«…У неё хватило ума надеть то голубое платье, которое я приобрела позавчера на деньги, выигранные во время одной из ночных прогулок. Я очень боялась, что она выберет что-нибудь из своего старого гардероба – неуклюжее, нарушающее её собственную природную гармонию. Но она невольно одобрила мой выбор. Ей просто некогда было размышлять, и она схватила первое, что попалось на глаза. Очень строгое, очень изысканное, васильковое, с серебристой отделкой. Вырез горловины – «лодочкой», на плечах – две тонкие серебряные застёжки в виде бабочек. Хоть на танцы, хоть в библиотеку… Хоть в храм божий. К платью идеально подошёл белоснежный платок, расшитый серебряной нитью.
Пока Мария собиралась перед зеркалом, я не без удовольствия разглядывала её отражение. От органов чувств я решила не отключаться (инструкцией это допускается), и теперь осязала, видела, слышала точно то же, что и сама девица.
«Хороша девка! – вынуждена была признать я, в который уже раз. – Вот ведь, и не выспалась, и осунулась, и устала, как чёрт, а всё равно хороша!» Даже как-то жалко менять её на другого носителя. Как пить дать, подсунут китайца с пятью детьми. Жирного, обрюзгшего. Или, наоборот, высохшего, сморщенного, как печёное яблоко. И что я с ним? Какие удовольствия от жизни получу? А Мария… Ну что, ну, чокнутая немножко, с кем не бывает. Жизнь нынче сложная, у всех крыша течёт. Можно же как-то приспособиться, найти рычаги управления. Это тебе не мёртвым душам мозги канифолить! Это живой человек, во плоти, к нему подход нужен особый, понимание. А там, глядишь, и брыкаться перестанет, сама шею подставлять начнёт – дескать, присаживайся…
Всё утро я не могла решить, писать ли Бахамуту докладную, или попробовать справиться собственными силами. К тому же, усталость, накопившаяся с бессонной ночи, несколько подорвала мои мыслительные способности.
Поэтому я даже не заметила, как мы добрались до церкви. Переход показался совсем коротким: должно быть, де Мюссе жили где-то неподалёку.
В конце концов, я пришла к заключению, что докладную написать следует, но без категоричных формулировок. Потому что если здоровье Марии стабилизируется, у шефа не возникнет острого желания искать для меня нового донора. А если с ней, всё же, случится худшее, то у меня останется официальный документ, снимающий ответственность. Я, дескать, ещё когда докладывала, а вы сами виноваты, что мер не приняли.
Так, успокоенная, я глянула по сторонам и обнаружила, что мы вышли на площадь.
Всё в этом районе города было какое-то мелкое, прозаичное, обывательски – приземлённое. Дома – максимум в три этажа. Улочки – узкие, тесные, двум повозкам не разъехаться. Ни дворцов, подавляющих своим великолепием; ни могучих мрачных крепостей, способных противопоставить себя полчищам завоевателей; ни изысканных парков с фонтанами, беседками и статуями; ни просторных площадей, где могли бы собраться все жители, чтобы поглазеть на праздничное шествие; ни пронзительных готических соборов, возносящих на головокружительную высоту символику сублимированного либидо. Нет. Если площадь – то размером чуть больше двора. И посередине такой площади еле помещается толстый старый каштан да три скамейки вокруг него. Если парк – то запущенный, заросший одичавшим кустарником, как лесная опушка. Если храм – то невыразительная прямоугольная постройка, которая могла бы быть чем угодно, если бы не католический крест на островерхой крыше. Только у самого входа статуя Девы Марии, вся в мраморных драпировках одежд, встречает посетителей всепонимающим сострадательным взглядом.
Спальный район. Удивительно, но их столица больше, чем наполовину, состоит именно из таких.
Мартовское солнце уже вовсю изливает свои щедроты на пробуждающуюся к жизни природу. Небо сияет той поразительной яркостью, какая присуща ему только весной и осенью, никак не летом. Почти того же цвета, что и моё платье. Пара чистейших белых облачков в вышине – словно уголки огромного небесного платка. Мелькнула мысль, что было бы неплохо выбраться на природу: на самых солнечных полянах уже наверняка пробиваются первоцветы. О чём в это время думала Мария, я понятия не имела, но она тоже улыбнулась.
