Филотаймисты

Александр ГЕРАСИМОВ

ФИЛОТАЙМИСТЫ


(неоконченная повесть о монгольских пограничниках)

Моему сыну Никите


1
       В 22 часа 13 минут 20 сентября 2... года, в ОВО при УВД Красносельского сектора поступил сигнал «ТРЕВОГА» из гостиницы «Мотель 151» расположенной по адресу: Таллиннское шоссе, дом №151. Наряд «ГЗ №3026» (старший наряда – старший прапорщик милиции Хамадиев В.Р.) прибыл к объекту в 22 часа 19 минут.

       По прибытии нарядом ГЗ установлено, что КТС* нажата работником гостиницы Сапожниковым С.В. после того, как на него набросилась неизвестная ему ранее рыжая собака больших размеров, подбежавшая к данной гостинице. Собака несколько раз укусила Сапожникова С.В., и тот был вынужден забежать в гостиницу, после чего нажал КТС. По прибытии наряда ГЗ собака не давала возможности сотрудникам выйти из машины, вела себя агрессивно. Старший наряда «ГЗ №3026» старший прапорщик милиции Хамадиев, находясь в машине, в соответствии с пунктом №2, части 2, статьи №15 закона Автономии «О милиции», произвел из табельного оружия ПМ 6 (шесть) выстрелов на поражение в данную собаку, после чего та отползла в находящиеся рядом кусты. Выйдя из машины, Хамадиев В.Р. произвел еще 2 (два) выстрела в данную собаку, после чего та умерла.

       В двух метрах к северу от места окончательной гибели вышеозначенной собаки шофером наряда сержантом Газзаевым А.Х., отошедшим по естественной надобности, было обнаружено тело неизвестного мужчины, одетого в белые спортивные кожаные туфли, голубой спортивный костюм фирмы «Adidas», китайского производства, и непромокаемую куртку типа «балонья» синего цвета. После обнаружения трупа Хамадиев В.Р. по рации вызвал сотрудников отдела по расследованию убийств городской прокуратуры. Пострадавший работник ЗАО «Меткон» Сапожников С.В. машиной скорой помощи госпитализирован в районную больницу.

       Старший прапорщик милиции Хамадиев В.Р. в ОВД служит с 16 ноября 2... года. С 1 июля 2... года назначен на должность командира отделения батальона милиции ОВО. По службе характеризуется положительно.

И.О. заместителя начальника ОВО при УВД Красносельского сектора
капитан милиции Додонов С.И.


***
      
       Семену Миркину необходимо было время. Не вечность, а так, пара часов лишнего свободного времени. Он постоянно не успевал. На лекции, на работу, за свежей газетой, на свидание с девушкой. В результате – со второго курса института вылетел, так что не только не успел полюбить свою будущую специальность, а даже и просто понять, о чем там шла речь; в сборочном цехе тракторного завода ему не удалось подняться выше должности помощника кладовщика третьего разряда, и это притом, что выговоры он получал регулярно, да и по карману его били, чуть ли не каждый месяц; новости он читал, как правило третьеводнишние, а если и узнавал что-то горяченькое, то всегда опаздывал ровно на столько, чтобы не получить от этих известий сколько-нибудь стоящих дивидендов; и, конечно же, девушка, которой осточертели Семеновы опоздания, вышла замуж за другого, довольно, признаться, скучного и бесцветного, но ужасно пунктуального, господинчика, хотя, без сомнения, Миркин ей был гораздо симпатичнее. Даже несмотря на то, что он был несколько толстоват, лысоват и слегка косолапил. Некоторым это даже нравилось. Зинаида Петровна, из бухгалтерии, утверждала, что ранняя лысина и кривые ноги говорят о повышенной страстности мужчины. Ей можно было верить – она регулярно делала вырезки из журнала «Здоровье» и штудировала «Камасутру».

       Как бы там ни было, Семен твердо решил найти лишнее время. Из курса средней школы в самых общих чертах он имел представление о теории относительности. Что-то там такое –  если постоянно двигаться против вращения земли, то можно сэкономить денек-другой. Однажды теща Вадика Сутина, Нина Ивановна, летала в Лондон (три часа лёту) по делам бизнеса. Так она вылетела в одиннадцать часов утра и прилетела тоже в одиннадцать…

***
       В юности Семины сверстники старались сделать свои невероятные умения достоянием обыденной жизни. Например, тот же Сутин с детства умел разом сложить все пальцы левой руки на тыльную сторону ладони, а большой палец без труда пригнуть к запястью. Клоков в уме с легкостью складывал, вычитал и извлекал квадратные корни из шести-, а то и семизначных чисел. Люся Пен с калькулятором в руках не раз пыталась подловить его на ошибке. Фодя Либерман, даром что астматик, мог на спор силой выдуваемого из груди воздуха порвать резиновую медицинскую грелку. Ромка Жук без паяльника и прочих необходимых инструментов запросто собирал детекторные приемники из вечно набитых по карманам радиодеталей. Миркин ничего такого не умел. Он был гением опоздания. Когда его виноватая физиономия появлялась в проеме скрипучей двери, весь класс разражался хохотом и, вместе с математичкой Ревеккой Евсеевной, хором провозглашал: «А-а-а, господин Миркин пожаловали! Это ничего, что мы без вас начали?» И так, почитай, каждый день. И всю его разнесчастную жизнь.

***
       В общем, Семен решил бороться. При каждом удобном случае он старался сэкономить, где минуту, где полчаса. Не пользовался обеденным перерывом. Чтобы вовремя успеть на службу, придя с работы, тут же ложился спать. Перевел все часы в доме на полчаса вперед и, договорившись с кем-нибудь о встрече, выходил на рандеву задолго до назначенного времени. Но… за редким исключением – опаздывал. Выходные дни Миркин просиживал в читальном зале районной библиотеки, пытаясь найти в специальной литературе разумное объяснение своему феномену. Однажды, перелистывая свежий номер «Научного Вестника», на последней странице журнала, среди объявлений о покупке животных для лабораторных нужд и продаже подержанной аппаратуры, он наткнулся на любопытное объявление: «ВРЕМЯ ВЫДЕЛИТЬСЯ ИЗ ТОЛПЫ!»– было набрано крупным шрифтом. «Всеволожский «Центр Экспериментальных Ускорителей» объявляет набор волонтеров для участия в опытах по изучению природы времени. Добровольцы обеспечиваются трехразовым питанием, спецодеждой и всем необходимым для проведения эксперимента. Кроме гонорара, выплачивается суточное содержание из расчета...» Семен даже крякнул от неожиданности.

***
       Собеседование проходило в здании городской обсерватории. К удивлению Семена, ожидавшего увидеть толпу соискателей, кандидатов было не много. В полутемном коридорчике переминались с ноги на ногу трое грязноватых, явно с похмелья, типов, тетка в оранжевой ватной куртке с набитой продуктами хозяйственной сумкой в руках и молодой длинноволосый человек, читающий книжку. Сема вывернул голову, интересуясь названием, и прочел: «Оскар Уайльд. Очерки». Рядом с читателем стояла прехорошенькая коротко стриженая девушка в синем жоржетовом платье в горошек. Время от времени она подымалась на цыпочки и что-то горячо шептала ему на ухо. Тот вскидывал голову к давно небеленому потолку и, встряхнув волосами, словно его заело, отвечал ей одно и то же: «Я тебе говорил, Люба, не надо меня провожать».

       Компания желающих опохмелиться вылетела довольно быстро. Тетка, как оказалось, попала не по адресу, но ее ватный зад долго еще маячил в дверном проеме – она пыталась выяснить у приемной комиссии, куда ей на самом деле нужно. После ее ухода скрылись вдвоем в кабинете молодые люди. Две четверти часа спустя красавица появилась из-за двери уже одна, и, прижимая треугольник платочка к дрожащим розовым губкам, не глядя на Миркина, махнула рукой за спину – дескать, входите. Сама же она, мелко семеня, упорхнула к выходу. На мгновенье ее неожиданно вытянутая фигура черным силуэтом возникла на голубом фоне и пропала за темным прямоугольником захлопнувшейся входной двери.

       Немного помедлив, Семен костяшками пальцев несколько раз осторожно потрогал мягкий коленкор двери и, отворив ее, шагнул в залитую белым искусственным светом комнату. За темного дерева основательным столом, по-собачьи приветливо наклонив голову к плечу, сидел тщательно причесанный на блестящий косой пробор человечек в темно-сером в тонкую красную полоску костюме. «Тоже мне, крестный отец», – с досадой подумал Сема и стал искать глазами любителя изящной литературы. К его изумлению кроме напомаженного «мафиозо» в кабинете не было никого. Стол с двумя приставленными к нему стульями, высокий забитый бумажными папками шкафчик, сейф, небольшая красная банкетка у стены и приткнувшийся к тумбе стола раскидистый пыльный фикус в рассохшемся зеленом бочонке,– вот, пожалуй, и вся обстановка странного помещения. «Не в окошко же выпрыгнул?» – подумал Миркин и тоскливо посмотрел на плотные завеси забранного кованой решеткой окна.

       «За вами, кажется, уже нет никого», – полувопросительно произнес чиновник, – «А с предыдущим товарищем вы еще, я думаю, встретитесь. Присаживайтесь, хотя бы вон туда, на диванчик», – и он сделал ручкой в направление банкетки. «Похоже, вы нам тоже подходите, если только не случится какая-нибудь… детская неожиданность», – спошлил вдруг полосатый и осторожно потрогал пробор.

       Вопреки ожиданиям, собеседование оказалось непродолжительным. Человечек забрал паспорт, задал десятка полтора простых вопросов, какие обычно задаются при поступлении на новое место, и всякий раз, когда Сема отвечал, ставил галочку в опросном листе. Потом он минут пять изучал результат своего труда, сверяясь с большим, заляпанным чернилами справочником. Дальше произошло вот что – полосатый поднялся из-за стола, застегнул нижнюю пуговицу пиджака, извинился, попросил немного подождать, сделал шаг назад и провалился под землю.

       От такой неожиданности абсолютно равнодушный к религии еврей Семен Миркин осенил себя православным крестом. «Вот те на! – подумал он, – Здравствуй, жопа, Новый Год! Куда ж это он делся?..» Минут пять он сидел неподвижно, приходя в себя. Потом любопытство победило осторожность. Опасливо, на цыпочках, обогнув письменный стол и изогнувшись телом, насколько только было возможно, за кадкой с фикусом Семен обнаружил открытый в полу люк, а в нем чугунную винтовую лестницу, кружевной улиткой уходящую вниз. Тут же снизу послышались шаги. Сема метнулся на место.

       Из-под стола показался знакомый пробор, а за ним и его хозяин. Ласково поглядев на растерянного соискателя, он промурлыкал, растягивая слова (так взрослые говорят с понравившимися им детьми): «Ну, что-о-же, Семен Борисович, как я и предполага-а-л, вы нам подхо-о-дите. Прошу пожа-а-ловать за мн-о-ой», – и правой рукой сделал округлый жест, приглашая Сему проследовать в преисподнюю.
 
***
       Нижние этажи обсерватории были сданы в аренду Центру Экспериментальных Ускорителей еще до реорганизации Гидрометеослужбы. После кадровых перестановок, чиновник, ведавший вопросами аренды обширных помещений Службы Погоды, порубил в мелкую лапшу документы и, прихватив с собой кассу, сбежал на Мальдивы. Так что долгосрочная аренда из-за путаницы в бумагах, по сути, превратилась в безраздельное пользование.

***
       Спиральная лестница напоминала винт мясорубки. Вслед за полосатым Миркин спустился в большое чистое помещение, сплошь облицованное белой гигиенической плиткой. Вдоль одной из стен стояли деревянные эмпээсовские диваны. Под потолком гудели лампы искусственного освещения. Одна из них то гасла, то загоралась снова. Это мигание раздражало и не давало сосредоточиться. Провожатый молча указал Семену на сиденье и, откашлявшись в кулак, коротко постучал в обитую голубоватой жестью дверь. Дождавшись, когда висевшая над косяком в металлической сетке лампочка загорелась зеленым, он вошел. Время шло, Сема затосковал. «Так и не побывал в Мавзолее, Ленина не увидел», – невпопад подумал он и от нечего делать стал читать объявление о наборе на курсы иностранных языков, неизвестно каким образом оказавшееся в кармане его пиджака. Особенно ему понравился, выделенный красным шрифтом альтруистический лозунг: «Сначала знания – потом деньги!» Внизу листочка мелкими буковками разъяснялось, что под небольшой процент желающим дается кредит на полную стоимость курса. Миркин удовлетворенно хмыкнул – старая истина о данайцах в очередной раз подтверждалась.

   Наконец дверь отворилась и из нее появилась серьезного вида немолодая женщина, одетая в зелено-голубой хирургический халат. Она поглядела на Семена поверх узких в тонкой золотой оправе очков, заглянула в бумажку, словно сверяясь, и сказала: «Господин Миркин? Семен Борисович? Пройдите, пожалуйста». «Ну, все!» – подумал Сема, встал со ставшего уже родным жесткого дивана и, выдохнув воздух свободы, шагнул за порог.

***
       В отличие от аскетичной приемной, новое помещение было напичкано разнообразной научной аппаратурой. Посередине на небольшом постаменте возвышалось зубоврачебное кресло. «Это у них, должно быть, пыточная», – уныло подумал Миркин. У дальней стены, за большим стеклянным столом, сидел плоский, похожий на электрического ската человек в таком же, как у очкастой, бирюзовом халате. С неожиданной для пожилой дамы ловкостью лавируя между громоздких, ощетинившихся блестящими рычагами ящиков, женщина добралась до него и положила на стол анкету. Плосколицый хищно прищурился и жестом пригласил Сему садиться на стоящий у стола прозрачный стул. Семен опасливо осмотрел предложенное сиденье и осторожно опустил на него зад. Стул оказался пластмассовым и приятно пружинил.

  «Будем знакомы. Доктор Левин, Даниил Аркадьевич», – плоский протянул через стол длинную оранжевую ладонь. «Загорел где-то», – машинально отметил Сема. В общих чертах Левин обрисовал суть эксперимента. От нараставшей тоски пациент впал в апатию. Поэтому из довольно продолжительной речи не понял ни единого слова. Какие-то континуумы, уровни... В голове крутилась глупая фраза: «Не довелось увидеть Ленина – зато попал к доктору Левину». Доктор нажал кнопку селектора и, появившиеся на звонок дюжие санитары вмиг взяли Миркина под белы рученьки, переодели в голубую больничную пижаму, усадили в кресло и опутали электрическими шнурами. На голову водрузили металлический дырчатый колпак, грудь перехватили широким гуттаперчевым ремнем, на пальцы рук надели серые резиновые наперстки с уходящими куда-то под сиденье разноцветными проводами. Когда доктор подошел к прикрепленному на стене большому электрическому рубильнику, Миркин чуть не напустил в штаны. Но все обошлось – от поворота рукоятки под потолком зажглось множество больших галогеновых ламп, совершенно ослепивших Сему, и без того порядком струхнувшего.
 
       Левин надел бумажные очки – такие выдают перед сеансом в стереокино – и, глядя в плоский экран компактного компьютера, стал задавать в значительной части странные, а порой совсем бессмысленные и даже бестактные вопросы: «Употребляете ли вы наркотики?», «Когда последний раз вы были в планетарии?», «Сколько, в среднем, раз на неделе у вас бывает половое сношение с женщиной (мужчиной)?», или «Кого вы предпочтете спасти из горящего здания? – а) старика, b) молодую женщину, с) грудного ребенка»... И все в подобном роде. На одни вопросы Семен отвечал сразу, на другие – немного подумав. На испытаниях ему хотелось показаться в самом выгодном свете.

   После тысячного, наверное,  вопроса доктор захлопнул крышку ноутбука, снял очки и щепоткой потер глаза. С Миркина стащили электрические путы, дали на подпись изрядную кучу бумаг (по привычке он подмахнул их, не глядя), забрали немного крови из пальца и предложили зайти за ширму помочиться в стеклянную баночку с красивой серебристой крышкой, в которой лучше было бы хранить, например, молотый кофе или хороший листовой чай. Затем Левин по-цыгански, на подносике, будто величальную чарку, предложил скушать продолговатую красную пилюлю. После чего все та же бирюзовая дамочка по длинному безликому коридору проводила Сему в скромно обставленную комнату без окон, уложила на удобную койку, пожелала спокойного сна, выключила свет, и вышла, заперев за собой дверь.

       Миркин лежал в темноте, выложив руки поверх одеяла. Стремительно развивавшиеся события минувшего дня совсем лишили его какой-либо ориентации во времени и пространстве. Все происходило будто бы не с ним. «Интересно было бы узнать, который теперь час? И где обещанные суточные? И вообще, чего это они меня так бесцеремонно уложили? Может быть, я не хочу спа...» – успел подумать Сема и провалился в пушистый серый сугроб.

***
       Разыскивая по всему заводу начальника смены Пластова, Миркин по ошибке вошел не в тот кабинет и очутился в комнате с лабораторными грызунами. Абсолютно голые розовые крысы, нагло развалившись в лонгшезах и надев на мерзкие, облезлые от загара морды прямоугольные бумажные очки, принимали ультрафиолетовые ванны. В воздухе сухо пахло озоном и мышиным пометом. Седовласая женщина в зеленом халате предложила Семену занять свободную лежанку. Однако с непременным условием – нужно обязательно раздеться донага, что было не совсем ловко. В конце концов, общими усилиями штаны с него стащили, и тут оказалось, что детородный орган, которым Сема так гордился, превратился в цветочный пестик, и его нужно было, во что бы то ни стало, срочно опылить, а то отвалится. Тычинки с пыльцой были замкнуты в прозрачном сейфе, а противная докторша никак не могла найти нужный ключ из связки, висевшей на шнурке, прикрепленном к ее шелковому, синему в белых магнолиях поясу. Сгорая от нетерпения, Миркин схватил докторшу за ноги и, что было сил, хватил ее головой об угол запертого стеклянного ящика. Сейф разлетелся в хрустальную пыль, а тычинки, сделанные из мягкого охряного воска, на искусственном солнце растаяли и теплыми струйками потекли прямо по Семиным голым ногам.

***
       Проснувшись, он с ужасом понял, что обмочился. Такого с ним не бывало с голоштанного детства. В пионерских лагерях умудренные в подобного рода опытах старшие специально переливали воду из кружки в кружку над ухом очередной жертвы (в семи из десяти случаев – способ безотказный). И вообще, спал он всегда из рук вон, а снов, от страха проспать будильник, не видал, кажется, целую вечность.

       Голубая пижама была безнадежно испорчена. Семен снял штаны и, зажав полы пижамной куртки между ног, стал замывать желтоватые разводы в раковине рукомойника. Лихорадочно застирывая постыдное пятно, он машинально взглянул в висевшее над умывальником зеркало и чуть не рухнул в обморок. Из-за полированного стекла, открыв рот и вывалив язык, на него таращился совершенно перепуганный голливудский красавец. Прямые русые пряди модной прически падали на зеленоватые с желтым глаза, тяжелый подбородок был покрыт мужественной щетиной, ровные крепкие зубы отливали перламутром, красивый правильный череп покоился на мощной шее, укрепленной на в меру развитых плечах. Миркин закрыл рот – его vis-а-vis, с видом обделавшегося питбуля, тоже послушно захлопнул пасть. «Новое дело...» – подумал Сема и все-таки потерял сознание

***
       «...я смотрю – батюшки-светы! Лежит на спине, как живой – глаза открыты, а не шелохнется. Потом этот клоун переворачивает его на брюхо, хлопает в ладоши – он дернулся разок да как полетит! Вот смеху-то было! Дети в восторге. Теперь будем приглашать их на каждый праздник... Ой, Лида, я тебе потом перезвоню!.. Так, голубчик, очнулись уже? Как мы себя чувствуем? Голова не кружится? Не тошнит? Как вам не стыдно?! Всех тут перепугали!» – последние слова были адресованы Семе.

