстро проглядел протокол допроса. Опытным, тренированным взглядом быстро нашёл нужное место:
Унтерштурмфюрер Хёниш: Когда вы познакомились с Ядвигой Радванской?
Марыля Гроховска: В апреле тридцать пятого
Унтерштурмфюрер Хёниш: Точнее. Мне нужна точная дата..
Марыля Гроховска: Точно не помню. В конце апреля. Числа двадцать первого. Или двадцать второго…
Унтерштурмфюрер Хёниш: Где?
Марыля Гроховска: В парке Бельведер. Во время прогулки…
Энке быстро снял трубку внутренней связи.
«Это штурмбанфюрер Энке. Архив криминальной полиции, пожалуйста»
Его соединили практически мгновенно.
«Это штурмбанфюрер Энке. Мне нужны все дела о тяжких преступлениях, совершённых во второй половине апреля… да нет, лучше за весь апрель тридцать пятого. Убийства и тяжкие телесные повреждения. Потерпевшие – мужчины. В единственном или множественном числе. Приоритет – преступлениям, совершённым в или около парков Варшавы. В первую очередь, Бельведера»
Через полтора часа ему принесли гору дел, первым из которых было именно то, которое ему было нужно.
Двадцать третьего апреля полицейский патруль обнаружил в парке Бельведер два мужских трупа. Один был убит сильнейшим ударом сверху, сломавшим ему шею, второй умер от удара в висок, судя по всему, носком туфли или ботинка. Штаны и трусы первого были спущены и на его руках (как и на руках второго убитого) были обнаружены волоски, характерные для женских шерстяных кофт.
Поскольку оба уже имели отсидку за изнасилования и подозревались ещё как минимум в двух, полиции стало понятно, что они решили «повторить удовольствие»… только вот им кто-то сильно помешал. С летальным исходом. Единственное, что удивило бывалых сыщиков, это отсутствие каких-либо следов мужской обуви на месте преступления (кроме следов потерпевших, разумеется). Только женские, причём двух женщин. Да и след на виске одного из убитых был всё же скорее от носка женской туфли, чем мужской…
Дело вёл комиссар варшавской полиции Гжегож Пехта. Впрочем, сказать «вёл» было бы преувеличением, ибо дело было очень быстро закрыто. Решением главы варшавской полиции. Энке ожидал чего-то подобного. Он был бы удивлён, если бы этого не случилось.
Штурмбанфюрер снова снял телефонную трубку.
«Криминальную полицию»
Через мгновение: «Штурмбанфюрер Энке. Комиссар Гжегож Пехта ещё у вас работает? Отлично. Через полчаса он должен сидеть у меня в кабинете на аллее Шуха. Нет, его ни в чём не обвиняют – мне нужен его профессиональный совет. Поэтому будьте с ним вежливы и предупредительны. Да, и ещё – ни для кого, кроме лично Генриха Мюллера, этого разговора не было. И комиссар Пехта никуда не ездил»
Через полчаса комиссар польской криминальной полиции Варшавы Гжегож Пехта действительно сидел в кабинете штурмбанфюрера СС Хорста Людвига Энке. Он оказался невысоким чуть полноватым джентльменом (ибо был похож на инспектора скорее Скотланд-Ярда времён Шерлока Холмса, чем варшавской криминальной полиции) лет пятидесяти с аккуратной профессорской бородкой и живыми, проницательными, чуть грустными глазами.
Энке молча протянул ему лист бумаги. Комиссар Пехта быстро пробежал его глазами. Это было стандартное гестаповское обязательство под угрозой расстрела сохранять в тайне всё, что ему станет известно во время беседы с штурмбанфюрером (включая сам факт такой беседы). Он подписывал такие не раз и не два, когда ему приходилось работать по вроде бы, чисто криминальным делам с немецкой полицией безопасности (СД).
Комиссар взял ручку, любезно предложенную ему гауптшарфюрером Цвюнше и молча подписал обязательство. Он не испытывал ни малейшего удовольствия от работы с оккупантами, но ничего не мог поделать. Кто-то же должен бороться с уголовной преступностью и защищать от неё поляков. И этот кто-то должен быть профессионалом. Значит, это должен быть он.
Он не отказался от предложенного ему великолепного французского коньяка ибо, во-первых, прекрасно понимал, что отказываться от предложения офицера СС, как говорится, себе дороже и, во-вторых, был большим ценителем этого напитка. Через несколько минут эсэсман принёс не менее великолепный кофе с сахаром и свежими сливками.
«Мне нужен Ваш профессиональный совет, комиссар» - любезным тоном обратился к нему Энке. «Точнее, даже не совет, а Ваше мнение по одному уголовному делу, которое Вы вели в тридцать пятом»
«Я слушаю Вас, штурмбанфюрер» - спокойным, но всё же несколько насторожённым тоном произнёс комиссар Пехта.
Энке протянул ему дело о двойном убийстве в парке Бельведер.
«У меня к Вам по этому делу два вопроса» - по-прежнему любезным, но уже гораздо более деловым тоном произнёс он. «Первый – кто, по вашему мнению, совершил это убийство? Возраст, пол… ну, и так далее. Мне не нужны доказательства, ибо их нет, мне нужно Ваше мнение. Мнение профессионала. И второй вопрос – почему это дело было так быстро закрыто? Точнее, как Вам это объяснил глава варшавской полиции?»
Комиссар вздохнул. Потёр левый висок, затем чётко и решительно произнёс. «Убийца – женщина. Рост – примерно метр шестьдесят пять, вес – около пятидесяти килограммов. Размер обуви – тридцать шестой. Спортивного телосложения, очень физически сильная, прошла серьёзную военную подготовку. Скорее всего, в парашютно-десантных войсках, хотя я ума не приложу, где»
Энке кивнул. Ядвига Радванска полностью соответствовала приведённому описанию.
«Дело было закрыто личным распоряжением начальника варшавской полиции. Как он мне объяснил, по звонку из военного министерства»
«Он не сказал, кто звонил?» - быстро спросил штурмбанфюрер.