Мы переступили порог церкви: Мария, в обществе своих отца и матери. Они оба побоялись куда-то отпустить больную дочь одну.
Людей в этот час на службу пришло немного: должно быть, основная масса прихожан исполнила свой духовный долг ещё с утра. Считается, что поздняя обедня предназначена для лентяев, которым лень встать пораньше.
Входим под своды храма. Странно: все трое, включая Марию, вместо того, чтобы пройти прямо – в зал со скамьями, – притормаживают у левой стены. Оказывается, слева при входе размещена какая-то чаша на высоком треножнике. Родители по очереди опускают в неё кисти рук, после чего торжественно осеняют себя крестным знамением. Мария тянется к воде последней.
…Уй! Что они туда налили?! Мы с Марией ошарашенно выдёргиваем руки из… кислоты? кипятка?! С виду так похоже но воду, но жжётся, как настоящий огонь. А почему больше никто не возмущается? Мария дует на свои покрасневшие, словно обваренные, пальцы. Переводит взгляд на родителей. Мадам и мсье де Мюссе застыли с побледневшими лицами, не сводя глаз с дочери. Они явно перепуганы, но вот с их руками, побывавшими в едкой жидкости, кажется, всё в полном порядке.
До меня начинает медленно доходить. В этой части земного шара есть такой обычай: ставить при входе в храм чашу с освящённой водой, так называемую кропильницу. Чтобы каждый входящий имел возможность омыть руки от греха, прежде чем приблизится к алтарю. Предрассудок, конечно, дикое суеверие… Как могут руки стать чище, если все полощут их в одной и той же миске? Наоборот, ещё повышаются шансы подцепить чужую инфекцию… Однако же, вот…
Для любого нормального человека жидкость в чаше – всего лишь обычная вода, не очень холодная и даже, возможно, слегка мутноватая. (Религиозные фанатики, благоговеющие перед любыми церковными атрибутами, не в счёт). Поэтому господа де Мюссе провзаимодействовали с ней без какого-либо дискомфорта. А вот их дочь…
Так вот, значит, как реагирует на святую воду человеческий организм, захваченный демоном.
М-да, ситуация осложняется…
Примолкшие, притихшие, мы проходим в боковой придел. Я вспоминаю: один алтарь – одна месса в день. В этом храме их два. По стенам должны висеть картины, изображающие крестный путь. Но я ничего не могу увидеть, потому что Мария не отрывает глаз от своих рук, кожа которых всё ещё горит. Я вынуждена чувствовать её боль. Чёрт бы побрал их всех, вместе со всем их религиозным мракобесием.
Народу мало, всего человек десять. Мы садимся на второй ряд. Возникает ощущение, будто я в театре. Сейчас распахнётся занавес, и начнётся спектакль. Занавеса, впрочем, нет… Если бы у Марии была совесть, она, хотя бы ради меня, повертела бы головой по сторонам. Но мне видна лишь часть передней скамьи, укрытые голубым подолом колени и сжатые покрасневшие кисти. Боковым зрением замечаю, как на хоры по бокам алтаря подтягиваются то ли певчие, то ли служки. Ладно, возможно, хоть споют что-нибудь жизнеутверждающее – всё веселее станет. Боль в руках постепенно отпускает. Кажется, никаких серьёзных повреждений – так, не больше, чем ожог первой степени. Через полчаса всё рассосётся бесследно. Хм, а тот, кто заряжал… пардон, освящал эту воду, был весьма крепок в своей вере. Попади он ко мне в рабочей обстановке, нам бы пришлось потягаться всерьёз. Зачёт и респект.
Не могу побороть в себе уважения к профессионализму, даже если это профессионализм конкурента и соперника.