       Нянечка, широкозадая розовощекая девушка, сунула трубку мобильного телефона в карман, соскочила с высокого стульчика, прикрепленного к никелированной спинке кровати, и по-утиному переваливаясь, направилась к Семиному изголовью – поправить подушки.

- Который час? Кто вы? И вообще, где я нахожусь? Какое сегодня число? По какому праву?!.. – Сему распирало. За деланным возмущением и совсем не свойственной ему искусственной напористостью он попытался спрятать страх и смущение. Он лежал на спине, в просторной пахнущей лавандой кровати. Над головой беззвучно булькал прикрепленный к высокой металлической палке мешочек капельницы.
- Я – патронажная сестра. Зовут меня Марья Михална, можно – Маша или Машенька, как захотите. Вы – в санатории Центра Экспериментальных Ускорителей имени Сергея Эйзенштейна. Сегодня 7-е Августа 2... года. Один час с четвертью по полудни. Не сердитесь. А то вы как ребенок, ей Богу – «Оторвали мишке лапу. Уронили мишку на пол...» – спокойно и даже отчасти ласково отвечала сиделка. Одета она была в завязанный сзади халат тона выстиранной морской волны. От этой зелени Сему уже мутило.

       Оказалось, при падении Миркин здорово треснулся головой и добрых две недели провалялся в коме. За это время его из подземного бокса перевели в санаторный комплекс ЦЭУ в Бернгардовке. За забранным мутной москитной сеткой окошком палаты бесчинствовала флора и фауна. Шум стоял, как на Невском проспекте. Пчелы, жуки, жирные мухи и прочие цикады соревновались с птицами – кто кого перекричит. Ветер за окном путался розовыми рукавами в ветвях реликтовых ив, солнце проникало в комнату сквозь хаос круглой ветлы, оставляя на стене отчетливые синие кружева. Горьковато пахло сырым деревом свежевымытого пола, медом, скошенной травой и чем-то еще, неуловимо сладким, чем обычно пахнет безоблачный летний полдень за чертой города.

- Принесите мне зеркало, – тоном Гоголевского Вия распорядился Сема.
Сестрица тотчас же исполнила приказание. Сема спустил ноги с кровати и взглянул в маленький дамский кружочек. Из-за потертой амальгамы на него смотрел все тот же, что и в прошлый раз, небритый тип. Семен потребовал объяснений. Машенька исчезла. А минуту спустя в дверях появилась ухмыляющаяся физиономия доктора Левина.
 
- Семен Борисыч! Как вы спали? Как вас мухи не... тревожили? – проворковал врач и приветственно помахал тоненькой папкой.
«Должно быть, у них здесь стиль такой – детские стишки наизусть цитировать»,– недовольно подумал Миркин.
- Что вы со мной сделали? И кто это, вообще, такой? – Сема мотнул головой на зеркальце.
- Ничего особенного. Обычный ускоренный комплекс пластических операций. Неужели не понравилось? Вы же сами дали согласие. Помните – подписывали?
- Ничего я не помню, – совсем рассердился Семен, – и если вы немедленно не вернете мне мою одежду и нормальный вид – то, уверяю вас, очень об этом пожалеете! – в подтверждение своих слов он выдрал из руки иголку капельницы и пнул ногой стоящие у кровати шлепанцы.
Левин проследил за траекторией полета тапочек и неожиданно жестко сказал:
- Знаете что, Семен Борисович? Скажите спасибо, что в жабу вас не превратил. Подписали договор – добро пожаловать на борт! И кончайте из себя Девственницу Орлеанскую строить – не люблю!
 
       Доктор подхватил с кровати папку, резко, так что за спиной захлопали бирюзовые крылья халата, повернулся и вышел из палаты. Дверь, снабженная доводчиком, словно была в чем-то виновата, тихонько закрылась.
 
***

       Порывистый весенний ветер нервно гонял бумажки и грохотал пустой алюминиевой банкой по мощеной булыжником рыночной площади. Без товара крытые торговые ряды выглядели пусто и неопрятно, как рот нищего старика. На ярмарке, несмотря на базарный день, было на удивление тихо, почти безлюдно. Должно быть, сегодня все отправились к ратуше – поглазеть на публичную порку. И только упорная торговка подсолнухами неподвижной копной сидела со своим завернутым, как рукав серой рубахи, наполненным черными тараканами семечек, мешком.

       Семен низко и медленно летел над землей, изредка касаясь ее босыми ступнями. Эти прикосновения доставляли ему жуткое наслаждение, и он специально поджимал ноги, для того чтобы оно не стало слишком привычным. Проплывая мимо брошенной цистерны с хлебным квасом, он заметил, что латунный кран закрыт неплотно, и тоненькая ржаная струйка беззвучно ввинчивается в дырчатый поддон бочки. От этой протечки внизу образовалось неправильной формы квасное озеро с округлыми леденцовыми краями. Пыль не давала влаге истечь, лужа становилась все толще и круглее. Наконец она вспухла совсем и прорвала пыльную дамбу. Рыжие ручейки кривыми макаронинами побежали было, соревнуясь – кто быстрей, но встретились опять, и новое озерцо стало накапливаться в сером земляном порохе.

       Сему так увлекло это зрелище, что он на минуту забыл, куда он, собственно говоря, летит. Нынче была распродажа в немецкой кукольной лавке. Те из вещей, что с брачком; или сезон простояли в витрине, а потому выцвели и запылились; или по другим каким-нибудь причинам не были проданы, можно было купить за копейки. Сразу за площадью начиналась немецкая слобода – две неширокие улицы сплошь в магазинах, разного рода мастерские, пивные и закусочные. Кроме того, были «Friseur salon», аптека и кузня. Нужная Семе лавка располагалась в двухэтажном оштукатуренном здании с фахверками. По фронтону черным по белому готическими литерами, так, что без привычки и не сразу прочтешь, было выведено: Carl Biedermeier. И пониже крупно: «PUPPENHAUS».

       Перед магазином и внутри него было навалено видимо-невидимо разнообразного кукольного народу и игрушек. Сегодня Бидермайер торговал только тем, что уже не рассчитывал сбыть. За грош продавались деревянные щелкунчики и клоуны; безрукие и одноглазые фарфоровые красавицы, бесстыдно задрав юбки, так что были видны полотняные панталоны, беспомощной кучей валялись на дубовом прилавке; в углу, будто наполненная гигантской черной икрой, ютилась плетеная корзина арабских резиновых мячей; лошадиные башки, словно головы казненных, торчали на палках; пластмассовые фигляры отважно стояли на одной ножке и, поминутно рискуя свалиться вниз, балансировали на краю верхней полки; выставленные вряд и в карэ солдатики, замерли и, вытянувшись, ждали приказа оловянных генералов; игрушечные кораблики тщились сорваться с крепких подставок и умчаться за нарисованный на куске картона горизонт. Многое из того, о чем мечтает любой ребенок, продавалось сегодня в лавке господина Бидермайера.

   Но Семену надобна была только одна вещь – старое бильбоке в виде выпиленной из фанеры и грубо раскрашенной головы длинноносого Ленина. За эту немудреную игрушку доктор Левин обещал отпустить Миркина на все четыре стороны. Но чем дальше Семен рылся в бесконечном игрушечном развале, тем меньше оставалось надежд на обретение свободы. Он полез на верхние полки и, неосторожно задев ногой, опрокинул корзину с мячами. Резиновые шарики вдруг словно сбесились. Они выскочили из корзинки и стали прыгать все выше и выше, пребольно ударяя Сему по рукам, ногам и лицу.

***
       - Семен Борисович! Да очнитесь же вы, ради Христа! Что за наказание?! Чуть что – сразу в обморок хлопается, ровно барышня кисейная. Вам не идет. И habitus не дозволяет. Пора бы уже и свыкнуться. – Машенька сидела на Семе верхом и легонько шлепала его по физиономии.
- Какой еще габитус? – Сема недовольно поморщился, – Да слезьте вы с меня, в конце концов!
- Какой? Да ваш собственный! Новый, то есть, habitus. Внешний вид по-латински. – разъяснила словоохотливая Машенька, поднимаясь.
- Так бы и говорила. А то несет черт-те что! – Семе было неловко за проявление слабости, – Лучше бы давление померила. Санаторий, мать вашу за ногу!
Последнюю фразу Сема скорее подумал, чем сказал.

***
       День распускался. Накричавшиеся за утро птицы стихли, приготовляясь к сиесте. Только одинокая, вечно недовольная существующим порядком дел ворона время от времени нарушала тишину резким противным карканьем. Да еще упрямая оса, старавшаяся пролезть под оконную сетку изредка взжикивала, сердясь на преграду. Нагретый воздух стал плотным и непрозрачным, как речной перламутр.

       К тому времени Сема с сестрицей уже сидели за небольшим стеклянным столиком, мирно полдничая свежими французскими булками и сладким чаем с молоком. Несколько раз Машенька, правда, бегала в ординаторскую за большим зеркалом, но это уже так, скорее для проформы. Миркин стал привыкать к своей новой внешности и положению затворника.

***
       День за днем проходили в нескончаемых процедурах, самой неприятной из которых было долгое неподвижное пребывание в похожем на большую белую мыльницу сидячем гробу, называемом CLONBOX. От бесконечности мероприятий у Миркина создалось ощущение пробуксовки, топтания на одном месте. И не без оснований. Некоторое время спустя он почувствовал неладное. Участившиеся вздохи привязавшейся к нему Машеньки. Косые взгляды обслуживающего персонала. Недовольное покашливание Левина. У него чаще стали брать кровь из вены и часами продерживали взаперти в клонбоксе.

       12 сентября райская жизнь закончилась. Сначала Миркину сменили сиделку – прислали близорукую и уродливую Миру Сергеевну, личность в сравнении с Машенькой и комическую, и зловещую. Перестали таскать на процедуры. Потом перевели в палату звездочкой, а то и двумя пониже. Стали скверно кормить. В конце концов, спустя еще неделю, рано утром сунули в руки пакет с деньгами, выдали нейлоновую куртку, спортивный костюм, мягкие беговые туфли и без объяснения причин чуть ли не пинками выперли из санатория вон.

       За оградой Миркин стал приходить в себя. Он стоял на поросшем коротко стриженой травкой круглом холме. За спиной только что захлопнулись тяжелые серые ворота комфортабельной тюрьмы. Внизу лежала еще сонная, укутанная утренним туманом Бернгардовка. Одинокий осипший петух робко, словно сомневаясь, прокукарекал зарю. Лиловое солнце сделало несмелую попытку выползти из-за перекрученных узловатых сосен. Потом, будто бы раздумав, застыло на полпути. Семен зябко передернул плечами и тупо посмотрел на большой желтый конверт. Открыв его, он обнаружил в нем сумму, если не астрономическую, то вполне достаточную, чтобы попробовать начать новую жизнь. Сумасшедшая ворона неопрятной серой тряпкой с коротким карканьем пролетела мимо по своим делам. Пошел тоненький грибной дождик. Сема строго взглянул на небеса, натянул на голову капюшон, сунул руки в карманы и зашагал вниз по склону к болтающейся на тусклых медных проводах синей жестянке трамвайной остановки. Невесть откуда взявшаяся поджарая желтая собака, поминутно поджимая заднюю лапу и преданно моргая виноватыми глазами, потрусила рядом.


2
       Никита Бартенев был человеком творческим. Право на такое заявление ему давало обучение на подготовительных курсах при Институте театра, музыки и кинематографии. Кроме того, он несколько раз участвовал в смотрах районной художественной самодеятельности в жанре художественного крика. И самый весомый аргумент: Никита работал на телевидении «дольщиком», помощником оператора – таскал за камерой кабель и следил, чтобы нанятые зрители не уворовали на память чего-нибудь нужного из телевизионного хозяйства. Имел удостоверение работника. Последнее обстоятельство довольно часто играло решающую роль в заведении знакомств с представительницами слабого, но такого очаровательного пола.

       Справедливости ради стоит заметить, что Бартенев не был пустопорожним болтуном и жуиром. Читал он запоем. Ему не составляло труда рассуждать о таких тонких материях, как причины воцарения Софии Палеолог на российском престоле, возникновение кукольного театра в Экваториальной Африке или правила поведения в японском чайном домике середины позапрошлого века. Он знал поименно всех любовниц Алексея Михайловича, фавориток Короля-Солнце, внебрачных сыновей Генриха VIII и внучатых племянников Вячеслава Молотова. Для него было делом плевым отличить подлинную фарфоровую вазу династии Цинь от тонкой ее имитации. Ему было все равно, о чем говорить. Он мог часами рассказывать о технологии ткачества персидских ковров, о принципиальном отличии кустарного приготовления китайской туши VII века от варения ореховых чернил во Франции времен Реставрации, объяснял значение фигур морского семафора и запросто рисовал график наиболее выгодного, относительно притяжения земли, угла полета снаряда дальнобойного орудия. Из всех остальных его увлечений можно было особенно отметить два: любовь к швейцарскому сыру и мотоциклу Norton Combat Commando 1974 года выпуска.

       Еще Никита был «юношей бледным со взором горящим» и обладателем великолепной спутанной гривы. Одно время он так же носил подобие шкиперской, растущей прямо из горла бороды. На фоне розовых юношеских щек и полного отсутствия усов это было очень импозантно и выгодно отличало его из ряда ему подобных молодых людей. Однако растительность постоянно кололась, мешала целоваться с девушками и принимать пищу. Короче, однажды, накануне октябрьских праздников, Никита сбрил ее к чертовой матери и, наконец, вздохнул с облегчением.


***
       Решение пойти в лабораторные кролики возникло после ссоры с телеоператором Гошей Орловым. Во время съемок на вернисаже в одной из художественных галерей, в избытке расплодившихся в последнее время, Гоша нажрался сверх меры дармовым коньяком. Вследствие чего в очередной раз грубо указал Никите на его низкое, в смысле студийной табели о рангах, положение. За что получил в рыло. И совершенно справедливо – сам-то ты кто такой?! Очко, понимаешь, резиновое! Линза – рыбий глаз!

       Скандал вышел локальный, но с непропорционально серьезными последствиями. В потасовке дуэлянты сковырнули на пол, на первый взгляд, незначительный художественный объект, в результате оказавшийся дорогущей скульптурой модного голландского педераста Николаса Ван-дер-Братта. Хозяйка же галереи была знакомой главного редактора и, по совместительству, Гошиной двоюродной теткой. И на правах родственницы пострадавшего потребовала сатисфакции – выгнать Никиту со студии к свиньям собачьим. Редактор пожалел бедолагу, по статье увольнять не стал, но посоветовал написать заявление по собственному желанию.

***
       Так Бартенев остался без места. В следующий же вторник с твердым намерением найти достойное занятие он купил «Вакансию» и «Из рук в руки». Требовались рабочие строительных специальностей, геологи, бухгалтеры, девушки для откровенных съемок и домашние работницы (членов профсоюза просят не беспокоиться). Хоть сейчас можно было устроиться в элитное такси (желательна своя машина представительского класса) и грузчиком-такелажником, настройщиком в оркестр народных инструментов, приемщиком вторичного сырья, обвальщиком свиных туш и крысобоем. Дорого покупали антиквариат (деньги – сразу) и даром сулили подключить к Интернету. За гроши предлагались алюминиевые окна и натяжные потолки. «Стальные двери» обещали гибкие цены и хорошее настроение от производителя. Британские преподаватели божились в три дня обучить разговорному языку, а потомственная колдунья – приворожить мужа, поправить бизнес и найти угнанный автомобиль. «Real Trans Hair»! Выпадение волос объявлялось прошлым днем косметологии. Женщинам при сдаче анализов на инфекции урогенитального тракта первичная консультация обещалась совершенно бесплатно. Наркомания и алкоголизм? – не вопрос!.. Было всё! Не было только одного – спокойной, интересной, хорошо оплачиваемой работы для интеллигентного молодого человека без высшего образования.

       Никита швырнул было газету на стол. Но тут из «Вакансии» вдруг вылетела и опустилась к его ногам желтоватая листовка. «ЗАРАБОТАЙТЕ НА КВАРТИРУ!», – было набрано вверху жирным шрифтом. Далее разъяснялось, что Всеволожским «Центром Экспериментальных Ускорителей» разработана программа по изучению природы времени. Для исследований приглашаются добровольцы. Предоставляется отдельная палата, спецодежда, трехразовое питание, подъемные, суточные, по результату изыскания – приличное вознаграждение.
 
       Квартира у Никиты имелась – наследственная, в Петроградской стороне, в доме эмира бухарского, с красного дерева парадной дверью, гипсовыми гуриями по углам гостиной и великолепными изразцовыми печами в каждой из четырех комнат. В ней он обитал с пережившей родителей бабушкой, Софьей Алексеевной, недоучившейся по причине октябрьского переворота смолянкой и такой же древней бабкиной компаньонкой, по старой петербуржской традиции именовавшейся кокою. Кока Нина крестила и воспитала три поколения Бартеневых. Никита не считался. Его она считала досадной ошибкой природы. С младенчества мальчик не поддавался дрессировке. Не желал как следует ходить на горшок, пить из рожка, поедать полезную овсянку и ложиться спать вовремя. Читать выучился сам, в неполные четыре года повторяя за старшей сестрой Анечкой буквы, слоги и слова из допотопного Букваря. С тех пор с книгой не расставался.

       Ника рос одаренным пареньком. Как всем приличным детям, ему приглашали репетиторов, но толку не было. Его политалантливость мешала остановиться на каком-нибудь одном деле. Он немножко рисовал, баловался стишками, попиливал на скрипке и замечательно кричал. В спортивных секциях замечен не был. Единственная Никитина страсть – чтение, никому не мешала. Родители рано поняли тщету попыток научить его чему-либо конкретному и, слава Богу, махнули на него рукой. Тем более что сестра делала заметные успехи в лаун-теннисе. На том и успокоились.

   Мать с отцом уехали в Эдинборо, к сестре матери, бывшей замужем за толстым пьяницей, красноносым горцем Бобом МакМилланом, тренировать Анечку на кортах Шотландии. Вскоре, возвращаясь на машине с загородной прогулки, они неудачно вписались в непривычный дорожный поворот и умерли в один день, в чем, кстати сказать, всю жизнь клялись друг другу.

   Стараниями тетки МакМиллан Анна поступила в университет Глазго, увлеклась шотландской литературой XVIII века, забросила теннис, и вскоре следы ее затерялись в зарослях священного чертополоха. По сути, Никита был предоставлен сам себе и мог развиваться, как ему заблагорассудится.


***
       Спустя год со смерти родителей, на съемках телепередачи об Эрмитаже, Никита познакомился с помощницей Пиотровского, Любинькой Дановской, прелестным воздушным существом. Стриженная «под мальчика», хрупкая девочка покорила его своей непосредственностью. Ей тоже понравился высокий, немного нескладный молодой человек с забавной бородой. Такими она представляла себе Чернышевского с Герценом.

