Владимир Есенин
Свеча
(Повесть)
Душа больше пищи, и тело – одежды.
От Луки
Гл. 12, 23
Огонек первый
ХРАМ
Сияют купола над округой и, каждый раз проезжая на работу, Борис вздыхал: «Зайти бы!» Завод, дом с огородом, кот Васька, собака Пестрик, соседка брошенка Катя – вешки жизненного круга. Однако сегодня его вынесло из круговерти. Широкое каменное крыльцо. Остановился. Креститься не умеет. Люди проходят, сосредоточенно глядя сквозь него, словно вдали их ждет долгожданная весть. «Я что здесь, стеклянным сделался?!» - обиделся он.
Храм манил таинственно-радостным гостеприимством. Легко открылась массивная дверь. Под сводом все дышало красотой, которую, почуял, он уже знал то ли во снах, то ли она просто пребывала в полудреме, ожидая своей поры. В груди что-то всколыхнулось и замерло в сладостном ожидании. Прошел в центр и, озираясь, впитывал нежные золотисто-голубые краски образов, удивляясь совершенству их линий. Он догадался, на лицах прихожан отражался возвышенный и затаенный смысл ликов святых.
Любовался иконами, с трудом отрывая взгляд, убранством храма и его подхватила теплая волна умиротворения, унеся далеко от мирских забот в неясную, но радостную мечту. Борис забылся, как бы исчез, растворился в благодати храма. Одно желание вдруг явилось ему: остаться здесь навсегда. Только подумал так, как густым басом попросили на ухо:
- Снимите шапку, мужчина!
Борис вздрогнул, сгреб головной убор, сжал в натруженной руке и на минуту вытянулся по стойке смирно. Щеки загорелись, как у нашкодившего мальчишки, и снова окинул взглядом прихожан. Они по-прежнему были далеко от него. Только святые теперь смотрели с легкой укоризной. Борис тихо извинился, взял шапку в левую руку: «Перекрещусь!»
Под куполом мягкий свет, казалось, горит большая свеча. Захотелось подняться, - там, конечно, тоже обитает красота. Вышли священники в сверкающих ризах. Началась служба. Молитва мощно привнесла в храм новый возвышенный смысл. Борис подумал, что она охватывает и весь распростершийся над храмом мир, и он сам уже не тот, что глазел у входа – в нем тоже есть что-то значительное, достойное любви и уважения.
Прихожане крестились и кланялись в пояс, только он словно аршин проглотил. Уйти неудобно, а пребывать здесь так – нельзя. Борис тоже согнулся, точно переломился напополам и, косясь на стоявшую с боку женщину, неловко перекрестился. Еще и еще. Она, со всеми закончив молитву, вздохнула: «Господи Иисуси! Прости и помилуй! Царица небесная спаси нас!» Робко повторил эти слова и растворился в чем-то большом и светлом. Вдруг почуял, что на самом деле он здесь не такой уж и чужой. Что-то хорошее, пребывавшее в нем, соединилось с чем-то долгожданным, чтобы ожить и прорасти нервами везде, где все, казалось, уже невоскресимым.
Запели, поднял взгляд: «Клирос!» Откуда знает это слово?! Парень, девушка и пожилая женщина чем-то напоминали сюжет одной из икон. Обратился в слух. Голоса не громкие, но почему-то звучали рядышком с ним, сам храм подхватывал хвалу Богу. Ком подступил к горлу. Борис плакал и, не понимая отчего, радовался этому, удивляясь – что это с ним?! - сожалел: почему раньше-то не пришел сюда!
Свеча длинная, хрупкая - замерцала под солнцем, когда вышел из храма. Вдохнул морозный воздух. Приподнял ее на солнце и полюбовался глубинным таинственным светом: «Не сломать бы!» Сунул за пазуху в карман пиджака, ссутулился, чтобы дать пространство. Постоял и двинулся на трамвайную остановку.
Качало на рельсах. За окном частный сектор, а взгляд невольно ищет хоть какое-то подобие красоты, только что открывшейся ему. «Без малого - сорок. Пол жизни промелькнуло, и не заметил, - вздохнул он. – Дни, выходит, тянутся, а годы-то мелькают…» Глянул на циферблат. Ого, почти три часа был в церкви! Повел плечами, чтобы ощутить на груди свечу и снова оказался под сиянием куполов. Только вот пассажиры, озабоченные делами спешат кто куда, бездумно скользя взглядами по заснеженному городу. Не прихожане!
Вышел. Метрах в трехстах – дом. Улица длинная, домики все больше аккуратные, ухоженные, а вдали - кресты храма. Сколько видел их, мол, кресты да кресты и без них жили. Так-то так, но оказалось не совсем - ничего похожего на только что пережитое, еще не было. «М-дэ», - промычал Борис, злясь оттого, что не понимает, что с ним такое сегодня. Снова постоял в раздумье: «Можно жить и по-другому!» - вдруг подумал он и уверенными шагами двинулся дальше, с чувством невесть откуда взявшейся душевной легкости и уверенности в себе.
Огурцом на зубах поскрипывал снег: сегодня же пятница, надо брать пол литру, придет Катя - шустрая, черноглазая, черноволосая, лет на двадцать моложе. Шибко повезло! Досталась не то по соседству, не то по наследству, без всяких усилий. Их день. Укутанная в шаль, нахохлившаяся фигурка маячит у калитки: «Встречает! Вот те раз! Еще не бывало!» Но настроение неожиданно испортилось, будто его отругали в трамвае и ссадили не на своей остановке.
Срослось-то у них не по житейским вопросам, а так, мол, организмы живые, деваться некуда и вообще не они придумали это. Муж ее вечно пьяный и лохматый, гонял и бил супругу. Развлекался. Сгинул в лагерях, шиканув напоследок ворованной из магазина водкой, закуской, повыбивав в доме окна и выбросив посуду на улицу. У Кати сошли синяки, и она расцвела, разрумянилась, глазки заблестели. У него бывшая жена тоже спилась, но с репутацией безотказной бабенки. Он же сник, помрачнел и плюнул на всех женщин разом. Дома - крыльцо в крыльцо, так что друг у друга на виду через невысокий штакетник. Катя поглядывала на него с опасливым любопытством вороны на пугало, а у него нутро выжгла испепеляющая ненависть к жене-изменщице, все погрузилось, казалось, в вечный мрак озлобленности и тоски. Соседка одним видом напоминала порушенную жизнь, унижения, муки, и Борис с презрением любовался Катей: «Хороша тварь!» Однако сегодня язык что-то провернулся не так и не до конца: «Хороша… Красивая!»
При всем том, в тот памятный день, заговорив, стоя по разные стороны ограды, сразу договорились «встречаться», но так, чтобы в любой момент разбежаться без проблем.
- Сдаем, друг друга в аренду, - резюмировал он.
- Бери бутылку! – рдея невестой, потребовала Катя.
Полетел в магазин, горя от предвкушения близости, радуясь, что и бывшей жене месть: «Ее бы сюда!» В мыслях представил некогда любимую, и злорадная улыбка, явившись, уже не сходила с губ, пока не вернулся домой. Она, сидя за столом, то и дело спрашивала разрешения по мелочам, пока он не разозлился и не приказал: «Будь как дома!» Он терзал пьяную Катю долго и страстно, потом и сам проваливался в преисподнюю, где ни снов, ни памяти, как казалось - счастливое забытье. Утрами же прошлое возвращало к себе, и снова гнойным нарывом расползалась боль, душили злоба и непонятный страх. Глушил их водкой, скрипя зубами, резко мотал головой, как бы стараясь избавиться от нее. Так и повелось.
Под каблуками хрусть да хрусть, представил, как берет стопку, глотает, еще и еще. Катины черты размазываются, а ему весело: вот она, такая же собственность, как кот и собака: захочу, приласкаю, захочу, дам пинка. Мало. Катя бежит за второй, пьют, пока, не свалятся в постель. «Уже второй год, а только на ощупь и знаю ее всю. А не слепой ведь!» Правда по утрам, с больной головой и трясучкой в теле, то тяжелая грудь мелькнет, то ножка, но уже не до них: похмелиться бы. Запомнились помятое лицо, лохмы длинных волос, да история, которую она никак не успевала рассказать до конца: в деревне ее еще только выпившую за губу почему-то укусила собака, когда хотела поцеловать ее в нос, мол, собаки они и есть собаки… Вообще-то, болеть вдвоем и похмеляться проклятой легче. И то ладно.
