Записки инженера. Часть 2

Евгений Каплун
       1. ШКОЛА НА УЛИЦЕ МАРХЛЕВСКОГО.

Школа располагалась в старом многоэтажном здании, которое стояло фасадом на улицу, впритык к жилым домам. Вход был со двора. Рядом с входом на стене школы висела железная пожарная лестница, покрытая толстым слоем ржавчины, первая ступенька находилась метрах в трех от земли. Допрыгнуть до нее было невозможно, но старшеклассники, становясь друг другу на плечи, залезали на неё. Потом завуч вызывал родителей в школу на проработку, нарушителям в табель ставили четверку по поведению. Однако это мало помогало.
Наш класс принимали в пионеры. Я волновался. Было торжественно. Пионерская линейка, клятва. Все стояли, ни живы, ни мертвы, в белых рубашках и темных штанах. Напротив нас выстроилась шеренга старшеклассников. Они повязали нам красные галстуки. Старший пионервожатый громко произнес: «К борьбе за дело Ленина, Сталина, будьте готовы!» Мы дружно ответили: «Всегда готовы!» Всех нас распирала радость причастности к большому важному делу. Теперь мы не просто школьники, теперь мы пионеры! Перед вступлением в пионеры, да и после вступления, нас в школе на сборах знакомили с историей пионерского движения, биографиями героев-пионеров. Многое мы уже знали из прочитанного.
Как я уже говорил, после празднования 800-летия Москвы везде появились портреты князей - собирателей Руси. Вышло много детской исторической литературы. Я читал какие-то книжки про князей: Игоря, Олега, Святослава и про осаду Доростола. В общем, увлекся историей. Как-то отец, полистав мои книжки, сказал непонятную фразу: - «Слава богу, наконец, вспомнили, что история России начинается не с 1917 года. Впрочем, товарищ Сталин вспомнил про это еще в 41 году, когда упомянул в своей речи на параде о Суворове и Кутузове, - добавил отец, - Раньше во всех учебниках они числились только царскими генералами».
Потом отец посмотрел мои тетради и сказал, что у меня сломался почерк. Я ответил, что теперь надо писать быстро, а быстро я писать не умею. Отец грустно покачал головой и заметил, что мне придется очень тяжело в жизни, учитывая ещё и мою неграмотность, и в школе будет трудно, и трудно в институт поступить. Я вздохнул с облегчением и уткнулся в тетрадь, поскольку ожидал очередной взбучки.
Уроки я делал за тяжелым старинным столом с чернильным прибором из уральского камня и двумя стеклянными чернильницами, оправленными в бронзовый каркас. На столе возвышалась настольная лампа с ножкой в виде бронзовой обнаженной женской фигуры и с шелковым оранжевым абажуром. На стене перед столом висела карта СССР с указанием природных богатств и растительных зон.
Все антикварные вещи в гостинице, наверное, сохранились еще с дореволюционных времен или были привезены из особняков богачей сразу после революции, так предполагала мама.
В Америке мы останавливались в более комфортабельных гостиницах. Там в каждом номере имелся кафельный туалет и ванная. Обслуживание идеальное, полы не скрипели, как здесь. Но произведений искусства там не было. А здесь витал дух истории.
Туалет, умывальники и ванная находились в конце коридора. Ванну принять было не просто, нужно договариваться заранее с дежурной, у нее хранился ключ. Горячая вода была не всегда. На каждом этаже в торце коридора, что у выхода на лестницу, за столом сидела дежурная. Мы ей отдавали ключи от своего номера, когда уходили.
Мне кажется, что тогда было принято решать квартирный вопрос сотрудников высокого и среднего уровня с помощью гостиниц. В гостинице «Москва» в маленькой комнатке жила старая большевичка, знакомая мамы. Мы как-то даже ходили к ней в гости. Позже я узнал, что такие гостиницы, как «Метрополь» и «Националь», были одно время сплошь заселены советскими и партийными работниками, приехавшими в Москву на службу со всей страны и пока не имевшими квартир в городе.
Учеба шла своим непростым чередом. Пошел снег. Улицы стали белые. Однажды отец, придя с работы, сказал, что идут слухи об отмене карточек и денежной реформе. Но ничего определенного он сказать не мог. Где-то в конце декабря произошла реформа и отмена карточек. Я это хорошо запомнил, так как многие ребята пришли в класс с белыми булками и жевали на всех уроках. Стоимость бумажных денег уменьшилась в 10 раз, а мелочь осталось в той же цене. Некоторые ребята, которые копили мелочь в своих копилках, стали вдруг «миллионерами». Они поразбивали свои глиняные копилки и ходили королями, угощая всех мороженым. У кого-то родители мелочь все-таки отобрали… А еще мама сказала, что в промтоварных магазинах с полок «смели» все подчистую.
Наступил Новый год. Каникулы! Я сидел в номере гостиницы и смотрел на дома напротив. Теперь там находится «Детский мир», тогда же те дома выглядели пустыми: или там жили привидения, или там были склады. Мне купили билет на елку в Колонный Зал Дома Союзов. Билет давал право на подарок. Об этой елке много говорили в классе, все хотели туда попасть. И особенно хотели получить подарок. Я с нетерпением ждал елки. Но праздник мне не понравился. Подарок, конечно, был очень хороший: несколько мандаринов, конфеты «Мишка косолапый», печенье, вафли. Для многих детей такой подарок был, как праздник, а я всё это имел каждый день.
В самом зале Дед Мороз и Снегурочка водили хоровод с зайцами в рост человека и медведем. Были игры, аттракционы. Бегали стайки девочек в коричневых платьях, кружевных воротничках, белых фартуках и красных галстуках. Ребята ловили магнитной удочкой рыбок, стреляли в тире, но везде стояли очереди. Я заметил еще какие-то скучные игры, в общем, не очень интересно. Зато понравился сам зал. Из-за этого, пожалуй, стоило посетить елку.
По дороге домой мама купила мне детский новогодний календарь. Он представлял собой большую толстую книжку, прикрепленную к листу картона, на котором был изображен Дед Мороз и различные зверушки. В календаре были не только стихи про времена года, загадки, отрывки из прозы классиков, но и всякие игры. Там были выкройки танков, самолетов, которые нужно было самому склеить. Совсем как в некоторых американских книжках. Только цвета похуже, да бумага чуть тоньше, посерее. Календарь давал возможность не только читать, но и клеить, играть в различные игры. Такие календари какое-то время выпускались к каждому Новому году.
Потом их выпускать перестали, а жаль! В календаре я прочитал, что если сделать из тонкой проволоки снежинку (или еще что-нибудь) и опустить ее на ниточке в стакан с крутым раствором соли, то скоро проволока покроется солью и снежинка станет, как настоящая. Я принес в класс несколько таких снежинок. Их повесили на окно в виде украшения. Весь класс теперь выращивал снежинки.
Я научился во время не очень интересных уроков читать книжку, положив ее на колени под крышку парты. Читали мы тогда книгу про зверей Сетона-Томпсона, передавая ее друг другу. Звери в этой книжке были, как люди: думали, печалились, влюблялись, боролись за жизнь. Некоторые рассказы напоминали диснеевского Бэмби. Учителя не поощряли такого чтения.
Однажды я, как всегда, возвращался из школы домой по Кузнецкому мосту, размахивая портфелем. Уроки на сегодня закончились, домашнее задание было небольшое. Я пребывал в великолепном настроении. Остановился у киоска, где продавали марки. Мы с мамой коллекционировали марки и монеты, но не очень фанатично. Небольшая коллекция монет у мамы осталась после наших путешествий. Накопилось много конвертов с письмами отца из-за границы. Марки с этих конвертов я отклеил и собрал в альбом. Позже и марки и монеты у меня выпросили истинные любители.
Итак, я подошел к киоску, чтобы посмотреть, что там есть. Рядом со мной встал мужчина, на вид не очень старый. Он тоже смотрел марки. Потом тихо сказал, что у него дома есть большая коллекция и если я с ним пройду, тут недалеко, то я смогу себе выбрать очень хорошие марки. Продаст он дешево. Я был хорошо одет: американское пальто, меховая шапка, кожаный портфель. Меня раздирало любопытство, кроме того, я не хотел показаться невежливым: вот человек приглашает, заботится! Но чем-то мне мужчина не понравился, пожалуй, каким-то заискивающим выражением лица. Я отвернулся и решительно зашагал по улице в направлении к дому. Дома про разговор у киоска я ничего не сказал, чтобы не волновать родителей.
Томительно долго тянулось время. Наконец, наступила весна, время экзаменов. Все родители занимались размножением билетов, переписывая их вручную. У нас была портативная печатная машинка, привезенная из Америки, марки «Роял». Мама под копирку печатала билеты почти на весь класс.
Я сдал экзамены очень хорошо. Отметки оказались гораздо выше, чем отметки по четвертям. Письменные работы на экзаменах я не писал, а рисовал. А к устным предметам я хорошо подготовился.
Наступили летние каникулы. Мама сказала, что в Лианозово я не поеду. Сначала мы отправимся в дом отдыха «Пушкино», а вторую и третью смену я проведу в пионерском лагере «Мещерино».
В «Пушкино» мы жили в большом деревянном доме. Скорее всего, раньше это была усадьба помещика. Я отлично помню огромную светлую столовую с окнами на зеленый луг. Вдалеке виднелась полоска леса. В высоком зале столовой стояли столики на четверых, устланные белоснежными накрахмаленными скатертями. В центре каждого стола находилась ваза с полевыми цветами или какой-то травкой. Когда мы приходили на обед, перед каждым местом можно было увидеть блюдце с ягодами. Обычно это была черешня. Иногда я приходил в столовую раньше, положенного времени, хватал со своего блюдца пару ягодок и убегал по своим делам.
Однажды я, как обычно, заскочил в столовую, взял со своего блюдца несколько ягодок и убежал. Когда я вместе со всеми пришел обедать, то увидел, что столы переставлены в другом порядке: на выходные дни приехала группа отдыхающих. Им выделили отдельные столы, составив их вместе. Отыскать свое блюдце, откуда я взял ягоды, было невозможно. Получалось, что я съел чужие ягоды. Оставлять на своем блюдце несколько ягодок мне показалось смешным, однако я мучился по этому поводу целую неделю.
Я не знаю, что это был за дом отдыха, наверное, очень престижный, питание там в голодный 48 год предлагалось отличное. Места вокруг раскинулись очень красивые, даже не знаю, где лучше, в Лианозово или здесь. Правда, тут близко речки не было, зато стояли большущие мохнатые елки.
Не помню, какие были комнаты, но у меня осталось ощущение чего-то добротного, деревянного. В комнатах окна сверху были полукруглые. В зале стояло пианино орехового цвета с подсвечниками. Одна молодая красивая тетенька очень любила на нем играть. Когда она садилась за пианино, и раздавались первые звуки, в зал тихо заходили отдыхающие и слушали музыку. В основном это были мужчины. Я тоже слушал музыку, наши комнаты были рядом, а пианино звучало громко. Только приходилось выключать радио. Слушать радио мы с мамой очень любили. Особенно песни Нечаева и Бунчикова. Часто передавали песни в исполнении Рашида Бейбутова про Зулейку Ханум и про веселого мальчика из Карабаха. Бернес своим задушевным голосом пел про то, как он «Ел бананы на Мартинике, курил в Стамбуле злые табаки, но не оставил там души ни капельки, ей-ей. Она для Насти, Настеньки моей!» Запомнились мне грустные мелодии: «Матросские ночи», «Осенний вальс».
 В то время была популярна передача «Театр у микрофона», телевизоров тогда еще не было, и мы наслаждались театром по радио. Мне кажется, что театральные передачи без телевизора были глубже. Впрочем, может быть, это только мне кажется. Актеры по радио говорили какими-то глубокими, бархатными голосами. Поскольку ни самих актеров, ни их жестов, ни их мимики по радио не было видно, то актерам приходилось все чувства передавать только голосом. Голоса были гибкими, с множеством мельчайших оттенков! А теперь в театре (или по видео) они или кричат, или жуют кашу во рту.
Особенно мне нравилась пьеса Симонова «На той стороне», где наш разведчик посрамил японского контрразведчика Мудзимуру. Нравилась пьеса того же автора - «Русский вопрос». По вечерам в гостинице я часто засыпал под тихие голоса персонажей пьес Островского.
По воскресным утрам шла замечательная передача «Клуб знаменитых капитанов». Когда из репродуктора раздавалась мелодия этой передачи, я стремглав бежал к приемнику. Образно представлял себе, как библиотекари запирают дверь книжного хранилища, и с книжных полок под шелест листов, отряхиваясь от пыли, сходят знаменитые капитаны. И тут начинаются захватывающие приключения и остроумные беседы. Одно мне было не понятно: ну какие же это капитаны – Тартарен из Тараскона или барон Мюнхгаузен? Другое дело – капитан Немо или Робинзон Крузо.
В «Пушкино» я тоже старался не пропустить эту передачу. Скоро наш отдых в «Пушкино» закончился, и мы вернулись в Москву. В Москве я пробыл всего несколько дней, а потом поехал в лагерь.
В пионерлагерь «Мещерино» нас везли от школы, где происходил сбор, на крытых брезентом грузовиках. Малышей перевозили в автобусах. Колонну сопровождала милиция на мотоциклах. Никого из нашего класса не было, только один Разумов. Остальные ребята все из других классов и даже других школ. Познакомились по дороге.