«Нет» - вздохнул комиссар. Он отлично знал, кто звонил начальнику полиции (ибо очень быстро выяснил это по своим каналам в военном министерстве). Но стоит ли говорить это штурмбанфюреру? Впрочем, даже если не стоит… судя по взгляду штурмбанфюрера, он уже понял, что комиссар знает. А знакомится с методами гестапо по извлечению знаний из людей комиссару очень не хотелось. Поэтому он вздохнул и признался:
«Но я выяснил по своим каналам. Звонил полковник Маевский».
Это было всё, что было нужно штурмбанфюреру. Он достал из ящика стола небольшую плоскую бутылочку коньяка, протянул комиссару.
«Это Вам. В знак признательности. Вы мне очень помогли. И в качестве некоей компенсации за необходимость держать язык за зубами»
Комиссар сильно удивился, но бутылку с благодарностью взял.
Энке частенько одаривал своих информаторов и добровольных (или не очень) помощников из местного населения подобными подарками (нередко приобретаемыми на собственные деньги), прекрасно понимая, что на одном страхе и насилии далеко не уедешь. Точнее, уедешь – и далеко – но совсем не туда, куда хочешь.
К сожалению для Третьего Рейха, помимо него в оккупационной администрации это мало кто понимал (особенно в гестапо). Поэтому и численность, и наглость, и оснащённость самым разнообразным вооружением и подполья, и партизанских отрядов в оккупированной Польше росли просто угрожающими темпами…
После того, как комиссар удалился, сопровождаемый шарфюрером из охраны гестапо, Энке уже в который раз снял трубку телефонного аппарата и потребовал:
«Общую картотеку. Мне нужно досье на полковника Маевского. Полное»
Через пятнадцать минут искомое досье лежало перед ним. А ещё через десять минут он прочитал, что, помимо прочего, полковник Маевский курировал отдельный парашютно-десантный батальон Войска Польского, которым командовал майор Тадеуш Сверчевский…
В 1934 году батальон был дислоцирован в специально построенном учебном центре, которые находился в пригородах Варшавы…
К сожалению, допросить полковника Маевского не представлялось возможным, ибо он находился в Лондоне, где, по данным VI управления РСХА (внешней разведки) занимал видный пост в польском военном министерстве в изгнании.
Энке уже знал, что именно в этом батальоне в 1934 году в течение нескольких месяцев Ядвига Радванска проходила военную подготовку и приблизительно догадывался, как она туда попала. Теперь это нужно было доказать.
Он снова – уже в который раз – снял трубку аппарата внутренней связи (вопреки распространённым заблуждениям, его работа была в основном кабинетной и заключалась в первую очередь в сборе и анализе информации) и позвонил в общую картотеку, запросив досье на майора Сверчевского (он не сомневался, что такую важную птицу, как командира отдельного парашютно-десантного батальона, внешняя разведка СС вела персонально).
К его несказанному удивлению, ему сообщили, что в общей картотеке такого досье просто не было. Не оказалось его и в специальной картотеке. Пришлось звонить своему «заклятому другу» подполковнику Раушу из варшавской резидентуры абвера. По причине вечных трений между абвером и гестапо они друг друга недолюбливали (хотя и искренне уважали), но периодически вынуждены были сотрудничать. Как, например, сейчас.
Подполковник Рауш перезвонил через час и сообщил, что майор Сверчевский был убит третьего сентября прошлого года в боях за форт Вестерплятте, поэтому его досье было перемещено в соответствующий раздел архива армейской разведки («особо неважных дел», как шутили в абвере). Тем не менее, он готов принять коллегу хоть сейчас и позволить ему ознакомиться с досье покойного майора.
Энке задумался. Интуиция подсказывала ему, что это будет пустой тратой времени. Если только... Хотя нет, это вряд ли… Лучше уж действовать «напрямую».
Он извинился перед подполковником, сослался на срочные дела и пообещал перезвонить через час. Сам же немедленно снял трубку аппарата внутренней связи и запросил архив дефензивы[32], захваченный специальным подразделением СС после капитуляции Варшавы, попросив найти любые материалы, имеющие отношение к майору Тадеушу Сверчевскому. В первую очередь, естественно, его досье (если таковое в архиве имелось).
Он уже понимал, что ему предстоит очередная бессонная (или почти бессонная) ночь, но он уже к этому привык. Да и возвращаться к себе в маленькую квартирку в конце той же аллеи Шуха ему не хотелось. В Варшаве он жил один – его жена и двое детей остались в Берлине. Он был рад, если ему удавалось их навещать раз в месяц…
Энке любил свою жену и своих детишек – шестилетнего Мартина и трёхлетнюю Эльзу – и, конечно, хотел бы проводить с ними гораздо больше времени, чем у него получалось. Но перевозить их во вражеский город, каковым для него была Варшава, он просто боялся. Он знал, что на него охотятся подпольщики и относился к этому спокойно и с пониманием (война есть война), принимая необходимые меры предосторожности. Обычно боевики не трогали семьи немецких офицеров, но Энке всё равно решил не рисковать.
Нужную ему информацию ему принесли только под утро. Зато она расставила всё по своим местам. И дала ему ответы на все интересовавшие его (и его коллегу гауптштурмфюрера Фогеля) вопросы. Это было коротенькое донесение от «агента Z» своему куратору хорунжему Краевскому:
Сообщаю Вам, что в настоящее время в отдельном парашютно-десантном батальоне под командованием майора Тадеуша Сверчевского проходит обучение гражданское лицо – Ядвига Радванска, 1917 года рождения, проживающая по адресу… [далее шла краткая информация о Ядвиге]
На донесении чётким, уверенным почерком была наложена резолюция:
Вопрос обсуждён с полковником Рышардом Маевским. Он не возражает. Считает, что данное обучение может в будущем быть в интересах безопасности польского государства.
«Интересно» - подумал Энке. «То есть, дефензива знала. Почему же они её не завербовали? Или она их… послала куда подальше?»