Раздаются первые звуки хора. Поют мужчины, и довольно стройно, хотя и монотонно. Настраиваюсь на полчаса унылого безделья. В конце концов, я ведь собиралась продумать текст докладной Бахамуту…
Внезапно картинка перед глазами резко меняется: это Мария вскинула голову. Молодец, девочка: пора позаботиться о ближнем, то есть обо мне (ибо кто может быть ближе человеку, чем существо, гнездящееся в его собственных мозгах?). Покажите мне шоу. Дайте жару!»
«…Весь окружающий мир в единый миг перестал для меня существовать. Так просто: рассыпался разноцветной шелухой и канул в небытие. Потому что стал не нужен.
Явился ОН. Откуда ОН взялся? Вспыхнул, подобно сверхновой звезде, во мраке моего прежнего бытия? Спустился с Небес? Нет, конечно, он был всего лишь человек, и вышел из ризницы, как и положено по регламенту ритуала.
Это был ОН. Тот, кого я ждала всю жизнь. Все прочие мужчины, встречавшиеся мне в период краткого пребывания в мире людей, оказались не более, чем второстепенными персонажами, схематичными фигурками, единственное предназначение которых – своим несовершенством подчеркнуть великолепие Главного Героя.
ОН вышел к людям, в своих ниспадающих удивительных бело-фиолетовых одеяниях (белое – символ духовной чистоты, фиолетовое – знак скорби по Распятому, ведь на дворе Великий Пост). Прекрасный и сияющий. Земное воплощение великого Архистратига. Никто и ничто в поднебесном мире не могло быть прекрасней этого человека.
Нет, его голову не венчали золотистые локоны, а волосы были темны и коротко острижены. Нет, черты его лица не отличались ангельской, почти что математически выверенной, гармонией. И блистающей серебром кольчуги на нём тоже не было… Но разве это имело значение?!!! Его округлая физиономия лучилась неизбывной добротой. Он сохранял серьёзное, даже торжественное, выражение лица, приличествующее обстановке, но уголки его губ, казалось, готовы были в любой момент вспорхнуть вверх, в самой светлой из улыбок. Его фигуру в просторных, собирающихся складками одеждах сложно было оценить, но по общему абрису он производил впечатление человека стройного, поджарого. И – самый трогательный штрих к его портрету: большие выразительные глаза, обрамлённые длинными пушистыми ресницами. Таким ресницам позавидовала бы любая великосветская кокетка.
В его зрачках отражались огоньки свечей. В них отражалась вся моя никчёмная жизнь до сего момента.
Моё сердце трепыхнулось и принялось скакать, как перепуганная белка в клетке. К щекам прилила кровь. К ушам, кажется, тоже… Зато от мозгов она отхлынула вовсе. Губы сами собой приоткрылись, как будто с открытым ртом я могла лучше впитать каждое произнесённое ИМ слово. Дыхание сделалось частым и быстрым, но воздуха всё равно не хватало. Мне не хватило бы сейчас всего воздуха в этом храме, в этом городе, чтобы надышаться, чтобы напиться неземным восторгом! Если такое блаженство испытывают праведники в Раю, то я – люблю Рай!...
Мои глаза вцепились в него, как голодная собака – в кость. Как младенец – в вожделенную погремушку. Я следила за малейшим его движением, малейшей переменой мимики. Я грелась в лучах его взоров.
Он был ещё так молод! Лет двадцать пять – двадцать шесть, не больше…
- Emitte lucem tuam et veritatem tuam: ipsa me deduxerunt in montem sanctum tuum et in tabernacula tua… - звучал его плавный голос, как будто негромкий, но прошивающий всё помещение до самых стен.
«Пошли свет твой и истину твою, да ведут они меня и приведут на святую гору твою и в обители твои, - беззвучно повторяла я за ним, абсолютно не задумываясь над смыслом произносимого. – Да ведут они меня и приведут в обители твои…»
- …Quare tristis es, anima mea, et quare conturbas me?...
«…Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешь меня?...»
Это были слова псалма, написанного царём-поэтом ещё две с половиной тысячи лет назад и включённого в стандартный текст, произносимый священником в ходе служения мессы, но сегодня они как будто звучали для меня лично.