       2. ЛАГЕРЬ «МЕЩЕРИНО».


Пионерский лагерь располагался прямо в лесу среди редких, но высоких сосен. На большой поляне, густо усыпанной сухими иголками и пронизанной толстыми сосновыми корнями, выступающими из земли, стояли серые брезентовые палатки, человек на 20-25. Каждая палатка – спальня одного отряда. Отрядов было – 8-10. Невдалеке находилось несколько двухэтажных деревянных домиков. Там жили малыши и начальство. Мальчики и девочки собраны в отдельных отрядах, их палатки располагались чуть поодаль друг от друга.
Недалеко от палаток красовалась столовая под легкой крышей. Несколько дальше, почти в лесу, находилась эстрада, перед которой было вытоптанное пространство с лавками для зрителей, вкопанными прямо в землю перед эстрадой. Здесь. прямо под открытом небом нам показывали кино, давали концерты самодеятельности и выступали приезжие артисты. Рядом находилась площадка для торжественных линеек. Посередине площадки на длинной мачте реял флаг лагеря. Дальше сразу начинался лес.
Спали мы в палатках на железных кроватях с матрацами, простынями и одеялами. Руководила отрядом пионервожатая лет 20-22-х. Она спала в деревянном домике и с утра приходила нас будить. И потом весь день нас опекала, до самого отбоя. На все важные события давал сигнал горнист. За палаткой как-то само собой организовалось футбольное поле небольшого размера. Там мы гоняли теннисный мяч, другого мяча не было. Но все равно было интересно.
В лагере мне все казалось просто чудесным, за исключением одной мелочи. Совсем рядом с нашим футбольным полем стоял туалет. Туалет, как туалет, чисто выбеленный длинный сарайчик из досок, разделенный пополам перегородкой. Одна половина – для мальчиков, другая – для девочек. В мужском отделении было 6 или 7 мест. Я привык отправлять свои надобности в полном одиночестве. Так было и в «коммуналке» в ржавом туалете. Так было принято в Америке. В Лианозове удобства находились во дворе в фанерной будке, но тоже на одного. В школе я старался в туалет не ходить, только «по-маленькому», да и то, когда было невтерпеж и в туалете никого не было. В лагере я с этой проблемой долго мучился. Старался ходить в лес, но не всегда получалось: близко пачкать природу было нельзя, сам же и вляпаешься.
Однажды, когда мы в очередной раз гоняли в футбол, я заметил стайку девочек из соседнего отряда. Среди них была наша вожатая со своей подружкой, вожатой соседнего девчачьего отряда. Все были в светлых кофточках с красными галстуками и синих юбках. Они весело и громко о чем-то болтали, направляясь к туалету. Когда они гуськом вошли в дверь туалета, я очень образно представил себе картину, как они садятся одновременно на корточки, каждая над своим отверстием, спускают на колени трусики и, продолжая весело о чем-то щебетать, дружно писают.
От этой картины мне стало очень смешно, я даже вслух громко захохотал. «Смех без причины - признак дурачины»,- сказал мне наш вратарь, стоявший немного позади меня на воротах. Я не стал объяснять причину своего смеха. Но «туалетный» синдром у меня с тех пор прошел.
Все свободное время между плановыми мероприятиями в лагере мы проводили в лесу: строили шалаши из орешника, залезали на деревья, играли в футбол, ножички. Потом придумали играть в войну. Долго вырабатывали правила. Решили, что кто первый в лесу увидит противника и успеет крикнуть: «Огонь!», тот получает очко, а противник выбывает из игры. Как всякий закон, принятый в России, теоретически он выглядел очень правильно. Но, как оказалось в дальнейшем, на практике его применять было невозможно. Доказать, кто первый крикнул: «Огонь!», мы никогда не могли. Приходилось строить игровую тактику так, всегда чтобы был свидетель "события". Но свидетелю не из своей команды команда противника не верила. В общем, все держалось на честности. В отличие от сегодняшнего времени, когда обман в корыстных целях - дело престижное, тогда все хотели быть честными, и многие такими были, но проигрывать все равно никто не хотел. Поэтому понять, кто выиграл, было невозможно… Каждая команда оборудовала свой штаб. Строили шалаш, перед входом вкапывали палку с листом бумаги. На листе рисовали красную или синюю звезду. Если команде удавалось обнаружить штаб другой команды, то она автоматически выигрывала.
Как-то раз во время игры я скрытно пробирался по лесу. Неожиданно на меня навалилось сразу несколько человек из команды «противника». Их командир подошел ко мне и сказал: «Показывай, где штаб». Я дернулся, но меня крепко держали. «Что я - предатель? Ничего я не скажу!», - гордо ответил я. «Тогда мы будем тебя пытать», - сказал он.
-Вы что, фашисты?
-А наши тоже иногда пытают.
-Быть того не может.
-Если немножко, то можно! - Сказал он с усмешкой.
Меня схватили за голову и стали отвешивать щелчки в лоб. Скоро лоб стал красный. Я пока терпел. Потом стало больно. «Да черт с ним, этим штабом, - подумал я, - так ведь всю башку отобьют».
-Отпустите, я покажу, где штаб.
-То-то же.
Меня отпустили, но бежать все равно было невозможно. Вся компания двинулась в лес. Я лихорадочно думал, что же мне делать. Конечно, лучше всего, если представится случай, бежать. Я решил тянуть время. Если лоб немного отойдет, то, может быть, послать их черту? Только они начнут опять щелкать. Лоб и так красный.
Я шел и думал, что делать? Вот показался из-за кустов наш штаб. Я старался не смотреть в ту сторону, только краем глаза.
-Пройду-ка я мимо, а там видно будет.
Я бросил взгляд в сторону штаба. Это было, пожалуй, другое место. Очень похожее, но другое. Скорее всего, я заблудился. Я забеспокоился.
«Где же этот чертов штаб?» - подумал я. Теперь мне уже хотелось его найти. Проплутав вслед за мной достаточно времени, спутники решили, что я им морочу голову. Меня повалили на землю и начали долбить по лбу. Я орал, как резаный поросенок. Кричал, что заблудился. После долгой экзекуции "главный" велел поставить меня на ноги. Он долго на меня смотрел. Внутри него шел медленный мыслительный процесс. Наконец он приказал меня отпустить и сказал: «Молодец, с тобой я в атаку пошел бы». Остальные тоже приутихли.
Мы пришли в лагерь. Мои спутники на обратном пути относились ко мне очень уважительно. На следующий день после линейки весь наш отряд встречал меня, как героя. Рассматривали мой распухший лоб, пожимали руку. «Ну ты молодец, прямо, как Иван Сусанин!» - говорили все. Мне было ужасно стыдно. Некуда было девать глаза: ничего себе герой! Обманщик - просто заблудился.
Сознаться я, конечно, не мог, храбрости не хватало! Чувствовал я себя отвратительно еще очень долго. Потом все забылось.
В лагерь к нам приезжала юношеская команда «Динамо». Играла со сборной командой лагеря, куда входили вожатые и несколько старшеклассников. Как ни странно, сыграли вничью. Приезжали известные боксеры и выступали на эстраде. Знаменитый боксер Михайлов интересно рассказывал о первенстве СССР, о своих боях за сборную, о своем друге Сергее Королеве. Затем выступал чемпион Союза Булаков. Они приглашали ребят в секцию бокса, которая работала в нашем лагере. Я срочно записался. Секция состояла из таких же, как и я, тощих, худосочных мальчишек. Перчаток нам не дали, а заставили бегать, прыгать и подтягиваться. На другой день – то же самое. Так всю неделю. Половина «боксеров» к концу недели отсеялась. Я остался.
Наконец нам раздали перчатки. По сравнению с объемными перчатками, руки казались тонкими, как спички. Нам показали, как ставить руку во время удара. Мы долго молотили какой-то мешок, а тренер кричал, ругал нас и учил правильно бить. Дней через 20 меня допустили до первого тренировочного боя. Удары перчаткой показались мне не очень сильными, скорее мягкими, не то что удары кулаком в драках. Только в голове как-то отдавало звоном…
Помню, как однажды руководство объявило, что нам предстоит участвовать в военной игре. Всем раздали бумажные погоны, красные и синие. Погоны надо было прикрепить к плечам. Сказали, что выигрывает та команда, которой удастся захватить больше погон противника. Наш отряд повели в лес по тропкам. Где-то далеко кричали «ура». Неожиданно мы наткнулись на отряд старшеклассников «противника». Они бросились к нам и стали срывать с нас погоны. Мы с визгом, закрывая плечи, рассыпались по кустам. Я залез в самую чащу и только к вечеру вернулся в лагерь.
В нашей палатке собрались все ребята, усталые и возбужденные. Погоны сохранили единицы, правда, некоторые умники во время стычки сами сняли погоны, а сейчас их прилаживали. Пришла вожатая и сказала, что мы проиграли. И вовсе не из-за погон. Наши старшеклассники их нарвали целую гору. Просто «противник» захватил нашего командира, старшего пионервожатого. Он ехал по шоссе на мотоцикле, об этом «противник» знал заранее. Бойцы противника легли на асфальт, перекрыв дорогу, и вынудили нашего командира остановить мотоцикл. «Ну что же, нужно уметь проигрывать с достоинством», - сказала вожатая с улыбкой. «Конечно», - подумал я.
-Всем ложиться спать, - строго приказала вожатая, тряхнув головой. И когда все улеглись, выключила свет.
Это было чудесное время. Через пионерские лагеря прошло почти все мое поколение. Ребятам было чем заняться в лагерях. Жизнь впереди представлялась загадочной и прекрасной. Вспоминая о законе случайностей, я с ужасом думал, что мог случайно родиться в другой стране! В несправедливом буржуазном обществе!
Две смены в лагере пролетели очень быстро.
       