Энке ошибался. Никого Ядвига Радванска никуда не посылала. Польская дефензива действительно подумывала над тем, чтобы сделать ей подобное предложение. И не она одна – получившая столь основательную военную подготовку девушка заинтересовала и «экспларитуру» - польскую военную разведку.
Но после подробного анализа её биографии (в частности, эпизода с групповым изнасилованием), и те, и другие посчитали, что она слишком эмоционально неуравновешенна для того, чтобы стать хорошим агентом. Поэтому за ней лишь негласно присматривали – но не более. Причём её досье оказалось среди той небольшой части архива, которую дефензиве удалось эвакуировать в Лондон. Что, естественно, сделало его недоступным для Энке и его коллег из абвера и варшавского гестапо.
Итак, всё разъяснилось. Чему, с одной стороны, штурмбанфюрер СС и майор полиции Хорст Людвиг Энке был несказанно рад. Ибо с детства просто обожал разгадывать всевозможные загадки. А вот с другой…
С другой он вдруг почувствовал себя Виктором Франкенштейном (тоже немец, кстати), сотворившим чудовище. Чудовище, убивающее людей. Только доктор Франкенштейн сотворил своего монстра из фрагментов мёртвых тел, а он – (тогда ещё гауптштурмфюрер) Хорст Людвиг Энке - из живого человека («до того» вполне безобидного). И монстр Франкенштейна был вроде как мужского пола, а Пражская Фурия – очень даже женского. Но и тот, и другая убивали людей, дорогих и близких своему создателю. Монстр Франкенштейна – родных и друзей Виктора Франкенштейна; Пражская Фурия – соратников – товарищей по оружию штурмбанфюрера Энке. Солдат и офицеров вермахта и СС и их помощников – местных коллаборационистов.
И теперь ему придётся за это отвечать. И перед своей совестью, и перед своим начальством. И первое было для него гораздо тяжелее, чем второе. Собственно, он был почти уверен в том, что перед начальством ему отвечать не придётся вовсе. На местное руководство полиции и СС ему было глубоко наплевать, ибо он им не подчинялся, да и доказать, что год назад Пражская Фурия уже побывала на аллее Шуха у них не будет никакой возможности (никакого «бумажного следа» не осталось, жители соседних домов будут молчать как рыбы, а работали с Ядвигой Радванской только его люди, у которых не было не малейших оснований откровенничать со своими варшавскими коллегами).
Да им и в голову такое не придёт – слишком шаблонно мыслят (отсюда и столь неубедительные результаты в войне с подпольем и партизанами). А его шефу Мюллеру вовсе не с руки по такому, в общем-то, не особо значимому поводу подставлять одного из своих лучших оперативников, польза от действий которого в Варшаве многократно превосходило вред, причинённый сотворённым им «монстром Хорста Людвига Энке». Пражской Фурией, то есть. Не ошибается, как известно, тот, кто ничего не делает. Штурмбанфюрер Энке делал много.
Причём польза от его дел была действительно внушительной. Ибо штурмбанфюрер Хорст Людвиг Энке и его люди (его «зондеркоманда Т», которую они между собой называли «городской ягдкомандой») вносили в борьбу с варшавским подпольем вклад, вполне сравнимый с результатами работы всех остальных подразделений варшавского гестапо и СД вместе взятых.
Хорст Людвиг Иоганн Энке родился под знаком Льва - 28 июля 1910 года в Верхней Силезии, точнее, в той её части, которая в результате многочисленных территориальных переделов вошла в состав Польши в виде Силезского Воеводства. Его родители были отъявленными националистами и не скрывали своего глубочайшего убеждения, что все, абсолютно все земли, на которых проживает хоть сколько-нибудь заметное немецкое население, должны войти в состав Великой Германии, ибо негоже представителям столь великой нации, которой являются немцы, находиться под управлением чуждых наций – всяких там поляков, чехов и прочих славян. Естественно, что эту «жизненную философию» он впитал, как говорится, с молоком матери.
Хорст закончил частную немецкую школу, после чего родители немедленно отправили его в Германию (по вполне понятным причинам, об обучении в польском университете не могло быть и речи). Хорст с детства зачитывался произведениями Артура Конан Дойла (благо английским языком владел свободно, как и польским и русским) и мечтал стать сыщиком, как и его кумир – Шерлок Холмс. Впрочем, его родители придерживались на это счёт несколько иного мнения.
Ему было восемь лет, когда отец вернулся с работы мрачнее тучи. В этот день – 29 июня 1919 года – было опубликовано сообщение о подписании в Версале мирного договора между капитулировавшей Германией, с одной стороны, и державами-победительницами (от Британской империи до Уругвая), с другой.
«Германия никогда не смирится с таким унижением. Будет новая война» - мрачно, но с непоколебимой уверенностью изрёк отец. «В которой воевать придётся тебе» - он указал на маленького Хорста.
В семье Энке было трое детей. Две девочки – Матильда и Эльза - и один мальчик.
«Поэтому» - отец сделал многозначительную паузу, «тебе нужно быть готовым к тому, чтобы однажды стать солдатом. Солдатом Великой Германии. А для этого нужно много учиться. Развивать и своё тело, и свою волю, и свой ум. И накапливать знания. Потому, что война – это всегда война умов. И знаний»
«В новой войне» - продолжал отец, «победит тот, кто будет лучше знать противника. А для этого нужно знать его язык…»
То, что в новой войне Германии придётся воевать с теми же противниками, что и в только что закончившейся, сомнений не вызывало. Поэтому к польскому и русскому, которыми Хорст владел с раннего детства, он быстро добавил английский и французский.
Он отлично учился и постоянно тренировал своё тело. В первую очередь, естественно, боксом (как и его кумир Холмс). Бегал умопомрачительные кроссы, без устали многократно переплывал небольшое местное озерцо. И даже сумел освоить немало полезных приёмов японской борьбы…
Нет, не упомянутой Конан Дойлем «баритсу» (такой японской борьбы никогда не существовало). Существовала бартитсу – британская (а вовсе не японская) система самозащиты, популярная в Лондоне на рубеже веков. А джиу-джитсу (точнее, дзю-дзюцу).