       Их пути стали пересекаться. Вскоре обнаружилась схожесть привычек и интересов. Оказалось, что оба они любили посидеть у Вольфа и Беранже, послушать Кондакова с Волковым в джаз-клубе на Шпалерной, покопаться в книжном развале на Литейном и были завсегдатаями киноклуба на Кирочной улице. Странно только, что до сих пор они не встретились. Некоторое время спустя молодые люди как-то само собой, так сказать, естественным образом стали жить вместе в Бартеневском доме. Бабка с кокой сначала было взяли Любиньку в штыки. Но потом, скрипя и сетуя на распущенность нынешней молодежи, смирились с мезальянсом и втайне даже полюбили живую и всегда приветливую девочку.


***
       Любинька была против. «Что за блажь – очертя голову, кидаться в авантюру с совершенно непредсказуемыми последствиями!» – говорила она. Как будто бывают авантюры с последствиями предсказуемыми.

- И, вообще, это не интеллигентно – человеку с твоими способностями выступать в роли какой-то морской свиньи!
- Не свиньи, а свинки, – возражал Никита.
- Ну, это – все равно. Хрен редьки не слаще.

   Никита объяснял, что ему надоело таскать из огня каштаны для всяких Орловых, что авантюра – как раз то, что ему нужно сейчас в его серой, беспросветной жизни... «Значит серой? Значит беспросветной?» – и без того прозрачные Любинькины глазки наполнялись слезами, и она убегала в соседнюю комнату – плакать в кокину юбку. К тому времени старухи уже до смерти любили «маленькую Лю», так теперь они ее называли. Пёс их разберет этот женский пол – то они сожрать друг дружку готовы, а то...

   Никита выходил из дома, пересекал Каменноостровский проспект и утверждался на высоком сиденье некогда знаменитого бара «Рим». Сейчас от былой славы заведения остались только тяжелые пыльные портьеры, дубовая стойка да фальшивая выцветшая стенка с нарисованной на ней худой сисястой волчицей и надписью ROMA. Большая часть помещения была отдана в аренду кустарной фирме «Мебель Италии». Контора гнала дешевые полированные гарнитуры из прессованных опилок и раздувшиеся, как недельной свежести утопленники, зеленоватые плюшевые диваны. Выпив рюмку поганого аперитива, Никита успокаивался и по Карповке направлялся на Чкаловский, в мастерскую художника Сашки Калинкина, человека и парохода.


***
       Сашка был старым нонконформистом, умницей и большим циником. «Не ссы в муку, – поучал он Никиту, – Бог не выдаст – свинья не съест. Я вон, три года тому назад свой скелет в институт Эрисмана продал – и ничего, жив еще. А Гарька Лонский – тот вообще, глаз в Академию загнал, мозг в Бехтеревку, а печень его Лева Багдасарян забил. «Желаю, – говорит, – посмотреть, во что превратится человеческий орган от такого количества алкоголя». Четвертную заплатил и расписку взял. После смерти растащат по частям – поминай, как звали».

       Никите нравилось бывать у Калинкина. Бездонный кладезь анекдотов и нестандартных суждений, ироничный Сашка был человеком теплым и нежным. Он имел большие влажные глаза бассетхаунда и маленький рост. При этом обладал недюжинной силой. На спор запросто поднимал за одну ножку тяжелое дубовое кресло. Стены его спальной были сплошь оклеены обоями из бракованных этикеток «Вермута». В углу мастерской он держал старинный, немецкий, обитый железом кофр, доверху наполненный дореформенными «четвертинками» водки. Никита готов был поклясться, что, сколько бы «маленьких» хозяин не доставал из него, сундук всегда оставался полон.

       Бартенев обожал, прислонившись в углу к теплой ребристой «голландке», со стаканом в руках слушать бесконечные Сашкины истории. Мало кто на его памяти так же, как Калинкин, мог держать внимание подвыпившей разношерстной компании.


***
       Как бы там ни было, а только на следующий день Никита взял томик любимого Уайльда и отправился в Обсерваторию – в кролики записываться. Любинька увязалась с ним.

- Смотри, – говорила она по дороге, – даже погода протестует.
Никита покорно взглянул на погоду.
- Нет, ты посмотри, – снова говорила Любинька, – небо, чистый воздух, птицы, дождь – все против того, чтобы ты запирал себя в четырех стенах ради какого-то дурацкого опыта.

Никита старательно вдыхал провонявший бензином и пылью воздух. Дождя не было. Птиц представляли два неопрятных воробья, сумасшедший голубь да похожая на соседку по даче пегая ворона, размачивающая в грязной луже хлебную корку.

- На кого ты меня оставляешь? – по-бабьи взывала к Никитиной совести Любинька, – На коку? Она меня ненавидит!

       Любинька кривила душой. Обе старухи давно уже в ней души не чаяли. За обедом подкладывали ей лучшие кусочки. Возродили забытую, было, традицию – печь по выходным дням мокрый ромовый торт и булочки со взбитыми сливками. Подговаривали ее играть в лото и раскладывать на праздничной скатерти любимый пасьянс Софьи Алексеевны – «Мария Антуанетта».

    Любиньке было дозволено рыться в кокином сундуке, вытаскивать и примерять на себя нажитые, но никогда не носившиеся наряды и рассматривать пожелтевших и заломленных на углах, мутно напечатанных на картоне девочек с вытаращенными глазами, среди которых с трудом можно было узнать маленькую коку Нину; коку в гимназическом переднике и с косой толщиной в руку, перекинутой через левое плечо, напряженно застывшую у фанерной колонны на фоне полотняного замка; а еще коку, вырванную из какого-то старого документа – в чудовищном кружевном воротнике, уже стриженную, с дурацкой челкой и с остатками синей печати на выбеленном уголке; и еще нескольких довольно современных, а потому уже совсем неинтересных кок. А Софья Алексеевна снисходительно, хотя и не без некоторой ревности, смотрела, как любопытная, как все молодые женщины, Любинька открывая душистый картонный восьмигранник с надписью «Маска» и кисточкой наверху, осторожно трогает пальчиком лежащую сверху пуховку; отвинчивает и нюхает стеклянную кремлевскую башню с остатками крепких духов, сделанных по заказу последней императрицы (царствие ей небесное), и нанизывает на свои прозрачные пальчики тяжелые, старинной работы золотые кольца, один Бог весть каким образом сохраненные от декабрьских обысков и забытые в Блокаду в отдушине одной из изразцовых печей.

- Ты понимаешь, что это просто глупо – уходить в монастырь из-за какого-то там Орлова, который и чиха одного твоего не стоит? – Любинька забегала вперед и хватала Никиту за отвороты вельветовой куртки. Становясь на цыпочки, она пыталась поймать его взгляд. Но Никита смотрел поверх ее головы, не без оснований опасаясь, что если их глаза встретятся, то решимость, с которой он шел на эксперимент, тут же испарится.

- Люба! Я сто раз тебе говорил, что все решено. Так будет лучше для нас обоих. Я мешаю твоей работе. Отдохнешь от меня. Да и это ненадолго. Две-три недели. Зато – во-первых: я точно буду знать, чего стою, во-вторых: у меня появятся, наконец, деньги, которые дадут нам хотя бы видимость свободы. Поедем, как люди... ну я не знаю... на острова какие-нибудь. Или в Гоа, например. Будем голые ходить. Куплю тебе сари. Бросим всё к чертовой матери! Надоело пресмыкаться перед... всяким... говном, в общем!
- А если...
- Никаких если. В объявлении ясно сказано, что эксперимент связан с феноменом времени и не имеет никаких медицинских противопоказаний.

       Подошел 232-й, на Всеволожск. Всю дорогу до обсерватории ехали молча. Однако, выйдя из автобуса, Любинька снова начала уговоры.

***
       Несмотря на довольно позднее время, очереди практически не было. На крыльце перед дверью переминались с ноги на ногу трое алкашей. Рядом с ними монументальная тетка в кроссовках и оранжевом ватнике, какие обычно носят путевые обходчики или дорожные рабочие, держала на отлете сетчатые полные продуктов авоськи. За ней стоял демобилизованный солдат и, постоянно сплевывая налипшие крошки, курил скверный табак. Дверь еще была заперта. «За мной будете. Я отойду на минуту», – бросил Никите военный и, стуча сапогами, скатился с крыльца. При виде незнакомых людей Любинька притихла и только покрепче вцепилась в Никитин вельвет.

       Спустя четверть часа дверь как-то сама собой открылась, и соискатели прошли в тесное узкое, без признаков какого-нибудь сидения помещение. Такие неудобные для ожидания полутемные коридорчики с полами из коричневого, задранного то тут, то там линолеума – обычная принадлежность российских присутственных мест. Они будто бы специально устроены для испытания серьезности намерений просителя. Кому не горит – уйдет и, в следующий раз, наперед думать будет, стоит ли ломаться.

       Отставник так и не вернулся. Зато явился какой-то подозрительный плешивый тип и молча занял очередь за Никитой. Тем временем Любинька, стоя на цыпочках, опять принялась уговаривать идти домой. Чтобы отвлечься от ее стенаний Никита раскрыл книгу и стал читать очерк о лекции Уистлера в Принц Альберт-Холле. Наконец стали вызывать.


***
       Процедура конкурса была, видимо несложной. Алкаши не успели войти, как тут же все по очереди вылетели, матерясь и хорохорясь. Зато оранжевая тетенька оказалась изрядной смолой и пока не выяснила, что пришла не по адресу, и здесь ей даром ничего не обломится, не убрала своего толстого ваточного зада из проема двери. В конце концов, и она ушла. Никите стало немного не по себе. Однако отступать было поздно и с висящей на руке Любинькой, он переступил порог приемной комнаты.

 
***
       Приемная оказалась полупустым помещением с большим красным пуфом у стены и пошлым фикусом возле резного в готическом стиле канцелярского стола. Окно было завешено плотной грязновато-белой «маркизой», за ней высвечивалась вполне тюремная решетка. Допотопный сейф у стены. Стеклянный хирургический шкаф с бумагами. За столом сидел преувеличенно аккуратный, уделяющий слишком много внимания своей внешности, довольно неприятный вертлявый человечек. Рыжеватые волосы его были намазаны какой-то блестящей дрянью и разделялись тщательным косым пробором. И вообще, вся обстановочка попахивала довоенной Германией. «Arbeit macht frei», – машинально подумал Никита, – шпрехшталмейстер какой-то». Любинька ничего не подумала, только крепче вцепилась в его рукав.

- Здрассте-пожалуйста, – осклабился пробор, – Что вдруг вдвоем? Мы дамочек, так сказать, не приглашали.
- Она со мной... временно... провожает, – оскорбился за Любиньку Никита. Его покоробила неожиданная фамильярность незнакомца.
- Нет, ничего. Можно. Провожающие пускай присядут на диванчик, – человечек кивнул в сторону пуфа, – А вас, любезный, попрошу поближе к столу.

       Далее все происходило как при взятии на работу: анкета «родился-женился», полтора десятка общих вопросов, паспортные данные... При заполнении пункта «семейное положение» аккуратист препротивно хохотнул и как-то заговорщицки, одними бровями указал Никите на Любиньку. Никита хотел уже было смазать его по роже, но передумал. Паспорт чиновник изучал особенно тщательно, даже зачем-то посмотрел на свет водяные знаки и понюхал бордовые корочки. Затем большой канцелярской скрепкой прикрепил его к анкете.

- Ну-с, молодые люди, прошу меня подождать. Никуда не уходите. Сейчас вернусь, – вертлявый поднялся из-за стола и, шагнув к стене, наклонился, будто собираясь заняться гимнастикой. На самом деле он потянул на себя торчащий из плинтуса рычаг. От этого квадрат паркета в углу как-то приподнялся, сдвинулся вбок и открыл уходящую винтом вниз чугунную лестницу. Канцелярист кокетливо помахал Никите его анкетой и ссыпался в подпол.


***
       В воздухе повисла жирная запятая. Слышно было только приглушенное гудение садившихся и взлетавших самолетов – неподалеку был сельскохозяйственный аэродром. Говорить как-то сразу стало не о чем. Любинька притихла. Поджав ножки, она сидела на банкетке и смотрела на Никиту глазами наказанной таксы.

       «Недолго музыка играл-а-а. Недо-о-лго фрайер танцева-а-л...», – минут через пять снизу раздался стук каблуков и давешний чиновник выскочил из-под земли как черт из табакерки.

- Поздравляю вас, Никита Александрович. Вы приняты в группу «В» испытательного отряда. Прощайтесь с... подругой и милости прошу, так сказать, к нашему шалашу. Книжечку, ничего, можете оставить, – гаденькая улыбочка, обнажая лиловые десны, то соскакивала, то вновь наплывала на острое, как опасная бритва, лицо набриолиненного человечка. Никита уже пожалел, что вписался в эту авантюру. Но природное упрямство, с которым в свое время не справилась даже Заслуженный Воспитатель всего Советского Союза, а также Великия, Малыя и Белыя Руси, кока, не позволило ему дать обратный ход.
- Ну, вот и ладно, что все так устроилось, – голос Никиты дрогнул, – Люба, ты езжай домой... я скоро... на, вот, возьми, – и он протянул уже еле сдерживающей слезы Любиньке томик Уайльда.


***
       «Синий-синий иней лег на провода...», – сладкоголосые «Поющие гитары» наматывали его и без того никуда негодные нервы на грифы своих полуаккустических, захватанных жирными пальцами советских гитар. Солист в полбитловском пиджаке (воротник-стойка, пуговицы в два ряда) глядел вдаль желтыми глазами привокзальной ****и так верноподданнически, что, казалось, вот-вот обделается от комсомольского восторга.

       Он ненавидел этот самодовольный, раскорячивший свои косые, модно-шестидесятные, тонкие проституточьи лапки «Рубин». Однако сил выключить ящик не было. Никита прирос к дивану намертво. Впервые в жизни он почувствовал биение своего сердца. Его бросила женщина. Подло, можно сказать исподтишка. Как она могла?! Меня! Которого все любят! Который... Словом, он упивался своею брошенностью. Леночка Бродянская, прехорошенькая русоволосая толстушка, безумно похожая на рудаковскую Ласочку, Лена-покажи-колено, Леночка Красная Армия (из-за очаровательной способности очень мило краснеть по любому поводу и без всякой причины), в общем, Ленка покинула его, соблазнившись приторного вида хлыщем из музучилища. Музыкантишка с бегающими глазками занюханного сутенера! Рано лысеющий, ни на что негодный ресторанный лабух с карманами полными засаленных заказных трешек! Коротышка с интеллектом гусеницы! Mein Gott! Православные! Бейте меня! Плюньте мне в очи! За что?!.. Никита решительно не мог понять такого выбора.

       В результате он напился скверным дешевым вином годным только разве что на окрашивание заборов. Был в то время такой замечательный в своем роде продукт с радостным названием «Солнцедар». Выпивши две бутылки этого отвратительного пойла, Бартенев впал в прострацию. Последующие события запечатлелись отрывочно, словно бы во вспышках стробоскопа.

       Мерзкие пьяные рожи... Странного вида компания, в рубашках застегнутых на последнюю пуговицу, похожих на баптистов людей... Какая-то давно не мытая, безуспешно пытающаяся опереться на воздух тетка. На майке – кривая надпись по-английски: «I’m a Pride of the Universe!»... Танцплощадка. Проникновение через забор. Крепкого вида дружинники-комсомольцы, сошедшие с плаката, под руки волокут юношу в участок, me pardonnez, опорный пункт правопорядка. Околоточный – с виду совершеннейшая свинья. Сапогом в яйца, кулачиной по затылку. Калейдоскоп. Дым! Взрыв! Бензин!.. Обезьянник. Темно. Холодно. Пить! Документы. Взашей! Улица. Свет. Тошнит. Пить! Артезианская скважина. Мокрое железо. Холодная тугая струя ломает шейный позвонок. Наконец-то. Смерть.................

       Ничуть не бывало. Наступивший день заявил о себе устойчивой головной болью, пустыней во рту и нечеткой картинкой в глазах. Если сидеть неподвижно, уставившись в одну точку – ничего. Стоит только сместить взор в сторону – американские горки, «Девятый вал», концерт для перкуссии с оркестром. Держась за стену, Никита добрался до крана, «выпил море» и тут же снова сделался пьян. Так продолжалось три дня. Как потом рассказывали очевидцы, вечер накануне закончился употреблением слегка очищенного активированным углем технического спирта на территории Независимого Автопредприятия имени Вано Мурадели. Бывалые ремонтники с неподдельным удивлением наблюдали употребление сиреневой жидкости в таких количествах и без закуски...

       Никита очнулся. В глазах еще стояли лиловые силуэты видения. Оказалось, он задремал на жестком деревянном топчане в холодном кафельном холле, куда привели его подозрительного вида бритоголовые типы одетые, как и все в этом заведении, в застиранные зелено-голубые халаты. Напротив, на белой, хирургической чистоты стене неряшливым серым пятном выделялась обитая кровельным железом дверь. Над ней, как в районной поликлинике, горела неровно окрашенная красной гуашью лампочка. Рядом зеленым бутылочным стеклом отсвечивала другая.



***
       Вернувшись домой, Любинька никак не могла успокоиться. Софья Алексеевна с кокой, как всегда, по субботам, пропадали в Доме Кино, где работала уборщицей еще один «божий одуванчик» – кокина старинная приятельница, Ядвига Казимировна Цвирко-Годыцкая, полесская дворянка, вдова польского офицера, по ошибке не расстрелянного в 40-м году в Катыни. Справедливости ради надо отметить, что в 52-м его таки шлепнули за милую душу, а сама Ядвига Казимировна отсидела десять лет от звонка до звонка, но к нашей истории это, конечно, не имеет никакого отношения.

       С книжкой в руках Любинька сидела в передней и тупо смотрела на свое отражение в старинном, до потолка, венецианском зеркале. Волшебное стекло, чудом уцелевшее в огне дотла сожженного союзниками Дрездена, было привезено дедом Никиты Николаем Дмитриевичем Бартеневым, военным экспертом Комиссии по Спасению Культурных Ценностей поставленной в известную позу фашистской Германии. Возвращавшиеся с победой советские солдаты, офицеры, сержанты и старшины волокли с собой, что ни попадя – каждый соответственно своему званию, должности и совести. Военный трофей – дело святое. Полковники вагонами везли мебель, рояли, меха, фамильное столовое серебро, изысканные изделия Севра и Мейсена, драгоценные китайские шелка и брюссельские кружева. Офицеры рангом пониже нагружали полуторки и пульманы фисгармониями и тюками менее изысканного барахла. Нижние чины не имели доступа в баронские особняки с фарфором, бронзой и хрусталем, а потому тащили, что могли из разбитых витрин магазинов и брошенных бюргерских квартир, всякий сообразно своему вкусу и разумению. Особенным расположением пользовались весело отливающие всеми оттенками перламутра Weltmaister’ы и Hohner’ы. Их ослепительно белые клавиши с трудом поддавались отвыкшим от двухрядок, заскорузлым от тяжелой военной работы пальцам задушевных деревенских гармонистов.

       Николай Дмитриевич привез с войны пару подобранных в руинах средневековых оловянных дароносиц, спасенный из солдатской кухни, переплетенный аккуратными немцами в воловью кожу толстенный том «Апостола» и это, чудовищных размеров, не пролезавшее ни в одну дверь, зеркало, первоначально предназначавшееся для будуара боевой подруги начальника службы снабжения тыла генерал-интенданта Малинина. После тщетных попыток внести зерцало в жилище наложницы, генерал плюнул и от щедрот подарил предмет роскоши своему подчиненному. Дом бухарского эмира проглотил негабаритный музейный экспонат с легкостью, и крытая сусальным золотом рама навсегда утвердилась в обширной Бартеневской прихожей.

