О главных героях чеховской «Чайки»
Если сравнить героев Чехова с персонажами других русских классиков – Толстого и даже Достоевского – можно заметить, что в них как будто заложена изначально самим же автором невозможность счастья. Кажется, что счастливыми центральные персонажи, наделенные хоть каплей ума и воображения, не могут быть по определению.
Рассуждают они о своих мечтах и надеждах охотно и много, их речи наполнены романтическими грезами и возвышенными устремлениями, несколько экзальтированными эпитетами, но эти художественные средства выразительности «работают» именно на достижение определенной авторской цели: продемонстрировать лихорадочно-бредовый отрыв от действительности, неспособность принять ее как данность и попытаться изменить. А детское желание «воспарить» на сказочных крыльях в заоблачную высь и тем решить все проблемы. И, как закономерность, - падение с воображаемых высот, душевные травмы и внутреннее омертвение.
Если попытаться проанализировать сюжет «Чайки», то возникнет вопрос: а кто главный герой? Нина, судьба которой «привязана» к повествованию о погубленной чайке? Тригорин, который ее «погубил»? Аркадина, повлиявшая на ход событий? Или все-таки Константин?
Один ответ здесь невозможен – трактовок замысла «Чайки» множество. Но по моим ощущениям – Треплев автору дорог. Со всеми своими ошибками и заблуждениями. Даже когда он дает все поводы посмеяться над ним – и справедливые, то смеяться не хочется. Чувствуется горечь автора, его собственное желание защитить персонажа. И в его финальном решении уйти из жизни – не горячка, не романтический жест, а спокойствие и достоинство. Если бы автор оставил его в живых, но превратил в карикатуру, как Ионыча, было бы куда хуже - физическая оболочка при полном внутреннем разложении.
Талант и человечность, живая душа, способная к состраданию, – в пьесе это похоже на антитезу. Может сложиться впечатление, что Чехов противопоставляет людей одаренных, но в какой-то мере бездушных, зацикленных на карьере и удовольствиях, и недостаточно талантливых, но отзывчивых и великодушных. Талантливы ли Треплев и Нина по сравнению с Аркадиной и Тригориным? Они не лишены задатков, некоторых способностей, тогда как те двое, возможно, и не гениальны, но явно одарены и заслуженно признанны.
Есть и другая трактовка – Треплев и Нина талантливы, а Аркадина и Тригорин – посредственности, которые достигли успеха. С этим я не согласна. В авторском тексте достаточно указаний на обратное. Сам Треплев в конце пьесы справедливо признает превосходство зрелого мастера.
В самой натуре Константина есть что-то бесценное – некая абсолютная чистота, в его любви к Нине нет примесей – никаким особым ореолом избранности, успеха она не окружена. И он готов был на любые лишения ради этой вполне ординарной девушки, в конце пьесы уже ясно видя ее – не прежними юношескими глазами. Как и себя самого. Давая и ей, и себе точные меткие характеристики.
Восторженная барышня, мечтающая о славе и красивой любви к светскому «льву», пережила разочарование и крушение надежд, как и следовало ожидать, и каков результат ее исканий? Есть критики, которые считают, что Нина обрела смысл жизни в профессии, стала пусть не знаменитой, но все же настоящей актрисой. Треплев ее игру оценивает по большому счету как безвкусную, хотя и пронзительную – местами. Но так же можно сказать о любой бредящей сценой девице – если она попытается что-то изобразить, возможно, на долю секунды получится убедительно. Для меня финальный образ Нины – это некая смесь авторской жалости и иронии. Она свято уверовала в то, что несет свой крест, говорит об этом с неким восторгом новообращенной, но лично мне ее речь представляется симптомами нервного заболевания (лихорадочное возбуждение – восторг – упадок). Когда-то и героиня «Ионыча» мечтала о славе великой пианистки, потом поняла, что таких мечтающих много, а талантов – единицы. Но Нина действительно многое пережила, ее невозможно не пожалеть. И слова ее об «убитой душе», к сожалению, более убедительны в заключительном монологе, чем самовнушение насчет растущих душевных сил и наслаждения, испытываемого ею от своей игры. Нуждается она, на мой взгляд, вовсе не в сцене и не в любви даже, а просто в лечении.
Драма Треплева в том, что он осознал действительность вполне, не обольщается насчет себя и других, но один изменить ничего он не может. Ни его помощь не принимается, ни ему не протянут руку. Совершенно спокойны последние слова его – будничны, повседневны, безо всякого налета какой-либо театральности. Просто иного выхода он не увидел.