Одним из сослуживцев отца был бывший моряк – лейтенант Kaiserliche Marine[33], который почти пять лет провёл в японском плену (надо сказать, вполне комфортабельном) и от скуки неплохо освоил этот вид японской борьбы (точнее, боевых искусств). И теперь с удовольствием передавал свои знания юному Хорсту.
Родители Хорста, разумеется, хотели, чтобы их сын поступил в военное училище. Но в условиях жёстких ограничений, наложенных тем же Версальским договором, это было практически невозможно (для этого нужно было происходить из семьи потомственных военных, а родители Хорста были гражданскими). Да и польское гражданство Хорста было весьма серьёзным препятствием… Кроме того, он по-прежнему мечтал о карьере сыщика и надеялся на то, что ему всё-таки удастся совместить эту карьеру со служением будущей Великой Германии в качестве верного и преданного солдата.
Поэтому он и поступил на юридический факультет Берлинского университета, что не вызвало у его родителей ни особого восторга, ни особого негодования. Хорошее высшее образование, считали они, ещё никому не повредило, а на службу в рейхсвер можно было – при определённых усилиях – поступить и после окончания университета. И тоже в качестве офицера.
Но их надеждам не суждено было сбыться. Их сын так и не надел армейскую форму. То есть, форму он всё-таки надел – и с гордостью носил. Только не рейхсвера, и не его преемника – вермахта.
Он надел форму СС. Schutzstaffel. Охранных отрядов Национал-социалистической немецкой рабочей партии.
Хорст Людвиг Энке приступил к занятиям в университете Фридриха Вильгельма в самом конце августа 1928 года. Первые два семестра ему было совсем не до политики, ибо интенсивность занятий и требовательность преподавателей в одном из лучших университетов Европы не шли ни в какое сравнение с таковыми в пусть и неплохой, но всё же провинциальной частной школе.
Сдав экзамены за второй семестр в июне 1929 года (как обычно, на «отлично») и отдохнув пару дней, он всерьёз задумался о том, как с максимальной пользой провести летние каникулы. Родители обеспечили его достаточными финансовыми средствами, чтобы у него не было необходимости зарабатывать себе на хлеб, поэтому возможных вариантов было просто великое множество.
Все два семестра Хорст мало что видел, кроме университетских аудиторий и стен маленькой квартирки на Унтер-ден-Линден (той же улицы, где располагался старейший университет Берлина), которую он снимал, поэтому после сдачи экзаменов он большую часть времени проводил либо прогуливаясь по улицам и паркам германской столицы, либо наслаждаясь ароматным кофе со свежайшими пирожными в одной из многочисленных кафешек на Липовой аллее[34] (как и большинство Львов, он был большим любителем и ценителем сладкого).
Судьба (или Всевышний, или Дьявол – это уже кому как больше нравится) подарила ему всего два дня безмятежного отдыха. А на третий день в его жизни произошло событие, которое определило всю его последующую жизнь – до самого последнего мгновения.
Он лениво потягивал отменный венский кофе (точнее, Grosser Brauner – двойной эспрессо с молоком, приготовленный, если верить официанту, по рецепту самого Георга Франца Кольшицкого[35]), запивая им не менее великолепное венское печенье (что ещё могли подавать в Wiener Cafehaus[36]!), когда его покой был самым безжалостным образом нарушен.
Нарушителем покоя Хорста Людвига Энке стал стройный светловолосый молодой человек лет двадцати пяти или около того в коричневой униформе штурмовых отрядов СА с петлицами штурмфюрера[37] (к 1929 году штурмовики в коричневых рубашках стали настолько неотъемлемой частью повседневной берлинской жизни, что Энке, хоть и не особо интересовавшийся политикой, без труда научился различать звания офицеров и нижних чинов Sturmabteilung[38]).
«Вы немец?» - даже не удосужившись поздороваться, осведомился лейтенант СА, бесцеремонно усаживаясь за столик Хорста. Энке ничуть не удивился – полное пренебрежение даже самыми элементарными правилами приличия уже давно стало характерной чертой коричневорубашечников. Пожалуй, даже не стало, а было. Всегда. С самого тысяча девятьсот двадцать первого года, когда малоизвестный (если вообще кому-либо известный за пределами очень узкого круга друзей) бывший лейтенант Kaiserliche Marine Ганс Ульрих Клинцш создал и возглавил Отряд обороны и пропаганды НСДАП, который вскоре получил название "штурмового батальона" - Sturmabteilung (SA).
Хорст, конечно, мог весьма убедительно показать штурмфюреру всю глубину его заблуждений относительно границ дозволенного в приличном обществе (например, отправив его в полёт в направлении входной двери заведения с помощью наиболее подходящего приёма дзю-дзюцу) и первые несколько секунд вполне серьёзно рассматривал такой вариант ответной реакции на неописуемую наглость штурмовика. В частной католической школе, которую закончил Энке, хорошим манерам уделялось самое серьёзное внимание, а санкции за недостойное поведение были очень серьёзными – вплоть до исключения из школы.
Но, немного поразмыслив, решил немного повременить со столь радикальными действиями. До этого дня ему никогда не приходилось лично общаться с штурмовиками (только наблюдать со стороны), поэтому ему было просто интересно, что это за гуси такие, чего они хотят (в частности, от него) и что из себя представляют. А морду набить или там в полёт отправить – это он всегда успеет.
«Да» - спокойно ответил Энке. «А что?»
«Не то читаете» - неожиданно спокойно, хотя и весьма жёстко, заметил штурмфюрер, кивнув на свежий номер Berliner Zeitung на столике Хорста.
«А что же, по Вашему, я должен читать?» - с не особо скрываемым сарказмом, но не без интереса осведомился Энке.
«Вот это» - штурмфюрер достал из брезентовой сумки книгу в коричневом переплёте и протянул Хорсту. «Такой ариец, как Вы, должен читать это»
Энке не без удивления взял книгу, на обложке которой чёрным готическим шрифтом была вытеснены имя и фамилия автора – Adolf Hitler и название – Mein Kampf. Ни имя автора, ни название ему ничего не говорило.