       Сколько времени просидела бы Любинька, уставившись невидящим взглядом в свое отражение – один Бог весть. Из оцепенения ее вывел громкий звонок старой входной двери. Бартеневы не меняли поворотный механизм дореформенного колокольца на модные мелодии фальшивого ртутно-пластмассового зуммера, а потому от резкого, как павлиний крик, звонка вздрагивали и стар и млад.

       Девушка положила книгу на сундук и отперла дверь. Картинно отдуваясь и кряхтя, с коробкой птифуров из «Севера» в руках, явились довольные прогулкой старухи. Слезы, как по команде, брызнули из Любинькиных глаз. Не в силах больше держать себя в руках она бросилась на широкую кокину грудь и затряслась в рыданиях.



***
       Испытания он проходил в тесном, до потолка заставленном списанными осциллографами помещении. В воздухе стоял тонкий сладковатый запах мочи. Так пахнет долго варившийся куриный бульон. Бартенева усадили в старое парикмахерское кресло, нахлобучили на голову дырявую железную шапку и стянули грудь широким черным ремнем. На руки надели толстенные резиновые перчатки, в каких работают электрики. К каждому пальцу из-под сиденья тянулся отдельный цветной проводок. Было очень похоже на допрос с полиграфом.

   Во время тестирования врач, тучный человек в неопрятном зеленом халате, прямо из бутылки пил простоквашу и закусывал пирогом с кунжутом. Зерна кунжута сыпались на заполняемые листки, и ему приходилось постоянно смахивать их рукой. Показания приборов отражались на доисторическом мониторе с экраном размером с папиросную коробку. В своем большинстве вопросы были нелепыми: «Вы женщина?», «Арбуз – это фрукт или овощ?», «Как вы обыкновенно спите – в пижаме или обнаженным?», «Следите ли вы за цветом и прозрачностью вашей мочи?», «Чему равен корень квадратный из одного миллиона?», «Могли бы вы ради спасения жизни незнакомого человека отдать свой жизненно важный орган?»... Никита отвечал, не задумываясь – на звук. Неизвестно как долго продолжался бы этот бред, если бы не голос из селектора: «Иван Андреич, голубчик, Левин беспокоит. Вы закончили там, с пациентом? Мне нужна небольшая консультация. Как раз по вашей части».

       Толстяк быстро отправил остатки пирога в рот, смахнул крошки со стола и нажал кнопку вызова персонала. Дверь коморки тотчас же отворилась и высокая медноволосая медсестра вкатила в помещение кресло-каталку. Ее роскошные бедра и объемистый бюст были обернуты куском ткани такого же, как у врача, изумрудного цвета. При взгляде на ее колышущуюся под халатиком грудь вспоминались полотна Айвазовского. В отличие от замаранных одежд неряхи доктора, халат только подчеркивал ее привлекательность. «Ничего себе! Царица, блин, Савская, – подумал Никита, – Вот уж свезло, так свезло». Эскулап дал ему подписать кипу бумаг, велел проглотить большую красную пилюлю и предложил запить оставшейся простоквашей. Таблетку пациент съел, от простокваши вежливо, но твердо отказался. «Завтра на анализы. По полной программе», – сказал доктор сестрице. Царица кивнула, заставила Никиту сесть в коляску и кафельными коридорами доставила в небольшую палату со стеклянной, забранной мелкой стальной сеткой, дверью.

   Роскошью комната не отличалась. Больничная койка с лежащей на ней пижамой, стул да тумбочка – всего обстановки-то. Правда, на тумбочке стоял граненый стакан с одиноким, неизвестной породы цветком. Сестра уложила Никиту в кровать, сделала ручкой и вышла, заперев дверь на ключ. Оставшись один, Никита хотел, было, предаться эротическим мечтаниям по поводу возможной связи с рыжеволосой сиделкой, однако не успел – сон навалился на него неожиданно, как диверсант на часового.


3
       Суть эксперимента, в общих чертах, сводилась к следующему: Сему намеревались клонировать в группу филотаймистов, попутно улучшив во всех отношениях – придать более импозантный внешний вид, усилить мышечные реакции, смазать суставы, отрегулировать теплообмен, почистить кровеносную систему, подтянуть нервишки, наладить обмен веществ, подлатать и отполировать слизистую желудка и т.п. Далее размноженным Семам предстояло попасть в соответствующие временные континуумы. Вживленные в Миркиных наночипы должны были потихоньку наматывать интересующую ЦЭУ информацию. Сведения, по мере накопления, предполагалось считывать и передавать на общую информационную базу.

       Никиту клонировали бы, ни капельки не изменив – он представлял бы трескавшую плацебо контрольную группу.

       Однако что-то там не срослось. Бартенева размножили легко. Четырнадцать штук голых одинаковых Никит плавали в прозрачных гробах, ровно яйца пасхальные. Миркин же, хоть и стал писаным красавцем, однако размножаться никак не желал. Может быть, причиной тому было национальное упрямство – таскались же иудеи с Моисеем сорок лет и три года. Ходили, понимаешь, бродили и ни одно место им не понравилось, кроме Палестины. Надо же! В результате имеем незаживающий еврейский вопрос.


***
       После серии неудачных попыток тиражирования кандидатура Миркина была отвергнута начисто. Затраты на пластику и клонирование списали по статье «непредвиденные расходы». А так как Бартеневых напекли с запасом, то постановили разбить их на две группы – рабочую и контрольную. Денег на новые пластические операции не было, так что решили оставить все, как есть. Только подкачали «рабочих» анаболическими стероидами и почистили организмы общим порядком. Остальное, решила ревизионная комиссия ЦЭУ, и так сойдет.

4
       Сим сообщаю, что факт поставки стратегического сырья и оборудования для утилизации БСРД мятежным формированиям исландских сепаратистов не подтвердился. Со своей стороны нашим экспертным советом и специальным комитетом при Организации Отъединенных Наций была проведена независимая экспертиза отходов производства, так называемого «Щеточно-мочалочного объединения им. 17-й партконференции». По факту изъятия вышеозначенных отходов был составлен соответствующий акт, копия которого прилагается к настоящему рапорту. Результаты экспертизы будут высланы на имя директора-смотрящего с фельдъегерем на следующей неделе по ее готовности, не позже среды. Об оказии будет сделано сообщение по ВЧ связи.

Руководитель северо-западной секции филотаймистов, подполковник в законе
 
Лукин В.В.

***
       Такого перехода он и не упомнит. Все страшно устали и не переставали проклинать того, кто послал их на верную смерть. Поклажа невыносимо давила на плечи людей, причиняя им адские страдания. Никита совершенно выбился из сил и, если бы не коробка, что передал ему начальник экспедиции еще там, внизу, вероятно понимая, что она утроит силы, и без того измученного филотаймиста, он бросил бы все к чертовой матери и свалился бы уже за следующим поворотом. Негнущимися пальцами Бартенев ощупал нагрудный карман. « На месте, куда ей деваться », – удовлетворенно подумал он. В следующий момент страшной силы удар потряс его. Камень, неосторожно сброшенный со скалы впередиидущим проводником, застал его врасплох и, не успев увернуться, Никита повис на руках, чудом зацепившись за случайно подвернувшийся корень и какой-то незначительный выступ практически вертикальной стены. Кровь, от раны на рассеченной камнем голове, моментально залила глаза, он ослеп, оглох и уже не мог ориентироваться в пространстве. «Сколько я так продержусь? » – мелькнула мысль... и темнота уже совершенно накрыла его с головой. Уже падая вниз, он на мгновение очнулся и явственно представил себе лицо Литовца, который ожидал его, Никиту, на той стороне.


***
 
       Осень в этом году случилась внезапно. Ранние дожди заливали улицы с тупым остервенением. Город устал от бесконечной сырости. Капли воды неподвижно висели в воздухе, попирая закон природы, по которому они непременно должны были упасть на землю. Образовался плотный, душный, пахнущий мокрой собакой кисель. Таким, должно быть, был воздух под Ипром, когда сотни солдат, надышавшись горчичным газом, судорожно раздирали свои глаза и горла, проклиная всех немцев до седьмого колена.

       Литовец стоял у окна, словно завороженный, не в силах отвести взгляд от воды, стекающей по стеклу. Вот уже вторую неделю Бартенев не давал о себе знать. Пассивное ожидание изматывало сильнее тяжкой работы. Литовец стал злым и раздражительным. На любые вопросы жены взрывался. Она обижалась, уходила на кухню, а то и совсем из дома. Сердито хлопала входная дверь и в доме опять наступала тишина, бессмысленная и тягучая, как сырая резина. Так прошло еще три дня. На четвертый без стука в комнату вошел участковый, поздоровался громче, чем обычно, сел на единственный стул возле печки, поискал глазами места, куда бы положить фуражку, надел ее на синее суконное колено и, почему-то, обиженно посмотрел на Литовца. Тот неловко, как-то двумя пальцами, подцепил заранее приготовленную сумку и, ни слова не говоря, пошел к двери. Участковый встал, зачем-то окинул комнату скорбным взглядом, словно прощаясь с ней за хозяина, и тоже вышел, напоследок привычным движением повернув выключатель. Висящая под потолком лампочка вдруг ярко вспыхнула и погасла, теперь уже надолго.


***
- А тебе что, рыжий, особое приглашение, что ли, требуется? – разбитная повариха помахала растопыренной ладонью перед Никитиным носом. Он вздрогнул, протянул поднос. Со смачным шлепком с поварешки в алюминиевую миску свалилась порция голубоватой каши. «Сегодня синее рагу, ребята», – вспомнил Никита и невесело улыбнулся.

   Уже третий день филотаймист находился в этом странном лагере для лиц БОМЖ*. Попал он сюда в полузабытьи, накачанный транквилизаторами. Все тело еще болело, от ушибов, полученных при падении со скалы, голова гудела, спать на жестком матрасе из конского волоса было страшно неудобно. Непонятен был его статус в этом заведении. Если он заключенный, то почему свободно передвигается по всей территории лагеря; если вольный, то зачем эти железки на его лодыжке и запястье? Знают ли люди, заключившие его сюда, о его миссии, или пребывание здесь – нечто, вроде карантина? Что с посылкой? Хорошо, если она просто пропала в какой-нибудь расщелине в горах. А что, если она в руках врага? Этот вопрос, как и многое другое, не давал ему сосредоточиться на поедании отвратительной массы, называемой здесь «диетической низкокалорийной кашей «Монтгомери». Бред. Никита одним глотком выпил «чай» и пошел к выходу из пищеблока, по дороге вывалив содержимое подноса в здоровенный бак с дезраствором, стоящий в углу у дверей...

   Вдруг знакомый силуэт возник в проеме ближней к нему двери. «Батюшки! Кого я вижу?! Никита Александрович, черт пархатый! Какими судьбами? Что вас занесло в наши палестины? Вот уж кого не ожидал. А верно ведь говорят – гора с горой, а Магомет с Магометой...» – Лузгин схватил руку филотаймиста и затряс ею яростно, будто желая оторвать совсем. «Этого еще не хватало», – подумал Никита, увлекаемый хохочущим во весь горло гигантом.


***
      
       Изображение вдруг стало расплывчатым, будто кто-то плеснул пресной воды в глаза. Потом картинка перевернулась на 180 градусов, подернулась рябью, ушла в нить и пропала, как в телевизоре, выключенном из сети. Большие мотки кабеля в белой виниловой оплетке подобно гигантской китайской лапше свалились откуда-то с потолка, неудержимо улетавшего вверх. Никакая на свете сила не могла его остановить. Control Work / Please / Continue Your Step / Show The Keyboard / Customer’s Name / Warranty Card # ... / Don’t Touch The Monitor Screen By… Стук метронома становился все глуше и глуше, пока не превратился в буханье копра, забивающего сваи на строительстве дома напротив детского садика, в который когда-то ходил Никита. Мимо зарешеченного окна бесшумно пронеслась стая серых стремительных птиц и разбилась в перья о противоположную стену. Пошел снег. Хлопья его медленно кружились, сбиваясь в сплошное, белое бумажное одеяло, сквозь прорехи которого была отчетливо видна тонкая, синяя линия горизонта. Справа, через теплую ватную подкладку старого отцовского пиджака стал пробиваться слабый свет. Кровать сделалась пластилиновой, нагрелась и расплылась под тяжестью лежавшего на ней грузного нагого тела. Стало холодно. Где-то на кухне из неплотно завернутого крана тонкой струйкой текла вода. Брызги ее отскакивали от фаянса раковины и разлетались по черно-белому вермееровскому кафелю. Стукнула дверь. «...Не нужен мне берег туре-е-ецкий и Африка мне не нужна...» Никита повернул голову. На фоне окна появился еще кто-то. Мало было воздуха, слепил яркий белый, до боли в глазах, свет. Мучительно хотелось подняться, подтянуться, сделать что-нибудь с руками, белыми, рыхлыми, непривычно холодными. «Где моя деревянная пилотка?» ... Эта мысль не давала сосредоточиться на чем-то важном, значительном, необходимом для дальнейшего продвижения войск по равнине, теплой от наступающего солнца, такой знакомой, но, вместе с тем чужой, неотвратимо распадающейся на четыре пухлые, с рваными краями, лиловые пахнущие медью части. Противоположный берег угадывался еле-еле в двух шагах от полосатой будки, устроенной на сваях наклонно, как итальянская башня, и падающей все время, неслышно и медленно. Снизу вверх поднимались снежинки от брошенной на землю перины, напряженной как спина атлета, поднимающего тяжесть. Она была серой и влажной; пахла не то старыми документами, завалявшимися с прошлой войны, не то подгнившими паданицами из Татьяниного сада в Житомире. Хорошее было время! Сашка тогда еще не ходил в школу... Сколько же ему тогда было?.. Четыре?.. Шесть?.. На новую квартиру их привела странного вида бабулька, сгорбленная и почему-то очень печальная, с поджатыми, почти бескровными губами. Она все время что-то шептала про себя и скрюченным младенческим пальчиком указывала дорогу. Дети ее очень боялись. Невдалеке, хлопая крыльями, будто аплодируя невидимым музыкантам, пролетела тёмная, с белым пятном на боку, птица. Разгоревшийся было свет стал гаснуть. Смирнов уже подошел к крыльцу и обернулся, потом завалился на бок и растаял, будто его и не было. Мокрые картонные коробки и тряпичные узлы бесформенной оплывающей кучей лежали возле опрокинутой лодки, бесстыдно демонстрирующей свою голую ребристую спину проходящим мимо дворникам. На них кургузо топорщились оранжевые, не по размеру большие спасательные жилеты. В руках дворники несли битые духовые инструменты. Помятая туба тускло сверкала селедочным серебром.
 
       Больничная палата исчезла. Вместо нее просто ничего не было. Ничего не было...


***
       Что-то в голосе знакомца заставило Бартенева насторожиться. «Мягко стелет», – подумал филотаймист, – «Чего он от меня хочет?» Они не виделись с Лузгиным со времени прохождения курсов повышения квалификации филотаймистов, где, собственно, и познакомились. Высокий, спортивного сложения, громогласный, никогда не унывающий курсант, как-то сразу располагал к себе, казался неопасным. Многие, уходя на учебное задание, именно ему, Лузгину, оставляли документы и немногочисленные личные вещи, которые категорически запрещалось брать с собой. Не то, что бы, они там подружились, а так, между прочим, делились нехитрым продпайком, присланным на курсы организацией Красного Креста; помогали друг другу в изучении сложных схем и документов, которых в достатке сваливалось на головы несчастных курсантов, в общем, как то выделяли друг друга из общей массы прибывших на учебу людей. По окончании курсов жребий развел их в разные подразделения, и с тех пор они уже не встречались.

       Шутки, прибаутки, анекдоты, как всегда, сыпались из уст Лузгина, как из худого мешка просо. Речь лилась свободно, захватывала слушателя, подобно течению широкой, сильной реки. «Вот гипнотизер! Вольф Мессинг недоделанный», – подумал Никита. Лузгин, между тем, продолжал вспоминать общих знакомых, славные деньки, проведенные, как он выразился, у одного корыта, говорил о том, о сем и, в результате, ни о чем. Вдруг, настоящая фамилия Литовца промелькнула в общем ряду имен, прозвищ и кличек знакомых курсантов. «Вот оно! Есть! Попался вражина!», – в одну секунду в мозгу Никиты пролетело все, что он успел сказать своему бесшабашному собеседнику. Не подавая виду, что раскусил его, Никита, с несколько сонным видом, продолжал слушать Лузгина, улыбаясь и поддакивая, но уже собранный внутренне.


***
       Отрыв был небольшим – где-то круга полтора. Если принять во внимание уровень подготовки главного соперника Никиты – здоровенного алжирца, следовало бы поторопиться. Нервы стали ни к черту. Смешно подумать, если бы этот идиотский полиатлон случился бы года три назад, когда он был в приличной форме – даже задумываться не стал бы о возможном проигрыше. Ладно, поживем – увидим. Что там у нас – «качалка»? Пустяки, бывало и покруче!..

       Летом позапрошлого года на тренировочных сборах под Нельмом, в сорока километрах от Карлскруны, Никита сорвал ахиллово сухожилие и две недели валялся в тамошнем госпитале-профилактории для завязавших шведских алкашей, где пробавлялся жидким скандинавским пивком и отъедался жирными норвежскими креветками. Вот, было времечко! Крепкий русский парень глубоко запал за корсаж паре крутобедрых белобрысых сестричек и, несмотря на полученную травму, за милую душу кувыркался с ними на больничных простынях...
 
       Шаткие ступеньки на металлических тросах раскачивались, словно давая понять, что усилия физкультурника напрасны, и вообще, пора идти домой, забить на весь профессиональный спорт и беречь здоровье. Хорошо говорить, а каково ему сейчас придется? Если он не пройдет участок за положенные сто двадцать секунд, каждая вторая ступенька станет падать вниз, а с ними и надежда на «скорейшее выздоровление» рухнет прочно и навсегда. Безразмерный защитный шлем сползал на глаза при каждом движении, и Никита сбросил его вниз. Все равно толку никакого. Навернешься ты в каске, или без нее – все едино, костей не соберешь.



***
       Сцепившись воедино, физкультурники молча катались по влажному бетонному полу умывальной. Бартенев был много легче. Лузгин, в свое время выступавший за ЦСКА в первом тяжелом весе, явно одерживал верх. Однако тренированные в горах пальцы старшего филотаймиста Её Величества Отдельного Батальона Войск Специального Назначения сжимали крепкую шею противника все сильнее и сильнее. Недаром в школе филотаймистов за железную хватку Никиту звали Бультерьером. Лузгин брал массой – Бартенев ловкостью. Неизвестно еще, кто кого бы одолел, но, как это часто бывает, в дело вмешался случай в виде попавшего под голову тяжеловеса обыкновенного стопора, какие устанавливают, чтобы открывшаяся дверь не стучалась о стену. Перебив шейный позвонок, стальной, с остатками резинки, штырь с хрустом вошел под основание черепа. Лузгин дернулся, из ноздрей вспух и тотчас лопнул розовый пузырь, тонкая темная струйка стекла с уголка рта на белый подворотничок лагерной робы. Он резко вытянул ноги и замер. В одно мгновение глаза его застыли и остекленели. На миг в них отразилась неопрятно одетая худая тетка с остро отточенной косой на плече. Никита отвалился от неподвижного тела.

