Александр ГЕРАСИМОВ
КУБА – ЛЮБОВЬ МОЯ
1.
Вот, например, моей жене нравится музыка английской группы «Tiger Lilies». Она обожает разные там гармоники, лиры, цитры и прочую дребедень. Мой же музыкальный вкус формировал Витя Супруненко – сволочь, надо заметить, редкостная, но музыкант при этом отменный.
2.
Впрочем, все по порядку. Прежде всего, следует вспомнить добрым словом тетку, Татьяну Николавну, учительницу музыки. С нее все и началось. Дед мой, военный полковник, привез с войны в качестве моральной компенсации трофей. Драгоценный фарфор Мейсена и Севра, украшенное вензелями столовое серебро, всякие кофемолки и перечницы, забавных китайских болванчиков с потешными качающимися глиняными головами и, между прочим, пригодное немецкое фортепиано, инструмент большой красоты и замечательного звука.
Тетка как-то там приватно, с помощью самоучителя и польки-гувернантки, выучилась искусству игры на удивительных кремовых, настоящей слоновьей кости, и черных, палисандровых, клавишах, в покойное время накрывавшихся вышитой лиловыми розами и душистым горошком салфеткой. А к тому времени, как родители стали оставлять меня на все лето у деда, она уже давала уроки игры на пианино и обучала худосочных головастиков в кружевных воротниках сольфеджио и другим премудростям музыкантского дела. Я к инструменту не подпускался на пушечный выстрел. Строго-настрого было наказано – в теткину комнату не входить и к фортепьяно не прикасаться.
Черный ящик, доверху наполненный музыкой, звался «Zimmermann» и был оснащен канделябрами и латунными педалями, отполированными до нервного блеска беспокойными ногами минимум трех поколений усидчивых немцев. На мой вкус он как нельзя лучше подходил для игры в автомобиль. В праздничные дни, после того как тетка отбарабанивала для гостей свою дежурную программу, я мог недолго «поиграть Бетховена» – так назывались мои чудовищные упражнения на несчастном инструменте. Получалось шумно и оттого коротко. Волны тщетных тетушкиных попыток обучить меня скучнейшим гаммам разбивались о скалы моего твердого убеждения, что играть я умею не хуже других и получается у меня громко, а потому красиво. А еще, заявлял я, на пианино заниматься скучно, а лучше всего учиться на баяне, потому что в нем на кнопочки жмешь, и оно как-то там, само играется.
3.
Вообще-то, честно сказать, все началось задолго до описываемых событий. Способность вещей звучать занимала меня с самого раннего детства, что доставляло немало хлопот моим близким. Особенно доставалось моей матушке. Однажды, в нежном возрасте, проснувшись в кроватке и обнаружив мамино отсутствие, я накричал себе пупочную грыжу. Впоследствии соседи тоже хлебнули лиха. Возвращаясь из школы, я испытывал их терпение, распевая на лестнице популярные песни советских композиторов. Меня от души радовали акустические возможности нашей парадной. Так что, решение выучиться на музыканта было неслучайным хорошо осознанным шагом, тем более – соседским девочкам Когдиным инструменты уже купили. Их придурошные родители лелеяли мечту о семейном дуэте. Со свежесрубленными лилипутскими скрипочками и своими дурами-девицами они заявились к нам в гости с тем, чтобы утереть нос моим родителям.
Двойняшки девочки Когдины всегда ходили, взявшись за руки, и были средоточием всех пороков, во всяком случае, в той их части, что относилась к детям. При этом им позволялось всё, что угодно. Они не мыли рук перед едой; свободно могли не есть противную манную кашу; вечно без спросу убегали со двора; запросто объедались конфетами; дрались; теряли квартирные ключи, калоши, головные уборы и так далее. Это было в высшей степени удобно. На увещевания наших чрезмерно цивилизованных родителей всегда можно было возразить: «А девочки Когдины тоже брызгались водой из грязной лужи», – или что-нибудь в похожем роде. В общем, те еще были штучки.
Так случилось, что родители Когдиных вздумали вдруг заняться их эстетическим воспитанием. На первых порах решено было отдать их учиться музыке. Сказано - сделано. В универмаге срочным порядком были куплены две скверные, дешевые оранжевые скрипки, больше похожие на уродливые муляжи, чем на серьезные инструменты. Но даже эти деревянные протезы вызвали во мне такое восхищение, что я раз и навсегда решил для себя сделаться великим музыкантом. Сначала я стану выдающимся скрипачом, которому будут рукоплескать лучшие залы мира, а уж потом заделаюсь дворником, пожарником и суворовцем.
Вызов был брошен. И я поднял перчатку – не откладывая дела в долгий ящик, отправился записываться в городскую музыкальную школу.
4.
В приемной комиссии царил произвол. Вундеркинды, задыхаясь в слезах и соплях, вылетали из зала для прослушивания поступающих, словно пробки из бутылки. Величественные, затянутые в шёлк и панбархат мамаши совершенно извелись в тщетных, попытках защитить своих не в меру талантливых чад, или хотя бы всучить кому-нибудь деньги. Но фокус был в том, что их борзые щенки напрасно скулили на сворках – взятку дать было решительно некому. Заправлял сепарацией абсолютно неподкупный Рувим Михайлович Минстр, крохотный, похожий на сушеную обезьяну человечек. Его было совершенно не видно из-за графина с водой, стоявшего на столе зеленом ломберном сукне стола, ноги его не доставали до пола, на стул он забирался, словно на Эверест. Но ум его был ясен, помыслы чисты, а голос тверд. Бездарных соискателей он подобно Илье Пророку испепелял горящим взглядом и побивал громогласно. Вердикт его был безапелляционен: «Спасибо, достаточно. Будьте так любезны, покиньте помещение. И пригласите, голубчик, следующего...»
В ночь перед испытанием я не спал, ворочался на визжащих кроватных пружинах и повторял про себя слова, которые должны были покорить сердца членов приемной комиссии. Песня была на злобу дня. В мире было неспокойно, назревал Карибский кризис. Гавана, барбудас, мачете, сигары, кубинский ром, сахарный тростник и прочие атрибуты кубинской Революции были невероятно популярны и вовсю эксплуатировались прессой. Заявления ТАСС в поддержку молодой республики следовали одно за другим. Образ Фиделя был прост и близок каждому советскому мальчишке. Понятно, что вещь, выбранная мной для исполнения, называлась «Куба – любовь моя». Слова популярной песни списал мне по памяти Сережка Фомин, обладатель подмоченной репутации и красавицы-сестры, в которую были влюблены все старшие мальчишки. Родители запрещали мне водиться с ним. Надо ли говорить, что были мы приятели не разлей вода.
И вот вызвали меня. Я вошел в просторный длинный зал бывшего дворянского собрания и остановился на пороге. До стола комиссии по красной ковровой дорожке можно было идти три дня и три ночи.
- Подойди ближе, мальчик. Что ты нам будешь петь? – услышал я ласковый голос карлика.
- «Куба – любовь моя»! Исполняет... (здесь я назвал себя), восемь лет!
Выставив вперед ногу и тем самым начисто лишив себя равновесия, я заголосил: «Куба – любовь моя / Остров залива Гроба...»*
Все закончилось к общему удовольствию. Авторитетная комиссия во главе с Минстром нашла у меня абсолютный слух, Я, несмотря на обман, в смысле приписки возраста, был условно принят в музыкальную школу по классу скрипки, откуда благополучно вылетел года, кажется, через три, но это уже совсем другая история...
*В оригинале – Остров зари багровой (авт.)