       3. ПЯТЫЙ КЛАСС.

       
       В сентябре начались занятия в школе. За лето мы абсолютно все перезабыли. Исчезли из памяти все правила арифметики, даже ручки в руке все держали как-то неуверенно. Сидеть в течение всего урока за партой оказалось очень трудно. Все обсуждали, как кто провел лето. Вошли в моду рогатки из тонкой резинки. Ее укрепляли на два пальца. Из жеваной промокашки изготовляли пульки. Это оружие использовали не только на переменах, но и на уроках. «Камчатка» обстреливала передние ряды, используя свое географическое преимущество.
       У меня появились друзья. Один из них был высокий, крепкий белобрысый паренек по фамилии Черепов. В классе его звали «Черепом». Он ходил всегда в черном вельветовом костюме и был неразлучен с Васьком Блиновым. Васек – небольшого роста, но очень шустрый, главный забияка в классе. Все свои вопросы Васек решал в драке и своей энергией, волевой уверенностью побеждал ребят даже старше и сильнее себя.
Вначале я подружился с «Черепом». То ли я ему что-то подсказал на уроке истории, то ли угостил бутербродом, точно не помню. Мы обсуждали футбол или книжки. Я, несмотря на заикание, был неплохим рассказчиком и всегда что-нибудь говорил о прочитанном. Васек, по-моему, начал ревновать. Как-то раз я рассказывал «Черепу» о моих достижениях в боксе (я несколько недель ходил в лагере в секцию). К нам подошел Васек и пробубнил: - «А вот сейчас посмотрим, чему тебя там научили, врешь ты все. Давай «стыкнемся». Это был официальный вызов на драку.
Драться я не любил. Всегда боялся сильно ударить противника, чтобы не причинить ему боли. Но, когда меня выводили из себя, я превращался в другого человека. Невзирая на удары противника, я лез вперед, молотя чем попало и куда попало. В лагере, еще до занятий в секции, я один раз сильно подрался. Один парень повадился передразнивать мое заикание. Однажды он меня передразнил как-то особенно противно. Я ему двинул в глаз, потом в челюсть. Парень был здоровый и толстый. В спину все его звали «жиртрест мясокомбинат», но побаивались. Он не ожидал такого хода событий и отступил, оценивая обстановку и собираясь с силами. Глаз у него заплыл. В это время подошла вожатая и нас разогнала. Собравшийся вокруг отряд разочарованно разошелся. После обеда ко мне подошли несколько человек из отряда и сказали, что драка не закончена, так как крови ни у кого не было, а подбитый глаз не в счет. Нужно «додраться». Я был не против, а то еще трусом посчитают.
Мы стояли друг против друга, размахивая кулаками. Тут я почувствовал, что злость после обеда у меня прошла и драться как следует я просто не смогу. Он тоже старался меня не трогать: то ли видел мое благодушное настроение и боялся меня разозлить, сильно ударив, или просто боялся. Мы долго прыгали друг около друга, пока он не зацепил меня по губе. Но я все равно не разозлился. То ли было не очень больно, то ли просто смешно. «Жир трест» тоже дрался вяло. Скоро все поняли, что зрелища не получается, и драку прекратили. Теперь это назвали бы так: противников сняли за пассивное ведение боя. Победителем все же объявили его, так как у меня на губе выступила кровь.
Позже, в секции, мне объяснили, что основная задача не причинить противнику боль, разбить нос, а «пройти» его защиту, набрать очки и выиграть бой. Правильный, сильный и точный удар может привести к нокауту. Но это случается редко.
Драться с Васьком не входило в мои планы. Отказываться тоже было нельзя. Тогда я сказал:
       - Ты же хочешь проверить, что я смыслю в боксе, так давай не драться, а боксировать.
-А это, что такое?
-В голову не бить, ногами не лягаться.
-Хорошо.
Мы стали в стойку. Васек в своей обычной манере налетел на меня, как вихрь, но я подставлял под удары плечи и локти. Потом сам ударил в солнечное сплетение, как меня учили, с поворотом вокруг передней ноги, всем телом. Мой противник согнулся, у него перехватило дыхание. Отдышавшись, он очень осторожно продолжил бой, но получил еще несколько ударов в грудь. Мне тоже досталось. Васек, забывшись, все же треснул мне по зубам. Нас разнял «Череп», который влез между нами.
-Ну, проверил, умеет он боксировать? – спросил «Череп».
-Умеет, - ответил Васек, - а на вид такой хлипкий, и не подумаешь, что удар «нештяк».
       Теперь мы дружили втроем.
Я сидел за одной партой с парнем по фамилии Мочейко. Он был смешливый добродушный мальчик. Учился средне, как и я. Ни к одной компании он не примыкал, а был сам по себе. Но не чувствовал от этого неудобства, к нему не приставали. Потом меня посадили за парту с Разумовым, он иногда приходил ко мне в гостиницу, особенно когда я болел. Его просто поразило «великолепие» нашей жизни: апартаменты, скульптуры, мебель. Он все допытывался, в каком генеральском звании мой отец: генерал-майор или генерал-лейтенант. В его понимании так шикарно жить мог только генерал.
Пока было тепло, весь класс на большой перемене выбегал во двор, где играли в «отмерного». Мои сверстники, наверняка, помнят эту игру. Она требовала хорошей прыгучести с места и с разбега, а также координации движений.
Настал праздник седьмого ноября. Из окна номера гостиницы я видел, как с самого утра по нашей улице шла огромная толпа народа. Прямо половодье. Толпу украшали плакаты, транспаранты, портреты членов политбюро, искусственные цветы. Играли оркестры. Толпа не столько шла, сколько стояла. Люди, одетые во все лучшее, танцевали, пели, ели. Мужики разливали водку в принесенные стаканы. Рабочие несли плакаты про трудовые успехи. Ремесленники были одеты в темносинюю форму. Девочки из ремесленных училищ, когда уставали стоять, отдыхали таким способом: они становились в круг, друг другу в затылок. Затем одновременно садились друг другу на колени. Несколько раз у них эта операция не получалась, но потом они все же удачно расселись, и так отдыхали. Скоро мне стало скучно смотреть на толпу народа, и я сел читать книжку. Через несколько часов я снова выглянул в окно. Демонстрация еще не закончилась. Сколько же народу стремятся попасть на Красную площадь! Наверное, все хотят увидеть товарища Сталина!
Однажды на перемене ко мне подошел «Блин», так все звали Блинова, и сказал:
-Вот ты все читаешь про историю, все нам рассказываешь про князя Святослава, а не знаешь, что в школе работает исторический кружок. После уроков, раз в неделю, всего один час. Заглянем?
-Конечно! - ответил я.
И вот, мы все втроем сидим в подвале и слушаем лекцию. Рассказывает старшеклассник с огненно-рыжей шевелюрой. Он описывает не всю историю в хронологическом порядке, а отдельные интересные эпизоды. Сегодня мы проходим Древний Рим. Наш лектор или очень талантлив, или гипнотизер, а может быть, и то и другое вместе. Когда он рассказывал, я своими глазами видел, как карфагенская армия спускается с Апеннинских гор, кутаясь в звериные шкуры. Несколько оставшихся в живых после тяжелого перехода слонов, отощавших и голодных, размахивают обмороженными хоботами. Галлы дружно приветствуют Ганнибала. Уже разбиты армии римских консулов. Настало время решающей битвы при Каннах. Грозная римская пехота движется вперед, тесня центр войска Ганнибала… Немного застревает на флангах, где стоят стойкие нубийцы. Вот в бешеной атаке промчалась конница Газдрубала и ударила по римлянам с тыла. Легионы не привыкли драться в окружении. Стук оружия, стоны умирающих, запах пота и крови. Римляне умирают молча. «Рыжий» становится то римским консулом Эмилием Павлом и личным мужеством пытается вдохновить погибающее войско, то Ганнибалом, который руководит битвой. Он бегает вокруг стола и размахивает руками, направляя атаки, отдавая указания. Я был в полной уверенности, что он лично присутствовал в сражении при Каннах.
-Вы представляете себе, что значит 4-5 часов махать тяжелым мечом, да еще одетым в доспехи. Попробуйте поразмахивать несколько часов палкой, так потом неделю руки не подымете! А ведь еще надо разрубить щит, шлем. Да, уничтожить за несколько часов битвы сто тысяч опытных в боях римлян - это совсем не просто! – кричал лектор. - Теперь понимаете, что такое свежий резерв, подоспевший в конце боя. Да еще на конях, летящих на большой скорости. Да еще, когда ветер дует в спину всадникам и повышает их пробивную силу! Но об этом я вам расскажу, когда будем обсуждать Куликовскую битву.
Мы целый час сидели, разинув рты, не закрывая их ни на минуту. «Рыжий» бегал по подвалу, как по полю битвы… На следующие лекции мы тоже пришли.
На этот раз нам пришлось вместе с Тиберием Гракхом умирать на римском Форуме, где скамейками разбивали головы во время голосования законопроекта. Мы тонули вместе с Гаем Гракхом в холодном Тибре, видели труп Фульвия Флакка. Мы вместе со Спартаком прошли по всей Италии, оплакали его гибель в бою.
После кружка долго ходили по улице Мархлевского и на пятачке напротив здания МГБ обсуждали и переваривали услышанное. «Череп» жаловался, что не понимает, почему один из братьев Горациев убил свою сестру, и римляне одобрили этот поступок.
-Она плакала над трупом одного из братьев Куриациев, врага Рима, только что убитого в поединке с её братьями, - ответил я.
-Так ведь она ничего плохого Риму не сделала, только плакала.
-Но могла сделать, раз любила врага.
-Врагов отечества нельзя любить, - сказал неуверенно Блин.
-Так она ничего плохого Риму не желала, - сказал я, фактически согласившись с Черепом. Потом мы все пришли к выводу, что Гораций убил девушку почти сразу после боя с братьями Куриациями, впопыхах, в разгоряченном состоянии, поэтому ему можно простить убийство. И, вообще, это происходило очень давно, люди тогда были дикие!
После посещения кружка в киоске нашей гостиницы я обнаружил две интересные книги писателя Яна: «История финикийского мальчика» и «Чингиз Хан.» Я сказал маме. Она спустилась к киоску и купила книги. Я окунулся в жизнь древней Финикии. Оказывается, пираты были уже тогда. Приключения мальчика и ватаги пиратов Ла Ла Зора оказались очень увлекательны. Книжку про Чингиз Хана я тоже прочитал запоем. Судьба Хорезм-шаха трогала, но особенно я болел за его сына. Я рассказал о книжках ведущему кружка. Он сообщил, что Ян очень хороший детский писатель, но с точки зрения использованных исторических фактов у него не все достоверно. Кроме того, о том времени до нас дошло мало фактов. В летописях описано все очень скупо и отрывочно.