   Некоторое время они лежали рядом, как два любовника на пляже. Немного погодя Бартенев поднялся и вышел на каменное крыльцо. Полнолицая белая луна укоризненно косилась на все еще тяжело дышащего филотаймиста. Долгая тень прочертила двойной след на мокром черном асфальте. Дотащить тело до котельной, где дежурил его знакомый, отставной тувинский снайпер, и бросить его в топку было делом непростым. Тучный при жизни, мертвый Лузгин весил, наверное, тонну. Наручный и ножной браслеты Никита спустил в канализационный колодец. Защищенные от проникновения влаги, масла и кислот датчики исправно посылали сигнал о присутствии их владельца в периметре лагеря на центральный диспетчерский пункт. За молчание тувинец получил три дозы «жидкого мыла».


 ***
       Бартенев сидел на перевернутом ведре и любовался необыкновенной красоты закатом. Вся группа уже давно ушла далеко вперед, в соседнюю деревню. У них не было клуба, а потому вечером решительно нечего было делать полным еще энергии и сил молодым людям с крепкими кулаками и неудовлетворенными амбициями. Невзирая на усталость тела, душа просила приключений, а потому дюжина курсантов Высшей Королевской Школы Войск Специального Назначения каждый вечер тащилась за четыре версты посмотреть кинопередвижку или потанцевать с тамошними телятницами, а заодно, в очередной раз, показать аборигенам где, все-таки, зимуют раки. Счет был 4:3 в пользу местных.

       Поездка на сельхозработы была непременной частью учебного процесса. Каждую осень курсанты теряли до полутора месяцев на бессмысленное копание в мерзлой земле. Начальство полагало, что таким образом Военное Министерство вносит свой посильный вклад в народное хозяйство Автономии.

       В «Краснознаменном Ланкашире», где проходили трудовую повинность курсанты филотаймисты, быт был устроен по принципу первых поселений Нового Света. То есть, от всякого – по способностям, а удобства, как говорится, на дворе. Единственная в селе электрическая лампочка имени Ульянова-Эдисона светила из соображений безопасности над крыльцом сельмага, а остальной Ланкашир был окутан тьмой египетской.

       Работа была не то что бы чрезмерно тяжелой, многие курсанты выросли на фермах и к сельскому труду были привычны. Земледельцы просто не знали к чему бы приспособить двенадцать пар рук – весь сельскохозяйственный процесс был автоматизирован. И поэтому несчастные кадеты во второй раз пропахивали картофельные поля в бесплодных попытках собрать что-нибудь после прошедшего уже картофелеуборочного комбайна. Занятие было абсурдным, а потому утомительным.

       Группе был придан тракторист Николай, надевавший на работу свистящий прорезиненный макинтош со смушковым воротником. От механизатора вечно воняло соляркой, резиной, перегаром скверного, самодельного алкоголя и ржавой селедкой, в избытке поставляемой на сельский прилавок норвежскими рыбаками. Сельдь Николай съедал целиком, с костьми, плавательным пузырем, который он обжигал для чего-то на спичке, и потрохами. Резиновое пальто досталось ему от пленного английского летчика, который когда-то снимал угол у холостого тракториста и давно уже репатриировался, оставив на память и в уплату за гостеприимство этот, совершенно, по мнению Николая, необходимый в деревенской жизни выходной наряд. Макинтош составлял предмет гордости экспедитора, и на работу он надевал его только для того, чтобы показать свое явное превосходство, а стало быть, курсантское подчиненное ему положение.

       Бартенева не очень занимали традиционные бои с местными парнями. Его романтическая натура требовала уединения и покоя. Но, не желая проблем в личной жизни, он, что ни вечер, тащился за тридевять земель за компанию с товарищами.


***
       Два дня прошло со времени исчезновения Лузгина. Никто не хватился его, будто такие пропажи случались здесь и раньше. Внимания к Никитиной персоне не прибавилось, но и не убыло. Все время он чувствовал чей-то посторонний глаз, но был настороже и не подавал виду, что чувствовал слежку. Дни клиентов этого более чем странного заведения проходили в рутинных занятиях. Все шло по-прежнему, Никита даже немного заскучал.

   В пищеблоке на стене у раздачи висела доска объявлений и приказов. На ней каждое утро вывешивали, видно в издевательство, «новое» меню:
 
1.Щи кислокапустные
2.Каша «Монтгомери»
З.Чай из сухофруктов.
 
   Иногда чай заменялся кислородным коктейлем – желтоватой, похожей на пену для бритья дрянью. Кроме этого, на доске было два ящичка: в одном селедочная бумага, нарезанная небольшими серыми квадратами, другой предназначался для готовых записок, в которых можно было предъявить претензии к качеству питания, пожаловаться на работу персонала столовой, внести предложения по улучшению качества обслуживания; на шпагате висел также огрызок карандаша. Разрешалось, и даже поощрялось, «письменное сношение между пациентами лагеря».
 
      

 ***
       В сентябре норвежская армия оккупировала город. На всех столбах появились листки белой бумаги, оповещающие о том, что оккупационные власти и временный муниципальный совет предлагают всем жителям, включая грудных детей, при передвижении по улицам иметь при себе документы, подтверждающие личность и, отдельно, три черно-белые фотографии 3x4 см анфас и профиль. Фотографии можно было заказать у военного фотографа (номер телефона прилагался). Также предписывалось всем трудоспособным мужчинам в недельный срок отметиться на военно-трудовой бирже на предмет получения единовременного пособия для членов их семей. Людям пожилого возраста необходимо было подать в гражданскую комендатуру при временном муниципалитете ходатайство о выделении минимального пайкового содержания из расчета 12 к/кал на килограмм живого веса.

       Никите в ту пору было двенадцать лет. Они с братом и теткой, двоюродной сестрой отца, жили в отдельной квартире на самой окраине Дублина, куда не ходили даже трамваи. Добираться из города домой приходилось сложными маршрутами, большей частью на своих двоих. Некому было защитить их от жизни.

       Хмурые облака обиженно взирали с высоты на то, как в городе насаждался новый порядок. Ветер срывал с деревьев отжившие свой срок листья и устилал ими влажный траур асфальта. Печальные вороны оплакивали старое бытьё.

       Для определения веса и других измерений предлагалось явиться на специальные метрические пункты при районных поликлиниках. Кроме того, в повседневной личной жизни жителям города вменялось в обязанность пользоваться контрацептивами. Замеченные в нарушении этого пункта должны были быть подвергнуты принудительной депортации в лагеря специального назначения до особого распоряжения властей. Всем гражданам, включая грудных детей, нужно было иметь специальную бирку с информацией о регистрации. Бирка должна была быть нашита на верхнюю одежду с левой стороны. Грудным детям бирка навешивалась на левое запястье. Надписи должны быть выполнены типографским способом (номер телефона полевой типографии прилагался) и защищены от попадания влаги полиэтиленовой самоклеющейся пленкой.

       Стояла удивительно тихая осень. Было еще тепло, но по утрам лужи уже схватывались ледяной ниткой. Небо поворачивалось лицом к северу.



***
       Бартенев находился в состоянии легкого недоумения. Выставленный для всеобщего обозрения предмет не оставлял впечатления вещи необычной или, тем более, загадочной. Обыкновенный брусок песчаника или ракушечника размером 15 х 20 х 54 см, заключенный, для пущей важности, в прозрачный пуленепробиваемый саркофаг, который установили на невысокий подиум посреди главного зала Библиотеки неразговорчивые такелажники в оранжевых комбинезонах СОКП*. Кариатиды с еле прикрытыми мраморными тряпицами обнаженными торсами недоуменно взирали на диковину своими глуповатыми очами, словно не понимая, чего люди так носятся с этим куском обычного камня.

       Старый смотритель, протиравший куском газеты зеркальную дверь, посмотрел на круглые стенные часы над большим камином, украшенным забавными фигурками азиатских божков и резными сценами охоты на тигра. Стрелки показывали четверть одиннадцатого. Старик вздохнул, скомкал газету в плотный комок и медленно побрел к противоположной двери, по дороге ворча ни к кому особенно не обращаясь: «Грехи наши тяжкие, прости Господи».

       Минуту помедлив, Никита решительно двинулся к выходу. Он видел достаточно, остальное додумает по дороге.


***
      
       В субботу тетка уехала в Лимерик, а Никиту и Николая со старшим МакМанаманом и Растяпой О’Лири отправила на Лиффи за рыбой. Река была в двух шагах от их нового дома на Талбот-стрит, в который мальчики переехали стараниями нового теткиного ухажера, отставного бомбардира Роена МакФерсона, человека крепко пьющего, но в сравнении с покойным дядей Толей, безусловно, положительного. Вооружившись самодельными спиннингами и выпросив у тетки распаренной пшеницы для прикормки и анисового масла для придания запаха наживке, рыбаки засветло вышли из дома и направились по улице направо с намерением выйти на О’Коннелл, а там и до набережной рукой подать.

       Дойдя до Лиффи, МакМанаман сделал спутникам знак не шуметь, а сам быстро спустился по наклонной гранитной набережной и вытащил из укромного местечка сверток с самонадувающейся резиновой лодкой третьего поколения. Чем она отличалась от лодок второго поколения, не мог бы объяснить ни сам МакМанаман, ни кто-либо другой, включая Рыжую Сову Старки, рыбную торговку и барахольщицу с Ватерлоо Плейн, что в Амстердаме, которая и вдула этот старый залатанный гондон Пройдохе Маку. Но надо отдать ему должное – с третьей попытки плавсредство все-таки наполнилось сжатым воздухом и стало похоже на хейердаловскую тростниковую посудину после хорошей морской трепки. Нос и корма ее были задраны сверх всяких приличий, с бортов свисали какие-то лишние веревки и резиновые лохмотья, но выбора не было, и экипаж погрузился в видавший лучшие времена дредноут без особенных приключений.


***
 ... справа, сквозь теплую подкладку отцовского пиджака стал пробиваться слабый свет. Кровать вдруг сделалась пластилиновой и расплылась... Никита проснулся.

       Утро было ранним и тяжелым. Рот не хотел разлепляться, ноги и руки не слушались затуманенного мозга, во рту было сухое гадкое напоминание о вчерашнем. В общем – все, как всегда, если не хуже. Хотя, куда уж хуже-то?

       Алкоголику требуется способность к быстроте движений. Лучше всего двигаться скоро, не производя при этом излишнего шума. Тихо ступая, чтобы не разбудить жену, Никита цыплячьим шагом поволокся к холодильнику в смутной надежде, что вчера выпил не все. Нужно было опохмелиться. Эта мысль была подобна жирному вонючему цветку орхидеи, распустившемуся в воспаленном мозгу. Остальное было не так важно и спрятано за завесью из темно-красной, цвета старой говядины органзы, ломкими блестящими складками заслонявшей большую часть пустого пространства черепной коробки.

       В кухне белым столбом капитулировал холодильный шкаф. Никита протянул потную ладонь к невыносимо гладкой полированной дверце. Рука двигалась по разделениям, как бывает, если помахать ею перед телевизором – за ней тянулся шлейф прежде сделанных движений. Подивившись открытому эффекту, Бартенев отворил холодильник, из которого тотчас же выскочила вертлявая рыженькая собачка и немедленно убежала прочь из кухни. Собак они не держали. «Это меня белочка* догнала», – машинально подумал Никита. Тупо посмотрев внутрь полупустого холодильника, он понял, что поход в лавку неизбежен.

       Двигаясь так же тихо, Бартенев пробрался в спальню и попытался собрать свой гардероб воедино. Попытка увенчалась успехом. Дело оставалось за малым – нужно было найти средства к существованию. Общесемейные ценности можно было не принимать во внимание – деньги и драгоценности были надежно заперты в сейфе кабинета, в полу под компьютером, а код доступа жена меняла каждый раз после начала Никитиного запоя. Поискав по закромам, большей частью для самоуспокоения, он понял, что вчера потратил даже деньги, отложенные на присмотренное у антиквара собрание трудов Уго Шпейера – десяток томов в чудных, телячьей кожи переплетах.

       Оставалось идти на поклон к держателю винной лавки, косоглазому Савелию Брунову, сыну профессора Николая Николаевича Брунова, доброго Никитиного приятеля, почившего в бозе два года тому назад от грудной жабы, царство ему небесное. Делать было нечего. Никита с белыми баскетбольными кроссовками в руках вышел на площадку шестого этажа. Надев обувь, он направился в сторону лифта, но, представив себе замкнутое, заплеванное пространство кабины, предпочел спуститься пешком. Савка встретил Никиту подчеркнуто радушно:

- Никита Александрович! За чем пожаловали?! Соки сегодня получили, колониальные – нарочно для вас!
- Какие там соки, Савелий. Мне бы водочки...
- Никак опять развязали узелок, Никита Александрович? – участливо поинтересовался христопродавец.
Бартенев по-бычьи закивал головой. Ему был противен этот спектакль, но ничего не попишешь, нужно было терпеть.
- Вам, как всегда, или... – шинкарь уже выставлял на цинковый эшафот две бутылки «Ржаной» и двухлитровый пластиковый «Боржоми».
- Спасибо, Савелий. Ты, это... запиши там... на мой счет... – Никита сквозь землю готов был провалиться.
- Не извольте беспокоиться, запишем-с, – Савка смахнул воображаемые крошки с прилавка. Вывалившись из лавки, Никита по дуге достиг своей парадной и, преодолев одиннадцать войлочных лестничных пролетов, оказался дома...

- Слава Богу, слава Богу... – водка спасительным потоком оросила засохшую почву Никитиной души.


***

Шла кукушка мимо сети,
А за нею злые дети.
Все кричали: «Кук-Мак,
Убирай один кулак!»

       Пройдоха Мак терпеть не мог этой детской считалки, полагая, и не без оснований, что в ней скрыт довольно прозрачный намек на его фамильное имя. Вообще, если бы не Татьяна Николавна, он и не связывался бы с этой мелкотой. Вечно они вяжутся к взрослым и только мешаются под ногами. Его бы, Макова, воля, он велел бы правительственным указом детей до двенадцати лет отдавать в учение к печнику О’Брайану. Уж кто-кто, а старина Рэд О’Брайан позаботился бы о том, чтобы чубы этих никчемных созданий Господних не скучали бы без дела. Уж он задал бы им хорошую трепку. Или еще можно, прямо с рождения, этих противных, мелких, вечно визжащих как резаные свиньи, земляных червяков сдавать в католический монастырь – пусть бы нечестивцы-католики показали бы им рай на земле!

       Так размышлял МакМанаман, безуспешно пытаясь одолеть очередной зацеп любимой винтовой блесны. Между тем небом завладели низколетящие тучи. Они давно намеревались обложить свободное пространство над городом и сегодня им это, похоже, удалось.


***

       Самое большое неудобство на свете – это ботиночные шнурки, завязанные с разной силой. «Почему мне вечно приходится прикидываться кем-нибудь другим, что бы в глазах окружающих меня людей выглядеть самим собой?» – спрашивал себя Никита, наконец отделавшись от сопровождавшего его соглядатая. Для этого, даже ему, опытному филотаймисту, пришлось попотеть, перескакивая в метро на ходу с одного эскалатора на другой; в женском туалете выворачивать наизнанку казенную прорезиненную куртку на клетчатой подкладке; проходными дворами уходить от преследования. И все напрасно. Литовец не пришел в закусочную на углу Малой Морской и Невского на условленную заранее встречу.

       День не задался с самого утра. Так бывает – ну не везет, хоть ты плачь. Кончилась зубная паста; тосты подгорели; кофе, сваренный накануне вечером, горчил; в газетный киоск не завезли спортивный еженедельник, который по пятницам знакомый старичок киоскер оставлял своему постоянному клиенту; вышел кредит телефонной карты, в общем – одно к одному.

       По дороге домой Бартенев просчитывал возможные последствия и варианты выхода из сложившейся ситуации. Нужно было успеть оставить условные знаки на столбе возле Биржи и трансформаторной будке во дворе дома №2 по Большой Разночинной улице. Никита зашел в аптеку кампании «Пелль и сыновья» и запасся там порошком ликоподия для взрывпакета; завернув за угол, огляделся и спрятал в углу за водосточной трубой сверток с графитом, который должен был передать Литовцу. Выходя со двора, он неожиданно столкнулся нос к носу с давешним неопрятным старикашкой из Библиотеки. Никита опешил, но старик вдруг приложил палец к губам, отворил облезлую дверь дворницкой и жестом пригласил его войти. «Дела», – подумал филотаймист и, очертя голову, шагнул за порог.


***
       Обычно гроза обходила город стороной и проливала свои бурные слезы где-то далеко. Только вспышки молнии и ворчливый гром пугали городских собак, как пьяный взрослый нагоняет страх на малых детей.

       Но в этот раз небо словно сошло с ума. Оловянная туча накрыла своим рваным рукавом неповинные ни в чем дома и деревья. Слюдяной потолок не выдержал страшного давления воды; океан дождя упал вертикально вниз; мутные потоки воды пронеслись по улицам, сметая все на своем пути. Уличные стоки перестали справляться с возложенными на них обязанностями, они просто не были готовы к африканской страсти Нового Потопа. Произвол наводнения воцарился на улицах города. Буря не утихала. Годовой запас воды разом обрушился на землю. Казалось, что это «Левиафан» открыл свои гигантские кингстоны. Дождь пополам с градом барабанил по всем мало-мальски пригодным для этого поверхностям, разнося в пыль стеклянные крыши оранжерей и окна мансард. Стихия разыгралась не на шутку. Градины величиной с перепелиное яйцо проникали в дома, доставляя немало неприятностей домовладельцам, не позаботившимся о ветхих крышах. Стол, накрытый во дворе богатого горожанина для гостей с материка, был в считанные мгновенья превращен в чудовищных размеров компот, сервированный на каменной мостовой, а затем разом высосан через трубу канализационного коллектора и смешан со стремительными мутными потоками, собранными со всего города.

       Никита с братом укрылись от дождя в пещере слоистого каменного обрыва. Здесь они играли в раннем детстве, отражая атаки нападающих норвежцев. Норвежцами им служили жутко живучие жуки-солдатики, действительно будто бы одетые в ненавистные мундиры захватчиков. Никита набирал их целый коробок от охотничьих спичек на вересковой пустоши за домом, неподалеку от ямы, вырытой когда-то отцом для хозяйственных нужд. Еще они собирали маленьких, металлического блеска, переливающихся всеми цветами радуги жучков, которых считали светлячками. Это были «наши» солдаты. Каково же было удивление Никиты, когда, уже на курсах, работая над рефератом по биологическому оружию, он случайно наткнулся на описание светлячка. Им оказался невзрачный червячок, личинка совершенно другого вида. Но тогда, в детстве, магический блеск крохотных насекомышей завораживал и заставлял верить, что никто кроме них не может так отчаянно светить в темноте, среди чахлых, низких кустов с ароматом ирландского дурмана.

       В этот раз наловить рыбы так и не удалось. Что ж, не впервой ложиться спать на пустой желудок. Тут не до улова. Только бы вывел Святой Патрик из этого потопа! Добраться бы живыми до дома! Спаси и сохрани!

      
***
       Бартенев устроился на работу в бюро по ремонту бытовой техники. Когда-то он помогал теткиному мужу чинить швейные машинки Зингера, часто ломавшиеся у Лимериковских белошвеек. Это было еще до вооруженного конфликта между правым крылом Национального Комитета и «Серыми фартуками», в котором погиб дядя Толя и крепко пострадал дед Ван-Голандов.