Видимо, это было написано у него на лбу огромными буквами, поэтому штурмфюрер терпеливо пояснил:
«Эту книгу написал фюрер Национал-социалистической немецкой рабочей партии и Верховный вождь СА Адольф Гитлер. Он написал её в 1924 году, во время заключения в крепости Ландсберг, куда его посадили по приговору мюнхенского суда»
Теперь Энке стал что-то припоминать. Судя по всему, речь шла о так называемом «пивном путче» в Мюнхене 9 ноября 1923 года, когда кучка каких-то клоунов, в которую непонятным образом затесался не кто иной, как весьма заслуженный генерал Людендорф, собравшись в какой-то пивнушке и подогрев себя немалым даже по баварским меркам количеством пива и шнапса, заявили ни много ни мало о низложении и берлинского, и баварского правительств (чего уж мелочиться!) и даже вроде бы захватили здание военного министерства, но были быстро и почти без жертв разогнаны полицией. На том всё и закончилось.
Всерьёз эту клоунаду, естественно, никто не принял, поэтому всем отловленным комедиантам дали минимальные сроки, да и те они отбывали в весьма комфортабельных условиях (им даже позволялось собираться за общим столом и обсуждать политические вопросы). Людендорфа вообще оправдали.
«М-да.» - подумал Энке. «Ещё один полоумный, возомнивший себя то ли великим политиком, то ли великим писателем, то ли и тем, и другим вместе. И только Бог знает, кем ещё. Господи, сколько же их развелось в нашей многострадальной Германии!». Хорст и до того был весьма невысокого мнения о штурмовиках СА, считая их чем-то вроде «вышибал от политики» (причём, мягко говоря, не очень высокого пошиба). А теперь…
В общем, ни малейшего желания даже открывать предложенную ему книгу (не говоря уже о том, чтобы тратить время на её чтение), у него не возникло.
Несмотря на свой молодой возраст, штурмфюрер явно был неплохим психологом (или их в СА всё-таки чему-то учили, кроме приёмов уличного мордобоя), ибо он совершенно неожиданно предложил Хорсту:
«Я вижу, что Вы очень скептически настроены по отношению и к этой книге, и к нашему фюреру, и к СА, и к идеологии национал-социализма…»
«Он прямо мысли мои читает» - подумал Энке. Что, надо сказать, его ничуть не беспокоило. Штурмфюрер, между тем, продолжал:
«что, надо отметить, объясняется исключительно банальным невежеством…»
«Очень интересно» - подумал Энке, несколько озадаченный и, надо сказать, немало задетый таким поворотом дискуссии. Но промолчал.
«Поэтому» - продолжил лейтенант СА, «я предлагаю Вам прочитать первые две страницы этой книги. Всего две страницы. После этого, если Вы захотите читать дальше, я эту книгу Вам подарю. Если же не захотите, я её заберу – и больше никогда Вас беспокоить не буду. Идёт?».
Это очень походило на тактику коммивояжёров, которых по городам и весям Германии колесило великое множество. Но, надо отметить, было не лишено здравого смысла. Поэтому Хорст согласно кивнул головой.
«Идёт»
Энке раскрыл книгу и быстро пробежал взглядом короткое предисловие. Которое он нашёл абсолютно пустым за исключением двух предложений в середине предисловия:
Я знаю, что симпатии людей легче завоевать устным, чем печатным словом. Всякое великое движение на земле обязано своим ростом великим ораторам, а не великим писателям.
«В десятку» - с уважением подумал Хорст. «Очень точно и правильно сказано. Возможно, не такой уж он и клоун, этот… как его там… Адольф Гитлер».
Следующая фраза, впрочем, была тоже неплоха:
Тем не менее, для того чтобы наше учение нашло себе законченное изложение, принципиальная сущность его должна быть зафиксирована письменно.
«Разумно» - согласился Энке. И продолжил чтение. Следующим на очереди было Посвящение.
Mein Kampf была посвящена шестнадцати участникам «пивного путча», погибшим в столкновении с полицией 9 ноября 1923 года. Альфарт Феликс, купец, 22 года; Бауридль Андрей, шапочник, 44 года; Казелла Теодор, банковский служащий, 23 года; Эрлих Вильгельм, банковский служащий, 22 года…
«Господи, какая глупая смерть…» - подумал Хорст. «Зачем? Во имя чего? Какого дьявола их понесло устраивать путч? В прямом смысле, кстати…»
Семья Энке, хотя и принадлежала к католической вере (как и подавляющее большинство населения Польши), но никогда не отличалась особой набожностью, поэтому даже к «достаточно хорошим католикам» их отнести было бы, пожалуй, затруднительно. Но всё же иногда Хорст не мог отделаться от мысли, что дьявол, во-первых, всё-таки существует и, во-вторых, весьма активно воздействует на людей, заставляя их совершать совершенно абсурдные и, зачастую, просто самоубийственные поступки.
Как, например, сейчас.
Перейдя собственно к тексту книги, Энке с удивлением обнаружил, что её автор, как и он, по месту рождения был иностранцем. Адольф Гитлер родился не в Германии, а в Австрии, в небольшом городке Браунау-на-Инне и, возможно, поэтому, как и родители Хорста, был просто помешан на идее объединения всех территорий, населённых немцами, в одно немецкое государство:
Немецкая Австрия во что бы то ни стало должна вернуться в лоно великой германской метрополии и притом вовсе не по соображениям хозяйственным. Нет, нет. Даже если бы это объединение с точки зрения хозяйственной было безразличным, более того, даже вредным, тем не менее объединение необходимо. Одна кровь – одно государство!
Энке решительно захлопнул книгу.
«Я её беру» - заявил он. Ибо только что прочитал в ней слова, которые в его семье повторяли по нескольку раз в день на протяжении всей его жизни. Этих слов ему было достаточно, чтобы принять решение. Он будет читать эту книгу. Причём не просто читать, а внимательно изучать. И даже конспектировать. Столь же вдумчиво и тщательно, как свои университетские учебники.