- Я один не пью! – говаривал Борис.
- Последнее дело! - поддерживала Катя, и они с удовлетворением глядели друг на друга: хорошо-то как, что соседи!
Иногда являлось желание пройтись с Катей по улице, чтобы знали, какая у него молоденькая женщина, но тогда подумают, что собрался жениться. От этой мысли напрягался, взбухали желваки на скулах, и соседка сжималась в комочек.
- Наливай! - бросал он.
Она пила следом, на ее лице обозначалось глуповатое блаженство, принималась беспричинно хохотать, он же казался себе умным и важным - довольный собой, для порядка хозяином покрикивал на Катю. Однажды только сели за стол, спросил для куража и полноты ощущения собственника: пошла бы за него, она вздрогнула и отрезала: «Опасно! Пьешь!» «Ну и ладно, женщина ляпнула, что птичка какнула», - подумал тогда. Ан нет, сейчас вспомнил эти слова и вдруг обиделся, сначала на нее, мол, а она-то с ним не на равных в этом деле, но подумав – на себя тоже: «Пью! Но сегодня не буду!»
Катя куталась в шаль, подозрительно разглядывая приближавшегося и ссутулившегося арендатора, он тоже, - но с любопытством, будто впервые встретились: «Подкраситься бы, приодеться… Цену себе не знает, дура!» И верно хороша. Распахнутые сливовые глаза, кожа цвета молока, блеск черных волос, длинноногая фигурка. Только вот личико уж больно простоватое, с навечно застывшей пренебрежительно-обиженной миной: родилась, что ли такой? Сейчас оно было еще и настороженно-любопытным.
- Чего мерзнешь тут? – буркнул он.
- Жду, когда согреешь! – игриво ожила она.
Борис помялся и сообщил:
- Неохота пить, слушай… Надо выходной сделать.
Она зябко передернула плечами.
- Интере-е-е-сно! – внимательно посмотрела ему в глаза. - Заболел?!
- Да так… - он пошел в ограду. Катя потянулась следом.
Сегодня пес, извиваясь у ног, по-особому выразил беспредельное счастье. Хозяин погладил его.
- Ты чего?!
Пестрик, единственное существо, к которому Борис испытывал искреннюю привязанность. Как не обзывай, а собака все равно чует, что ее любят. Не то, что бывшая жена. Ну, поругались, обиделась, так что теперь сразу мстить, под другого ложиться?! Пестрик встал лапами хозяину на грудь, заглядывал в глаза и скулил.
- Ах, ты Пестрятины кусок, ах, ты морда! Что, по башке дать, а?! – ласково говорил Борис, трепля собаку за уши. - Да что это сегодня, льнете-то ко мне?! – добавил он, подумав: «Сейчас еще кот прыгнет!»
Вошли в дом. На всякий случай крикнул в сумрак: «Брысь!» Но кот важно вышел в прихожую и, подняв хвост, принялся тереться о ноги.
- О, как! – сказал Борис, аккуратно поднял кота ногой под живот, взял на руку, погладил, опустил на пол и тот прошествовал на кухню.
- Господин! – надувшись и провожая его взглядом, констатировала Катя.
Разделись и прошли следом. Выложил на стол свечку, сел у окна, она – рядом. Встретились вопросительными глазами, воцарилась неловкая тишина. Лишь позвякивает цепь во дворе да чирикает воробей. Он должен жарить картошку, между делом похлопывать Катю по заду, она - взвизгивать с притворным неудовольствием, нарезать колбасу, огурцы, потом ему положено разливать по стопкам, ей же сидеть на его коленях и трепать за волосы: «У-у-у, какой!»
Обычно картошка еще пузырилась в жире, а они уже наливали по второй.
- Хорошо-о! – крякая, восклицал Борис. - Всякий выпьет, да не всякий крякнет!
Да-а, - вторила она.
Пожив с мужем, Катя сделалась немного мужиковатой. Посвежевшее личико, казалось маской, натянутой на голыш. Красота стала как бы искусственной, точно у самодельного, хоть и мастерки сделанного цветка. Она крякала, подражая Борису, и, кивая на бутылку, тоже делилась наблюдением:
- Никогда не прокиснет!
- Продукт! - соглашался он и морщился оттого, что Катя от рюмки к рюмке не мягчела, не становилась улыбчивее, а, напротив, из нее выпирало что то холодно-равнодушное, и поэтому ее нельзя пожалеть, приласкать, сказать что-нибудь хорошее. «Ну почему мне ей врезать охота?!» - нет-нет, да спрашивал Борис себя. И только уже невменяемой, она, мнилось, по-настоящему принадлежала ему:
- Ну что, морда, крашенная! Еще? - гладил ее по голове. - Или заземляться будем?
Катя пучила мутные глаза, доброжелательно мычала и прилипала к его груди. Борис на секунду застывал, обнимая, что-то горячее подступало к горлу, но безвольно-тяжелое тело висло на руках. Нес соседку в комнату, бросал на кровать и, наливаясь безотчетной злостью, возвращался на кухню - доводить себя до «кондиции».
Сейчас Борис пребывал в странной задумчивости, собственно и мыслей-то не было, а так - словно его среди ночи поставили на ноги, надо шагнуть куда-то, а все еще спит. Катя, посидев, поерзав, помяв в пальцах кончик шали, нарушила молчание:
- Свечка?
А он подумал: они даже не поцеловались ни разу, а уж говорить, что был в храме, что свечку взял, не зная для чего – совсем ни к чему, да и как объяснишь, если эту благодать надо видеть и слышать.
- Ага, - ответил он.
Катя посмотрела на лампочку, повертела свечку, понюхала, поскребла ногтем, снова пожала плечами и добавила:
- Восковая…
- Слушай, тебя не тошнит от водки? – спросил Борис.
- Не-е-т! - вскинулась она.
- Говорят, которых не рвет, те уже алкоголики…
- Не, а что ты этим сказать хочешь?!
Борис вспомнил, как впервые обнял девчонку под черемухой, которая белым облаком цвела и дурманила недалеко от болота в их деревне. Сидели на пригорке, неловкие, влюбленные. Он поцеловал неумелые, сжатые губы, и все исчезло, кроме сердца и бьющихся жилок на висках. Минута превратилась в вечность, спохватились вдруг: мол, дома срочные дела. Он и сейчас помнил ее губы, как шел, не чуя ног, а впереди целая прекрасная жизнь. Ах, как захотелось вернуть то мгновенье, чтобы оно повторилось прямо сейчас. Разве невозможно?!
- Нынче черемуху посажу. Три куста! – мечтательно сообщил он.
Катя подумала и покачала головой:
- Понос прохватил, что ли?! Помогает!
- Да нет!.. – он, было, раскрыл рот, желая объяснить, но, махнув рукой, со злой обидой согласился. - Понос!
На ее личике вызрели скука и недоумение.
- Свечку жечь будешь.
Его ладонь легла ей на талию, но Катя закаменела и с неожиданной силой сбросила руку.
- Отвали! – щелкая по свечке пальцем, добавила. – А я?!
- Может чайку? – спросил Борис. - Спали же…
Она нервно хохотнула.
- Ххэ, пьяная была!
Катя, не спуская настороженных глаз, вместе с табуреткой переехала подальше, а он, отвернулся к темнеющему окну. Вдали в закатных лучах пламенели купола. Ему захотелось, чтобы теплая волна снова подхватила ввысь, со всеми видеть образа, слушать молитву, мечтая о прекрасном и вечном Боге.
- Я тоже был пьян, - как бы про себя, сказал он и, помедлив, добавил. – Ты почему такая? Тобой же любоваться охота!
- Знаю, как вы любуетесь!
- Ну, хоть на выставку выставляй!
Снова зависла тишина. Борис ждал, Катя улыбнется, прильнет к нему, как это бывало по пьянке, скажет хорошие слова, но она вдруг вскочила, постояла с минуту в возмущении и заявила:
- Спасибо! За кого меня держишь?
Борис развел руками и подумал: «А, правда, не за жену же!» Встал, прошелся туда сюда, обдумывая положение, взял ее за плечи и усадил за стол.