Кто же он? Кто ОН – неземной, сияющий??? «Отец Виктор», - выкопала я в мозгу Марии, внезапно утратившем всякую бдительность в мой адрес.
Но почему я смотрю на него? Неужели я нарушила данное Марии слово и снова взяла под контроль все её движения? Нет, к счастью, я по-прежнему подключена лишь к воспринимающим каналам. Выходит, она сама пялилась на него во все глаза всё это время?
Впрочем, да. Священник ведь центральная фигура в ходе мессы. Было бы странно, если бы благочестивая прихожанка стала смотреть на кого-то другого. Например, на министрантов. При чём тут министранты?
Как славно, что на протяжении всей службы наши с Марией намерения дивным образом совпали. Она не сводила взгляда с моего Виктора (победителя! о, да!) и не мешала мне купаться в волнах восторга.
…В какой-то момент я обнаруживаю себя стоящей на коленях в проходе между скамьями. Двое или трое человек поблизости делают то же самое, остальных я не вижу. Виктор… смотрит прямо на меня! (Его имя – как музыка. Как дуновение свежего бриза в июльский полдень). Он медленно приближается ко мне, и протягивает в мою сторону руку, сжимая в пальцах какой-то небольшой предмет, и творит им крестное знамение в воздухе предо мной.
- Corpus Domini nostri Jesu Christi custodiant animam tuam in vitam eternam…
Мария послушно открывает рот, как больной ребёнок, готовящийся принять от доктора пилюлю. И получает в награду… кусочек чёрствой булки. Пара движений челюстями – и крошки направляются положенным им путём, в горло, внутрь тела.
…Резкая судорога перекручивает гортань. В глазах темнеет. Воздух! Нужен воздух!! Я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть!!! Бешеный кашель рвёт грудь. Из зажмуренных глаз брызжут слёзы. Я мешком валюсь на пол (каменный, жёсткий!), под ноги повскакавшей с мест публике. Кто-нибудь, дайте воздуха! Собственный лающий, хрипящий, свистящий кашель слышу словно со стороны. Давлюсь им, давлюсь вытекающей изо рта пеной, бьюсь во внезапном припадке, лицом об камень пола…
Вокруг суетятся человеческие существа, тормошат меня, переворачивают лицом вверх. Их всех вдруг затмевают приблизившиеся ко мне серые глаза, глаза цвета весенних сумерек – единственные, чей взгляд имеет значение. Ах, если бы видеть их так вечно!...
Меня кое-как переводят в сидячее положение. Чья-то мощная длань впечатывается в мою спину промеж лопаток. Предательская крошка вылетает из трахеи прочь, вон из тела.
Спазм прекращается так же резко, как и начался. Я судорожно хватаю ртом воздух.
- Мадмуазель де Мюссе, - Виктор сидит на корточках напротив, - что с Вами? Вы уже можете дышать?
- Да, - хриплю в ответ. – Да… я… поперхнулась… кажется…
Хм. Интересно. А чего это все вокруг таращатся на меня, как на прокажённую? И точно так же, как от прокажённой, опасливо расползаются прочь? Подальше? На самые краешки скамеек, на самые задние ряды? Вокруг меня теперь полно пустого места. Лишь отец с матерью остались рядом.
Впрочем, служба продолжается. Такое важное действо следует довести до конца».
«- Отец Виктор!
Мария терпеливо дожидалась, пока закончатся все ритуальные отправления, пока все желающие обсудят со святым отцом свои животрепещущие вопросы и двинутся к выходу. Теперь её терпение было вознаграждено. Она стояла перед патером, зачем-то уставившись в пол, а поодаль жались друг к дружке встревоженные родители.
- Да, дочь моя. Вы хотите поговорить?
- Да… Да. Мне нужно исповедаться.
