Кто сейчас не верит, что Земля (оригинальное, во всех смыслах слова, название формы которой — геоид, от греческого ГЕО, по-русски, значит, будет «землёид») крутящейся с бешеной (465 м/с — разумеется, в точке на экваторе) скоростью юлой с ещё более бешеной (средняя — 29,765 км/с; для особо автомобилистов — 107 154 км/ч) скоростью нарезает круги по эллиптической орбите вокруг раскалённого до температуры в 5780 градусов Кельвина газового шара (солнцоида???), состоящего, в основном, из водорода (~74% от массы и ~92% от объёма; химический знак — H) и гелия (~25% от массы и ~7% от объёма, х. з. — He)?
Главное слово в предыдущем предложении, нагло занявшем целый абзац, — «верить». Ибо, по большому счёту, мы этого, если, конечно, наша фамилия не Гагарин, знать не можем по одной простой причине: даже теперь, когда космические корабли бороздят бескрайние просторы неизвестно чего, это менее очевидно, чем на пользу, вряд ли даже и подозревающему о таковой, человечеству функционирование моего персонального компьютера с монитором на столе — пред очи мои, и с клавиатурой — под перстами моими. Говорят, там везде в этих медных проволочках, кубиках, цилиндриках и ещё во всякой всячине, чем напичкана эта исполненная в виде бежево-серого параллелепипеда штуковина под столом, что-то куда-то течёт, а само это «что-то», называемое в быту «электричеством» течёт из розетки в стене. За слова, появляющиеся на белом прямоугольнике экрана, я худо-бедно, но могу поручиться, а вот за всё остальное — нет… не могу. Верю, но — не знаю, не могу знать, хоть в школе и учился на пятёрки, в том числе — по физике.
А теперь представьте себе меня (неважно как, только в горшок не кладите) в пивнушке, которому приятель Папюс (1865–1916), Жерар Анкосс — его настоящее имя, на моё беспокойство, что долго нет ожидаемого нами друга, вдруг ни с того ни с сего заявляет: «А он и не придёт, я наслал на него напасть, называть вслух которую не стану, даже чисто по-медицински, дабы твои читатели не сочли тебя человеком некультурно лишённым всякого воображения в вопросе выбора более приличного примера».
Моё недоумение, разумеется, ещё попыталось как-то сыронизировать, когда, мол, ты успел, вы же с ним два дня как не виделись? Он же, подняв бровь юмористически, ответил не менее иронично: «Только что». И в этот момент «Марусей-от-счастья-слёзы-льёт» раздаётся звонок в кармане, я — почти не в себе, но мужественно прижимаю трубу к уху и слышу: «Привет, извини, но я сегодня не смогу…» — и так далее.
Какая порча?! Какой колдун?!! О чём ты?! Двадцать первый век на дворе, ты же современный человек! Просто нельзя пить пиво и есть мороженое одновременно, во всяком случае — мне.
Василий Блаженный.
Нельзя, наверное, горделиво и в меру шовинистически за то, мол, вот какие мы опять — O-oh, diese Russen! — таинственные и непонятные Европе, с полной уверенностью сказать, что юродство — чисто русское явление, тем не менее, масштабы и искренность преклонения пред таковым в русском народе, включая даже весьма единично обособленную личность царя, которого иногда может и не быть совсем — временно, но одновременно двух быть не может, потому что не может быть никогда, всегда удивляли иностранцев.
Англичанин Джайлс Флетчер (Giles Fletcher, 1549–1611), получивший образование в Итоне и Кембридже (человек не только грамотный и культурный, но, видимо, и талантливый: среди его пьес две написаны в соавторстве с Шекспиром) и в качестве дипломата посетивший Россию в 1588–1589 годах, в 1591 опубликовал довольно традиционно для англичан одиозную о нас, русских, книгу «О государстве Русском», не смотря на политический бульон, всё-таки содержащую ценные и уникальные наблюдения о государственном устройстве и экономике России, о русском духовенстве и государственных деятелях того времени.