- А теперь давай будем по-другому все делать.
- Я тебе устрою выставку. Век помнить будешь!
- Да я же просто… Красивая ты. Не понимаешь, что ли?!
Катя сквасилась, а Борис наморщив лоб, возвел глаза к потолку, будто там было объяснение слову «красота» и усиленно соображая, как доказать ей очевидную правду, снова заговорил:
- Картиночка… - показал на себе груди, бедра. – Такая вся…Ножки, животик… И глазки у тебя, омут… Бровки вразлет, а зубки-то – жемчуг настоящий! Губки не-е-е-жные, лепесточки…
- Не припомню, чтобы целовал… - обронила Катя и вдруг обида, скука, презрение соскочили с ее лица. Она зажалась, хватанула воздуху и истерично захохотала. Борис откачнулся, испуганный кот, громко мяукнув, спрыгнул со стула, взлаял Пестрик, она, давясь смехом, повертев пальцем у виска, схватилась за живот:
- Голая на выставке буду… Зубками сверкать… Мужиков ужас… Ну ты и дурак, оказывается!
Кровь ударила Борису в голову, вскочил, и тоже набрав воздуху, закричал:
- Не знал, что ты такая! – постоял с раскрытым ртом и решительно заявил. – В болото посади, чертей выживешь - сама жить будешь!
У Кати на глазах слезы, плечи трясутся, шаль свалилась на стул, соски грудей чертят на платье замысловатые зигзаги. «Вот же зараза!» – подумал он. Такой страсти, какая вспыхнула у трезвого, еще не было. Горел от пяток до макушки, но, увы, Катя почему-то стала чужой и не доступной, сел и сокрушенно сказал:
- Ты вообще кто, чтобы смеяться надо мной?! - Но она продолжала трястись в истерике. - Не зря мужик в тюрьму от тебя сбежал!
Она замолчала, хлопая ресницами, но тут же, забыв о муже, облегченно вздохнула и снова принялась за свое.
- Ой, не могу, ой-ей-ей, уссусь, ох-хо-хо…
Он плюнул: ума нет, считай калека.
- Я то думала, что ты муж! - сказала она, скрываясь за дверью, но тут же заскочила обратно, звонко икнув, крикнула. - Да на меня без выставки смотрят – только ноги раздвигай! Шофера на пекарне…
Он понаблюдал, как Катя вышла, а Пестрик забился в конуру, в своем дворе, задрав нос, поднялась на крыльцо, плюнула в его сторону, захлопнула за собой дверь, и облегченно вздохнул: «Слава Богу!»
Кот терся о ноги. Бросил ему рыбу из холодильника.
- А мне что-то совсем есть неохота!
Давая знать, что все спокойно, пролаял Пестрик. Пришла благословенная тишина. Борис встал перед зеркалом, на темном стекле белела нормальная физиономия: «Мужик как мужик, - подумал он. – Подумаешь, пить расхотелось…» Сел, опершись локтями о стол, зажал в ладонях лицо и пустым взглядом уперся в стену.
Дом-то у него добротный, две большие комнаты, прихожая, кухня, автономное отопление, вода из скважины, душ. Мебель, ковры, телевизор, ну и все остальное по мелочам. На работе ценят, профессия дефицитная – токарь. Но стал замечать, - скучает, уже не радуется с таким трудом нажитому добру. Все поторапливает время, вроде жить надоело: «Скорее бы весна, что ли», - думал зимой. Потом ждал лето, осень – дела, не успев начаться, делались ненужными. На работе-то хорошо, шпиндель крутится, сматывает мысли на невидимую катушку: норма, план, мечты дальше премии не летят. А вот дома – приткнуть себя некуда. Катя да водка. Помогать-то помогают, но тоже как-то не так. Потом хуже делается. «Вечно быть пьяным в обнимку с Катей не получится!», - однажды с грустью вывел он, развел руками, сидя на своей кухне и впервые за взрослые годы призадумался о будущем: «Раньше хоть про коммунизм трещали. Вранье, однако же, все как-то веселее было».
Давно зажглись звездочки, а он не ложился, что-то на разные лады ныло в груди, что давно, казалось, срослось с мраком вечности, отмерло и о чем не хотелось вспоминать, не ушло бесследно: жизнь, оказывается, не выпитая бутылка, не выбросишь на помойку!
Зажег свечку. Образовался трепетный завораживающий круг, окаймленный едва заметной радугой. Словно все цвета мира берегли свет. На такой же огонек когда-то смотрел и друг его детства.
Огонек второй
Друг
Центральная усадьба совхоза примыкала к станции, возведенной еще в 14-м году, а землянка появилась раньше – для строителей. Насыпь под колею перерезала ручеек, и рядом с жилищем первопроходцев образовалось болото с дружным лягушечьим хором. Зимой ветер гнал по нему сизую поземку, гнул метелки густого тростника, а летом волновал еще и густой ивняк, широким кольцом окаймлявший заросшие осокой кочки. Сутками - гудки, лязганье буферов, звон станционного колокола, возвещавшего отбытие очередного состава.
Сюда и притащилось с узлами их семейство: отчим, мать, три сводных сестры, Борька, - из далекой глухой деревеньки. Отчим тянул лямку тележки со скарбом и маленькими детьми, мать помогала ему, толкая груз сзади, а Борька плелся следом. Наконец, остановились у дальних родственников. Половина - в бане, другая - на летней кухне с курами во дворе.
Начиналась новая жизнь - радость. Родственники рассказали: в землянке неподалеку живет Болотный, - так прозвали мужика, - его лучше не трогать, то ли немой, то ли глухой, ни с кем не водится, вечерами в своей норе кормится лягушками. Жуть без роду и племени, да и только. Совсем здорово. Борька, второклассник, знал: в болотах есть кикиморы и лягушки, а вот, мужики, - это страшно интересно. Засвербело: что за Болотный?! Вечерами кочки самозабвенно пели и квакали, а он, всматриваясь, видел лохматую тень с бородой и длинными руками.
Дорога от землянки примыкала к изгороди их огорода, другой стороной к болоту. Стал наблюдать из-за куста смородины, когда мужик проходил куда-то по утрам и возвращался по вечерам. Землянка заросшим травой полушарием с длинной трубой как на ладони. Он вырастал в фуражке, фуфайке, кирзовых сапогах, угрюмый, невысокий, мощный, с квадратным каменным лицом и самодельной тростью из арматуры. Шел, вразвалку, псом по следу, чертя взглядом иссушенную солнцем дорогу и сильно тыкая в нее железякой. Медленно, проходил мимо и, наконец, скрывался за поворотом. Новосел облегченно вздыхал: «Ой-ей-ей, хорошо, не все такие!»
Сам Борька, с головой, обросшей точно кочка на болоте, чумазый, в залатанной одежонке, босой, озабочен одним: поесть бы! Усадьба большая, а у него к счастью нюх - знал, если кто испытал горе, то обязательно пожалеет. На станции, - хоть и цыкали, чтобы не пугал покупателей, - нет-нет, да находилась торговка (сын не вернулся с войны) - даст соленый огурец, вареной картошки и хлеба. Или в совхозной столовой повариха, глянет, всхлипнет, сунет что-нибудь, или татары колют коня на конном дворе – одарят куском мяса.
Так бы и промышляя, чем Бог пошлет, да ниточка судьбы связала узелок с болотным мужиком, который, выяснилось, как нормальный, работал на элеваторе. Но дело-то в том, что начальство в нем души не чает. Портрет на Доске почета. Борька специально бегал к конторе смотреть лицо Болотного. О-о-о, страшнее, чем у живого! Глазки смотрят в упор, хоть куда отойди – сверлят насквозь. Озноб пробегает по коже: «Лучше за кустом сидеть!» И вот такому-то за многолетний добросовестный труд дали квартиру в только что построенном доме на две семьи. Вся усадьба всколыхнулась как ряска от большого камня. Пересуды, догадки: чем это Болотный лучше других?! Борькиному семейству счастье – землянка отходила отчиму, чтобы в холода не замерз со своим выводком.