       В детстве он мог часами смотреть, как Анатолий Николаевич своими крепкими, узловатыми пальцами ловко копается в металлических кишечках машин, похожих на грустных черных слонов, пришедших на водопой к квадратному, светлому озеру. Губки механизма, захватывающего ткань, представлялись ему двумя крокодилами, спрятавшимися в воде, и только вафельные рифленые спины торчали наружу и выдавали их присутствие опытному охотнику. А блестящие челноки, скрывавшие шпулю с нитками, в зависимости от системы механизма, походили то на индейские пироги, то на зулусские барабаны. Красноватая, тусклая лампочка, освещавшая рабочее место, служила жарким африканским солнцем.

       Мастерская располагалась в мансардном этаже старого дома в Петроградском секторе города, недалеко от мечети, прямо за особняком балерины Матильды Кшесинской. Из окон был виден Троицкий мост и Петропавловская крепость, изрядно побитая временем, но не потерявшая своего величия и распластанной островной красоты. Ангел на облупившейся золоченой спице собора давно уже не крутился и глядел прямо на здание бывшего Эрмитажа, а ныне Совета Автономии по Спорту, Туризму и Культуре.

       Работа была непыльная. Граждане не очень любили пользоваться бытовой техникой, предпочитали делать всё большей частью вручную и не тратить драгоценную электроэнергию сверх бесплатного месячного лимита, полагавшегося каждому работающему по закону. Поэтому ателье занималось пустячным ремонтом прогоревших суповых кастрюлек и починкой мелких механических приспособлений, облегчавших труд зажиточных домохозяек. Иногда поступал государственный заказ. Тут уж приходилось работать на совесть и иногда даже вне урока. Но это случалось не так уж и часто, так что у Никиты была масса времени для чтения и самосовершенствования. Графитовые стержни, спрятанные им за потолочной балкой, пить-есть не просили. Все было тихо. Никита потихоньку успокоился и даже записался на курсы санскрита в Дом Культуры Промкооперации.


***

       «Местное время семь часов утра». Голос диктора как всегда немного дрожал. Бес его знает, то ли работа такая, либо просто бздит… Никита перевернулся на другой бок. Телефонный звонок вернул его в прежнее положение. «Никита Александрович, Ленский беспокоит. Тут вот какая штука образовалась…»

       Сергей Ленский был, как это теперь называется, Никитиным партнером по бизнесу, а проще говоря, сменщиком. Человеком он был невредным, но у него вечно возникали какие-нибудь проблемы. На сей раз, ему нужно было, во что бы то ни стало, отлучиться из города на пару дней, что сопрягалось с трудностями, в смысле отметок в паспорте, получением выездной и въездной виз, и прочим бегом с канцелярскими барьерами. Почему-то Ленский считал, что Никита вполне подходит на роль буфера, соединяющего два вагона – кабинет начальника Общегородской Службы Быта и его, Серегин стул.

   На воре и шапка горит. Ленский стал на ходу придумывать историю о тетушке, которую он, Ленский, любит еще с пеленок, а если не с пеленок, то со школьной скамьи, а если не со школьной скамьи, то… – в общем, враки на хромой собаке. Мог бы придумать что-нибудь поубедительней, или хотя бы отрепетировать загодя…  Никита вздохнул полной грудью, но на выдохе, вместо полагавшейся Ленскому ругани и обвинений в профнепригодности, вышли слова вялого приятия позиции его, Ленского, относительно работы над часами, сданными старушкой Голенищевой в долговременный ремонт (сделайте как-нибудь ребята, одна у меня осталась память о Митрии Васильевиче, хороший был человек, упокой, Господи, его душу).

       Совсем недавно в мастерскую пришел старичок-боровичок и принес удивительной красоты и сохранности навершие к камину, представляющее собой двух путти разглядывающих несуществующий герб на несуществующем щите несуществующего графства. У одного из них отсутствовала голова – предмет в композиции, безусловно, не лишний. И вот этот старичок возжелал видеть в образе пузатого младенца ни кого-либо, а собственно себя – старичка-боровичка с портретным сходством. В наши-то тяжелые времена! Денег дал вперед, николаевскими червонцами (откуда они их только берут?). Сергей взялся за работу, да видимо деньги то ли пропил в партизанском шалмане, то ли ссыпал в утробу «однорукого бандита», теперь прячется. Господи, да когда же ты дашь мне настоящую работу?! Надоело все, хуже горькой редьки! Филотаймист высшей категории Никита Александрович Бартенев вынужден латать старушечьи кастрюли, мать их!..

 Впрочем, терпение!.. Он обтер руки ветошью и поставил чайник с водой на кипятильную платформу.


***

       «…Не водился б ты, сынок, с этими ворами, а не то наступит срок – скуют кандалами», – надрывный голос Вяльцевой наводил на Бартенева тихую тоску. «Конечно, скуют, как пить дать скуют, скуют, да еще и добавят, и очень просто…», – Никита уже второй час колдовал над старушечьими часами. Черт их знает, чего они упрямятся. Керосин в банке для полоскания деталей чист, как девушка в день причастия, камни в порядке, пружина новенькая, а нейдут, будь они неладны! Отложив в сторону отвертку, Никита посмотрел в окно. Над Петропавловкой в сторону Объединенных Скандинавских Эмиратов с огромной скоростью, как в кинофильме, неслышно летели драные разноцветные облака. Ветви стриженых лип, будто бы для защиты растопырились на север. Так что создавалось впечатление, что варяги и в самом деле опасны.

       Когда это было?.. Теперь же, Четвертый Рим жил обычной, неспешной скандинавской жизнью. Финики, после двух неудачных попыток, снова восстановили свой сухой закон; норвежцы захлебывались в бесплодных потугах возобновить Северные Олимпийские Игры; датчане – тем и вовсе было на все наплевать с высокой горки. С тех пор, как в Новом Северном Море была найдена нефть, ленивые и без того даки опустились совсем, расформировали вооруженные силы и всем своим народом, включая грудных младенцев, пили горькую. Надутые, чопорные шведы, несмотря на давно закончившиеся боевые действия, поминутно устраивали военные парады и смотры, доводя своих измученных шагистикой и артикулами солдатиков до изнеможения. И только воинственные исландцы никак не могли смириться с мирным договором, то и дело совершая набеги на соседние племена. Впрочем, набеги оставались практически незамеченными – всем просто не было никакого дела до исландцев.

       Никита вспомнил карточный дом, построенный им на выходных днях. Грандиозное сооружение из почти двадцати колод добротных доконфликтных карт было воздвигнуто им за шестнадцать часов скрупулезного непрерывного труда. Жаль, только, что никто этого не увидел и не восхитился мастерством филотаймиста. Ну что ж – неизбежные издержки жизни под прикрытием… Он почувствовал себя никому ненужным исландским воином. Нужно будет послать им открытку, дескать – я с вами, друзья! No pasaran!


***

       Работы по дому было не очень много. С тех пор, как Никита подрос, надел длинные штаны и стал считаться мужчиной, тетка не перегружала его домашними делами. Ну, там, за углем сходить, или перетащить газовый баллон из подвала в кухню, да мало ли. Но больше всего мальчику нравилось ходить в керосиновую лавку, которая приезжала каждый второй четверг месяца во двор к О’Лири. Керосин привозил шведский иммигрант со сказочной фамилией Андерссон, великолепный экземпляр настоящего викинга. Он въезжал во двор на пегой, вечно жеребой, с раздутым животом и белыми чулочками на передних ногах лошади, звоня в колокольчик и распевая любимую песню на своем тарабарском наречии. Он пел, наверное, что-то невероятно смешное, потому что после каждого куплета кричал: «Finska gourka!», хлопал своими громадными ладонями по обеим коленкам и громоподобно хохотал, запрокидывая голову назад и крутя свои желтые прокуренные усы. Каждый куплет артист иллюстрировал неприличными жестами, что неизменно приводило в восторг местную детвору.

       Возле повозки шведа выстраивалась небольшая очередь с разнокалиберными посудинами. Покупатели откручивали крышки бидонов и заранее готовили мелочь. У Андерссона никогда не было сдачи. Он просто бросал деньги в карман своего промасленного комбинезона и на просьбу о сдаче только бросал удивленный взгляд на человека, так некстати потревожившего его, Андерссона, во время исполнения им, Андерссоном, его, Андерссона, служебного долга.

       Больше всего на свете Никита любил смотреть, как тугая, шелковая, иссиня-желтая керосиновая струя с волшебным шипением вырывалась из большого крана и падала в подставленную керосинщиком большую кастрюлю, из тех, какие женщины используют для кипячения белья. Для себя он давно решил, что, когда совсем-совсем вырастет, то непременно будет керосинщиком.


***
      
       Остаток ночи и часть утра, самое опасное время, Никита решил провести на Аптекарском острове в синематеке, заведении богоугодном, куда вряд ли вздумают сунуться силовики или добровольные народные дружинники. Последние, впрочем, не представляли особенной опасности; в силу своей добровольности и сопутствующей ей тупости, дружинники мало понимали в деле селекции, а уж отличить полномочного представителя секретной службы от простого филера они не могли по природной своей робости перед мундиром и знаками отличия. Зачем этих людей отрывали от созидательного труда и гоняли по пустынным улицам, никто не мог понять.

       Бартенев любил эти тихие залы некогда детской районной библиотеки. Ему нравились навощенные полы цвета выдержанного коньяка; запах бумажного тлена, робко пробивающийся сквозь плотный дух паркетной мастики; высокие седые стены, увешанные мудрыми изречениями давно умерших людей; старушка библиотекарша, с видимой неохотой выдававшая в детские руки единственную драгоценность, которой она владела – старые книжки с трепаными корешками, любовно заклеенные каталожными марками, отчего они становились похожими на государственной важности постпакеты, а сам Никита представлялся себе фельдъегерем и доверенным лицом испанской королевы.

       Филотаймист устроился в третьем, боковом зале, в закутке за колонной, откуда открывался прекрасный вид на весь компьютерный комплекс синематеки; его же самого заметить было бы довольно трудно, так как громоздкий, древний системный ящик, Бог знает с какого времени стоящий в зале и уже давно служащий для сохранения разного барахла, забытого посетителями, заслонял его от любопытного глаза.

       Перелистывая страницы старых довоенных видеогазет, среди наивной рекламы, Бартенев наткнулся на любопытное объявление: «Куплю потертый кошачий воротник, горжетку. Предпочтение отдается меху сиамских тонов. Дорого. E-mail: antic.sp.as@lavin.аv».

       Он тут же вспомнил Семена Арановича, сумасшедшего антиквара с Малой Посадской улицы, свихнувшегося на поисках похитителей его любимой сиамки Нерки, загадочно пропавшей сразу после его развода с красавицей Лидией, танцовщицей экзотических танцев в кафешантане «Луна». Семен Александрович переживал пропажу кошки едва ли не более разлуки с женой, польстившейся на тугую мошну застройщика Милюкова, выскочившего, как черт из табакерки, на повальном увлечении населения улучшением жилищных условий и строительством загородных домов. В собрании старьевщика было немало дорогих, уникальных вещей, составивших бы гордость любого порядочного собрания, но жили они с молодой женой крайне скромно, почти бедствовали. Так что не стоило и удивляться скоропостижному роману крепконогой Лидочки с новоявленным девелопером, к тому же недурно воспитанным и носившим с подчеркнутым изяществом красивые кожаные колготки и туфли на высоком каблуке.

       Да Бог с ней, с Лидочкой! До смерти огорченный пропажей любимого зверька, Семен Александрович будто бы и не заметил ухода жены. Он обивал пороги газет и частных телекомпаний с просьбами поместить объявление об исчезновении животного, но всюду получал отказ, так как подобная информация была запрещена к оглашению Главной Санитарной Комиссией Санкт-Ленинградской области. И только одна желтая бульварная газетенка не убоялась всесильной Комиссии и опубликовала на своем сайте объявление Арановича, напечатав его эзоповым языком.

       Никита выключил монитор и посмотрел на хронограф. Было уже 13.20 Осло. Пора было отправляться на Витебский вокзал Николаевской монорельсовой дороги.



***
       Мастерство не пропивается! Бартенев успешно миновал лавиноопасный участок и наконец-то выбрался на Плато-Гранде. Страховку, как впрочем, и все остальное «бесполезное» снаряжение, пришлось бросить еще при переправе через «качалку». Теперь оставалось уповать только на крепость пальцев рук и на ладанку с тальком. Он сбросил с себя остатки верхней одежды и остался в тонком летнем гидрокостюме и легких кроссовках. Впереди был едва ли не самый сложный отрезок трассы. Юноша опустился на корточки, прислонился к скале, закрыл глаза сложенными вместе локтями и постарался разглядеть в наступившей темноте светящуюся точку на воображаемой линии горизонта. Этому упражнению, помогающему снять напряжение, он научился еще мальчишкой в интернате, куда попал сразу после войны.

   Его и еще десяток стриженных наголо и от того похожих на близнецов ребят привел в казармы, переоборудованные из заброшенной молочной фабрики, высокий неразговорчивый негор в форме полевого командира. Стены большого зала с верхним световым фонарем были испещрены граффити и рисунками, изображающими человеческие гениталии во всех возможных ракурсах. Не оставлены были без внимания и собственно интимные взаимоотношения полов. Никита с удивлением отметил, что некоторые картинки находились под самым потолком на высоте приблизительно около трех с половиной метров. Должно быть, казармы населяли люди гигантского роста, решил он про себя и ошибся. Через короткое время аборигены научили новичка искусству высотной стенописи, а так же важнейшему из умений – щелчком прилеплять горящие спички к потолку, отчего последний, по твердому убеждению обитателей приюта, приобретал вполне законченный, обжитой вид.

   Собственно, в интернате-то Бартенев и решил стать филотаймистом. Ему сразу пришлись по нраву крепкие, подтянутые молодые люди в лиловых беретах, которые наряду с гражданскими воспитателями служили вожатыми отрядов. В общем-то, если быть честным, мальчишке больше всего понравилась строгая, но красивая форма спецназовцев, которую те носили на линейках и парадных смотрах.


***
       Юноша легко перебросил послушное, как прежде, тело через препятствие. До конца дистанции оставалось всего ничего, кругов пятнадцать. Начать да кончить. Горькая усмешка скривила лицо «физкультурника». Господи! Да не оступись тогда проводник, он, Никита, был бы уже далеко от этой суровой природы.

       Невероятной сложности полиатлон, был учрежден спортивным комитетом Автономии в незапамятные времена, еще в эпоху правления династии Лоу. С тех по, ежегодно, все неугодные правительству, или попросту неучтенные в постоянных списках, праздношатающиеся члены общества, в обязательном порядке, привлекались к этим жестким соревнованиям. Забеги делились на три категории: ТО, ГТО и ВТО. Никита стартовал в последней, самой трудной, категории, рассчитанной на здоровых, физически крепких лиц без определенного места жительства.

       Все было бы еще ничего, если бы не эти проклятые железки, так больно впивающиеся в лодыжки, да нелепая, досадная ошибка на старте дистанции, подмочившая его репутацию природного спуртера, и давшая возможность австралийцу обойти его на четверть мили.

       Сердце билось ровно и быстро. Немного подташнивало. Сам виноват – не нужно было есть эту дрянь перед стартом. Врач команды дал проглотить ему какие-то пилюли, якобы умножающие выносливость. Как бы не так, пот катился по телу, руки дрожали, во рту пересохло, в глазах темнело. «Сколько еще продержусь?», – мучила назойливая мысль. За очередным поворотом показалась река, не широкая, но быстрая. «Черт!», – подумал Никита,– «Тут-то мне и капцы!» Он не умел плавать.


***
      
       Сардиния? Бали? Ты с ума сошла. Кто же едет летом отдыхать на юг?.. Милая моя, давно прошли те времена, когда тусовка проходила на канарах с гавайями. Игры Коллекционеров – вот фишка сезона! Так что выбрось в мусорную корзину все свои говенные бикини по полштуки баксов за пучок – и бегом в «Солдат удачи»… конечно… да… да, конечно… да… ребята в курсе… ты не догоняешь, что ли, подруга? Никитина давно уже весь магазин скупила на корню. Там, кроме копеечного камуфляжа, не осталось ничего. Уж ты мне поверь. Что?.. Дурочка ты, моя хорошая… Конечно, с запасом. Что бы ты без меня делала?.. Ну, ладно, ладно, благодарить будешь потом. Сейчас – ноги в руки и бегом в магазин. Спросишь Юлика, он все тебе подберет. Имей в виду, десять процентов – мои. Ну, все. Пока – пока... Муа-муа!.. Сучка.
       Наташа, сколько раз тебе говорить – не наливай собаке йогурт, она его не жрет! Легче, легче играй… еще легче, стучишь по клавишам, как корова, прости Господи. Та-та-та, та-та-та, та-та-та-там! Вот… вот… можешь ведь, когда захочешь. Ладно, все, иди спать. Ноты забери, горе ты мое. На сколько ставить будильник? Что – «мам»? Опять ведь проспишь! Ладно, иди.
       Господи, когда я уже сдохну?!


***

       Бессонные ночи и низкокалорийное питание давали себя знать. Справляться с бурным течением только на первый взгляд неопасной реки было все трудней и трудней. Пустые канистры, брошенные на берегу рыбаками и захваченные Никитой в качестве поплавков, помогали, но, большей частью, служили для успокоения.

    «Нужно мне было, дураку, тогда, в Карлскроне слушать отца и прилежно учиться плаванию, благо спокойное, незлобивое шведское море было под боком. Теперь уж поздно пенять, да и не на кого. Ладно, Бог не выдаст – свинья не съест», – юноша, в очередной раз хлебнув холодной осенней водицы, судорожно рванулся вперед к такому, казалось, близкому берегу. Намокшие кроссовки тянули на дно, пришлось их скинуть. Сразу стало значительно легче двигаться.

   Физкультурник бросил мешающие ему канистры и, отчаянно колотя по воде руками, по-собачьи, из последних сил заторопился к спасительной тверди. Как выбрался на берег и потом полз к сухому, скользя по прибрежной глине, срывая ногти, в отчаянной попытке не свалиться опять в воду, Никита уже не помнил. Он вдруг почувствовал себя всего огромной отсиженной ногой; большое, серое ватное одеяло накрыло его с головой, придавило к кровати, не давая вздохнуть. Никиту стошнило водой. Дальше – темнота.


***
 
       На вокзале он намеренно не стал уходить от слежки. Так было спокойнее. Подумаешь, дежурный филер, тоже мне фигура – поматросит и бросит. Ничто человеческое, так сказать… по нужде, или за пирожками там, мало ли. А суетиться, скрываться и, тем самым, обращать на себя внимание – удел новичков, да и нужды никакой нет.

       Купив газету в киоске у бронзового изваяния Ульянова-Ленина, Никита вставил видеокарту в считывающее устройство. Новости были неутешительными: Гидрометцентр сообщал о резком похолодании в городе и области; курс объединенной валюты стран ООН по отношению к доллару ВСША стремительно падал, хотя, казалось бы, падать было вроде бы и некуда; Специальная Комиссия обнаружила факты подтасовки выборных бюллетеней, потому результаты выборов аннулировались, и было решено оставить все, как есть. А это означало усиление режима тотальной слежки, проблемы с оформлением дополнительных пропусков и прочую канитель, и лишнюю головную боль.