Среди многого другого, показательного и не очень, ложного и правильного, переплетённого по-британски добротно, пытливый мой разум (не без помощи Интернета) нашёл вот это: «Был ещё... умерший несколько лет тому назад, по имени Василий, который решался упрекать покойного царя в его жестокости и во всех угнетениях, каким он подвергал народ. Тело его перенесли недавно в великолепную церковь близ царского дворца в Москве и причли его к лику святых. Он творил здесь много чудес, за что ему делали обильные приношения не только простолюдины, но и знатное дворянство и даже сам царь и царица, посещающие этот храм с большим благоговением».
«В 1588 году проявил Бог угодника своего блаженного Василия, и были от гроба его чудеса великие, многое множество различных недугов исцелил. Царь же Фёдор Иванович повелел сотворить над гробом его раку серебряную, и позолотить, и украсить камнями и жемчугами и повелел сотворить над его гробом храм каменный. И установили празднование августа во 2-й день (15 по современному стилю — прим. автора)». «Новый летописец».
Родился будущий юродивый и святой в декабре 1469 года в селе Елохово (ныне — Елоховская улица в Москве), на паперти Собора Богоявления Господня. О точной дате рождения история умалчивает, потому как не знает: не царского и не боярского достоинства (скорее — крестьянского) были его родители Иаков и Анна, испросившие себе ребёнка молитвами, посему специальные люди, разумеется, никак уж за ними не ходили, свитки записями актов гражданского состояния не пятнали. Если б знал тогда великокняжествовавший в Москве Иван III Грозный, дед ещё более грозного Ивана IV о таком событии, может, и приставил бы кого — по пятам ходить, охранять мальчонку, пока ещё мальчонка и отрок, да житие со слов и дел первооригинала в виде непосредственного репортажа записывать, когда для подвига своего земного юноша созреет… только это какой-то, не то чтобы даже нерусский, а и просто нереальный, сюжет получился бы, не то, чтоб для фэнтези не пригодный, но и для самой глупой сказки.
«Егда доспе возраста того ж в нём же обычно отроку навыкати научитися рукоделию, грамоте бо не учися, но отдан бысть родительми рукоделию сапожному, и зело то ремесло добре извыче». Говоря по-нынешнему, узнаём отсюда, что по достижении соответствующего возраста не обучавшийся грамоте отрок Василий отдан был родителями в обучение сапожному ремеслу, которое и освоил хорошо.
До шестнадцати (по иным источникам — до одиннадцати) лет юноша трудился подмастерьем у сапожника. Тогда-то однажды посреди чистого неба рисовавшейся в будущем самой что ни на есть обыкновенной судьбы и грянул гром первого провидческого чуда, впечатлившего не только хозяина-сапожника, но и самого Василия. На слова купца, заказавшего хозяину сапоги такие, чтобы не износить их за несколько лет, Василий прослезился (по другим источникам — улыбнулся) и на вопрос, что сие значит, ответил, что будут тому сапоги, которых он не износит (др. источники: даже не наденет). Через несколько дней (на следующий день) мастер пошёл относить заказ и попал на похороны (узнал о внезапной кончине) купца, чему, разумеется, «зело удивися и ужасеся», как гласит одно наиболее художественно оформившееся со временем предание.
Житий Святого Блаженного Василия, юродивого Христа ради, чудотворца московского — всего три, признаваемых церковью и — с некоторыми оговорками о трудности согласования дат, историками: полное, сокращённое и особого состава, которое было составлено из первых двух и дополнено описанием прижизненных чудес святого. Других источников — больше, собственно, из них, вобравших в себя легенды и предания народные, анекдоты и свидетельства, и эпизодически упоминающих о тех или иных событиях жизни юродивого Василия Нагого, просеянных ситом здравого смысла и достаточно серьёзно проанализированных представителями церкви после канонизации («Прославления») святого и сложились (не ранее 1589 г.) жития.
По случаю с невостребованными сапогами, шестнадцати лет от роду, Василий бросил профессию, покинул хозяина и, раздевшись донага (буквально — отсюда прозвище Нагой) и повесив на тело своё вериги («кандалы, цепи, железа, оковы; разного вида железные цепи, полосы, кольца, носимые спасающимися на голом теле, для смирения плоти» — Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля), отринув защищённость и комфорт общепринятого уклада жизни, презрев здравый смысл во имя христианской правды — юродивым взошёл на паперть церкви Христовой, «тело изнурив постом и бдением, и мразом, и теплотою солнечною, и слотою («слякоть, мокредь, снег с дождем, зимнее мокропогодие…» — Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля) и дождевным облаком».