Только поутихли, как другая весть прошелестела по поселку. Болотный отказался от нового жилья, видели, мотал головой директору, мол: нет. Совсем не то, чай, задумал что-то! Гадали так и эдак, приходили к родственникам, де, рядом живете: «Кто он, откуда, почему такой?» Никто ничего, не знал, точно о приблудной собаке. Лишь древняя старушка припомнила:
- Господи Иисусе, сосланный он. Ишшо до войны. С бабой. Шпиеном оказалась. Вредить начала видать где-то там, а забрали-то у нас. Шпиенов, прости Господи, страсть сколько было, и все люди как люди, с гармошками с песнями прибывали… Девки, парни – загляденье! А Болотный с бабой как змей с двумя головами, слиплись - еще бы хвост им… Все где-то по зауглам сидели, выглядывали. А за ним так и не приехали… Почто-то.
Про «шпиенов» все помнили, да говорить побаивались. Только отчим с матерью каждый день костерили Болотного на чем свет стоит. А Борька думал: в землянке у него что-то припрятано, раз не хочет вылезать оттуда.
В очередной раз, когда Болотный шел на работу, он выбрался из-за куста и двинулся следом, прячась за углами и деревьями. Элеватор где-то в километре, но следить оказалось легко. Сосед за всю дорогу ни разу не поднял головы, не посмотрел по сторонам, тыкал и тыкал тростью землю. Здание элеватора под шифером, рядом асфальтированная площадка для зерна в нем сушилка и мельница. Внутри все грохотало в белесой дымке – на руку разведчику. Устроился за грудой пустых ящиков. Трое мужиков подставляли мешки под железную емкость с трубой, наполняли мукой, завязывали и бросали рядом. Болотный легко, словно подушки, подхватывал их, носил до пакгауза - шагов семьдесят. Аккуратно складывал кубом, пять человек, едва успевая, грузили вагон мукой, а сосед монотонно курсировал туда-сюда. Правда, где-то через час один разозлился, выключил мельницу и крикнул: перекур! Болотный поднял на него взгляд, и тот быстро пошел работать, шустрее зашевелились и остальные. К обеду все побелели с ног до головы. Борька, было, собрался на станцию к пассажирскому, - будут бабки с едой, - и стал отряхивать штаны, но тут мощная рука вытащила его за шкирку из-за укрытия, тряхнула, похлопала, окутав облаком мучной пыли, и отвела в столовую.
- Ему две с картошкой и компот, - заказал Болотный.
Краснощекое лицо поварихи в окне на раздаче обвисло от изумления: заговорил!
- Щас-щас, да я мигом, - она подхватилась и быстро подала заказ, а Болотному принесла пять картофельных гарниров, четыре котлеты с крупную ладонь – все в одной чашке, три стакана компота и пол буханки. – Пожалуйте вам, как любите!
Борька, глотая слюну, сидел истуканом – предстояло стать полноправным едоком в заведении. Повариха наблюдала из раздачи и одобрительно кивала: мол, смелее.
- Ешь! - приказал сосед.
Парнишка схватил ложку и, уничтожая угощение, с благодарностью посматривал на благодетеля – под мохнатыми бровями в бесцветной глубине маленьких глаз, мерцали жалость, боль и тоска: «И не страшный, – вывел Борька. – Врут!» Мужик, держа ложку в пятерне, не спеша, захватывал сколько можно картошки вперемешку с котлетой, отправлял в рот, откусывал хлеб и медленно жевал. Борька наоборот, глотал, почти не прожевывая. Однако закончили обедать вместе, чему он опять сильно удивился - захотелось научиться управляться с едой также. Дома-то все время тыкали, чтобы не хватал как собака, а Болотный ел с виду медленно, а на самом деле быстро и много.
- Василий, - вставая, сказал сосед и подал руку как взрослому.
- Борька Сивков.
- Наелся?
- Маленько, - слукавил парнишка. Живот-то – барабан.
- Вот и ладно, - улыбнулся опытный едок.
- А ты?
- Ну-у, тоже маленько…
Он что в высоту, что в ширину и голос у него никак у всех, густой, приятный, гудит точно в бочке. «И чего ему молчать?!» – совсем озадачился Борька. После обеда веселей. Присмотрел дело – заметал в кучки муку, оседавшую из мешков на пути к пакгаузу. Все меньше хлопот Василию. К вечеру кучек набралось с четверть мешка. Сосед закинул отходы за плечо, и двинулись домой. Теперь он нет-нет, да поднимал взгляд от дороги на парнишку, а тот вился вокруг, всем видом показывая преданность и признательность.
Шли. Борька ловил настороженные взгляды. То из окошка, то из ограды, то у встречных, обходивших их сторонкой. Не поздоровались: «За людей не считают, дураки!» - подумал он и окинул соседа уважительным взглядом.
- А как догадался, что я за ящиками? – задал вопрос, полдня вертевшийся на языке.
- Носом шмыгать не надо.
Дома-то не очень ждали. Борьке порой казалось не приди совсем - и не вспомнят. Лишний рот, сураз. Мать после рождения сестры, заявила: он теперь на втором плане, а после рождения третьей - и вовсе сбоку припека. Мол, пусть учителя воспитывают. Отчим сам не бил, но относился к этому как к полезному делу, - крепко доставалось от матери, - но переживал Борька не из-за побоев. Никак не мог поверить, что нет отца, бросался встречать с работы не родного, но натыкался на устало колючий взгляд, тот молча проходил мимо, а он еще долго пребывал с горьким комом в горле: «Сураз!» Потом снова казалось, будто все лишь игра, которая не может быть долгой – парнишка снова погружался в свою неистребимую веру, что он сын. Для всех находились хорошие слова, а Борька – для матери уже большой, для отчима чужой, для сестер же – и то, и другое.
Сейчас мать с отчимом стояли у ограды с прилипшими к Василию и Борьке глазами. Они шествовали к землянке, а у родных вслед медленно поворачивались головы с раскрытыми ртами.
- Мои-то, о как! – сказал Борька.
Но Василий пробормотал что-то невнятное.
С боку землянки два окошка, вход оказался широким и глубоким, вниз вели деревянные ступеньки. Здесь сосед остановился и сбросил мешок:
- Выходной завтра. Часикам к одиннадцати приходи. Подсобишь дело сделать.
- А дружить будем?! – с надеждой воскликнул Борька. Тот вскинулся и как-то не так посмотрел на парнишку. Лицо разгладилось, смягчилось, вроде стало даже улыбчивым. Это был другой человек. - А то у меня друга совсем нет!
- Будем, - тихо произнес Василий, постоял в задумчивости, глядя на расцветшего парнишку, и подтвердил. – Конечно, будем!
- Тогда до свидания, - теперь уже Борька подал руку. – Я мужиком хочу стать.
Василий пожал ее.
- До свидания, Борис Сивков. Будешь мужиком!
Снова закаменел и исчез в земле за крепкой деревянной дверью, а Борька еще долго смотрел на нее наподобие верующего на икону, думая о чем-то своем. Домой не хотелось как никогда. Окрыленный обретением друга, он сел на высохшую под солнцем кочку, положил ногу на ногу и стал вспоминать события дня. Зашевелились мечты: «И совсем я не плохой… Со мной дружить можно!»
Пламенел закат, золотисто-малиновые пятна разукрасили болото, заплакали ивы, повеяло прохладой. «Так то здесь хорошо. Только не любят нас, ну я то сураз, а Василий? Начальство, поди, знает, кого надо любить, на то оно и начальство. Оно и суразов, наверное, за людей считает – Василия же признали, а он – меня. Люди прямо какие-то не такие!»
- Бо-о-рька-а, - донесся вдруг голос матери. – Домой!
Следом неожиданно подхалимский голос отчима:
- Бо-о-ря-а, Бо-о-ри-ис!
«Чего это они?!» – Неохотно встал с насиженного места, оглянулся, - из трубы землянки дым с искорками: «Друг! Варит. Наверное, клецки из моей муки».
На губах отчима натянутая любезная улыбка и мать, будто не своя - приветливая, смотрят на Борьку с интересом, как на значительную фигуру. Он заподозрил неладное.
- Что там у тебя с Болотным-то?! – спросил отчим.
- А чо?
- Да ни «чо»! - Отчим закурил и добавил. – Жить негде!
- Друзья, - сказал Борька.
- Поди, уже лягушек жрали?! – поинтересовалась мать.