Это что ещё за новости? Она мне ничего не говорила о том, что собирается исповедаться! Коварная девчонка! Если святая вода ожгла меня (ну, и её тоже), словно кислота… Если крошка от святого причастия чуть меня не придушила… Интересно, чем обернётся для меня её исповедь? Впрочем, по-любому, я-то бессмертна. В отличие от неё, с её прекрасным физическим телом. И если она сейчас вдруг загнётся… Даже думать не хочется! Не видать мне ни премии, ни нового отпуска, вплоть до самого Страшного Суда. «Вот тогда и отдохнём!» - как любит шутить наш старый добрый Бахамут. «Баламут», как прозвали мы его за глаза.
С другой стороны… Исповедь – это откровенный разговор двух людей. Один на один, без свидетелей. И я сейчас буду говорить с НИМ! С НИМ!!!... Нет, не я. Мария. Тысяча чертей, я дала ей слово не вмешиваться в её действия. Значит, говорить будет она, а я – обречённо слушать, какую она понесёт ахинею про съеденный во время поста кусок колбасы. (Ой, что-то я много чего ела в последнее время…). Ну почему? Ну кто меня дёрнул за язык раздавать обещания? Недаром ведь их бренд-менеджер говорил: «Не клянись». Толковый специалист – знает, что делает. Недаром сейчас восседает одесную Самого Главного. Поговаривают, что они родственники…
А что мне мешает нарушить слово? Я демон, дух лжи, мне можно! Нет, нельзя. Ведь существует ещё Инструкция по Эксплуатации. А там ясно написано: «Пользователь обязан предоставить душе, прикреплённой для постоянного проживания в теле, право полного пользования телом, со всеми его функциями… не реже, чем каждые 72 часа, на период не менее 8 часов». Так вот, сейчас её 8 часов полного пользования телом. Я – в стороне. И в отстое…
- Исповедаться? Да, конечно. Пойдёмте.
Мы забираемся в деревянную кабинку, именуемую конфессионал. Иными словами – исповедальня. Заходим каждый со своей стороны. Какая досада: меж нами – преграда! Перегородка с частой решёткой! (Тьфу, от волнения меня, кажется, пробило не просто на очередной каламбур, а вообще на рифму). Я не могу даже видеть его, не могу заглянуть в его чудесные глаза!
Марии, впрочем, это не мешает. Даже наоборот: она начинает чувствовать себя чуть менее стеснённо. Бухается на колени (что за поза такая дурацкая, вообще не понимаю… лучше бы присесть на какую табуреточку… ну да ладно, выбирать не приходится…).
- Святой отец, я согрешила, - начинает Мария довольно бойко, но затем смолкает.
- Что случилось, дочь моя? Рассказывайте, - пытается подбодрить её Виктор. Но голос его дрожит от волнения.
- Святой отец… - снова произносит Мария. И срывается на всхлип. – Я очень грешна, наверно… То есть, что я говорю! Конечно, очень грешна! Только не знаю, в чём… Я не знаю, почему… Не понимаю… Я… Во мне…
Наконец, она делает над собой усилие и выговаривает чётко, почти по слогам:
- Во мне сидит бес.
- Я знаю, - после паузы, очень тихо отвечает священник.
- Вам уже сказали? – вздрагивает девушка. – Тот человек? Я забыла, как его зовут… Он отвёл меня домой этой ночью, потому что бес водил меня по городу.… Этот человек, он учёный…
- Мне никто не говорил. Я сам чувствую его присутствие.
Голос Виктора звучит неуверенно, словно он сомневается, стоит ли говорить вслух о таких вещах.
- Вы… чувствуете? – выдыхает Мария.
Он – чувствует? Ещё один экстрасенс на мою голову! Один – видит, другой – чувствует!... Что творится с человеческим родом? Давно ли бродили по лесам стадом полудикого быдла?! А уже – нате вам: изобрели очки, часы и астролябию. И вот теперь ещё: демонов чувствовать научились!
А может, он врёт? Им, попам, положено уметь дурить людям голову. Иначе как же пасти паству? В самом деле, достаточно элементарной дедукции, чтобы сопоставить факты. Если прихожанка не способна проглотить причастие, а бьётся от него в судорогах, значит, не обошлось без вмешательства нечисти…
- Я почувствовал его… кхм.. присутствие, когда Вы… потеряли сознание, - продолжает Виктор.