Штурмфюрер довольно улыбнулся.
«Я очень рад, что Вы нашли эту книгу полезной для себя» - с нескрываемым удовольствием произнёс он. «Если Вам потребуются какие-либо разъяснения или комментарии…»
Он вынул из фарфорового стакана бумажную салфетку, достал из кармана карандаш и что-то быстро написал на салфетке. Затем протянул салфетку Хорсту.
Энке прочитал:
Ульрих Зоммер, штурмфюрер СА
Дальше шёл адрес, по-видимому, какой-то районной штаб-квартиры штурмовиков.
«Там всегда знают, где я» - пояснил лейтенант СА. «Не смею Вас больше задерживать»
Он поднялся, вежливо поклонился изумлённому Хорсту, повернулся и на удивление бесшумно покинул Wiener Cafehaus.
«Бывает же…» - с немалым удивлением подумал Энке.
Штаб-квартира Еврейской Боевой Организации
Территория Варшавского гетто, Польское генерал-губернаторство
8 мая 1943 года
Их оставалось девять человек. Девять человек на весь внушительных размеров бункер штаб-квартиры Еврейской Боевой Организации (;ydowska Organizacja Bojowa - ZOB). Девять человек, не успевших покинуть бункер до того, как эсэсовцы перекрыли все выходы.
Девять человек. Восемь евреев и одна полька. Мордехай Анилевич – руководитель ZOB; его гражданская жена Мира Фухрер; Люба и Эдвард Фондаминские; Лейба Розенблат, Анкерман, Шпанцер и Вильнер. И Ядвига Радванска. Пражская Фурия. У них почти не осталось патронов и на всех была одна граната – невесть откуда взявшаяся советская «лимонка» Ф-1.
За стенами бункера раздался хлопок. Потом ещё один. Ядвига осторожно выглянула через щель бункера. В нескольких метров разорвались две бомбы со слезоточивым газом. Потом ещё одна.
Потеряв в ожесточённых уличных боях не одну сотню солдат, немцы теперь осторожничали. Берегли людей. Предпочитали выкуривать боевиков ZOB и ZZW слезоточивым газом. Точнее, наступать под прикрытием газового облака.
Всем было ясно, что это конец. Сдаваться живым никто не собирался. Розенблат предложил сесть в круг, взяться за руки и взорвать гранату в центре круга.
«Глупости» - решительно возразила Ядвига. «Театр. Лучше этой гранатой прихватить с собой на тот свет пару-тройку гансов. А то и поболее.»
«Как это?» - удивился Анилевич. «Разве они дадут к себе приблизиться?»
«Дадут» - усмехнулась Ядвига. «Я обнажу грудь – они и вылезут. Да ещё и в кружок встанут – поглазеть. А покончить с собой вы можете и из пистолетов»
«Разумно» - согласился Фондаминский. Вздохнул, вынул из-за пояса пистолет «ВИС-35», снял с предохранителя, поднёс к виску…
«Прощайте, товарищи» - тихо произнёс он и решительно нажал на спуск. Другие последовали его примеру.
Ядвига одним резким движением разорвала свой китель, нательную рубашку и лифчик, обнажив левую грудь. Затем аккуратно развязала окровавленную повязку на Лейбе Розенблате, сняла её и отложила в сторону. Крепко взяла гранату в левую руку, правой аккуратно вынула чеку. Теперь достаточно было просто слегка разжать руку, освободив спусковой рычаг… и через три секунды раздастся взрыв.
Теперь нужно было замаскировать гранату. Она аккуратно обернула окровавленную повязку вокруг кисти левой руки так, чтобы и гранаты не было видно, и бросить её повязка не помешает. Затем отперла дверь бункера, слегка приоткрыла её и прокричала по-немецки:
«Не стреляйте! Я сдаюсь»
Затем распахнула дверь и осторожно, притворяясь тяжелораненой, выбралась из бункера.
Она не ошиблась. Чтобы поглазеть на такое зрелище, эсэсовцы вылезли из всех укрытий. Их было человек восемь, не меньше.
«Отлично» - подумала Пражская Фурия. «Чем больше, тем лучше»
Она сделала несколько неуверенных шагов по направлению к эсэсовцам. Как она и предполагала, они и не подумали её остановить. И на её левую руку никто не обращал ни малейшего внимания – все их взгляды были устремлены на соблазнительно обнажённую левую грудь женщины.
Когда до немцев оставалось несколько метров, она осторожно отпустила спусковой рычаг гранаты. Раздался тихий щелчок детонатора. Ей оставалось жить три секунды.
Ядвига хищно улыбнулась и торжествующим движением швырнула гранату под ноги изумлённым фрицам. Раздался взрыв.
Ядвига погибла на месте. Из восьми эсэсовцев тоже не выжил никто.
Примерно через час, когда эсэсовцы убедились, что все боевики мертвы, и что в районе бункера нет мин-ловушек, к захваченной штаб-квартире ZOB прибыл Юрген Штрооп со своим окружением, в состав которого входил и Хорст Людвиг Энке.
Вытянувшись в струнку, унтерштурмфюрер[30] Гельмут Кренц доложил обстановку:
«Они покончили с собой, бригаденфюрер»
«Все?» - спросил Штрооп.
«Все» - подтвердил лейтенант Ваффен-СС.
«Поздравляю Вас, бригаденфюрер» - издевательски прокомментировал отчёт лейтенанта оберштурмбанфюрер Энке. «Вы получили вторую Масаду. Пусть и гораздо меньшего масштаба»
«Вторую что?» - недовольно спросил Штрооп, которого безмерно раздражала столь же безмерная эрудиция Энке. А также то, что он ничего не мог поделать ни с его эрудицией, ни с ним самим, поскольку оберштурмбанфюрер подчинялся не ему, а лично шефу IV отдела РСХА (гестапо) группенфюреру СС Генриху Мюллеру.