- Жрали! – неожиданно смело огрызнулся сын.
- Ладно тебе, - одернул ее муж и снова сложил на губах улыбку. – Пусть Болотный отдаст землянку, раз друг. Нам-то квартира не светит, хоть и шофер я классный.
- Его Василием зовут… - сообщил Борька, желая объяснить, что он нормальный человек, но отчим перебил.
- А нам то какая разница?!
- Под фуфайкой в шерсти весь… - поежилась мать. Муж подозрительно глянул на нее, и она добавила. - Бабы говорят.
- Бабы не люди, - отчим пуганул от ног кур. – А это не птицы!
- Петух, что ли, птица?! – урезонила мать.
А Борька вспоминал, столовую, совсем не звериные глаза Василия, свою работу на элеваторе и обдумывал положение?
- Я, когда вырасту, суразом не буду! – потупясь, заявил он.
Мать шмыгнула носом, а отчим вдруг рассмеялся:
- Во взрослые метит! Ладно, будешь у нас главным договариваться с Болотным.
Быть главным не доводилось, и Борька сразу выпятил грудь и, кивнув на болото, брезгливо сквасился:
- Ка-а-к орут!
- Ну, - согласился отчим.
- Все уши просверлили! – пожаловалась мать.
- С ним долго дружить надо. Это пол болота лягушек придется съесть, - схитрил главный в надежде, что уж сейчас-то пожалеют: «Хоть разок бы!»
Они растерянно глянули друг на друга, развели руками.
- Переварятся! Мясо же, - сказал отчим.
Борька соображал.
- А, давайте штуки три сварим. Может и нам понравится, - предложил Борька. - Девчонкам соврем – курица.
Отчим отвернулся, играя желваком на скуле, а мать вышла из себя.
- Персону тут корчит! Щас у меня по-другому заговоришь!
Отчим обнял мать, мол, вопрос решенный, и пора спать, а парнишка вздохнул: порки не миновать. «Зато в начальниках побуду!»
Когда утром прибежал к Василию, тот вынес ведро с вареной в кожуре картошкой, чавкая пятерней, принялся давить и перемешивать с мукой. Прозрачно-синее ослепительное небо истекало зноем, вся живность затаилась, затихла, лишь где-то одиноко пиликала синичка. Листья на ивах обвисли, трава поникла, скис и Борька. Впервые пожалел, что уехали из своей деревни – там речка с пескарями и ельцами, лес с ягодами и грибами, огород.
- Искупаться бы! – вдруг сказал Василий.
- В болоте, что ли?!
- И в болоте бывает не худо…
Борька потупился, стыдясь за друга, вскинул испытующий взгляд и спросил:
- А картошка-то кому? Свиньи же у тебя нету.
Но теперь Василий опустил голову. Черные волосы разбегались от белого пятнышка на затылке и по тому, как они шевелились, понял: беззвучно смеется. Совсем озадаченный, Борька вдруг подумал, что может, он и правда был шпионом, но только это совсем не плохо.
Василий взял в землянке хозяйственную кирзовую сумку с чем-то тяжелым, ведро и, раздвинув ивы, друзья двинулись в глубь болота. Земля между кочек влажная, мшистая, приятно холодила босые ноги, но скоро ступни стали уходить в ржавую тину. Василий шагал по кочкам привычно, а Борька принялся прыгать по ним, соскальзывая в грязь. Тростник поднялся выше головы. Страшно: отсюда не выбраться! Он с подозрением глядел на спину Василия, жалея, что пошел с ним, грызли сомнения: а, правда, хороший ли народ сосланные?!
- Жерди! - подсказал сосед.
И верно. Под тонким слоем ряски округлая твердь. Шли, вроде, бесконечно долго, а дальше - все хуже. Уже топь с островками изумрудной зелени прогибалась и тяжело пружинила под ними, но краю пути – не видно. Солнце, запутавшись в метелках тростника, остановилось вверху, сырость и изрезанный лучами сырой мрак царили вокруг, и Борька уже собрался заныть, но тут открылось небо, и они взошли на пригорок. Соток пятьдесят. А посередине оазиса, овальной чашкой искрился пруд, из которого под стрекот кузнечиков в болото вился ручеек.
- Вот это да-а! – изумился Борька, мигом забыв о трудном пути.
- Ключи, - пояснил Василий.
На берегу ручья насиженное место, кострище и что-то вроде сиденья из жердей. Полюбовались, и Борька прыгнул на самодельный стул.
- Молодец! – сказал Василий, достал из сумки ножницы и расческу. Наголо постриг путешественника и добавил. - Дай-ка, посмотрю, что у меня за друг такой? Во, на человека похож!
Подал зеркало. В нем голубыми глазами таращилась немытая, улыбающаяся радостно-растерянная физиономия с белой кожей там, где были волосы.
- А в ушах можно картошку сажать, - сообщил друг.
Борька быстро вернул зеркало и отвернулся на гладь пруда.
- Держи, - подавая мыло, Василий указал на воду у ног. – Здесь теплее.
В своей деревне Борька днями пропадал на речке. Ах, какое блаженство с пацанами с разбегу в радугу брызг, чтобы обжигающая прохлада взяла всего и сразу. Куда что девается - только счастливое забытье. На пруду дно в разноцветных камушках и он, загребая точно лягушонок, устремился к ним. Леденящая вода не дает передышки. Поплавал, поплескался, поглядывая на улыбающегося Василия. Глубина у берега по плечи и прямо перед носом начинается ручей, уносит сизую дымку мыла в болото. Посинев и покрывшись пупырышками, отбивая дробь зубами, выбрался на берег.
- Ззз-здо-рро-во! Пэ-пэ-пруд!
Василий сидел на стуле и думал о чем-то своем. Поднял голову:
- Грейся.
Он лег на траву, закрыл глаза и воспарил в малиновом пространстве. Земля неумолимо несла куда-то высоко к теплу и свету. Согревшись, сел и кивнул на ведро.
- Такой тюри еще не ел!
Сосед вдруг рассмеялся по настоящему, снова уткнувшись в землю, мотал головой не в силах остановиться. Вслед заулыбался и Борька, просто так, сам не зная отчего.
- Ладно, - передохнув, произнес Василий. – Обед будем готовить.
- Ага.
Он пригоршнями разбросал картошку у противоположного от ручья, болотистого берега, и вода вдруг вскипела, вспыхивая зеркалами. Вытащил из кустов сачок и подал Борьке.
- Давай!
В сетке заворошились здоровенные караси.
- Рыба! – суетясь и тужась, рыбак вытаскивал добычу и бросал в ведро.
Наполнил его до краев, а вода у ног бурлила все также. Он скосил взгляд на Василия, с удовольствием наблюдавшего за работой и спросил:
- А за что ты суразов любишь?
Тот слегка задумался и ответил уклончиво:
- Да так… - глянул на карасей. - Куда столько одному…
Потом Василий чистил рыбу, картошку из сумки, крошил лук, складывал в котелок.
- Дуй за хворостом.
Сладковатый дымок щекотал ноздри, прозрачные оранжевые язычки лизали котелок, Борька подбрасывал хворост, заглядывал в него и думал: «Вот бы здесь поселиться навсегда». А друг словно угадал мысли.
- Да-а, тут не тоскливо!
Уже вечерело, когда Василий, вздохнув, сказал, что раньше земли было больше, да болото разрастается и скоро всю съест.
- В другом месте пруд выроем! – заявил парнишка и, глядя на вдруг призадумывавшегося Василия, добавил. – А почему ты все молчишь? Такой хороший мужик…
Тот снова сделался страшным и уперся взглядом в землю сквозь парнишку:
- Жить неохота, не то, что разговаривать. Сосланные мы… - отвернулся куда-то выше горизонта и, обращаясь неизвестно к кому, отвердевшим басом, сказал. - С ума посходили! В крови накупались! Слезами еще долго умываться будем! Ай, да ну… - он потупился как мальчишка, вот-вот зашмыгает носом, но, подхватив сумку, быстро пошел, бросив на ходу. – Земли много, а ужиться никак не можем!
«И, правда! - подумал Борька. – Скорее бы вырасти, да в – город!»
Молча дошли до землянки. Прощаясь, Василий подарил полведра карасей: мол, а то подумают, что теперь и парнишка лягушек ест.