- Что мне делать? – Мария, кажется, на грани истерики. – Я клянусь… клянусь, я не знаю, почему… почему оно ко мне привязалось! Я не ведьма! Вы мне верите, отец Виктор? Я никогда ничего такого… даже не думала никогда! Я не понимаю, за что… за что? Я знаю, что грешна, что виновата, иначе бы оно в меня не вошло. Но я не понимаю!!!...
- Подождите, мадмуазель де Мюссе, постарайтесь собраться с силами. Я уверен в чистоте Ваших помыслов и поступков. Я сделаю всё, что смогу, чтобы помочь Вам.
Вот вредная девчонка. Я, по её мнению – «оно»?! Да она сама – гораздо большее «оно», чем я. Ах, если б я могла сейчас говорить! И ведь ОН здесь, совсем близко, всего лишь в полуметре от меня. Я, кажется, даже чувствую его запах: смесь ритуальных благовоний, въевшихся в ткани одежд, и еле различимые индивидуальные нотки, присущие каждому живому организму. От этого сочетания кружится голова, мышцы делаются ватными, а серая повседневность превращается в феерию вечного праздника.
- Что мне делать? – снова повторяет Мария.
- Мадмуазель де Мюссе, Господь даст нам силы справиться с этим несчастьем. Если вы будете искренни и откроете Богу своё сердце. Любая мелочь может иметь значение. Вы знаете, как коварен враг, он пользуется малейшей лазейкой, чтобы пробраться в душу.
- Если бы я знала, что я делала не так, - стонет Мария. – Я готова всё рассказать, но не знаю, о чём. Всё было как обычно… Я даже на мессе с утра была! Потом вернулась, сидела дома, что-то читала… А вечером… Появилось оно. Я думала, что сошла с ума… Я ведь не сумасшедшая? Я не сумасшедшая, отец Виктор!!!
- Вы не сумасшедшая, Мари, я знаю, - тон Виктора звучит уверенно. – С людьми иногда случается такое: одержимость бесом. Только помните, что с Божьей помощью и Его именем можно справиться с любой нечистью. У дьявола нет власти над человеком, который обратится за помощью к Небесному Отцу. Вы мне верите?
- Да, - шепчет Мария.
- Мадмуазель де Мюссе, - теперь Виктор разговаривает твёрдо, решительно, как воин, вышедший на поле боя. Как врач, приступивший к операции. – Чего бес хочет от Вас?
- Хочет? – девушка выглядит растерянной. – Я не знаю. Он не говорит.
- Тогда что он заставляет Вас делать?
- Гулять, - (я чувствую, что Мария краснеет). – Гулять ночью по улицам. Знакомиться с мужчинами… играть в кости… Я плохо помню, у меня в голове словно туман…
Странно: неужели она не помнит, как мы лихо отплясывали канкан на столе в закусочной? По-моему, было весело. Да у неё всю жизнь в голове «словно туман»! И нечего обвинять меня в своих личных проблемах. Я-то, как раз, хоть внесла какое-то веселье и разнообразие в её монотонное существование.
- Он разговаривает с Вами? Чёрт?
- Не помню, - Мария совсем теряется. – Он что-то говорил… Постойте! Он говорил, но не со мной, а с тем человеком… С учёным, который привёл меня домой. Учёный поговорил с ним, и демон разрешил мне пойти к обедне. Кажется, демон его немного слушается…
(О, тысяча чертей, как тяжко бездействовать! Демон – «слушается»! Да они, вообще, представляют, с кем имеют дело?! Они – примитивные куски мяса, перемешанного с эфиром, топливо для нашей Геенны! Единственный смысл их существования – накопить в себе побольше духовного дерьма, чтобы жарче гореть потом в нашем костерке. Дрова!!!... Демон – «слушается»… Это надо же!...).
- Мадмуазель де Мюссе, если Вы позволите, я могу попытаться поговорить с демоном. Чтобы узнать, чего он хочет.