-Об истории Древнего Рима мы знаем гораздо больше, хотя действие происходило больше тысячи лет раньше. До нас дошли работы римских историков Апиана, Тита Ливия, грека Плутарха и многих других. Правда, как все историки, они давали свое толкование событий, зачастую, используя не дошедшие до нас работы других авторов или устные легенды. Чтобы установить правду, нужно изучить книжки многих авторов, сопоставить с летописями и провести исторический анализ, - прочел мне целую лекцию «Рыжий». А вот «История финикийского мальчика» - просто художественный перевод древней повести, найденной при раскопках, записанной на глиняных табличках. Поэтому в книжке все исторически правильно.
Я был очень горд, так как теперь я не просто читал книжку про Чингиз Хана, а изучал ее и подвергал анализу, понимая, что в ней много фантазии и не все правда. Каждый мыслящий человек должен критически относиться к художественной (и не только художественной) литературе. Так говорил «Рыжий».
В кружке я узнал про греческие полисы: Афины, Спарту. Усвоил, кто такие римские консулы, диктаторы, сенат, народное собрание, демократия. Я уже упоминал, что интерес к истории у меня проснулся после празднования восьмисотлетия Москвы. Лекции «Рыжего» значительно усилили этот интерес. Вскоре я без запинки отвечал на уроке истории, какое государство на территории СССР древнее, Урарту или Византия? Я купил роман Джаваньоли «Спартак». Прочел его от корки до корки; неужели Джаваньоли тоже половину придумал? Все равно написано прекрасно, просто веришь, что так оно и было! Интересно, основная канва событий в романе правильная? Кто это знает?
С тех пор я прочел целую гору книг по истории, научных и не очень. Как оказалось, несколько тысячелетий человечество жило при тоталитарном правлении. В древние времена правили египетские фараоны, цари Ассирии и Вавилона, монархи Персии. В средние века – бесчисленные короли, императоры, кесари, цари. Но вот в древности, в Греции, возникла особенная форма управления страной, власть свободных людей, народа – демократия. Впрочем, это как-то можно объяснить : Греция состояла из маленьких городов-государств. В этих городах было вполне реально собрать на базарной площади все городское население, крестьян из окружающих деревень и организовать голосование важных решений. Для повседневного управления выбиралась администрация, судьи, с которых потом можно спросить за злоупотребления.
Жизнь кипела, развивалась мысль, писались комедии и трагедии, создавалась философия, медицина, математика. Трудились Сократ, Пифагор, Евклид, Фидий.
Но почему-то большинство горожан разорялось, богатства скапливались у небольшой кучки людей. Народ бывших собственников превращался в толпу, охлос, не имевший собственности, а следовательно, своих хозяйственных интересов. Этими людьми можно было управлять денежными подачками и обещаниями. Закат демократии - всегда коррупция, наглая, ничем не прикрытая. Власть народа превращалась или во власть немногих – олигархию, или во власть толпы, - охлократию, система становилась неустойчивой. Всегда находился умный, богатый, честолюбивый человек, который мог овладеть симпатией толпы. Возникала тирания, при которой было легче управлять обнищавшем народом и расколотым обществом. Тирания быстро развращала правителей. Единоличная власть рождала беззаконие, самоуправство и приводила к дальнейшему обнищанию народа, который понимал постепенно, что был обманут. При тирании коррупция, как правило, отсутствует. А зачем? Все, что нужно, можно и так отнять! Народ стонет. Появляются тираноборцы. Они ведут за собой народ и свергают тиранов. Все начинается сначала. Идет раскачка огромных исторических качелей!
Рим качался. В глубокой древности в Риме, наверное, тоже была военная демократия, потом самый умный, богатый, жестокий захватил власть. Рем убил Ромула. Появились цари-рексы. При рексе Тарквинии Гордом возмущенный народ, ведомый Брутом, свергает тиранию. Да здравствует демократия, римская республика! Рим в те времена, как и греческие города, был маленьким городом-государством. Но вот Рим крепнет, становится огромной военной державой. Уже разбит Ганнибал, завоеваны полмира. Рим достигает пика своего могущества. Однако римский крестьянин, мелкий собственник, средний класс, как сегодня принято говорить, основа армии и могущества страны, постепенно теряет землю и разоряется. Это интуитивно поняли братья Гракхи, начиная свои реформы. Но нельзя двумя распростертыми руками остановить движение могучей исторической реки. Армия слабела, Рим заполняли толпы голодных неимущих пролетариев, гордых только своим римским гражданством, готовых продать свой голос на выборах. «Хлеба и зрелищ», – вот их лозунг. Коррупция, подкуп, разложение! Пришел Цезарь. Возникла Империя… Качели!
Знаменитый историк времен борьбы Рима с Карфагеном Полибий считал, что в природе господствуют циклы: все сначала зарождается, развивается, достигает зрелости и затем приходит в упадок. Наиболее жизнестойка смешанная система управления государством, где присутствуют элементы монархии (единоличная власть), аристократии (власть немногих) и демократии ( власть народных масс). Полибий считал, что самая устойчивая форма правления - в Риме: монархический элемент представлен консулами, аристократический – сенатом, демократический – народным собранием. Между ними должно быть равновесие, только такое устройство общества является устойчивым. Именно такое устройство позволило Риму так долго сохранять силу. Но ничто не может быть вечным под солнцем.. Уже после смерти Полибия равновесие постепенно нарушилось, и Рим превратился в монархию. Жизнь сложнее любых самых умных схем! Тит Ливий пишет, что еще во времена Катона Старшего скромность, пренебрежение к богатству было предпочтительной нормой поведения патрициев, консулов. Тогда ценился патриотизм, воинская доблесть, труд землепашца. Но уже во времена Суллы и Красса сенаторы ели на золотой посуде, хвастали великолепием одежд и жилья, в обществе утверждались вольные нравы. Процветала коррупция. По городу ходили толпы проституток и группы разорившихся граждан в рваных лохмотьях, ничего не имеющих, кроме меча и гражданства.
Самой главной чертой демократии является личная свобода граждан. Но разве свобода может быть достигнута при нищете большинства народа!? И Римская республика рухнула! Настала эпоха империи Октавиана Августа и Нерона.
В средние века все эти графы, князья, герцоги, лорды пользовались свободой только в самом начале средневековья, при слабых королях. Потом они стали фактически рабами монархов. Так же, как крепостные являлись рабами феодалов. А вот руководители средневекового производства – ремесленники, купцы, цеховики - все больше и больше добивались личной свободы, они теперь зависели только от спроса на рынках, ветра в океанах, который надувал паруса их кораблей или топил их во время бурь. Уже их интересы защищают парламенты Англии, Голландии. Революции идут по всему миру!.. Что-то похожее на эти слова мне тогда говорил «Рыжий». А может быть, я сам все это придумал через 50 лет?
Наступает тотальное обнищание, вызванное разрухой Первой Мировой войны. Те страны, которые нищета поразила сильнее всего, породили диктатуры. В Италии правит социалист Муссолини, в России коммунист Сталин, в Германии - национал-социалист Гитлер. Социализм - это когда при всеобщей бедности никому не дают возможности умирать с голоду, что, вроде бы хорошо, но люди должны платить за это свободой. А несвободный человек работает "спустя рукава". Получается замкнутый круг. Хороший социализм - это всегда бедность. Но в Германии и Италии существует социализм поверхностный: собственность – частная, а в СССР – социализм истинный, так как собственность в стране ничья, т. е. принадлежит государству, и все равны, кроме очень маленькой верхушки лидеров, которая всех равнее. Правда, они тоже все рабы кучки вождей или даже одного самого Главного вождя, но едят, пока живы, все-таки сытнее!
Великие исторические демократии Запада, анализируя опыт СССР, и внимательно прочитав Маркса, поняли, что их ждет, если большинство общества в их странах будет нищим. Демократии сумели перестроиться так, что, при сохранении движущей силы рынка, 60-70 процентов общества стали собственниками, т.е. средним классом, свободными, обеспеченными людьми, знающими свои интересы и умеющими их отстаивать. Государство нашло средства для обеспечения сносной жизни не умеющим и не желающим работать. Именно это и есть гражданское общество. Демократия, наконец, стала устойчивой.
Этот колоссальный исторический сдвиг произошел в результате грандиозного социального урока, который Россия преподала миру, проведя на себе страшный кровавый исторический эксперимент. Конечно, большевики осуществляли его не ради обучения Запада. Они искренне верили в свою утопию и готовы были идти за неё на смерть и вести за собой других. Реально получилось то, что получилось!
Социализм возник не вчера. Еще во времена Древнего Рима пергамский царь Аристоник пытался построить Город Солнца, где все равны. Потом были созданы утопии Мора, Кампанеллы, теория Маркса. Большевики и Ленин поставили последнюю точку в длинной летописи социализма… Каждый человек рождается с разными способностями. Двигают общество самые способные. Уравниловка, мелочные ограничения и творческая несвобода сковывают созидательные силы. Более энергичные и талантливые люди должны видеть плоды своего труда. Личная и производственная свобода строго обязательна, и рынок тоже обязателен, иначе как отличить талант от бездарности! Если дать всем по «пайке хлеба», то умные работать в полную силу не станут. Хотя общество не будет голодное, (может быть, полуголодные) движение вперед замедлится. Но если не мешать умным работать, то они обеспечат достойную жизнь и себе, и малоспособным. Теперь это стало очевидно. Только вот что мы построили сегодня, в эпоху Ельцына? В стране, где неравенство достигает вопиющих размеров, где нищих огромное большинство, и добиться чего-нибудь честным трудом становится просто невозможным, у народа возникает острое желание все снова отнять и разделить! Не дай бог!
И тем не менее, весь цивилизованный мир должен быть бесконечно благодарен России за опыт, соизмеримый с подвигом Прометея.