Нельзя сказать, больше или меньше, чем было на самом деле, чудес, как прижизненных, так и после смерти, приписывает Василию Блаженному народная молва, вдохновляемая любовью и преклонением — возможно, приумножая и приукрашивая, наделяя в соответствии времени новыми смыслами и подробностями. Самые, с позволения сказать, простенькие из них — разоблачения недобросовестных производителей продуктов питания и не менее недобросовестных торговцев, благо, что тогда они это совмещали, сами производили и сами же, в основном, и продавали: например, рассыпал в калашном ряду лоток с калачами у одного, разбил кувшин с квасом — у другого.
Попробуй-ка ныне, не смотря на всю уже для всех известную и доказанную вредность какой-нибудь очередной «Chemi-Cola»™©®, не то чтоб разбить красивый стеклянный холодильник, а просто начать громко призывать людей не покупать её, не пить отраву окаянную — что получится? И это — в лучшем случае, а Василия и били, за что он Бога только благодарил, улыбаясь… и за волосы таскали, да вот только сразу же почти и выяснялось, что пекарь и впрямь грешен — подмешал в муку мел и известь, а квас… ну, чем разные, не обязательно — съедобные, жидкости можно разбавить для достижения особо выгодного экономического эффекту, мы совсем недавно проходили, да и до сих пор ещё обучаемся в этой школе выживания, правда, плоховато учимся, травясь и обжигаясь: то бензин на просвет излишне жёлтенький оказывается, отчего самоходный экипаж наш чихает и ехать отказывается, то очень популярная таблетка-конфетка, попав в бутылку с ещё более популярным заморским питьём, взрывается что твоя террористическая бомба.
Как-то в лютый мороз, какие на Руси святой, мы знаем, случаются довольно часто, особенно — зимой, один принимавший Василия у себя боярин не без труда уговорил его принять в подарок шубу: хотя бы во время этой стужи укрыть тело. «Искренним сердцем люблю тебя, прими в знак любви моей». Блаженный согласился, найдя чувства и слова дарителя истинными: «Пусть так, и я люблю тебя». Трое из воровского люда на улице, увидев на убогом бомже неподобающе богатую шубу, решили завладеть ею: один притворился умершим от холода, а двое других испросили у блаженного, в миру славящегося Голым, что-нибудь на погребение, разумея, конечно, шубу, кроме которой, у того на данный момент были только собственные цепи да чистая совесть. Василий накрыл труп шубой и увидел вдруг, что не труп это вовсе, а обманщик в добром здравии, да в злом умысле, после чего, праведно скорбя, сказал: «Буди же ты отныне поистине мёртв за лукавство твоё; ибо не убояшись Страшнаго суда, захотел обманом обрести милостыню: лукавии да потребятся». Вор исполнил волю блаженного, ушедшего в холод и мрак, как и прежде, голым: когда подошли к нему сообщники, он и впрямь уже умер.
Так сложилось, что на Руси без почитания святых христианство будто и не могло явиться, не смогло бы стать столь реально объединяющей народной идеей, насквозь пронизавшей бытие и сознание нации. Святые, будь то правители ли, например, Даниил Московский (1261–1303, прославлен, то есть канонизирован, в 1652 г.), служители церкви ли, от инока и богомаза, Андрей Рублёв (около 1360–1428, прославлен в 1988 г.), до митрополита, Иона (посл. четв. XIV в.–1461, прославлен в 1547 г.), или полководцы, как Александр Невский (1221–1263, прославлен в 1547 г.), и воины, как Илья Муромец (????–1188, прославлен в 1643 г.), — это, прежде всего, земные, существование которых подтверждено исторически, люди, жившие среди таких же земных людей, но во славу народа своего, страны и Бога совершившие или принявшие на себя подвиг, обусловленный, тем не менее, присущими только им особенными, скажем так, «боговдохновенными», качествами.