«Масаду» - спокойно пояснил Хорст Людвиг Энке. «Это древняя крепость в Палестине. Она расположена примерно в трёх километрах к западу от Мёртвого моря на вершине огромной скалы. В 73 году нашей эры она была последним оплотом евреев, восставших против владычества Рима. Римские легионы, окружившие крепость, насчитывали более пятнадцати тысяч человек; защитников же было менее тысячи.
Когда римские легионеры наконец ворвались в крепость, им достались только мёртвые тела повстанцев. Презрев поражение и не желая стать рабами, мужчины сначала умертвили свои семьи, а затем - друг друга. Для этого они бросили жребий и выбрали десять человек, которым поручили выполнить эту миссию. Последний из этой десятки должен был убить девятерых остальных своих товарищей, а потом умереть сам. Что он и сделал»
«Вы слишком уважительно относитесь к этим… недочеловекам» - недовольно заметил какой-то хлыщ из окружения Штроопа в фельдграу с петлицами оберштурмбанфюрера СС.
Энке только усмехнулся.
«Те, кто почти месяц» - на слове «месяц» он сделал ударение – «успешно отражал атаки отборных частей СС, поддерживаемых артиллерией и бронетехникой, при этом имея только стрелковое оружие и гранаты – не недочеловеки. Это сверхчеловеки. И они заслуживают только уважения и восхищения. А также похорон с воинскими почестями. А вот чего заслуживаете Вы… это пока лично мне совершенно не понятно»
Хлыщ взглянул на Энке и заткнулся. В такой ситуации спорить с офицером из Берлина, да ещё и с кавалером Рыцарского креста с дубовыми листьями и мечами было, как говорится, «себе дороже».
Они обогнули бункер и подошли к месту гибели Ядвиги.
«Кто это?» - удивлённо спросил Юрген Штрооп, глядя на мёртвую женщину.
«Это Пражская фурия, бригадефюрер» - спокойно произнёс Энке. «Та самая». Затем вдруг вытянулся по стойке «смирно», громко щёлкнул каблуками и вскинул правую ладонь к фуражке - в армейском, а не нацистском салюте. Как солдат солдату. Затем опустил руку и снял фуражку, продолжая стоять по стойке «смирно».
Штрооп изумлённо посмотрел на оберштурмбанфюрера. Салютовать не стал, но фуражку снял. Его сопровождающие (включая хлыща) нехотя последовали примеру шефа. Лейтенант Кренц и его подчинённые тоже обнажили головы.
Несколько минут Штрооп молча рассматривал удивительно прекрасное лицо Ядвиги, на котором застыло выражение безмятежного покоя и даже, пожалуй, счастья. Затем его взгляд упал на нетронутый взрывом погон капитана Армии Крайовой на её плече.
«Похороните её на польском военном кладбище» - глухо приказал он. «С воинскими почестями»
Не услышав от адъютанта никакой реакции, повернулся к нему и рявкнул:
«Клеске! Вас что, контузило? Или на Восточный фронт в окопы захотели?»
«Jawohl, Brigadef;hrer!» - вытянулся в струнку адъютант. «Есть похоронить на польском военном кладбище с воинскими почестями!»
«Так-то лучше» - уже гораздо мягче произнёс Штрооп. Надел фуражку, повернулся и молча пошёл к штабной машине. Адъютант и другие сопровождающие понуро поплелись следом.
Энке продолжал стоять по стойке «смирно» с фуражкой в левой руке. За его спиной точно так же стоял его «тень» - Густав Цвюнше (стараниями своего шефа теперь уже унтерштурмфюрер).
«Цвюнше» - глухо обратился Энке к своему подчинённому.
«Слушаю, оберштурмбанфюрер»
«Проследите, чтобы приказ бригаденфюрера был выполнен в точности. И достаньте мне в этом проклятом городе букет роз. Самых лучших, какие только есть. И неважно, сколько это будет стоить».
«Jawohl, Obersturmbannf;hrer!» - гаркнул Цвюнше.
Энке обернулся, внимательно посмотрел на своего подчинённого, но ничего не сказал. Просто повернулся и медленно направился прочь от бункера.
Польское военное кладбище, Варшава
10 мая 1943 года
Гроб с телом Ядвиги на военное кладбище доставил грузовик «Опель-Блиц» из гаража СС. Гроб сопровождали шесть вооружённых карабинами эсэсовцев из взвода личной охраны Юргена Штроопа. В кабине грузовика рядом с шофёром ехал католический священник - ксёндз из храма святой Марии Магдалины.
Могила уже была выкопана – постарались мобилизованные для этого остарбайтеры. Гроб установили на сколоченный из досок импровизированный постамент. Стояла странная тишина, лишь изредка нарушаемая весёлым чириканьем воробьёв.
Ксёндз образцово отслужил заупокойную мессу, после чего под троекратный залп почётного салюта гроб был опущен в могилу. Остарбайтеры споро засыпали могилу мягким песком, после чего были без всяких церемоний отправлены восвояси.
Эсэсовцы аккуратно поместили на свежий могильный холмик табличку с именем и датами рождения и смерти Ядвиги и внушительных размеров венок, украшенный красно-бело-чёрными – в цвет нацистского флага – лентами, на одной из которых золотыми буквами было выведено:
Достойному противнику – с уважением и восхищением
Подписи не было, но ни у кого из присутствовавших не было никакого сомнения, от кого был это венок.
На следующий день на могильном холмике появился скромный памятник в виде креста с небольшой табличкой, на которой было написано:
Ядвига Радванска – «Пражская фурия»
Храбрейшая из храбрых
12.01.1917 – 08.05.1943
Высокий голубоглазый блондин в военной форме с погонами оберст-лейтенанта[31] и петлицами оберштурмбанфюрера СС положил на могильный холмик роскошный букет алых роз. Выпрямился, немного постоял у свежей могилы, затем повернулся и медленно пошёл к воротам кладбища. Его сопровождал невысокий крепкий человек совершенно неприметной наружности в фельдграу с петлицами унтерштурмфюрера[32] СС.
«Вы не жалеете?» - спросил подполковника унтерштурмфюрер.
«О чём, Цвюнше?» - вопросом на вопрос ответил Хорст Людвиг Энке.