- Ффэ, я и сам скажу, - рассмеялся тот.
Дома ждали, но и сын был готов.
- Пока ничо… Лягушек наелись только, - притворно вздохнул он в ответ на молчаливый вопрос и небрежно бросил. – А вам - отходы.
Поставил ведро родителям под ноги. Оба сморщились, соображая, что к чему и мать уже собралась «спустить Полкана», когда отчим опустил взгляд.
- Какие отходы? Жареха! – зло посмотрел на пасынка. – Ну и…
- Чистить сам будешь, - заявила отчиму мать, и добавила сыну. – Ты там половчее с ним…
«Даже не заметили, что постригся», - подумал парнишка, но обиды сегодня почему-то не испытал. Номер прошел и довольный собой побежал сидеть у болота. Караси понравились, теперь поест еще. Что делает Василий, вспоминает ли о друге, он то о нем ни за что не забудет. И обманщиком не станет, а то придумали: подлизаться и выманить землянку. Это дома хоть ври, хоть не ври, все равно сураз, на кривой лопате не подъедешь. А тут друг из настоящей жизни, которая обязательно наступит. Непонятно, правда, и чего это Василий так за землянку держится? Что в ней такого?!
Три дня Борька помогал на элеваторе. Считалось, что обхаживает Болотного. Дома даже как бы уважать стали. Уже не тот пострел, который был до знакомства с Василием. Старался ходить степенно, выпячивая грудь, и ему мнилось: отныне так будет всегда. Каждый день с удовольствием докладывал, что Василий все молчит и молчит и даже домой к себе не пускает. Мать, вздыхая, кивала:
- Ты уж постарайся, разговори…
- Может, ему пол литру поставить? – предлагал отчим. – Спроси.
- Ладно.
Отчим интересовался и «отходами», мол: когда еще принесет?
- Вы же сказали рыба, - напомнил Борька.
- Раз ты без тяму, вот и сказал. Неси!
- Не-е-ет, - мотал головой Борька. – Теперь сами едим.
- Са-а-ми! – передразнил отчим.
Как только дома узнали, что Борька, оказывается, разговаривает с Болотным и, выходит, врет - мать устроила показательную порку. Била долго и больно, пока сын не сбежал к другу. Уже проклюнулись звездочки, и лягушатник набирал силу, глуша все звуки окрест, прозрачная луна висела прямо над трубой землянки, когда он постучал в дверь:
- Пусти! – и тут слезы залили щеки.
Вздрагивая, с пеленой в глазах, сидел за столом на кухне, а хозяин молча гладил по стриженой голове шершавой ладонью и, наконец, вздохнул:
- Эх, люди!
- Рр-о-дители! – Борька поднял взгляд. – Буду молчать, как ты!
Землянка большая – в кухне стол, два стула, печь, в комнате – стол, лавка, кованый сундук, широкий и длинный во всю стену топчан с матрацем на одном конце, на другом - Василий постелил фуфайку, дал подушку и накрыл брезентовым плащом:
- Утро вечера мудренее, - достал что-то из сундука и ушел на кухню.
Спал, может минуту, а может час, но когда разлепил веки, на кухне мерцал свет. Полежал, затаившись, тихонько сполз с топчана и выглянул из-за косяка. На столе догорала свеча, освещая Василия и прислоненную к кружке фотографию улыбающейся женщины. Сидел изваянием, как школьник, сложив руки на столе, и каменное лицо его тоже светилось, казалось вечной улыбкой. Во влажных глазах мерцали огоньки. Борька шмыгнул под фуфайку и притворился спящим.
Утром, шагая на работу, Василий, спросил помощника:
- Что ж ты, Борис Сивков, не просишь, освободить землянку?
- Цце, так как, если тебе нужна?!
- Нужна-то нужна…
- Не, а откуда знаешь, что меня подослали?
- Дак, директор сказал: в нее вас заселит. Шофер ему шибко нужен.
…В выходной Василий взял подборку и штыковку, и они пошли на другую сторону болота. Работал также монотонно и неутомимо как на элеваторе. Продолговатая яма углублялась быстро. Борька летал за водой, за жареными карасями и хлебом и не мог поверить догадке – жилище для них. И это потому, что он просто пацан, друг, а не какой-то сураз. В следующие выходные Василий принес два бревна, научил, как надо водить пилу и одно распилили под столбы, вкопал, положил на них другое и закрепил скобами. Жерди нарубили рядом в березняке, плотно положили их на скаты, прибили гвоздями. Над землей возвышалась настоящая крыша.
- Ну вот, - довольный работой, сказал Василий. – Засыплете, покроете пластами, чтоб не текло, пол можно глинобитным сделать. Печника надо. конечно. Ну, дверь-то вам смастерю еще… Тебе, - он погладил парнишку по голове.
Борька хотел подпрыгнуть от радости, но затих – Василий вдруг помрачнел и, помолчав, добавил:
- А в той, - мы с Машей жизнь начинали. На день рождения свечку ей ставлю…
Борька совсем застеснялся: думал-то, будто у Василия в землянке что-то припрятано. И тоже погрустнел. Узнать бы о Маше, за что он так любил ее, но, почуяв, что Василий не будет делиться о ней даже с другом, только спросил с надеждой:
- А дружба же – это навсегда?!
Огонек третий
Любовь
Свечка догорала, возвращая Бориса в настоящее. Поздно, а ложиться трезвым непривычно - выходные, с утра оживали бы пивом, - увы. Все, когда-то кончается, а взаимная аренда вообще – началась с бутылки, из-за ее отсутствия и была расторгнута. «Чего хохотала? Вон Василий свою Машу как любил, значит, и она любила. Жили-то, прости Господи, во врагах народа, а, поди ж ты, - любовь, дружба! А я?! Це-е-лыми днями на шпиндель смотрю… Будто слаще морковки и красивей его ничего нет». Вспомнились образа, молитва, песнопение на клиросе. Мир, оказывается, не ограничен чашкой с каемкой горизонта.
Проснулся оттого, что Катя хлопала дверью, специально гремела ведром и злилась на воробьев: «Кыш, разорались тут!» В ответ Пестрик недоуменно рычал и лаял, а кот на подоконнике следил за улицей. Упруго перебрасывая туда-сюда хвост. Борис, вздохнул, умылся, вскипятил воду для чая, не спеша, попил, вспоминая, что мать тоже злилась беспричинно, как сейчас Катя на птичек. Так хотелось, чтобы погладила по голове, мол: сынок! Но нет, а из-за привычки изучать пальцы босых ног, исподлобья поглядывая на мать, постоянно получал по башке: «У-у, отец родимый!» Хотелось убежать из дома, порой вообще исчезнуть из жизни, однако, спасала вера: «Только притворяются злыми!» Однажды все станет так, как надо. Еще и не такие чудеса бывают.
Как-то в магазин привезли конфеты «подушечки». Их, полосатых как бока окуня, и лизнуть-то не дадут, только посмотреть, глотая слюну. Лучше не искушаться и Борька убегал рыбачить подальше от деревни. Денек был обычный, но таскать пескарей не хотелось. Побросал голыши, делая «блины», прогнал ворону с березы, сел, а в глазах прилавок с «подушечками». Вздохнул и опустил голову, будто и, правда, в чем-то виноват. У ног красивый синевато-серый с прожилками известняк, сильно смахивающий на конфету. «И тут дразнилка!», - рассердился рыбак, поднял камень, чтобы запустить подальше, а под ним – аккуратно свернутый квадратиком, желтел рубль! По тем временам деньги. Зажал его в кулаке - не померещилось. Кто-то, припас для него на конфеты и дал знак об этом! Он, погладил голыш, побросал из руки в руку. Округлые бока плотно прилегали к ладоням, один теплый, другой - прохладный. Сунул рубль в карман и намочил камень в речке. Тот влажно засиял в лучах причудливыми оттенками и Борька посмотрел вверх: с неба! Полюбовавшись им, взял себе на счастье.