Кто сегодня осмелится какого-нибудь нынешнего президента просто даже вообразить себе рядом с голым и грязным уличным безумцем? Просто — рядом, даже не ведущим, тем паче, задушевную беседу, исполненную, наверное, не только подозрений и скепсиса, но и смысла духовного? Действительно ли побаивался грозный царь отрекомендованного ему некогда митрополитом Макарием блаженного старца Василия «яко провидца сердец и мыслей человеческих», но вхож тот в палаты царские был… Однажды, одержимый ли бесом сомнения, или же ничтоже сумняшеся в праведности знаменитого и популярного юродивого, царь решил испытать Блаженного, выступив в роли, ни много ни мало, искусителя: дав ему злата, послал вослед соглядатаев, во глубине и глуши параноидальной в будущем души своей, конечно же, надеясь, что, минимум, пропьёт лукавец нежданное богатство с нищим сбродом.
Василий же прям у Лобного места отдал деньги иностранному купцу, не смотря на светлыя купеческия одежды своя, странно затусовавшемуся в неподобающем его статусу сообществе. Слуги сбегали к правителю и доложили о случившемся, а может, и в бинокль какой подзорный увидел он это поразительное безобразие, но вызвал пред светлые грозные очи свои Василия и вопросил прямо: «Куда золото моё… твоё то есть, подевал???»
— Христу отдал, как положено мне и захотешеся.
Нахмурился Иван и уточнил, дабы понять то, чего не уразумел пока:
— Почему же ты, собака блаженный, будущий святой Всея Руси, не нищим родным, нашим — патриотически-русским, подал, а купцу, да ещё и басурманину?! А?! С каких это пор купцу деньги данные мы должны за подаяние Христу потреблять, а, б…?! Отвечай, а не то играть нашему «Зениту» на Красной площади с ихним «Манчестером» каким-нибудь в басурманско игрище твоей буйною головушкой, и стане тады Лобно место вратами…
— Слушай сюды, царе, велик родом, да умом неопытен, поглядом мрачен, но душою, я знаю, не отвердев ещё, солями химическими не пропитан и желочью не измождён… пока ещё. Да мудрости наберись, не поленясь. Купец тот был недавно богат, на многих кораблях торговать сюда шёл, да только они потонули, и купец Божьим промыслом, видимо, остался безо всего, единственно одёжа на ём светла осталася. Три дня гладом тает, бедолага, нечего ему вкусити, а выпросить стыдится ради риз своих, их же на себе носит. А нищие что? Они просить не стыдятся и всегда свой нуждный хлеб себе стяжевают, гладом не живут.
Пустуют ныне паперти великих и разных: скромных и богатых — храмов России, не увидишь на их ступенях толп стонущих и голосящих, изъеденных язвой и вшой, измождённых голодом и пьянством, в рванье и с трясущимися в требовании подаяния руками нищих, самим публичным существованием своим низводящих до состояния бесстыдной фальши тщательно малюемую лепоту русского бытия. Но! Нищий нищему — рознь. И дело даже не в причинах, у каждого — свои: кто-то так и родился нищим, обречённый нищим и умереть, а кто-то обнищал, неведомо как в грязи вдруг очутившись из князи. Юродивые — случай особенный.
Святыми юродивых, или ещё — блаженных, Русская церковь начала почитать с начала XIV века, определив «Христа ради юродство» как сознательное принятие человеком облика безумия, или даже безнравственности, ради отвержения ценностей мирской жизни. Большинству блаженных присущ был дар пророчества, данный Богом в качестве награды за презрение к отвергнутому человеческому разуму. Наверное, правильнее было бы, ведь мы так живём, сказать «к разумению» или «разумности», имея в виду тот обычный образ жизни и поведения, из которого они выпадали, посвятив себя столь странному подвигу.
В Степенной книге, одном из источников, впервые упоминающих о Василии Блаженном, рассказывается, что летом 1547 года Василий пришёл в монастырь Воздвижения Честнаго Креста и перед церковью долго со слезами молился. Поутру, 21 июня загорелась в Воздвиженском монастыре деревянная церковь. Предсказанный пожар был страшен: выгорели Занеглинье, Великий Посад, Старый и Новый город, как пишет Житие, «не токмо же деревеная здания, но и самое камение распадашеся, и железо разливашеся, и по многих каменных церквах и полатах всё выгоре».