       Бартенев приобрел проездной талон до Царского Села и остановился у красочной схемы развития монорельсовых дорог Автономии. Картина была исполнена темперными красками рукой железнодорожного художника. Красными и голубыми линиями путей она походила на изображение кровеносной системы инопланетянина. В мутное, треснувшее на углу по диагонали стекло Никита видел, что творится у него за спиной.

       Пассажиры с розовыми бирками доступа на платформы робко стремились к вагонам электричек, путаясь багажом в каруселях турникетов пропускных пунктов. Очередь от санитарного поста к кольцу таможенного прилавка дохлым червяком застыла на брусчатке транспортного пандуса. Милицейский, делая округлые движения, что-то обстоятельно объяснял назойливой дамочке с шелковым кружевным парасолем в руках. Голоногие скауты в широкополых шляпах и черных шейных платках столпились вокруг высокого усатого человека, держащего вымпел в поднятой руке. К стенду неспешно подошел любопытствующий продавец замороженных соков и, как фокусник, взмахнул красно-белым полосатым жезлом. Мелькнула сиреневая молния; в воздухе резко и сухо запахло озоном; во всем вокзале разом погас свет; раздался негромкий хлопок и платформа, расколовшись на две неравные части, стала быстро уходить из-под Никитиных ног.


***

       Расплавленная горгонзола наполнила его легкие. Белесые, беспорядочно-бессмысленные точки и тире пронеслись в сизой темноте перед глазами. «Теракт», – подумал Никита и отключился.

       Очнулся он от того же нестерпимо-сухого запаха озона пополам с запахом гари. Азбука Морзе приобрела красноватый оттенок и не исчезала с сетчатки глаз, мешая четко воспринимать картинку.

- Версия теракта отметается, как безосновательная. Взрывное устройство не обнаружено. Вероятнее всего, эксплозия произошла от неосторожного обращения с кислородными баллонами во время сварочных работ, производившихся на стыке Петроградской и Белорусской линий подземной железной дороги. Заведено уголовное дело по статье 142-й УКА, халатное обращение с горюче-смазочными материалами при проведении строительных работ. Виновные понесут соответствующее наказание, – высокий военный одной рукой отмахивался от наседавших на него людей одетых в красные куртки работников государственной прессы; другой рукой он прижимал к уху трубку полевого телефона, громко шипящую голосом злого буратины.

       Никита приподнялся на локте. Картина была жуткая. По платформе были разбросаны фрагменты человеческих тел; стальной трос растяжки подвесного моста, сорвался и, как нож масло, рассек очередь ожидавших таможенного досмотра пассажиров. Взрывом разнесло стеклянную крышу вокзала; тысячи острых осколков смертельным дождем осыпались вниз, поранив множество людей. Перепачканные кровью скауты, спасенные от ран металлическими конструкциями перрона, метались между увечными, оказывая посильную помощь. Стоны и крики о помощи сливались с воем сирен карет скорой помощи.

       Бартенев вспомнил жест мороженщика-бомбиста, который показался ему балаганным фокусником. То, что Никита принял за «волшебную палочку», оказалось зажигательной петардой, а тележка с мороженым, по всей видимости, была начинена чудовищной силы взрывчаткой. Террористы не унимались. Неделю назад – вокзал в Болоньи, теперь – Николаевский вокзал в Невской Столице.


***
      
       Пилишь, пилишь целыми днями, выпиливаешь болванку за болванкой, и конца-краю не видно. Ох-хо-хошеньки-хо-хо, грехи наши тяжкие! Совсем одолели носатые. А потом еще крась их! Надо же было вписаться в эту халтуру!

       Третьего августа Никита то ли сдуру, то ли от жадности, взялся исполнить заказ Петрозаводской Епархии на изготовление тысячи семисот комплектов детской игрушки бильбоке, представляющей собой, как известно, фанерную голову длинноносого Петрушки соединенную бечевкой с фанерным же кольцом. Игра немудреная – держи себе Петрушку за шею, навроде пистолета, да знай – накидывай на долгий нос кольцо. Кто больше набросит без перерыва – тот и выиграл. Занятие пустяшное, хотя и требует, конечно, некоторой сноровки. Платили Никите ерунду – по двадцать эре за комплект, но на круг получалось вроде бы ничего. А если в оккупационной валюте – то и вовсе солидно.

       Святейший Синод Автономии благословил петрозаводских попов оказать посильную гуманитарную помощь голодающим эфиопским детям, а те (попы то есть) денужки все пропили да растащили, а на остатки решили послать в обезвоженную, запекшуюся глиняной коркой Эфиопию вагон деревянных буратин, пускай, дескать, черненькие ребятишки развивают ловкость и чувство равновесия – пригодится за бананами лазать.

       Никита вспомнил подпись под иллюстрацией из «Африки грез и действительности» чешских путешественников Зигмунда и Ганзелки: «Мухи – бич африканских детей». Вообще, эта книжка, подаренная деду Никиты самими странниками, была когда-то его эротической азбукой. Богато иллюстрированный, изданный на роскошной, матовой мелованной бумаге, одетый в светло-шоколадный льняной переплет толстый том был полон картинок изображавших голый негритянский народ различного пола и возраста. Лакированные черные дети стояли, выпятив круглые животы и уставившись (палец в носу) в объективы фотоаппаратов непоседливых чехов. Фиолетовые сиськи эфиопских девочек приводили Никиту в невозможный восторг. Страсть сколько пленки потратили Зигмунд с Ганзелкой на этих диковинных пузатых зверьков. Шелковая, криво отутюженная, растрепанная на конце закладка отмечала картинку «Красавица». На ней была запечатлена мускулистая африканская тетка с роскошной грудью. Кроме трех с лишком килограммов нагрудных серебряных гривен, оголовья, ожерелий и колец, уродливо стягивающих могучие бицепсы, на ней не было надето почти ничего, и в этом была особенная ценность иллюстрации. За один только погляд на тетку Никита мог свободно выменять у своих охочих до обнаженной натуры приятелей массу мелких, полезных в хозяйстве вещей.

       Никита швырнул готовую болванку в кучу ее сестер, отложил лобзик в сторону и пригорюнился, вспомнив свой коллекционный розовый «Плимут-Барракуда» 69-го года. Он томился сейчас где-то на автобазе промкооперации, куда был загнан табун частных авто, конфискованных для военных нужд во время конфликта, да так там и оставшихся до поры, как и все, что было взято на время оккупационными властями.

       Этот шикарный автомобиль был выменян Никитой на пустой пульмановский вагон-холодильник, доставшийся ему в наследство от бежавшего на историческую родину маланца. Пульман стоял на участке, купленном филотаймистом за бесценок, и служил бывшему хозяину чем-то вроде времянки. Вагоны пачками скупались по всей стране ушлыми предпринимателями, прослышавшими о скором переходе в государственную собственность личного автотранспорта. Тачка, предложенная за фризер Аликом Аскеровым, сияла всеми оттенками клюквенно-молочного киселя. Никита видел такую в детстве, в захватанном до масляной прозрачности фирменном проспекте автомобильной компании, который он стащил потихоньку из стола старшего брата...


 
***
       Как и все человеческие чувства, от долгого ожидания беды чувство опасности со временем теряет свою остроту. Вкус свежей крови во рту от прикушенных губ пропадает, постепенно испаряется напряжение, вы расслабляетесь, забываете о причине беспокойства. Так горцы забывают о давней ссоре породившей родовую вражду между добрыми соседями. Остается слабый аромат тревоги, идущий Бог весть откуда.

       Никита сидел на корточках у газового камина и, не мигая, смотрел на оранжево-голубые язычки пламени, похотливо лизавшие чугунные соты рассекателя огня. Рабочий день давно окончился. Мастеровые расползлись по своим обувным коробкам в спальных районах города. Синий кобальт вечера, словно октопусовы чернила, растекался по диагональному питерскому небу. Газ в печке вдруг зашипел, вспыхнул ярче, прощаясь, и погас до утра. Тут же часы на противоположной камину стене захрипели и пробили восемь раз, будто бы принося извинения за окончание отопительного срока.

       Никита засобирался домой – скоро должны были погасить свет. Электричество давали до половины десятого. Нужно было успеть на трамвай, а то потом добирайся до дома пешком в кромешной темноте. Волшебные белые ночи остались только в воспоминаниях современников, как молочные реки и кисельные берега. Северная осень не оставляла ни одного шанса запоздалому путнику. От мансарды до дому путь был недалеким, но окопы вечно обнаженных коммуникаций делали его почти непреодолимым, больше похожим на полосу препятствий учебного лагеря морских пехотинцев, чем на улицу мирного города. Филотаймист привычно перепрыгивал с кочки на кочку, скользя армейскими ботинками в раскисшей зеленой глине траншейных отвалов, когда раздался приглушенный выстрел.

   Если бы не глиняный ком, вывернувший Никите лодыжку и тем самым спасший его от смерти, пуля, выпущенная из крупнокалиберной ПСВК*, вошла бы в основание черепа. Никита даже не успел испугаться. Мозг среагировал на ситуацию позже условного рефлекса. Руки сами собой вытянулись вперед, страхуя хрупкий позвоночник, тело повернулось удобным для падения боком, глаза отследили место вспышки выстрела. Никита сгруппировался и, перекатившись колобком, очутился в ближайшей к нему подворотне.


***

       Бартенев прошел в гостиную. Стены были обиты серым китайским шелком с вышитыми на нем воробьями. Серое на сером. Китайцы... Дай им волю, они бы и Мао своего вышили серыми нитками. Никита посмотрел вниз и призадумался. Все-таки сегодня – не его день. Под ногами был потолок. «Сука!», – вежливо подумал Никита. Верхний сосед, Ильдар (мать его!), опять запил, и весь Никитин евроремонт полетел к чертовой матери. «Сука!», – еще раз вежливо подумал Никита. Угораздило же эту чеченскую тварь устроить бассейн на месте жилой комнаты. Места ему не хватило, видите ли. ****ей моет!

       Роскошное летнее утро зачиналось за окном. Замечательная штука – рассвет времени белых ночей! Ленивое питерское солнце и не собиралось заходить за край земли. Оно только повисело немного для порядка над линией горизонта и опять поперлось ввысь обжигать жителей северной столицы. Дескать – нате, получите то, о чем мечтали. Восемь месяцев – зима, вместо фиников – турмалайнены!



***

       Черт-те что! Ведь было же время подумать, просчитать ситуацию. Так нет же, получи, фашист, гранату!

       Никита лежал в грязной питерской подворотне и напряженно вглядывался в темноту, туда, откуда стреляли. Если это скинхеды шалят – полбеды, ну, а если... нет, быть того не может, он был в достаточной степени осторожен. Потихоньку ночное зрение проявило силуэты по ту сторону траншеи. Все вроде бы тихо, но вставать было еще рано. Если это снайпер, то так просто уйти не получится.

    Осторожно повернувшись на левый бок, Никита нащупал в боковом кармане куртки сигнальную ракету, которую накануне забрал у соседского Витьки. В связи с великим противостоянием красной планеты пацанва удумала послать жирную дайнатовскую кошку прямиком на Марс. Забравшись на черную лестницу, они приладили к хвосту обезумевшего от столь непочтительного с ним обращения животного, сигнальную ракету и уже собирались ее поджечь. Вовремя подоспевшая служба спасения в лице Никиты избавила мурку от мучительной смерти.

       Все-таки ангел-хранитель не фрайер! Лишнее тому подтверждение – то, что выйди он, как всегда через парадную – куковать бы ему здесь до утренней зорьки, да еще не известно, как бы карта легла. А сегодня старушка Ионина попросила выволочь старую ее кушетку на задний двор, к помойке. Знать бы ей, что, изменив обычный Никитин маршрут, она тем самым спасла его здоровье, и может быть и самое жизнь. Никита выпростал руку из кармана, зажмурился и, чиркнув петардой о чудом сохранившийся кусок асфальта, бросил ее, целясь как можно выше и вперед. Уже перекатываясь и, как учили, уходя по диагонали, он с удовлетворением услышал истошный крик снайпера. Вспышка ракеты обожгла ему глазки аж до самого их глазного донышка. А не носи прибор ночного видения! Не приставай к мирным гражданам! Поделом тебе!



***
       «Медленное таяние снегов обусловлено общим потеплением в течение суток...» Только сейчас Никита понял, что в течение двух с половиной дней ничего не ел, не считая нескольких карамельных конфект, которые он автоматически совал в рот, чтобы не так тошнило. Последняя переправа через расщелину отняла слишком много сил. После того, как он потратил массу энергии на мудреную западню для того, кто решится проследовать по его безумной траектории, ему жутко захотелось есть. Чувство голода на миг заняло все его мысли, что мгновенно сказалось на реакции – камень, просвистевший в двух дюймах от головы, чуть было не поставил точку в его спортивной карьере. Памятуя прошлое приключение, Никита успел десять раз пожалеть о брошенной в пропасть каске. Сейчас, в зоне произвольных камнепадов, она очень бы пригодилась.

       До «свалки» оставалось чуть более суток. Сообщение старшего арбитра и прогноз погоды не добавляли бодрости уставшему физкультурнику. Но делать нечего, нужно было выживать дальше. Если верить самиздатовской карте маршрута, купленной Никитой в лагере у тамошнего антиквара за три дозы «жидкого мыла», впереди его ожидал еще стеклянный мост и еще небольшая кучка приключений на его задницу. Кто только придумал эти ****ские игры?!

       Необходимо сделать привал, чтобы накопить хоть немного еще сил для финального броска. Да и неплохо было бы перекусить что-нибудь. Согласно плану в двух милях к северу стояла охотничья заимка, которая, конечно, запросто могла быть ловушкой для кроликов, но вариантов, в общем, негусто. Заимка находилась в зоне допустимого уклонения и, прикинув шансы, Никита решительно направился на север, не подозревая, что сделал тот единственный, правильный выбор, который разрешит ситуацию самым наилучшим образом.



***
       Пае-е-дем красо-отка ката-а-атца-а-а!
       Давно я тебя-а поджидал!..

       С каждым куплетом голоса исполнителей крепли, набирали уверенности и силы. Певцы, прикованные одним на двоих наручником к низкой металлической перекладине кресла для особенно буйных посетителей дома трезвости, в одних трусах сидя на цементном полу, старательно выводили слова всем известной народной песни.

- Мало вам? – поинтересовался из прокуренного «лягушатника»* резавшийся в «буру»* с дежурным офицером сержант, – Так я и добавить могу.
- Менты! – взревел на голос один из поющих, – «Черемухой»* угостили, а табаку православным жалеете! Креста на вас нет! Дайте папиросочку!
- Вот я те щяс дам, мало не покажется! – пообещал сержант и потянулся к поясу, где на белом ремне, кроме прочей амуниции, болтался в кожаном футляре баллончик со слезоточивым газом.
- Да дай ты им закурить, Лапигин! Ну их к Богу! – «летёха» в расстегнутой до галстучного зажима серо-голубой форменной сорочке порядочно выигрывал и от того находился в добром расположении духа.
- Может им еще котлету «по-киевски»? – проворчал Лапигин, но ослушаться старшего не посмел и, вытряхнув на черную ладонь две «беломорины», отнес их участникам дуэта.
- Вот видите, Никита Александрович? – констатировал, обращаясь к бледнолицему длинноволосому юноше, один из певцов, – Налицо факт торжества интеллекта над грубой физической силой.

       Страдали за презумпцию невиновности. Час назад Никиту замел на улице невесть откуда взявшийся Патруль Немедленного Реагирования. Довольный тем, как провел дурака снайпера, Бартенев на всякий случай возвращался домой запасным маршрутом. Левая лодыжка опухла и при каждом шаге отдавала в бедро и пах неприятным острым уколом. И надо же было тому случиться, что на перекрестке Большой Разночинной улицы и Чкаловского проспекта, не поделив скудную добычу, два сборщика алюминиевых банок сцепились в смертельном бою и тем самым спровоцировали активность мобильной группы ПНР. «Козелок» с камуфлированными бойцами вывернул из-за угла и смёл дерущихся, а заодно с ними и случайных прохожих, в числе которых оказался Никита, в мгновенно захлопнувшийся «мусоросборник». Если бы не увечье, филотаймист легко ушел бы с линии атаки. Но в этот раз ловкость изменила ему и он оказался в тесном обществе дурно пахнущих, тяжело дышащих тел, заключенных в узком пространстве зарешеченной со всех сторон передвижной камеры.

       После непродолжительных манипуляций в Отделе Продвижения Преступного Элемента, Никиту определили в вытрезвитель. И это было еще подарком для изрядно утомившегося за день юноши. Могли бы в «пытошную», или, того хуже, в отстойник-накопитель – жди потом невесть сколько, пока удосужатся разобраться, что к чему. По неопытности Бартенев попытался, было доказать свою правоту и «договориться с таможней». За что и поплатился относительным комфортом лежания на сырых казенных простынях, сменив его на козлы в обществе заступившегося за него интеллигентного алкаша, спившегося профессора консерватории Ильи Сергеевича Скрипки.



***
      
       Никитин день рождения в этом году совпал с Днем Всеобщих Добровольных Выборов, а так же с Новым Банным Днем.

       На улицу показываться было опасно, да и просто глупо. На выборы заметали, не взирая на пол и возраст. Даже детьми не брезговали выборные ловчие. Повышенные меры предосторожности, предпринятые в этом году Народной Милицией и Службой Безопасности Трудящихся, были просто беспрецедентными. Ожидался приезд какой-то особенной наблюдательной комиссии от Организации Отъединенных Наций. Мало того, поговаривали, что сам Всесоюзный Староста, не к ночи будет помянут, собирался инкогнито нагрянуть в Автономию.

       Бартенев сидел в раздолбанном тоннетовском кресле-качалке, тупо уставившись в экран информационно-развлекательного ящика. В широко открытых глазах его прыгали и кривлялись влажные телевизионные чертики. Передавали любимую игру миллионов соцслужащих. Телевизионный зазывала извертелся на пупке, чтобы развеселить, или, хотя бы расшевелить угрюмых и, должно быть, смертельно усталых участников зрелища. Шоу длилось уже шестой месяц, и конца-края этому идиотизму видно не было.

       Динамик телевизионного приемника был выключен. Спектакль не занимал филотаймиста. Просто так, в присутствии мерцающего ящика, лучше думалось. Информация, полученная от библиотечного старикашки, на поверку оказавшегося довольно крепким еще пожилым человеком, занимала всего лишь одну пластик-карту малого формата, закодированную древним ацтекским шифром.

       Инструкции были простыми: сидеть, не высовываться и прекратить всякие сношения с людьми, хотя бы косвенно знавших Литовца. Легко было сказать – не высовываться, когда ему, во что бы это ни стало, нужно было предупредить об опасности Марту, а уж кто, если не она, был связан с Литовцем. Вот и думай, голова...

       Никита встал с кресла и подошел к окну. Улица словно бы вымерла, только ветер носил по мостовой цветные трупики избирательных листовок. Нужно было что-то предпринимать. Юноша вздохнул и направился к выходу.



***
       - Вас послушать, так вы и не знаете ничего, и ни к чему не причастны. А кто, по-вашему, вахтера секретного института приласкал до смерти?.. А склад готовой продукции керосинового завода кто подорвал? Кто?.. А кто Марь Степановну Лаврову, хорошую женщину, секретаря парткома Леденцовской фабрики, стратегического, понимаешь, предприятия колготками задушил, а потом и надругался над ней в половом смысле?.. Продолжать? То-то, совесть надо, понимаешь, иметь, а не бараний рог! Нет, вы подумайте только: семь дней его искали, а он тут, под самым боком у областной службы безопасности! Невероятно! – Вячеслав Николаевич притянул к себе усовершенствованный местными умельцами аппарат искусственного дыхания «Сименс» и пару раз резко вдохнул смеси из намордника, похожего на карнавальную маску. Эту штуку он всегда таскал с собой, привыкнув к ней еще в прошлую кампанию по борьбе с терроризмом на производстве, отчего за глаза называли его «водолазом». После взрыва в лаборатории по производству сжиженных газов, Марков отравился жидким кислородом и заработал гипервентиляцию, от которой и спасал его «акваланг» с углекислотой.