Еще минуту назад, припустил бы в магазин, но теперь расхотелось, снова присел и стал всматриваться в камень. Причудливая вязь линий напоминала строчки письма на непонятном языке, он погладил отшлифованную поверхность и с благоговением прошептал: «Это мне!» Как всегда, переливаясь в бликах, что-то пыталась сказать быстрая вода, ветерок шуршал по кронам ив и берез, гомонили птички, а мальчишка млел от радости: из мечты явился настоящий отец. Хотя бы одним глазком глянуть, какой он из себя, почему таится, почему просто не подойти и не дать рубль?! Борька скинул майку, штаны и бросился в омуток, что голубым зеркалом лежал рядом. Долго плескался, плавал, забыв обо всем: «Хорошо бы научиться жить в воде!» Ослепительное счастье!
Конфеты от жары сплавились в массу. Толстая и неповоротливая продавец Тася, старается отрезать их с точностью до граммульки, а он стоит с зажатым в потной ладони рублем и следит, чтобы носики весов были строго друг против друга. Тася же, поглядывает то на покупателя, то на прилипшие к ножу конфеты, то на весы, соскабливает, добавляет, убавляет и ворчит: мол, противный сураз! Борька пропускает брюзжание мимо ушей, а весы качаются то в ее, то в его пользу, он то напрягается, то расслабляется. Наконец Тасины нервы не выдержали, вонзила нож в конфеты, сняла их клоком бумаги и, смяв в ладонях как глину, бросила на прилавок.
- На!
Он прибежал туда же, где нашел деньги и до вечера, поглядывая по сторонам, ловил пескарей, экономно ел конфеты, запивая их из речки, и все ждал чего-то радостного, что сразу изменит судьбу. Домой шел с ощущением, что не одинок в этом мире, есть тот, кто любит его. Может, сегодня-то его и примут как своего. Явился с серебристой сниской рыбы на прутике ивы, отвисшим из-за камня карманом и сладкими измазанными щеками. Мать, посверлив взглядом, с вопросом: откуда деньги?!
- Нашел! - рыбак кивнул в сторону речки.
Пересчитали в доме всю наличность – не брал.
- Деньги на кустах не растут, - заметил отчим.
- Откуда?! – снова спросила мать.
Он встал в привычную позу:
- Не знаю. Рыба, видите же…
Мать помолчала и стукнула по затылку:
- Зачем только тебя родила?!
«А, правда, зачем живу?!» – забившись в угол и, рыдая, размышлял Борька. Ему захотелось умереть по настоящему. Вот он в гробу, мать обливается над ним слезами, сестры с отчимом и те опустили головы, краснеют: почему не жалели его?! Так увлекся этой картиной, что не заметил, как высохли слезы, и на губах заиграла злорадная улыбка: «Умру! Пусть знают!» Хотя умереть оказалось делом непростым, – больно и страшно, - все-таки нашел бы способ, но нечто грозное и необъяснимое говорило: нельзя! И все же, мать любила сына, чуял это. В ее глазах иногда мелькали сожаление, жалость, отчаяние и снова злость выплескивалась через край. «Лучше бы такой любви не было, - уже в возрасте думал он. – Таких родных не надо совсем».
Мечта о добром слове давно истлела. Но сердце-то болит все сильнее от чувства своей вины и обиды на них – он, будучи уже в годах, так и не простил. Подружившись с Василием, перестал общаться с родными, замкнулся в себе. И вдруг мать перестала то и дело бить куда попадя. Так изредка, если под руку подвернется. Вроде, сына вообще не стало. Так себе - бессмысленная тень. «Где их могилы?! - все чаще спрашивал себя. – Найти и попросить прощения надо! Не понимали, что делают больно на всю жизнь! – И он, злясь и твердя «я простил!», думал. – Как правильно говорил Василий, что все с ума посходили, все слезами умоемся! Только не знал, что кто-то умоется, а кто-то запьется!» Посторонний, нелюдимый, он, оказывается, светом одинокой свечи остался в памяти, являясь из небытия, молчаливо взывал к тому, с чем можно жить по-человечески…
Много позже, когда Борька окончил семилетку и собрался в город, Василий для науки рассказал свою историю. Мол, Боже упаси верить хоть во что-то, хоть кому-то в наше время. Жили в Орле, работали с Машей на заводе, был партийным, она тоже в передовых рядах – комсомолка. Дружили, строили планы совместной жизни, впереди-то светлое будущее. На беду прибыл лектор, клеймить в красном уголке шпионов и капиталистов. Мол, надо давать отпор врагам, не то они проберутся в руководящие органы партии вредить. Вплоть до того, что начнут вешать коммунистов на столбах. Все притихли: кто враги, кому давать отпор?! Год то шел 37-й, коммунизм вот-вот должен наступить, а тут такие дела. Василию в парткоме дали бумажку, чтобы выступил с ответным словом, но прочесть не успел, спецовку, в кармане которой была речь, как на грех, постирала Маша. Деваться некуда, пришлось выступать по памяти, добавлять от сердца.
- Наш рабочий ответ – это наши крепкие руки и беспредельная вера в партию и лично в вождя товарища Сталина. Каждый на своем месте должен побеждать, тогда врагу не останется даже щелки проникнуть в наши ряды!
- Молодец, товарищ! – поддержал лектор, и Василий, удивляясь, что может так здорово говорить, с ходу вошел в раж.
- Партии мы верим так, что безо всяких яких, встанем на ее защиту, отдадим свои рабочие жизни. А, если начнут приказывать враги, такая жизнь нам все равно будет не нужна! Скажу так, если бы партия приказала вешаться, так мы бы, конечно, свои веревки принесли, потому что партии нужна беспредельная вера! Правильно?
Лектор отрицательно помотал головой, а на словах согласился.
- Вера в партию нужна!
Кто-то робко произнес из зала.
- Сами будем болтаться пугалами, а враги по нам поминки праздновать будут?!
Кто-то добавил:
- А вообще, правда, на черта такая жизнь?! Жрать нечего…
- Зато у нас хлеба колосистее, да девки посисистее… Мантулишь, мантулишь…
Василий поперхнулся, откашлялся, набрал воздуху и продолжал с негодованием.
- Дожились! Я про веру в партию, а вы про свои шкуры, - урезонил он. – Сообразить нельзя своими тыквами, что родная партия вешаться ни за какие деньги не прикажет, а мы свои руководящие органы ни за что не отдадим врагам! А кому жрать нечего мы посоветуем перевыполнять сменные задания. Правильно, товарищи?!
- Правильно!
- Умно!
- Верно!
- Так и запишем наше мнение, - облегченно вздохнул лектор. – Пусть знают в партийных инстанциях, что агентам мирового капитализма не проникнуть в наши ряды!
Василий героем, в распрекрасном расположении духа сошел с трибуны и придя домой похвалил Машу. Вот молодец какая, что постирала спецовку, выступил лучше, чем по бумажке. Но на следующий день выяснилось, такой подход был политически близоруким и вредительским. Оперуполномоченный НКВД с красными от недосыпания глазами, усадив напротив себя Василия, спросил:
- А почему без веревки явился? Тебе же такая жизнь не нужна?! – И помедлив, добавил. – Шучу.
Активист натужно рассмеялся, а оперуполномоченный продолжал.
- Патронами обойдемся! – и расхохотался. – Не шучу.
Василий сник: дело серьезное.
- Так одобрили же, поддержали… - промямлил он. - Сам лектор сказал «правильно», записал для инстанций…
С ним тройка разбирается, а вот что с тобой мудаком делать? Под любую статью подходишь!
Василий подскочил на стуле.
- Меня, коммуниста, под статью?! Да я, я… Самому Сталину жаловаться буду! – закипел он.
- Прижми хвост! Жаловаться! Мол, товарищ Сталин, мы как коммунисты ждем, когда будет ваш приказ вешаться, уже веревки припасли?! - он еще в чем-то обвинял, но Василий уже подписал себе приговор: «Что теперь с Машей будет?! Как не подумал-то, дурак, что ляпнул?!»
- Недавно одна в магазине деньги мнет, - делился оперуполномоченный. - А на них портрет вождя. Спрашиваю, что делаешь?! Отвечает: «Дурака валяю». Расстрельная статья!
Он помолчал, изучая активиста, и заговорил миролюбивее.
- Толкушка просяная! И ты не умнее. Обидно, хотел тебя в сексоты взять. Ладно хрен с тобой, вот приказ, - бросил листок с предписанием. – В Сибирь! Чтобы духом твоим здесь не воняло через сутки!