Юродство на Руси пошло из Новгорода: отсюда родом Прокопий Устюжский (XIV в.), Никола Кочанов (XIV в.), Михаил Клопский (XV в.). До Василия Блаженного в Москве особо почитаемым стал блаженный Максим (XV в.). Крайней аскезой заслужив право на посмеяние миру, в XVI веке юродство приобрело не только социальный смысл, но и политический: обличение сильных мира сего стало неотъемлемой его частью. Юродивые, потому как их невозможно лишить голоса, «ругаясь миру» даже в Божьем храме, остались единственными поборниками Христовой правды, обличая грехи и пороки людей, будь то цари или нищие.
— А я не уверен, что эти твои юродивые, действительно, как утверждают, заметь, изначально только они сами, от Бога. Ведь, по большому счёту, они всего лишь играют в безумцев, сознательно идя на столь странный, — промакнув пену на губах, Жерар усмехнулся, ничуть меня не удивив: каждый иных по себе меряет, а его Папюс сегодня боле на шарлатана тянет, чем на учёного. — хм-м, подвиг. Они — всего лишь уличный балаган, успех которого складывается из всяких стечений разных обстоятельств и совпадений, а то и просто фальсифицируют их. Ну, скажи на милость, чего ему стоило самому поджечь эту деревянную церковку в монастыре, а?
— Ага, — я как раз покончил со своей кружкой и сердито взял его неначатую. — а потом магическими заклятьями накликать тот сильный ветер, что раздул пожар на пол-Москвы, да? Впрочем, ты не одинок в своём скепсисе и недоверии. С конца XVI века власти и церковь начинают подозрительно относиться к юродивым, а в XVIII веке Синод вообще запретил канонизацию блаженных. Правда, в минувшем столетии двоих всё-таки прославили: Ксению Петербургскую и Николая Рынина.
— А Григория Ефимовича ещё не произвели? Было б забавно, вслед за Николашкой-то, мучеником.
— Всё бы вам, басурманам нечестивым, над нашими болячками надсмешки устраивать. — проворчал я в ответ и обратился к Ломброзо, молчаливому до сих пор и трудолюбиво напиравшему на креветок. — Ты что-то неразговорчив сегодня, Цезарь? Что думаешь?
— Думаю. — более он не проронил ни слова за весь вечер, пока мы не вышли в расцвеченные неоном вечерние сумерки утомлённого за день солнцем и муравьиной вознёй мегаполиса. — Продолжая начатую вами, молодые люди, беседу, могу лишь добавить, что считать юродство подлинным сумасшествием не совсем правильно. Начальное решение, как мы видим со всей очевидностью, всё-таки принимается вполне сознательно.
— Что я говорил! — щёлкнул пальцами Жерар.
— Но! — Чезарио взглядом призвал его остановиться. — Сами условия, в которые ставит себя блаженный своим выбором… а выбор ли это, подумайте! Скорее — предназначение, явление порядка, так сказать, мистического… кто, будучи в здравом уме, сознательно обречёт себя на лишения и антагонизм окружающему миру?! Материальных выгод за подложное своё безумие юродивые ведь не получают, тогда зачем им всё это нужно?
Один купец, решивший построить на Покровке церковь каменную, пожаловался Василию на неудачу, преследовавшую его в этом благородном богоугодном деле: три раза рушилась церковь недостроенной, как только доходило до возведения сводов. «Найди в Киеве убогого Иоанна, он тебе присоветует, как достроить церковь», — сказал ему блаженный. Долго ли, коротко ль, но купец отправился в славный город Киев, матерь городов русских, и разыскал того Иоанна. В бедной хате убогий плёл лапти на пропитание и качал пустую люльку. Подивился купец: «Кого ты качаешь?»
— Родимую матушку, плачу неоплатный долг.
Устыдился купец, ведь он-то свою мать выгнал из дому. Вернувшись в Москву, испросил он у неё прощения, вернул в дом свой и… благополучно достроил церковь.