4. Я ОПЯТЬ ЗАБОЛЕЛ

       Кружок истории вместе с нами посещал еще один мальчик из нашего класса. Я не помню, как его звали, но фамилия его была Шендоров. Он был маленького роста, слабенький, с большой круглой головой и оттопыренными ушами. У него было слабое зрение, и он немного косил. На носу криво сидели очки в круглой оправе. Говорил он тихо, но отчетливо и убедительно. В классе Шендоров учился отлично и всем старался помогать. Хотя у нас отличников недолюбливали, к нему относились хорошо, несмотря на то, что он на переменах не бегал сломя голову, не дрался, в общем, был «слабак». Его не пихали на переменах, как будто боялись «расплескать его ум», как сказал однажды Блин. Он прочитал исторических книг гораздо больше, чем я. Когда мы возвращались из кружка, он нам рассказывал о морских битвах Рима и Карфагена, о том, что такое таран, трирема, ростральная колонна. Он много знал и не задавался, кроме того, он давал списывать домашние задания по арифметике и подсказывал на диктантах. В общем, он нам нравился. Череп сказал, что если кто его тронет, то они с Блином тому начистят морду. Я возразил Черепу: "что его и так никто не трогает". «Пусть знают, на всякий случай», - ответил Череп. Наша компания считалась не самой большой и сильной в классе, однако, Череп все же был очень здоровый, а Блин просто бешеный в драке. Я считался «слабаком», так как старался избегать драк. Но все знали, что я всегда могу дать сдачи, причем очень больно, ударом «по корпусу», - как говорил Блин после поединка со мной. К тому же, за свою компанию я всегда в драках участвовал.
Однажды, мы возвращались с уроков домой. Ко мне подскочил паренек из нашего класса. Он всегда дразнил меня «боксером» и обещал побить.
-Давай боксировать, я в голову бить не буду, - сказал он, зная о моих условиях ведения бокса. Мы побросали в снег портфели и приняли стойку. Я ударил со всей силы, удар получился правильный. Всем телом, с твердым локтем, не костяшкой, а суставом. Но пробить его оказалось невозможным: на Шейкмане, так его звали, под пальто была надета телогрейка и свитер. Так что, до солнечного сплетения я не добрался. Пару раз ударил и он. Я собрался повторить удар, но чуть пониже, в печень. В это время у меня из глаз посыпались искры - Шейкман ударил меня в глаз. Это было нечестно. Я почувствовал, как внутри закипает злость, и приготовился к броску. Но Череп все испортил. Он стоял сбоку и подножкой опрокинул Шейкмана в снег. Пока тот вылезал из сугроба и отряхивался, вся злость у меня прошла.
-Ну и гад же ты! – сказал я своему противнику, и мы с Черепом и Блином прошли мимо него по улице. Нас было трое, и бить одного, мы считали ниже нашего достоинства, хотя он и нарушил правила.
Уже после службы в армии, в шестидесятых годах, в спортивной прессе я наткнулся на фамилию боксера Шейкмана. Это было на первенстве Союза. Уж не он ли? Может быть, моя пропаганда культурного бокса сыграла определенную роль в его жизни? Хотелось бы так думать.
Я еще долго интересовался боксом и следил за чемпионатами СССР и Мира. В конце третьей четверти я заболел и оказался не аттестован за четверть по основным предметам, пропустив все контрольные работы. Во время болезни я опять радовался. Читал в кровати Пушкина, рисовал акварелью в альбоме. После выздоровления Шендоров мне очень помог, и я почти догнал класс. Но тут снова заболел скарлатиной.
Я лежал на кровати и охал. Температура подскочила под сорок, ломило виски, болело горло. Приехала скорая помощь и увезла меня в больницу. Мама провожала и была очень расстроенной. В больнице меня раздели и окунули в нестерпимо горячую ванну. Потом выдали белую рубаху до колен и фиолетовую курточку, штанов не дали. Больше ничего не помню, голова болела, во рту пересохло. Через некоторое время температура понизилась, а потом стала нормальной. Я смог оглядеть палату. В палате нас лежало человек 10-12, почти одного возраста. Помещение было большим, светлым, стены выкрашены в светлосалатовый цвет. У каждой кровати стояла тумбочка, под кроватью - горшок. Наступала весна, в окно светило солнышко. В центре палаты стоял стол, за которым обедали те больные, которые уже ходили. Я пока обедал на табуретке, которая притулилась у кровати. В тумбочке лежали мамины передачи: мандарины, конфеты, вафли. Мама принесла целую стопку переводных картинок. Я макал картинку в блюдце с водой, аккуратно расправлял её на листе альбома и гладил до тех пор, пока она не прилипала к поверхности листа. На переводных картинках изображались звери, пейзажи, памятники.
Я постепенно выздоравливал. В голове роились разные мысли о том, о сем, об учебе: опять непоправимо отстал. Наверное, надо готовиться к переэкзаменовкам.
Вечерело. Я лежал на кровати и смотрел на лампочку, которая на длинном проводе висела над столом. Шел 1949 год. Я думал о том, что шесть лет тому назад я, находясь в квартире в городе Нью-Йорке, тоже смотрел на лампочку и гадал, что со мой будет через пять или шесть лет. Теперь я все знаю. Я еще раз посмотрел на лампочку, как бы фиксируя время, комнату, стол, лампочку. Это теперь новая точка отсчета. Интересно, что со мной произойдёт еще через пять лет?
Вышел я из больницы худой, голодный, подросший. Но самым не приятым было то, что я пропустил четвертую четверть и экзамены.
Однажды отец сказал: "Скоро наше житье в гостинице закончится. Нам дают квартиру у метро «Сокол» в новом районе около Песчаных улиц. Поэтому тебе придется снова менять школу. И лучше поступить опять в пятый класс, так как сдавать переэкзаменовки по всем предметам значит портить лето. А то, что ты остался на второй год, не должно травмировать, так как все равно придётся учиться в другой школе". В русскую школу я пошел в семь лет, поэтому потеря небольшая. Мама была против, она говорила, что я теряю год для поступления в институт, и могу попасть в армию. Отец отвечал, что служба в армии мне только на пользу, укрепит «духом и телом». Кроме того, сдать все переэкзаменовки я все равно не смогу. Я опять вспомнил о роли в жизни случайности и закономерности. То, что я заболел - это случайность, а то, что я неспособный и не смогу сдать все переэкзаменовки – это закономерность. Я почему-то не подумал, что мои способности - это тоже случайность рождения.
Пока мы жили в гостинице, отец уехал в командировку в Берлин. После приезда он сообщил о своей встрече с Чуйковым. Чуйков много ему рассказывал о боях под Сталинградом, о взятии Берлина, про Жукова. Отец сказал, что Берлин страшно разрушен, почти, как Сталинград. «Так им и надо», - подумал я тогда.
Еще мы ходили с отцом в «Метрополь» смотреть кино «Подвиг разведчика». В трёх длинных, очень неудобных залах, красном, синем и зеленом одновременно показывали кинокартины. Пол в залах был почти без наклона. Экраны небольшие, низко расположенные, поэтому, глядя на экран, я все время крутил головой, пытаясь убрать с экрана головы впереди сидящих, но это оказалось трудно сделать, поскольку крутили головой все. После выхода на экраны фильма «Подвиг разведчика» весь класс говорил друг другу: «ты болван, Штюбиг!», или: «У вас продается славянский шкаф?», или: «Игра стоит свеч!»
В этом году мы с отцом посетили мавзолей Ленина. Очередь стояла огромная. Она шла по всей Красной площади, потом поворачивала к решетке Александровского сада и заканчивалась где-то за Троицкими воротами. К очередям я уже привык, они были везде, но не такие длинные. «Когда же мы попадем в мавзолей?» - с тоской думал я. Однако, скоро я понял, что очередь двигается очень быстро. Пока отец стоял в очереди, я обегал весь Александровский сад, забрался в грот из камней, осмотрел памятник борцам за свободу. Памятник представлял собой высокий каменный карандаш с фамилиями. Кроме классиков, большая часть фамилий мне была не знакома. Запомнилась только одна – Лассаль. Познакомившись в школе и в институте с оценками деятельности Лассаля в учебниках, я с удивлением вспомнил, что его фамилия выбита на памятнике. Впрочем, памятник был поставлен еще во времена Ленина и Луначарского. Я знал, что Ленин не любил Лассаля, но, возможно, в вопросах напрямую не связанных с политикой, он допускал "свободное толкование истории". Плеханова он тоже не любил, однако, признавал его роль в русском, да и в мировом революционном движении.
Я хотел осмотреть Манеж, но отец не пустил, так как для этого нужно было перейти проезжую часть. Наконец мы вышли на Красную площадь. Прошли вдоль высокой красной зубчатой кирпичной стены. Вдоль нее рядами стояли елки. Вошли в полутьму мавзолея. Несколько ступенек вели вниз. Впотьмах я чуть не упал со ступеньки, меня поддержал офицер охраны, стоявший на посту внутри мавзолея. Вот и саркофаг со стеклянной крышкой. Ленин лежал среди знамен в зеленом френче. Почему во френче? На всех фото и в кино он всегда одет в пиджак, при галстуке! Ленин оказался меньше, чем я думал, и совсем желтый. Я был взволнован: с одной стороны, понимал, что прикоснулся к истории, с другой стороны, не покидало какое-то тягостное чувство.
Толпа, обогнув саркофаг, вышла наружу. Часть людей, и мы вместе с ними пошли на трибуну мавзолея, на ту часть, которая обращена к кремлевской стене. Тогда еще на мавзолей пускали. Там, где в стене замурованы урны с прахом вождей и героев революции, виднелись темные таблички с их именами. Некоторые из них мне были знакомы по истории. Я прочитал фамилию Джона Рида. Затем Каменева. Это меня сбило с толку, я знал только одного Каменева, и знал, что Каменев враг, а на имя и отчество я не обратил внимание. «А где же Зиновьев?», - пошутил я, обращаясь к отцу. И тут же получил сильную оплеуху. Отец тревожно оглянулся. Не слышал ли кто-нибудь моих слов? Шел 1949 год. Некоторые фамилии тогда было опасно произносить в слух без проклятий в их адрес...
Отец как-то сказал, что он смотрел наш дом на Соколе. Дом пока еще не достроен, очевидно, его сдадут к осени.