«Что сохранили ей жизнь? Тогда, в сороковом?»
Энке остановился, задумался… Затем внимательно посмотрел в глаза своему подчинённому и кратко, чётко и решительно ответил:
«Нет».
Эпилог
Осенью 1943 года оберштурмбанфюрер Энке был неожиданно вызван в Берлин к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. После краткой беседы с рейхсфюрером он был назначен начальником службы безопасности проекта по созданию нацистской атомной бомбы.
3 марта 1945 года «Хейнкель-177» с подвешенной к нему первой в истории человечества атомной бомбой вырулил на взлётную полосу аэродрома на полигоне Ордруф. Энке обеспечил защиту полигона ото всех возможных вариантов нападения. Кроме одного.
Из-за одной из сопок, окружавших полигон, хищной чёрной птицей вынырнул новейший реактивный бомбардировщик люфтваффе «Арадо-234Нs», который пилотировал полковник Ганс Иоахим Фридель. Через несколько секунд от «Арадо» отделилась управляемая бомба «Хеншель» и на огромной скорости понеслась к носителю атомной бомбы. Взрыв трёхсоткилограммового заряда «Хеншеля» вызвал детонацию тротилового заряда атомной бомбы...
Атомный взрыв уничтожил и «Хейнкель-177», и подвешенную к нему атомную бомбу, и две другие уже собранные бомбы, и их носители, и подземный завод по производству атомного оружия, и всех руководителей, охранников, инженеров, учёных, техников и рабочих. Среди погибших в результате первого в истории атомного взрыва были и штандартенфюрер СС и полковник полиции Хорст Людвиг Энке, а также его личный помощник гауптштурмфюрер Густав Цвюнше.
Согласно отчёту, направленному Юргеном Штроопом в Берлин, потери его отряда за всё время боёв в гетто составили всего 16 человек убитыми и 90 – ранеными. На самом деле он потерял в десятки раз больше – общее число убитых и раненых составило 1300 человек (почти четверть - убитыми). То есть, половину личного состава.
Ничего удивительного – уличные бои есть уличные бои и превосходство в численности и в вооружении здесь далеко не так важно, как в «чистом поле» (хорошее «знание местности» куда как важнее). Но никому из «высокого начальства» и в голову не пришло проверять данные Штроопа и вообще заниматься расследованием событий, связанных с ликвидацией Варшавского гетто – слишком большим скандалом это могло обернуться.
Он занимал свой пост до сентября 1943 года, после чего его повысили в звании и отправили в Грецию заниматься хорошо знакомым делом - борьбой с партизанами и подпольщиками. Его чрезмерная жестокость на этом посту вызвало настолько резкое недовольство местной гражданской оккупационной администрации, что уже в ноябре он был отозван в Германию и назначен на пост руководителя СС и полиции в Рейнской области, на котором оставался до конца войны и ничем себя не проявил.
После окончания войны он был арестован американской военной полицией, был предан суду и за многочисленные военные преступления (ликвидацию Варшавского гетто, расстрелы заложников в Греции, организацию карательных операций против населения оккупированных территорий СССР и т.д.) дважды приговорён к смертной казни – один раз американским, другой раз – польским судом. 6 марта 1951 года он был повешен в Варшаве.
[1] Звание в СС, соответствующее армейскому званию унтер-офицера
[2] Так до начала Второй мировой войны называли Первую мировую
[3] Неприкосновенны (англ.)
[4] Звание в СС, соответствующее армейскому званию фельдфебеля
[5] Рядовой Ваффен-СС
[6] Слушаюсь, господин гауптштурмфюрер! (нем.)
[7] Комитетом военного планирования Германской империи
[8] Недочеловек (нем.)
[9] Дети, кухня, церковь (нем.). Эта фраза приписывается канцлеру Германии Отто Бисмарку
[10] Кайзер, война, пушка (нем.)
[11] Звание СС, соответствующее званию унтерфельдфебеля (младшего фельдфебеля) в вермахте
[12] В то время - первый заместитель наркома НКВД СССР и начальник Главного управления государственной безопасности СССР
[13] В то время - начальник Главного экономического управления НКВД СССР
[14] В то время - начальник первого спецотдела НКВД СССР
[15] Звание в польской армии, соответствующее званию лейтенанта Красной Армии и вермахта
[16] Звание в польской армии, соответствующее званию старшего лейтенанта Красной Армии и обер-лейтенанта вермахта
[17] Реальное историческое лицо
[18] Звание СС, соответствующее званию оберфельдфебеля (старшего фельдфебеля) вермахта
[19] Внешняя разведка СС, которую возглавлял бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг
[20] Звание СС, соответствующее званию унтерфельдфебеля (младшего фельдфебеля) вермахта
[21] Kfz 1 K;belwagen – открытый командно-штабной легковой автомобиль (аналог американского джипа и советского газика), использовавшийся вермахтом и частями СС на фроне и в тылу
[22] Союз Вооружённой Борьбы (польск.)
[23] Служба победе Польши (польск.)
[24] Довоенная польская полиция, носившая синюю униформу, после оккупации Польши вермахтом была передана в ведение немецкой полиции безопасности (СД), облачённой в серо-зелёную фельдграу
[25] Дословно «охотничья команда». Специализированный антипартизанский отряд, сформированный из специально обученных специалистов по борьбе с партизанами (как правило, фельджандармов)
[26] Воинское звание в польских Вооружённых силах, примерно аналогичное званию прапорщика в современной российской армии
[27] Форт, охраняющий залив польского города Гданьска. Первого сентября 1939 года там семь дней героически держали оборону против фашистских судов двести польских солдат и офицеров. Для поляков оборона Вестерплятте значит то же самое, что для россиян оборона Брестской крепости
[28] Вес ручного пулемёта МГ-34 составлял 12 килограмм
[29] Пистолет-пулемёт, состоявший на вооружении вермахта и ошибочно называемый «шмайссером»
[30] Звание СС, соответствующее званию лейтенанта вермахта
[31] подполковника
[32] Звание СС, соответствующее званию лейтенанта вермахта