Знакомые на заводе и друзья отвернулись сразу, не считали нужным даже здороваться. Осталась одна Маша. Однако не надолго. Ее забрали через полгода уже в Сибири. У Василия, словно нутро вырвали, оставив одну видимость. «Белый свет не в радость!»
- Зачем тебя за шкирку вытащил? - Рассказывал он. – Сам не знаю. А когда дружить предложил, так обожгло всего. Кому-то я еще нужен!
«Живу ни Богу свечка, ни черту кочерга! – подумал Борис. - Ни семьи, ни детей… Кота с собакой кормлю… ****ство, да пьянство».
У соседки хлопнула дверь, он выглянул в окно. Катя вздернула нос кверху, зыркнула накрашенными глазами, надула губы и двинулась к калитке. Щеки ярко румяные, рот алел овалом, из-под платка выглядывала похожая на георгин шишка, тонкая талия стянута на пальто поясом, в красных сапожках. «Не узнать! Неужели ко мне?» - обрадовался он. Но Катя двинулась по направлению к остановке.
Накормил Пестрика, кота, лег и включил телевизор. Не заметил, как заснул. Проснулся, когда солнце клонилось к горизонту. Сварил поесть, пообедал и решил пойти в храм, на худой конец побродить рядом. Начал, было, собираться, но тут возле дома тормознула «Газель». Катя сошла на тротуар при помощи шофера. Качаясь, направилась к Борису, поднялась на крыльцо и принялась пинать дверь:
- Открывай, гад, такой! Всю морду разобью! За все хорошее…
Он вышел на веранду, открыл. «Господи Исусе! Царица небесная спаси и помилуй!» - прошептал, глядя на Катю.
Глаза потекли, краска на щеках и губах смазалась, «георгин» съехал к уху, пояс пряжкой на боку, пальто в ржавых пятнах от консервов, каблук на сапоге отломился и торчал сбоку. Покачиваясь, уставилась мутным взглядом, пытаясь, что-то сообразить.
- А-а-а, - наконец протянула она. – Это ты! Извини, соскучилась, - прошла в дом, вытащила из кармана в горсти смятые купюры, бросила на стол. – Ид-д-и заб-бу-у-у-тылкой! – плюхнулась на стул, уронила голову на столешницу и заснула, пуская изо рта слюну.
Отнес ее на диван. «Я-то пьяный не такой! Все говорят, что я пьяный - хороший», - бормотал он.
Она валялась в неудобной позе, мычала, на губах пена, веки прилипли к глазным яблокам, как у покойницы. Несло смесью перегара, духов и бензина. Снова включил телевизор. Под ее сопение посмотрел концерт, кинофильм. Быстро темнело, нажал на пульт, экран погас, на душе стало совсем погано. За окном оживали звездочки, перемигиваясь друг с другом, он смотрел то на них, то на Катю и думал, почему она такая, все при ней, а вот ума нет - гулена. Ему стало жалко и ее, и себя, обидно, что вот, казалось бы, живи да радуйся, а никак. И надо для этого, вроде, совсем ничего: поговорить по душам, объясниться, помечтать самую малость, но нет, не получается!
Тяжело вздохнул, она оглушительно чихнула, взлаял Пестрик, испуганный кот шмыгнул под кровать, соседка перевернулась набок, по-детски свернулась калачиком и захрапела. «Ничего себе! Я и не знал, - прислушиваясь к этому звуку, удивился он. Вдруг стало смешно. - Ну и чудо!» Поднялся, включил свет, намочил полотенце, стер с ее лица радугу красок, раздел, перенес к себе, обнял, долго гладил по голове, вдыхая знакомый запах волос. Под ладонью все знакомое, родное и ему стало хорошо и покойно: «Дура ты, дура!» Уткнулся носом в обнаженную грудь и уснул.
Утром, только свет пробился в окно, она заохала, застонала и Борис с легким злорадством порадовался, мол, ему-то хорошо. Долго отпаивал ее крепким чаем и как ребенка гладил по голове.
- Твои? - когда ожила, кивнул на смятые деньги на столе.
- Зарплата! Не думай… Шофера хотели в гараж отвезти, я им такое устроила... – прихлебывая чай, говорила она.
- Вон как, - не подавая вида, что обрадовался, сказал он. Усмехнулся и добавил. – Может, похмелишься?
Она замахала руками.
- Из-за тебя напилась, думала, бросил. Свечку-то для интима с другой купил.
- В храме был...
- Вот бы не подумала.
Он подливал чаю, а она рассказывала о себе. Из детдома. Одеты, обуты, сыты были – обижаться не на что. Только вот умишка ни на грош. Еще не вышла в самостоятельную жизнь, а на каждом углу уже в любви признавались. Липкие взгляды, сладкие слова. Верила и сама не заметила, как пошла по рукам. В общежитии кто хотел, тот и брал, где пьянка, там и она.
- Я не Телка! Вот так вот. Ушла из общаги на квартиру к бабке. Тут и жених настоящий нашелся. Жить, говорил, без тебя не могу. Веришь, полюбила, - Катя умолкла, лицо исказилось болью, выступили слезы, вздохнув, продолжала. - Стал пить. Мол, я всю общагу обслуживала, а он должен со мной жить. Ну, ты, Борис, видел по соседству... Все, решила, больше замуж не пойду! А на тебя смотрела и так обидно: почему у него жена потаскуха, почему хорошим мужикам, плохие жены достаются?! А ты ноль внимания. Не выпить с тобой, ни поговорить… Пойми, я просто дура! Вчера-то мне что вклеивал: «кра-а-сивая, на выставку… Глазки, зубки…», я и вспомнила прошлое. Вот думаю скотина какой, уже и бутылки жалко, а туда же… Потом сообразила, а, правда, зачем ему врать, если спим?! Может, на самом деле – красивая. Напилась с расстройства, мол, пусть мне морду набьет. Только, чтобы по-человечески, чтобы простил. Убей, не помню, как явилась. Ночью глаза продрала, тепло, хорошо так. Обнял и спишь, сосок прямо в губах, а я прильнула – все прилегает, совпадает… Вот мое место! У самой сердце воробьем в клетке: вот так заснуть и не просыпаться бы!
Он слушал исповедь, кивал, глядя в припухшее лицо и снова думал: очень красивая, только теперь считал, дура не Катя, а они, мужики и что он, вообще-то, дурак из дураков.
- Ты, правда, красавица. Только краситься бы так не надо. Я, Катя, хоть и не из детдома, а, считай тоже сирота, - он улыбнулся, думая, что ей полегчает на душе.
- Чему радоваться?! – вскинулась она.
- Да так что-то…- Вздохнул он. – Все верил, верил что у меня есть родные… Не суждено, видать…
Он рассказал о своем детстве, о Василии, который в память о жене, на день ее рождения зажигал свечку. Как водил за нос отчима и мать, как потом в четырнадцать лет уехал в город в училище, одновременно ходил в школу рабочей молодежи, устроился на завод, где и работает, по сей день.
- Видишь, какой ты… - грустно улыбнулась она. – Хороший! Не то, что я.
Засобиралась домой. Он остановил:
- Тебе поесть надо, - помедлил, поймав ее удивленный взгляд. – Чтобы желудок заработал.
Приготовил яичницу, накормил, подошел вплотную, посмотрел в глаза, и неловко взял на руки:
- Будем отсыпаться, - предложил он. – Раз все прилегает, все совпадает…
- Я правду сказала!– она подумала и засмеялась, трепля его за волосы, добавила. - Я то красивая, а ты черти что и сбоку бантик!
- Спасибо.
С ее губ исчезло то презрительно-обиженное выражение, которое все время смущало Бориса и он, вглядываясь в Катино лицо, закружил ее на руках по комнате:
- Тэк, тэк, тэк, щас разберусь…
- Долго будешь разбираться?!
- Долго!
- Поскорее бы… Только свечку зажги!
- Ладно! Вместе…
Она посерьезнела и затихла. Тявкнул Пестрик, раскрыв розовый рот мяукнул кот, налетели и загомонили в палисаднике воробьи.
- А черемуху нынче обязательно посажу! – мечтательно произнес Борис.
- Вместе… - добавила Катя.
2007 г.