       5. ВОЗНЕСЕНСК


На лето мама решила поехать в места, где она выросла, в город Вознесенск. Родственников у нее там не осталось, однако жили друзья и знакомые. Ей очень хотелось посетить эти места. Мы с мамой поехали на Украину. Городок оказался совсем небольшим, даже меньше, чем Рай Бич. Такой же зеленый, только без стеклянных витрин, шикарных магазинов и морского пляжа. Зато здесь протекала река Южный Буг, чистая вода, белый песок вдоль берега. С океанским пляжем, конечно, не сравнить, но купаться очень даже приятно. Нет ни здоровых волн, ни отливов, ни приливов, ни жгучих медуз и противных водорослей. Только пляж очень маленький и какой-то неживой: нет крабов, раков-отшельников, ползающих по песку, нет морских звезд и меченосцев, одни только двухстворчатые раковины, да стайки мальков, снующих в прибрежной воде.
В городе разрушений не очень много. Или мне так казалось после Новороссийска и Сталинграда? В центре стояли один или два двухэтажных кирпичных дома старой постройки. Рядом располагался небольшой парк с тонкими молодыми деревцами и памятником погибшим на войне. Шла стройка, как везде по всей стране. Кроме нескольких кирпичных домов, все дома были или деревянные ( но их тоже мало, мама сказала, что деревья, из которых можно строить, здесь почти не растут), или глиняные мазанки. Таких домов я раньше не видел, ни в деревне до войны, ни в Лианозово, ни в деревнях около Мещерено. Там были только рубленые избы, обшитые досками или без обшивки.
Сначала мы остановились у знакомых в деревянном доме, но не в избе, как в Лианозово, а построенного из досок. Дворик оказался небольшим. Во дворе росло несколько деревьев, одно было особенно густое и раскидистое. Это был абрикос, другие – шелковица. Я вместе с какими-то мальчишками лазал по деревьям и кидался зелеными абрикосами. Маме здесь не понравилось, зелени мало, почти центр города, до Буга далеко. Я сказал маме: "Что касается зелени, то мне вполне хватает абрикоса. Где еще найдешь такое старое раскидистое дерево, по которому так здорово карабкаться. Что касается речки, так мы в Рай Биче до пляжа добирались гораздо дольше". «Там – другое дело, - ответила мама, - Надо снять комнатку на берегу Буга», - добавила она. Сказала и сделала. Мы переселились в мазанку. Как мне сказали, стены мазанки кладутся из не обожженных кирпичей, сделанных из глины, перемешанной с соломой. Потом стены выравнивают, обмазывая их жидкой глиной. Отсюда и название - мазанка. Затем стены белятся. Наша мазанка была просто белоснежной. Пол сделан тоже из глины, очень ровный. Даже в сильную жару внутри прохладно. В комнате стоял особый садово-травяной запах. Окна закрывали белые вышитые занавески. На стене висел коврик ручной работы. Мама была чистюля, терпеть не могла беспорядка и мусора, не давала нам с отцом житья своей чистотой. На мой взгляд, наша хозяйка переплюнула даже ее. Она непрерывно подметала пол, протирала подоконники, подбеливала стены. Все дома вокруг утопали в зелени. Рай Бич тоже - весь в зелени. Но там деревья были какие-то переухоженные, подстриженные, огороженные. Кроме того, там сажали "неправильные" деревья, на них ничего не росло. А здесь деревья все фруктовые. Тоже ухоженные, но не до такой степени, и всё как-то ближе к природе.
Вокруг нашего дома рос сад, который закрывал мазанку от солнца. Умывался я в саду под вишней из рукомойника. Столько фруктовых деревьев вокруг я нигде не видел. Это были сады «частников». Позже мы с мамой в совхозе увидели еще более грандиозные сады, целое море фруктовых деревьев.
Когда пошли фрукты, хозяйка ставила на стол, который стоял в саду, большое глиняное блюдо с фруктами. Но я любил есть прямо с дерева. Вначале поспела черешня, крупная, сладкая. Когда созрели абрикосы, у меня заболел живот. На больших деревьях росли ярко оранжевые плоды. Казалось, что их было даже больше, чем листьев. А под деревьями лежало сладкое абрикосовое месиво с косточками. Местные эти прекрасные плоды почти не ели, считая их дичками. Им больше нравился другой сорт – жердели. Этот сорт был крупнее, с розовым бочком и темными фиолетовыми крапинками. Позже, работая в «абрикосовом» крае, в городе Ахтубинске, я узнал, что жердели тоже дички. Конечно, в Ахтубинске я пробовал сладчайшие, медовые абрикосы, но мне всегда казалось, что вкуснее тех абрикосов, которые я ел в Вознесенске, на свете нет!
Хозяйка ведрами носила жердели на базар. Я недоумевал, кто же у нее все покупает: вокруг столько садов. Часть плодов хозяйка разрывала на половинки, вынимала косточки, раскладывала на железные листы и относила сушить на чердак. Потом из сушеных плодов зимой варили компот. У хозяйки была корова, она жила в хлеву, довольно далеко от мазанки. Позже я узнал, то на Украине принято держать скот далеко от жилья, не то, что у нас в России, где все под одной крышей. Мне украинский подход нравился больше. Меньше грязи, мух, вони. Правда, ухаживать за скотом в этом случае сложнее, надо каждый раз ходить далеко в хлев, а зимой чистить дорожку. Ну это уж кому что больше нравится, или чистота, или меньше работать. Каждое утро мама ставила на стол стакан молока и говорила, что это молоко настоящее, а не порошковое, которое я пил в Нью-Йорке. Я ей напомнил, что когда мы жили на набережной Гудзона, к нам приходила молочница и приносила свежее молоко. «Да там корову кормили, небось, какими-нибудь непонятными кормами, а здесь свежая травка и сено», - отвечала мама.
Кроме сада, у хозяйки имелся огород, окруженный плетнем. Большую часть огорода занимала картошка, но были кабачки, баклажаны с большими желтыми цветами и пузатыми плодами. Рос горох с нежными лиловыми цветами, фасоль, укроп с острым запахом соленых огурцов. Между грядками виднелись красные и лиловые цветы мака. Огород был живой, как зоопарк. Кругом летали стрекозы разных видов. Одни щеголяли тонкими красными брюшками, другие - зелеными, до черноты крыльями. Я видел стрекоз с толстым желтым брюшком. Прыгали кузнечики. Маленькие, серые, как в Лианозово, и огромные, зеленые ("саранча", - сказала хозяйка). Таких кузнечиков я не видел даже в Лианозово на нашей поляне. А вот бабочки здесь летали такие же, только их здесь было гораздо больше. Я любил путешествовать в огороде, рассматривая растения и живность. Обнаружил толстых красивых гусениц, зеленых с цветными полосами на спине, рогатых коричневых жуков. На стволах деревьев попадались жуки с длинными усами. Ползали другие жуки с переливчатыми крыльями. Таких я видел в Рай Биче, только в Рай Биче ещё водились белки и бурундуки с полосатой спинкой, а здесь их не было, и светлячков тоже не было. Все равно в огороде было чудесно. Росли огромные, в три моих роста, подсолнухи, которые всегда держали свои желтые головы навстречу солнцу, кусты смородины, малины и крыжовника. Скоро на фрукты я уже не мог смотреть, огород знал, как свои пять пальцев. Мне стало скучно. У хозяйки была девочка, чуть постарше меня. Но мне с ней было не интересно.
Однажды мы с мамой и хозяйкой пошли на базар. Базар напомнил мне базар в Сухуми. Только фрукты продавались другие: там предлагали виноград, инжир, орехи, а здесь - яблоки, семечки, ягоды. На прилавках лежали горы яиц, белых, коричневых, розоватых. Рядом сверкала чешуей свежая рыба. Мама вспомнила про рыбу, которая понравилась ей еще во времена ее детства. Называлась она «верезуб». Мама захотела ее купить. Никто такой рыбы не знал. «Так ее всегда ловили в Буге», - возмущалась мама. Одна старушка сказала, что эта рыба называется «кутум». «А, кутум! - сказал мужик за прилавком и взвесил нам большую рыбину… Так же, как и в Сухуми, здесь продавали живых кур, гусей, уток. Все птицы были белые, пестрые, разноцветные. Гуси сидели в корзинках и крутили длинными шеями. Один наглый гусь схватил меня за рукав. Я вырвался и щелкнул его по серому клюву. Он захлопал крыльями и начал гоготать, как будто это не он, а я на него первый напал. Мужичок за прилавком, наверное, начальник над гусями, погрозил мне пальцем: «Не балуй, хлопчик».
Однажды мама сказала, что я должен подготовиться к рыбалке: накопать червей. Земля была рыхлая и жирная. Я быстро накопал целую банку. Вечером мы вышли на берег реки напротив нашей мазанки. Нас ждала лодка. Это мама договорилась с соседом, чтобы он взял нас с собой на рыбалку. Мы вчетвером взобрались в лодку: я, мама, сосед и дочка хозяйки. Когда лодка оказалась на середине реки, сосед раздал нам по удочке. Я насадил червяков на два или три крючка. Как только я закинул удочку, леска сразу затрепетала. Я выдернул леску. На одном крючке блестела рыбка. «Ты не торопись дергать, пусть рыбка заглотит всех червяков», - сказал сосед. Действительно, если выдерживать паузу, то на всех трех крючках болталось по рыбке. Все они были одной породы, и по размеру - маленькие. «Бычки», - сказал сосед. Меня вдруг охватил азарт, хотя я человек не азартный. Мы таскали и таскали этих глупых маленьких бычков. Солнце шло к закату. Небо стало розовым, а мы все таскали и таскали. К берегу пошли только тогда, когда кончились червяки. Ведро было полное. Мама вместе с хозяйкой и дочкой почистили рыбу. Затем ее изваляли в муке и пожарили на постном масле на большой чугунной сковородке. Рыба оказалась вкуснейшей. Я с удовольствием хрустел прожаренными солененькими хвостами. Их ели, как будто лузгали семечки. Костей не было, один, позвоночник. Очень скоро сковородка опустела. Хозяйка сказала, что вкуснее бычков рыбы нет. Я был согласен, облизывая масляные пальцы… Когда в Москве появились консервы «Бычки в томатном соусе», я вспоминал рыбалку на Буге. Однако, эти консервы скоро пропали, а «Кильки в томате», которые появились на замену, с ними даже сравнить нельзя.
 Мы часто с тех пор ловили рыбу, сосед давал мне лодку. Рыбачили вдвоем с девчонкой, дочкой хозяйки. К сожалению, я даже не запомнил ее имени.
Один мамин знакомый работал инженером на консервном заводе. Он пригласил нас к себе на экскурсию по заводу. Завод находился в небольшом кирпичном здании с длинной трубой. В главном цехе стояли котлы, в которых варились фрукты. Варили варенье и повидло из абрикосов, вишни, сливы и яблок. В цеху стояла духота, и пахло фруктами. У котлов хлопотало несколько женщин в белых халатах и колпаках. Они сказали, что варенье варится из отборных фруктов, а повидло - из немного помятых, все равно ведь фрукты развариваются! И варится оно гораздо дольше. А если варить еще дольше, то получается мармелад. Варенье стоит дороже всего. Оно варится из первосортных фруктов, очень ароматное, плоды плавают в пахучей жидкости целыми.
Сладкий продукт разливался в банки в другом цехе. Мы купили несколько банок. Мне больше нравилось повидло. Его мне было очень удобно большими порциями намазывать на хлеб. С вареньем я замучился: оно стекало с хлеба, пачкая рот и пальцы. Мармелад тоже был вкусным и удобным для еды.
На Украине мне понравилось. Мама говорила, что фрукты здесь очень дешевые, и вообще продукты хорошие и недорогие. А вот промышленных товаров не хватает, и они дорогие. Плохо с одеждой, обувью.
Перед нашим отъездом в Москву, мамин знакомый, который работал на консервном заводе, сказал, что скоро поедет в совхоз «Зеленый Гай» договариваться о поставках фруктов на завод. Он приглашал с собой посмотреть сады и купить хороших яблок в Москву. Мама отвечала, что яблок можно каких угодно купить на рынке, а посмотреть сады надо.
Мы ехали служебным транспортом: в телеге, запряженной двумя лошадьми. На лошадях я ездил впервые, было интересно. Вокруг простиралась степь. Леса совсем не было. Попадались островки садов с белыми пятнами мазанок. Пейзаж очень напоминал океан, только в океане была вода, а здесь волны качающихся хлебов. До совхоза мы доехали не быстро, катание мне не успело надоесть. Вокруг, сколько хватало глаз, росли фруктовые деревья, на которых зрели красные, желтые и зеленые плоды. Деревья стояли стройными рядами, как солдаты в строю на Красной площади перед началом парада. Вот это да! Столько фруктовых деревьев сразу я никогда не видел. Мы подъехали к одноэтажному домику-конторе. Знакомый ушел, наверное, договариваться. Пока его не было, мама купила решетчатый деревянный ящик с очень крупными яблоками, зелеными-презелеными. Я захотел попробовать, но мама сказала, что они очень твердые и пока невкусные. Это зимний сорт, и только к середине зимы яблоки становятся мягкими и очень вкусными. Пахли они и сейчас прекрасно.
Позже, когда я читал рассказ Бунина «Антоновские яблоки», где писатель изумительно описывает сбор яблок в орловской деревне и густой яблочный запах, стоящий в садах, я вспоминал аромат, исходивший из купленного нами ящика в совхозе «Зеленый Гай».
Перед отъездом мы посмотрели кинофильм «Радуга», про борьбу с фашистами. Кинофильм мне очень понравился. После кино мне купили мороженое. Я смутно вспомнил, что по вкусу оно напоминало мне довоенное мороженое, теперь в Москве мороженое совсем другое. Наверное, здесь мороженое делали еще старым способом, с хрустящими кусочками льда. Какое вкуснее, я не решил, мне нравилось и то, и это.
Как я прочитал позже, во время гражданской войны в районе Вознесенска красные окружили банды уголовников и анархистов, которыми командовал известный бандит Япончик. Бандитов обезоружили. То, что красными войсками командовал Якир, я узнал гораздо позже. Мама говорила, что в этом городе родился известный художник-график Кибрик. Мама дружила в детстве с его сестрой.
Потом мы уехали в Москву.