       - Ну, что? Будем запираться по-прежнему, или как?.. Ладненько, так и запишем... Schufte! H;nde auf den Kopf! Wieviel bei ihnen der Bajonette? Wo ist ihren Stab? Antworten! – Марков неожиданно перешел на немецкий. Это был его любимый приёмчик, от которого приходили в смятение и не такие перцы. Но сегодня, видимо, был не его день – Литовец никак не реагировал. Безучастными глазами он смотрел сквозь начальника службы безопасности на противоположную стену. Вячеслав Николаевич даже обернулся. Все было, как обычно. Стена, как стена, только выкрашена в омерзительный, грязно-синий цвет. Надо бы ремонт сделать, да вот, все руки не доходят. Столько дел! На прошлой неделе опять Шульгин, Главный Завхоз, чтоб ему пусто было, приказал выделить людей на уборку капусты. А где их наберешься, людей-то. Каждый дознаватель на вес золота! А тут, понимаешь, битва за урожай, как всегда некстати.

   Марков покачал головой, вдохнул газку из аппарата и неожиданно приятным баритоном завёл: «Где ж вы, прошедшие дни? Тени утраченной юности...», – но и это не произвело должного впечатления на допрашиваемого. «Водолаз» заткнулся, захлопнул картонную папку, сунул вечное перо в нагрудный карман люстринового пиджака и нажал кнопку звонка, вызывая конвой.



***
       Легко перескакивая с камня на камень, Бартенев спустился с пологого склона и очутился на небольшой площадке утоптанной земли перед щитовым домиком охотничьей заимки. Дверь была заперта на цифровой замок. Приставив к нему встроенный в наручный хронограф декодер, Никита набрал шифр появившийся на дисплее; дверь щелкнула и отворилась.

       Опасаясь ловушки, филотаймист бросил в образовавшуюся щель большую горсть хвои пополам с песком. Ничего страшного не произошло, значит, фотоэлементов не было, или сигнализацию попросту забыли включить, понадеявшись на шестизначный код замка.

       «Хорошее начало», – подумал Никита и, потеряв всякую осторожность, шагнул в темноту. Яркий свет внезапно ослепил его и громкие крики множества народу, находящегося внутри, казавшегося пустым помещения, оглушили попятившегося назад физкультурника.

       - Сюрприз, сюрприз, Никиита Александровитш! – Старший Арбитр полиатлона Герт Юхансон схватил Никиту за плечи и легонько толкнул в стоявшее у двери алюминиевое кресло. Спортсмен рухнул в него, как подкошенный – сказалось напряжение последних нескольких суток.
       - С днем, как говорится, рожжения, уважаемый. А мы вам тут подаротшек изготовили, – чиновник спорткомитета вынул из внутреннего кармана пуховика радужный бланк индульгенции, – Вы один только и не побоялись в пасть, так сказать, к вольфу, в самое, так сказать, логово, извините за выражение, спасибо-пожалуйста, с наши потштением – Юхансон вручил листок Никите, скорчив при этом страшную рожу, что, вероятно, должно было означать выражение чрезвычайного расположения со стороны спорткомитета вообще и его, Юхансона, лично.

       В индульгенции подробно излагались условия выхода из игры и перечислялись привилегии, получаемые физкультурником в качестве компенсации за понесенный во время соревнований моральный и материальный ущерб (бесплатный проезд в общественном транспорте; получение внеочередного звания; усиленный паек от ВЦСПС; право прохода таможенных пунктов без личного досмотра и прочая чепуха). Далее следовали пространные извинения со стороны устроителей игр и т.д., и т.п.

   Никита не стал брать на себя труд читать всю эту чушь и подмахнул листок не глядя. Толпа, собравшихся в тесной избушке идиотов разразилась бурными овациями, но ему на это было ровным счетом наплевать. Захватив с богато сервированного фуршетного стола куриную ножку в дурацкой полосатой папильотке и горсть орехов, филотаймист Ее Величества отправился в chillout. Ему действительно был необходим отдых.



***
      
       Ситуация разрешилась как-то сама собой. Выйдя из подъезда, со стороны черной лестницы, Никита не углядел ни филера, ни дворника, то есть абсолютно никого, кто бы мог воспрепятствовать проникновению во двор старинного особняка купца Китаева татей с ворами, а так же пресечь козни шпионов иностранных разведок. Подивившись этому необыкновенному обстоятельству, он решил, что должно быть всех инвалидов и ветеранов, приспособленных к соглядатайству и наблюдению за порядком, с вечера замели без разбору на выборы, независимые, свободные и добровольные.

       Стало быть, комиссия ООН по наблюдению за легитимностью выборного спектакля сама того не подозревая, дала возможность Никите до поры до времени относительно свободно передвигаться по городу.

       В самом деле, на улицах не было ни души, словно в старые времена, когда наши играли с канадцами, или во время демонстрации по телевизору очередной серии «Семнадцати мгновений».

       Мокрая мостовая гулко отвечала каблукам Никитиных ботинок, эхом отдаваясь в подворотнях домов. Темные провалы окон, затянутых светонепроницаемой пленкой, слепо глядели ему вслед. Стриженные под ноль деревья, словно солдаты первогодки виновато ссутулившись, редкозубым забором стояли вдоль Фонтанки. На набережной было пусто. Только чайки, похожие на чумазых ангелов, молча летали над мусорными кучами, выискивая себе пропитание. В Летнем Саду, подернутом красноватым туманом, не смотря на поздний час, горел оранжевый огонек. Должно быть сторож, угнанный на избирательный участок, забыл погасить настольную лампочку, и теперь она горела, накручивая киловатт-часы, бесполезная и одинокая.

       Повернув на улицу Пестеля и Меламеда, Никита без приключений добрался до Моховой и нырнул в подворотню дома №4, где окопалась Марта Волкова. Идиотский, вечно меняющийся четырехзначный код, который невозможно было запомнить, на короткое время задержал его у двери парадной. Наконец, справившись с замком, он поднялся на второй этаж и оказался у потертой двери, обитой дерматином какашечного цвета. Номер «11» кривовато, но искусно выполненный неизвестным умельцем из обойных гвоздей, тускло мерцал в свете хилой лампады дежурного освещения лестницы. Как и следовало ожидать, звонок не работал. Пришлось прибегать к азбуке старика Морзе. Связница Марта, помешанная на старинных шифрах, обучала искусству перестукивания всех, кто попадался в ее пухлые короткие ручки. Никита отстучал тюремную белиберду положенное количество раз. Спустя вечность, за дверью завозились. Отставной козы барабанщик, сосед Марты по коммуналке, сердито кашляя, открыл дверь на короткую цепочку и сообщил Никите, что эта шалава неизвестно где шляется; и вчера не ночевала; и нечего здесь стучать, а то засвищу дворника – мало не покажется; сегодня на выборы хотели затащить, так я не дался, сказал, что проголосовал по Интернету; хотели ломать, так и ушли ни с чем; в старом фонде двери не то, что на Гражданке – крепкие; сам недавно ключ не взял, спустился в булочную карточку отоварить, так пришлось под дверьми куковать, пока эта сучка не изволила притащиться; а то не знаю, что и делал бы.

       Старый перец еще долго жаловался в пространство на нелегкую жизнь персонального пенсионера автономного значения, но единственным слушателем его была обиженная полная луна, заглянувшая на мгновение в незакрытую Никитой дверь подъезда.



***

       Выигрыш в состязаниях нимало не радовал Никиту. Не было и тени победной эйфории; гром литавров не мог заглушить обиды по поводу такой досадной потери времени и места. Впрочем, счастливая случайность, позволившая ему выйти из игры целым и невредимым, пришлась как нельзя кстати, для того, чтобы филотаймист мог отойти в сторону и оглядеться – не больше.

       Попивая горячий мате и валяясь под соломенным зонтиком, Никита пытался восстановить цепочку событий, приведших его к участию в играх коллекционеров. По всему выходило, что происшедшее с ним, включая падение со скалы и попадание в лагерь, было стечением случайных обстоятельств. Хорошо, если так. А, если все это было подстроено СБ? С какого это перепугу в лагере появился именно Лузгин? И с каких, спрашивается, дров Никите отвалили такие профсоюзные блага? Было, над чем задуматься.

       Филотаймист несколько раз глубоко вздохнул и невольно улыбнулся, вспомнив главу СБ Вячеслава Маркова, по прозвищу «Водолаз» (за его привычку всюду таскать с собой баллон с углекислотой) – на модном высокогорном курорте, куда он, Никита, попал по профсоюзной путевке, во многом благодаря этому заплечных дел мастеров ведомству, вечно ощущалась нехватка кислорода. Черт бы их брал, этих профсоюзных! Вечно они норовят вылизать начальственную задницу слишком усердно. Что бы им отослать Никиту в Объединенную Балтию, в славный старый Трускавец, под ласковое крыло Ирмочки Белюкявичите? Так нет же, лежи здесь на холодном перуанском солнышке и пей кислородные коктейли, мать вашу! Ей Богу, зла не хватает!

       Никита соскочил с плетеного лежака и, натянув по самые брови вязаную перуанскую шапочку, доставшуюся ему от прежнего постояльца, отправился в бунгало. Нужно было набросать схему дальнейшего продвижения во времени и пространстве. Да и неплохо было бы чего-нибудь перекусить, с утра маковой росинки… Он поднял телефонную трубку и, набрав номер якитерии, сделал заказ.



***

       Никита отказался от предложенного саке, послал официанта за водкой в европейский бар, а сам, перетирая нефритовые палочки в грубых ладонях, навис над суши. Ему положительно начинало нравиться вынужденное безделье.

       С одной стороны он, как бы, в отпуске, с другой – шут его знает, когда еще удастся отдохнуть. Может в горы пойти? А что? Кроме шуток – он ведь в этом деле собаку съел, да еще какую… Правда, не смешно. При мысли о горах филотаймиста аж передернуло. Ладно! Хватит на его жопу приключений!

       Официант принес «Московскую», холодненькую, как и заказывали. При виде водки на душе у Никиты потеплело. Налив стакан на два пальца, он прицелился палочками в изрядный кусок нежнейшего морского гребешка, притороченного темной полоской морской капусты к рисовому ложу. Японская кухня не то что бы ему нравилась, просто ее полезность плюс красота и разумность соответствовали характеру самого Никиты, а васаби напоминала ему русскую горчицу своею крепостью и слезоточивостью.

   Ловко управляясь с едой, Никита размышлял о судьбах человечества. Как бы это так устроить, чтобы и волки, так сказать, были довольны и овцы не обижались? Надо провентилировать вопрос с остаточной слежкой в этом райском перуанском уголке. Нешто и здесь повсюду на деревьях понацеплены датчики движения и прочие хитроумные приспособления?

       «Жизнь, словно настольная головоломка», – думал Бартенев, поглощая полезную йодистую пищу – «только картинка с подсказкой не всегда под рукой. Вот взять, к примеру, меня. Puzzle с моей жизнью был куплен в дешевой шведской лавке подержанных вещей; наверняка многих частей не хватает; вот я и мучаюсь, безуспешно пытаясь сложить красивую святочную открытку из разрозненных, а потому бесполезных, кусочков».

       Закончив самурайский обед, повеселевший Никита решил, все-таки, последовать зову своего отчаянного сердца и проверить здешнюю охрану на вшивость. Надев пуховик, он выбрался на балкон и, недолго думая, сиганул в сугроб, голубевший далеко внизу.



***

       Браться за новое дело с бодуна – нет ничего хуже. Понедельничный клаустрофобический синдром донимал Бартенева всякий раз, когда ему приходилось подниматься на подъемнике в свой офис в семнадцатом этаже бизнес-центра. И даже по-еврейски отсутствующие двери кабины лифта не спасали его от ощущения жуткой немотивированной тревоги. К горлу подлетал плотный холодный ком, не дававший вздохнуть, ладони противно потели, он чувствовал себя беспомощно, как моллюск, вынутый из раковины на потребу французу гастроному. Для полноты картины не хватало только кислого лимонного душа.

       Наконец над косяком кабины высветилась спасительная зеленая цифра 17. Никита, шумно выпустив воздух, выскочил на полированный мрамор холла своего этажа и еще несколько мгновений, балансируя на одной ноге в поисках равновесия, не верил, что в очередной раз спасен.

       Нелегко быть алкоголиком. Вдвойне тяжко быть им и отчетливо сознавать это. Еще труднее скрывать свой порок от окружающих. Поэтому Лерочка, душа-девица, хранительница служебного очага, никогда не назначала важных встреч на время до двух часов дня. После этого явственный дух односолодового виски не вызывал удивления иностранных партнеров, а уж в глазах соотечественников тем более не загорался вопрос по этому поводу. Скорее он встречал в них понимание, дескать, сами такие.

       Приветливо кивнув Лерочке, которая, как всегда утром, мелкими щипками душила компьютерную мышку, Никита на ходу взял с ее стола «черную вдову» (так он называл утреннюю пачку документов, ждущих его срочного рассмотрения) и проследовал в свой кабинет. Там он, не глядя, швырнул папку на стол и, обогнув его, плюхнулся в крашеное белым банановое кресло, тотчас же завизжавшее всеми своими пружинами и механизмами предназначенными для раскачивания хозяйского тела.

       Открыв нижний ящик африканского, черного дерева письменного стола (интересно, когда это в Африке изобрели письменные столы, надо будет при случае справиться у Борьки Хаимского, он все знает) Бартенев добыл из него бутылку двенадцатилетнего Glenlivet’a и, воткнув левый глаз в документы, по-телячьи боком рта высосал из горлышка изрядную порцию. Розовый туман на миг заволок страницу, и через мгновение до Никиты стал доходить смысл написанного – алкоголь сделал свое благое дело.

       Со второй попытки Никита попал пальцем в кнопку интеркома и, наклонившись к столу, как можно бодрее проговорил в дырочку микрофона: «Валерия Ильинишна, доброе утро, позовите-ка мне Лисунова с делами пароходной кампании, да пусть прихватит с собой своего «бультерьера», надо прочистить ему мозги, как вы вчера добрались, Полетаев к вам все время приставал, ай-яй-яй, Лерочка, а клялись в верности, ну да ладно, Господь с вами, сделаете?». На утвердительное щебетание секретарши Никита кивнул головой и, отвалившись от стола, подъехал к окну.

       За стеклом загорался розовым рассветным огнем Эрмитаж – крупнейшее в Европе собрание предметов культуры и быта народов мира.



***

       Прыжок продолжался бесконечно долго. Мимо Никиты снизу вверх промчалась снежная лавина; пронеслась плоская африканская пустыня с караваном и едва видным, колышущимся в раскаленном мареве миражом; погонщики верблюдов, почему-то матерясь по-русски, пинками поднимали упавшего дромадера; морское дно с тысячным косяком мелкой рыбешки, вихрящейся над ним в серебряно-жемчужном танце, пролетело, едва не задев юношу; и только соленая горечь йода, то ли от съеденных суши, то ли от морских брызг, осталась на его губах; свинцовая стиральная доска озера под Дублином, где на берегу под ветлой сидели они с братом, всматриваясь в поплавки, сделанные из пивных пробок, бесшумно ушла в темноту колосников; Песочная набережная Малой Невы, отражаясь в маслянистой воде давно спиленными дубами, промелькнула полупрозрачным листком неоплаченной квитанции…

       Бартенев с нейлоновым свистом приземлился на гигантскую пневматическую подушку, заранее приготовленную заботливым дежурным каскадером. Все декорации были убраны в запертые сценические карманы. Последние задники, так живо написанные рукой провинциального сценографа, едва различимо колыхались в чудовищной высоте колосников. И только лампочка дежурного освещения, тускло вздыхая, горела зеленой надписью «exit».


5

       Сидя на берегу Красного моря в удобной, плетеной из бананового листа качалке, Никита Бартенев встречал восход солнца. Он привык подниматься по утрам, чуть раньше того времени, как тонкая полоска занимающейся зари появится над горизонтом. Любинька тихонько сопела, уткнувшись носом в подушку. Никита вставал осторожно, стараясь не потревожить прозрачный листик ее сна, и неслышно ступая по прохладным каменным плитам дворика, шел к бассейну. Подойдя, крестился на Иерусалим, невидимый за хрустальным краем голубого небесного купола, и с разбега, взмахнув руками над головой, плюхался в холодную, неестественно бирюзовую воду. Длинное, как у щуки, тело ловко входило в обжигающую, пахнущую свежей рыбой и арбузами плоть купальни. Под водой он достигал противоположной стены бассейна и, подтянувшись на руках, выскакивал на поверхность, левиафаном пуская фонтаны воды и оглашая окрестности нечеловеческим рыком. На кафельном берегу в плетеном кресле, его ждала мягкая махровая простыня, в которую он, словно гусеница тутового шелкопряда, заворачивался до глаз. Так хорошо он не чувствовал себя никогда в жизни.

       Восток, между тем, разгорался все сильней. Картина туманного островного государства, сменялась на небе чистыми цветами рассвета. Бог складывал китайскую тушь и открывал акварельные краски.

       По берегу, мимо Никиты, на своих низкорослых мохноногих лошадках проскакал наряд монгольских пограничников.

       - Интересный народ, монголы, – думал Никита, – нипочем не поймешь, что у них на уме. Ему приходилось не раз встречаться с этими немногословными, почти неподвижными, трудными в общении людьми, не выпускающими из узких длинных ртов крохотные глиняные трубки. Их полузакрытые глаза ничего не говорили случайному собеседнику. Невозможно было понять, шутят они, или говорят серьезно. И только резкий бросок широкого остро отточенного «пежека»*, мгновенно перерезавшего горло, порой ставил точку в разговоре с неосторожным и не в меру любопытным путником.




6

Директору Института Времени
им. Гринвичского меридиана,
Майофису Матвею Ильичу,
от начальника Службы Безопасности
генерал-майора в законе
Маркова Вячеслава Николаевича.


Докладная записка

       19 мая сего г. ревизионная комиссия Северо-Западного обкома по учету и наблюдению за исполнением экспериментов, находящихся на балансе нашего института, обнаружила вопиющие нарушения в финансовой отчетности по Программе наблюдения за природой времени. Службой Безопасности возбуждено уголовное дело по статье 127 бис (часть вторая) Устава внутренних дел ИВ. Тема закрыта. Виновные выявляются. О ходе следствия буду докладывать по мере поступления материалов дела.


Генерал-майор в законе В.Марков

М.П.



Конец




Примечания:

КТС (сокр.) – кнопка тревожной сигнализации
СЛОН (сокр.) – Специальный Лагерь Особого Назначения
БОМЖ (сокр.) – лицо без определенного места жительства
СОКП (сокр.) – Служба Обеспечения Культурных Программ
белочка (жарг.) – delirium tremens (лат.) белая горячка
ПСВК (сокр.) – пехотная снайперская винтовка системы Корнилова
лягушатник (жарг.) – дежурное помещение в вытрезвителе
бура – карточная игра
черемуха (здесь) – слезоточивый газ
пежек (монг.) – нож