- Поговорить? – Мария на минуту задумывается. – Но ведь тогда он… оно… вернётся? И я не смогу собой управлять. Оно… снова будет управлять мной!
- Я не могу на этом настаивать, мадмуазель де Мюссе. Но я чувствую: для того, чтобы от него избавиться, рано или поздно придётся вступить с ним в разговор. Если сейчас Вы не готовы…
- Нет! – торопливо возражает Мария. – Нет, лучше пусть сейчас, сразу. Потом будет ещё страшнее. Он всё равно обещал вернуться… вечером… Здесь, в церкви, хоть не так страшно…
- Сейчас… молитесь Господу, чтобы Он дал Вам сил.
- Да…
Виктор медлит. Прокашливается. Мария цепенеет в тихом ужасе. (Фи, как же эти люди потеют от страха… Вечером нужно принять ванну…).
- Именем Господа нашего Иисуса Христа, - начинает Виктор сдавленно.
Слабый электрический удар мне в спину. А заодно – Марии де Мюссе. Ну, я-то, положим, привычная… А вот бедная девушка прямо подскочила на месте. Не столько от боли, сколько от неожиданности.
- Приказываю тебе, демон ада, вселившийся в тело Марии де Мюссе: отвечай! – заканчивает обращение священник.
Я беру управление двигательной системой. Наконец-то! Сейчас я всё скажу!
- Да, - лепечут губы.
- Ты – демон? – переспрашивает святой отец с сомнением.
- Да, - снова с трудом выдавливаю я. Кажется, мой голос сейчас звучит тише, чем у Марии.
Что со мной происходит? Отчего враз пересохло во рту? Отчего язык еле ворочается, будто стал тяжёл, как жернов? Нервно облизываю сухие губы. Пытаюсь упорядочить сбивающееся дыхание. Вытираю о юбку потные ладони.
- Назови своё имя, - велит Виктор.
- На… - (сглатываю слюну, она ужасно вязкая и никак не хочет сглатываться). – На… - (в горле стоит ком, и голос срывается на фальцет). – Натанаэль.
О, ужас! Я теперь ещё и заикаюсь? Хорошо хоть, темно, и никто не видит моего лица.
- Нананатанаэль? – не понимает Виктор.
- Да нет же! – воплю в отчаянии. – Моё имя – Натанаэль! Я – демон воздуха.
- Зачем ты мучаешь душу несчастной Марии? – продолжает допрашивать невидимый Светоч моей жизни.
- Никого я не мучаю, - обижаюсь я. – Я прошла в её тело на законных основаниях. Я буду жить в нём год и не причиню ей вреда…
- Что нужно тебе, чтобы ты ушёл и оставил в покое её тело и душу?
«Что нужно тебе?» - эхом звучит в ушах его вопрос. «Тебя!» - бешено выстукивает сердце, наскакивая на рёбра так, словно мечтает их выбить и вырваться вон из своей вечной темницы. Я даже никак не реагирую на то, что он обращается ко мне в мужском лице. Что нужно мне?
- Мне-е-е… нужно… - жалко блею, не в силах связать двух слов, которые застряли в горле. – Не твоё дело.
- Демон Натанаэль, - голос Виктора набирает силу, - именем Господа приказываю тебе ответить! Что тебе нужно, чтобы ты навсегда покинул Марию де Мюссе?!
- Да пошёл ты, штопаный гандон! – выпаливает мой высокоинтеллектуальный речевой аппарат.
Что же теперь будет? Что я наделала?! Он теперь никогда не захочет говорить со мной! Мои мозги тонут в том самом тумане, о котором несколько минут назад упоминала Мария. Я валюсь с высот Олимпа в бездну отчаяния. Бежать, спрятаться, подальше укрыть свой позор! Ниже ума, глубже мыслей, в тёмный угол - забиться, свернуться, зажмуриться, вжаться. Меня нет!
- Отец Виктор, - голос Марии удивлённый и… обрадованный. – Демон… он, кажется, ушёл. А что такое… га-а-ан-до-о-он?...»