       6. МЫСЛИ ВОКРУГ КОНСЕРВНОГО ЗАВОДА


Сейчас идет 2003 год, и я все чаще вспоминаю фруктовый заводик в Вознесенске. Наверняка, его строительство запланировали в далеком центре, учитывая большие урожаи фруктов в этом районе. Выдали планы колхозам на сырье и заводу на консервы, может быть, еще во времена первых пятилеток. С тех пор завод и работал. Котлы, естественно, с тех пор не меняли. Производительность, конечно, низкая, гибко расширить производство в случае хорошего урожая или перейти на другое сырье в случае малого урожая фруктов было невозможно. Неповоротливое плановое хозяйство. Но, оно все же, хоть и плохо, но работало! По стране разъезжали представители потребкооперации и закупали фрукты и овощи у населения. Плохо закупали, малоэффективно, за копейки, но закупали. Когда я сегодня летом живу в деревне, меня просто убивает количество пропадающих фруктов и гниющих овощей в урожайные годы. Нет урожая - плохо, есть урожай - ещё хуже! В наше, якобы рыночное время этот урожай никому не нужен! Я в это никогда не поверю. Просто старое, плохое разрушено, а взамен ничего не построено! Нет рынка, только провозглашено само слово РЫНОК. Ну какой частник-посредник будет скупать у населения фрукты, когда их перепродавать некуда! Нет перерабатывающих заводов. Чтобы их построить, нужны деньги, а где их взять? Не выстроены производственные цепочки. Взять деньги в банке? Но там грабительские проценты. Сегодня банки не помогают производству, а помогают грабить государство и народ, отмывать деньги… Страна корчится в судорогах. Создавать трудно, разрушать легко. Только наивный человек может думать, что все само собой в экономике образуется, через рынок и обратные связи. Может быть 300 лет назад, действительно, было так.
Говорят, прошло слишком мало времени, всего 15 лет. Но 15 лет, разве это мало? В 1945 году Германия и Япония лежали в руинах, а в шестидесятых годах являлись уже передовыми странами, всего через 15 лет. Говорят, там были традиции предпринимательства, активные люди. Наконец, там руководили: Эрхард и Аденауэр. А у нас людей такого типа 70 лет уничтожали… Люди - это самое главное. Есть такой анекдот: что будет, если шведов переселить в Уганду, а угандийцев в Швецию, оставив недвижимость и технику на своих местах? Через год в Уганде будет Швеция, а в Швеции – Уганда!
  Один мой хороший знакомый, почти бизнесмен, занялся в сегодняшнее смутное время торговлей обувью на рынке. Накопил деньжат. Развернул посредническую деятельность. Имея общие дела с иностранными партнерами, выяснил, что все комплектующие обуви идут из России: подошвы, заклепки, стельки и т.д. За границей только собирают товар и продают нам. Он решил организовать производство в России и уговорил компаньонов. Торговать им всем уже надоело. Хотелось самим производить. Кроме того, предполагали, что за счёт сокращения расходов на перевозку и на уплату пошлины, можно будет получить дополнительную прибыль. Купили фабрику, заменили станки. Открыли производство. Оказалось не выгодно, одни убытки: расходы на взятки и налоги все съели. Таковы законы в стране. Производить невыгодно. А кто принимал эти законы? Вспомним про шесть групп населения, о которых я писал ранее! Вот почему сегодня у нас воруют лес и продают в Финляндию, воруют рыбу и продают в Японию и Норвегию. Да потому, что в России невыгодно организовывать производство и переработку. Никакая таможня и пограничники в этих условиях не справятся. Сделайте так, что бы в России было выгодно производить. И за полгода все заработает! Но получится ли? Люди, которые пишут и принимают законы, специально пишут их с "дырами", чтобы иметь возможность потом эти "дыры" эксплуатировать. Интересы страны их мало заботят.
Совсем недавно я пролистал лекции Т.Н. Грановского, властителя дум передовой молодежи своего времени, прочитанные им в 1849 – 1850 годах в Петербургском университете. Он высказал очень интересную мысль: «Человек нетерпелив; он думает, что с падением одного тотчас начинается лучшее, но история не торопится. Разрушая один порядок вещей, она дает время сгнить его развалинам, и разрушители прежнего порядка никогда не видят своими глазами той цели, к которой они шли.» Вот и гнием!
Наверное, и я тоже болен нетерпением! Так хочется, чтобы страна поскорее восстала из пепла!.. А детские воспоминания почти всегда светлы.
Я с какой-то щемящей теплотой вспоминаю солнечную Украину и маленький консервный заводик в Вознесенске - городе маминого детства.