Камнями побросаться любил Василий, не в людей, конечно же… это чаще его каменьями бивали, не понимая, что за околесицу он в очередной раз надумал. Бывало, бросит камень в уважаемый благочестивый дом, а потом недоумевающим очевидцам да и объяснит, что бесы в этот дом не вхожи и потому толпятся снаружи, вот их-то он и отгоняет от дома порядочного, а тут же, перейдя на другую сторону улицы, у дома, в коем «кощуны» и пьянство-беспредел творятся, вдруг углы расцелует: «Это я ангелов целую, скорбящих неподалеку, прошу, не оставляя надежды, молиться за грешников». Чисто московской публики, однако, маловато было ему, вот и подивил Василий как-то люд со всея Руси, паломничеством пришедший к иконе Богоматери на Варварских воротах (Варварская площадь (Ногина) в Китай-городе): камнем расколошматил эту самую икону. Мог бы и жизнью поплатиться от гнева народа многочисленного, да только сказал, мол, красочку-то поскребите, да и увидите всё как есть на самом деле. Поскребли и увидели: под святым ликом на доске намалёвана была скрытно харя дьявольская.
Иван Грозный, не чуждый, как любой русский царь, душеспасительных бесед, особенно в именины, угостил за таковой в палатах своих Василия добрым вином, а тот за окно чашу вылил, да не одну, а две или даже три кряду! Разумеется, это не могло не разгневать самодержца и самодура, и спросил он, едва сдерживая скрип зубовный и ярость праведную:
— Ты почто, Васька, дурья башка, добро переводишь?! Небрежением мою чашу заздравную пожаловал, да?
— Нет, это я, — ответил ему юродивый. — пожар в Новгороде потушил.
— Брешешь!
— Да вот те крест, потушил!
Доклад посланных для расследования гонцов по возвращении был удивителен: действительно, в тот день и час в Новгороде начался пожар, но явился вдруг, по словам очевидцев, голый старец с водоносом («палка для ношения ушата с водой» — Толковый словарь русского языка Ушакова) и затушил огонь. Подтверждение сие было, разумеется, получено днями позже, а пока, уняв гнев свой, Иоанн прищурил недобрый глаз:
— А что ж это тебя, Василий, я на заутрене не видел? Ты где был?
— Так ты потому и не видел меня, что сам не был в храме.
— Опять твои речи темны и чреваты. Где ж я ещё мог быть-то?
— А на Воробьёвых горах, в новой хибаре.
Потому и побаивался Иван человека божьего Василия, что мог тот глаза в душу обратить, да и невидимое узреть, ведь именно мыслями о строительстве нового дворца и был во время службы всецело поглощён он.
Умер Василий Блаженный 2 августа 1557 года в возрасте 88 лет. Иван Грозный вместе с царицей Анастасией и сыном Феодором навестил его незадолго до смерти, а на погребении, совершаемом лично митрополитом Макарием, на собственных плечах нёс его гроб. Кладбища Троицкой церкви, что во Рву, где был изначально похоронен блаженный Василий, сегодня уже нет, зато на её месте по указу Иоанна Грозного в память покорения Казани вырос вскоре Покровский собор, к которому в 1588 году по велению Феодора Иоанновича был устроен придел во имя Василия Блаженного на месте, где он был погребён. Ныне этот красивейший собор весь мир знает под именем Собора Василия Блаженного.
Минимум, о 24 чудесах при гробе святого чудотворца, описанных в агиографических (АГИОГРАФИЯ, от АГИОС — святой, ГРАФО — пишу, историко-литературное исследование жизни святых — прим. автора) источниках, можно было бы рассказать в дополнение к изложенному выше, о долее, чем четырёхсотлетней, истории Храма Василия Блаженного и его святынях, среди которых — мощи самого почитаемого на Руси юродивого, можно было б повести некороткий рассказ и, увлечась историческими изысканиями, можно было бы попытаться привести в порядок даты и факты, что, конечно же, невозможно…
Но в осуществление права на авторский произвол в завершение этого неисторического эссе хочется всего лишь позволить себе немного мистической математики. Итак, Собор Василия Блаженного был закрыт в 1919 г., а возобновились богослужения в нём в 1991 г. Сами цифры уже выглядят как-то… мягко говоря. Если же вычесть из девяноста одного девятнадцать, то получится 72, именно столько лет своей жизни посвятил Христа ради юродивый Василий Блаженный, московский чудотворец, своему гражданскому подвигу (кто не любит пафоса, может прочитать «долгу», или ещё проще — призванию, профессии то есть). Теперь же, Жерар Анкосс, более известный как Папюс, на твой ироничный вопрос: «И что же может значить сие совпадение?» — я спокойно отвечаю, что не знаю этого, и добавляю, всё так же спокойно:
— Но знаю точно, что случайностей в этом мире не бывает.