       7. НОВОПЕСЧАНАЯ УЛИЦА


       
Мы стали готовиться к переселению на новое место жительства. У нас еще никогда не было своей отдельной квартиры. Мы жили в первоклассных отелях многих стран мира, в прекрасных квартирах в Чунцыне и Нью-Йорке, но в Москве свою отдельную квартиру мы получали впервые. Я с нетерпением ждал переезда. Мама проявляла недовольство: во-первых, «Сокол» расположен где-то у "черта на куличках", на окраине Москвы. Во- вторых, это очень далеко от Ордынки, куда она часто ездила.
Отец отвечал, что "далеко" или "близко" определяется не отдаленностью района, а близостью к станции метро. От «Сокола» гораздо быстрее добраться до Ордынки, чем от нашей гостиницы. Кроме того, на «Соколе» воздух чище, - говорил отец. Переезд в район «Сокола», что само по себе являлось случайностью, определил всю мою дальнейшую жизнь. И выбор места работы, естественно, поближе к дому, и выбор института, который находился рядом. На работу и в институт можно было ходить пешком. Всё это определило и профессию, и круг знакомых и будущую жизнь. И даже мою будущую жену.
Хотя мои мысли были заняты предстоящим переездом, я продолжал переваривать впечатления от летнего отдыха. Я все время вспоминал Рай Бич с его ровными дорожками и изумрудным, подстриженным газоном, благоустроенными дачками с кафельно-никелированнми удобствами; с чистыми пляжами, шезлонгами и мороженым; с публикой в разноцветных красивых купальниках. И сравнивал Рай Бич с Вознесенском с его буйным, великолепным огородом, со стрекозами, подсолнухами, горохом и укропом. На пляже мужчины там ходили в трусах до колен, а девочки в трико ядовито голубого или розового цвета. Женщины были в таких же трико и белых бюстгальтерах, которые, когда промокали, делались прозрачными. Мама один раз надела американский купальник, но чувствовала себя очень не- удобно: на нее все смотрели во все глаза. Я так и не смог для себя решить, где же было лучше. Конечно, океан, огромный пляж, парк, обслуживание - это прекрасно. Но зато здесь росло столько фруктовых деревьев! А чего стоила рыбалка, мазанка! Я даже видел какие-то деревья с темно малиновой корой. Прямо сказка! А мазанка мне понравилось гораздо больше американских дач с застекленными верандами, ватерклозетами. В конце концов я решил, что лучше всего было в Лианозово. В избе жить все же удобнее всего: дерево - не глина, зимой теплее, да и запах дерева очень вкусный. Веранда, кстати, тоже застекленная, как в Рай Биче. Но самое главное - это леса с грибами и ягодами. В степи как-то однообразно и скучно…
Я знал, что в нашей гостинице на первом этаже находится ресторан. Однажды, когда к нам пришли гости, отец решил заказать обед в ресторане, избавив маму от необходимости готовить угощение на плитке. Долго обсуждали, что заказать. На первое заказали мясную сборную солянку. Помню, как мама настаивала на борще. Отец сказал, что все равно вкуснее того борща, который готовит мама, он здесь не найдет, поэтому лучше заказать солянку. Официант принес в номер поднос с тарелками и супницей. Солянка оказалась очень вкусной. В большой супнице в горячем пахучем вареве плавали маслины, кусочки мяса и ветчины, зеленый лук, петрушка, черные перчинки. Сверху солянка была покрыта оранжевой пленкой, в которой просвечивали янтарные островки прозрачного жира. Все это было густо посыпано укропом. Над супницей клубился горячий пар с изумительным запахом. Что было на второе, я не помню.
Отец решил, что напоследок мы должны посетить ресторан. Снаружи у дверей ресторана всегда стояла небольшая очередь, которую, наверное, специально создавал толстый швейцар, зал-то всегда был полупустой! Я, когда возвращался из школы, иногда заглядывал в огромные окна ресторана через узкий промежуток между штор.
Мы вошли в ресторан со стороны номеров. Я сразу почувствовал себя, как в музее: лепные украшения на стенах, на потолке и стенах нарисованы греческие богини и цветы. Потолок частично зеркальный, обрамлен позолотой и лепниной. В зале находился бассейн с маленьким фонтанчиком.
Несмотря на большие окна, в зале царил полумрак, так как окна были занавешены шторами. Ели мы что-то очень вкусное, пользуясь приборами, сделанными из белого металла, с массивными ручками, украшенными вензелями. Так мы простились с гостиницей.
Вот мы и на новом месте жительства. Вдоль очень широкой, но пока еще несуществующей улицы стоят пятиэтажные дома из силикатного кирпича. У одного дома крыша покрыта черепицей. Через несколько лет черепицу сняли и заменили железом, как и все остальные дома, так как одна черепица слетела и поранила прохожего. Три дома стояли с одной стороны улицы, три – с другой. Остальные дома только строились. Промежуток между домами, то есть улица, представлял собой перепаханные грузовиками кучи песка. Тротуара пока тоже не было. Кругом шла стройка. Строек я повидал немало. Был свидетелем начала восстановления Новороссийска, Сталинграда, правда, там, в основном, пока ещё разбирали развалины. Строили в Вознесенске. Вообще, вся страна строилась. Но здесь развернулась совсем иная стройка. Если на других стройках земляные работы проводились вручную лопатами, котлованы и канавы были ровные, красивые, и кирпич сложен в аккуратные стопки, то на этой стройке все выглядело по-иному: ямы копали экскаваторы и бульдозеры. Вся площадь, расположенная за пятиэтажными домами, перепахана. Горы песка подтверждали названия здешних улиц – Песчаные. Кирпич привозили самосвалами. Рыли траншеи под огромные трубы канализации.
«Улица» начиналась прямо от Ленинградского шоссе. Первые два дома были довоенной постройки. Они стояли друг против друга – через улицу. Упиралась улица, как я уже говорил, в «Гималаи». Кругом валялся кирпич, строительный мусор, трубы, бухты с кабелем, ящики. В общем, места представлялись мне идеальными для игры в казаки-разбойники.
Это теперь в Москве, особенно в центре, строят и ремонтируют здания по западным технологиям. Стены закрывают сеткой, кругом чистота, стройка почти не заметна. А тогда строили по-другому.
       Среди «Гималаев» бегали ватаги мальчишек, громко кричали и размахивали палками. Было весело. Сразу за «Гималаями» начинались бараки, «Шанхай», - говорил отец. Около бараков зеленели, огороженные ржавым железом и кусками толя, посадки картошки. Рядом на веревках сушилось белье.
Переезд начался со скандала. Наша квартира находилась на верхнем этаже. Против этажа мама ничего не имела, но на этом этаже квартиры по проекту строились мансардного типа и над окнами нависали углы. Отцу было все равно, а маме не нравилось. Она и раньше, когда посещала квартиру, тихо возмущалась, а тут ее прямо прорвало. Как только она не называла отца! В конце концов, отец похлопотал, и нам сменили ордер. Мы переселились в соседний дом.
Станция метро находилась на противоположной стороне Ленинградского шоссе, так что для поездки в город нужно было каждый раз переходить шоссе. На том месте, где сегодня тоннель, располагалась огромная знаменитая клумба. Вокруг клумбы был круг – разворот на Москву. Вдоль шоссе вокруг станции метро стояли одноэтажные бревенчатые дома, в которых находились продуктовые магазины, булочная, молочный магазин, и просто жили люди. Покупали продукты мы обычно здесь. А вот хлеб и кондитерские изделия - в магазине, который находился в старом шестиэтажном сером угловом доме. Там я часто покупал соломку из кукурузной муки. Она продавалась в картонных сине-желтых коробках, и напоминала мне американскую соломку, только та была еще обсыпана солью. На коробке значилось, что это продукция экспериментального завода. Я 20 лет покупал эту соломку. Все 20 лет ее производил экспериментальный завод. В конце семидесятых годов я подумал, - "Не затянулся ли эксперимент?"
       Потом магазин переделали в «Пельменную», позже – в «Рюмочную», затем еще во что-то. Теперь там туристическое агентство, символ нового времени. В наших домах лифта на было. О мусоропроводе тогда вообще никто не слышал. Мусор выносил я. Благо, помойка была недалеко, у самой речки Таракановки, которая протекала сразу же за домами, метрах в ста от нашего подъезда, отделяя парк от массива домов. На самом деле это был не парк, а братское кладбище жертв войны 1914-1918 годов. При строительстве кладбище было нарушено. Иногда среди разрытой земли можно было видеть кости и черепа. Теперь на том месте расположен тенистый парк, примыкающий к кинотеатру «Ленинград». Тогда кинотеатра ещё не было, а находилось футбольное поле с воротами. И поле, и ворота соответствовали «настоящим» размерам.
Мы начали обживаться на новом месте, а мама - создавать уют. Она повесила на стены два совершенно одинаковых гобелена, из цветного шелка, привезенных из Америки. На гобеленах изображался восточный базар: мечети, пальмы, купцы в чалмах предлагали кувшины, ковры. Мы купили мебель – кровать, шкаф. Я спал на железном американском сундуке-транке. На нем лежал матрац, чем-то покрытый. В довольно большой кухне стоял буфет из нашей коммуналки. Мама все время пилила отца, что для нас однокомнатная квартира очень мала. Отец отвечал, что это временно. «Других квартир в тот момент не было, но ты же не хотела ждать», - говорил он.
Во дворе я сразу познакомился с многими мальчишками, с которыми пришлось учиться в одной школе и даже в одном классе. Один из них - Сережка Краснов. Волосы у него были не рыжего, а просто огненного цвета. У руководителя нашего исторического кружка в школе на улице Мархлевского волосы были бронзовые, а сам он - весь в веснушках. У Сережки веснушек не было. Он светился румянцем, белокожий, с огненно-красным чубом. Я не помню фамилии «рыжего» историка, но в своей жизни я встречал двух рыжих людей, по фамилии Краснов. Наверное, фамилия дается не просто так, а иногда отражает наследственные качества. Известны два бегуна-чемпиона по фамилии Борзов и Борзенков. Есть шпажист Кровопусков. Вряд ли это случайные совпадения! Впрочем, чаще фамилия отражает семейную трудовую специализацию: Рыбаков, Кузнецов, Охотников, Шорников. Всякое бывает.
С Сережкой мы гоняли в футбол по «Семисотому» проезду, пока его не заасфальтировали. Но и когда положили асфальт, машин проезжало мало. Транспорт появился, только когда улицу соединили с Хорошовским шоссе. Меня записали в 151 школу, единственную школу поблизости. Гораздо позже построили 144 школу, ее окончила знаменитая фигуристка Водорезова.
       Наступил день первого сентября, и я пошел в школу.
Все мальчики в нашей школе, как и в прежней, были "опалены" войной. Почти у каждого погиб или отец, или старший брат, или дядя. В войне участвовали вообще все родственники, годные по возрасту. Меня не покидало даже чувство неловкости, что мой отец не воевал на фронте. Хотя в Китае отец часто рисковал, перелетая через линию фронта, но это было не в счет.
Я напряженно всматриваюсь в прошлое. Оказывается, у меня неплохая память. Я помню фамилии почти каждого мальчика, их светлые, открытые лица. То улыбающиеся, то сосредоточенные. С этими ребятами я играл в футбол, в шахматы, дрался на переменах, готовил уроки. Прекрасное, давно ушедшее время. Большинство ребят окончили институты в 60 годах. Они были детьми хрущевской оттепели. В 60 - 70 годах именно они дали мощный интеллектуальный импульс советской высокой технологии в «оборонке». Авиация, физика, геология. Картина «Девять дней одного года» повествует об этих ребятах. Это было честное, чистое поколение, дети победителей в страшной войне.
Они верили в идею, верили в будущее. Они кончили школу, получили прекрасные знания. Поступили в институты. Потом была интересная работа, перспектива, надежда!.. Я сегодня пристально смотрю на своих ровесников. Они умные. Все понимают, но в глазах - боль!

       

       8. ТРИУМФ ПАЛАС. ВРЕМЯ ИДЕТ
       

Как я уже писал, мы получили квартиру и переехали на Новопесчаную улицу в 1950 году, когда она еще называлась Семисотым проездом. Четырехэтажные дома из белого силикатного кирпича стояли вдоль улицы, широкой, но пока еще не заасфальтированной. Строили дома немецкие военнопленные. Медленно, с печальными лицами, как бы нехотя, они таскали на носилках по два-три кирпича. Дом, расположенный напротив, строили наши строители. Они, лихо играя мускулами, накладывали по пять -шесть кирпичей сразу. Заготовив кучу кирпичей, они садились на перекур. Кто-то бежал в магазин. Перекур длился долго. А немцы все таскали и таскали… По два кирпича. В итоге работали они быстрее, чем наши.
 Улица строилась очень быстро. В 52 году она протянулась до Хорошевского шоссе, сметая на своем пути трущобы: лачуги, сараи из ржавого железа и обрывков толя, бараки, огороды. Положили асфальт. Несколько позже построили кинотеатр «Ленинград», кажется, в 58 году. После моего возращения со службы в Армии, я обнаружил, что на месте нашего футбольного поля вознесся современный кинотеатр. Вдоль улицы посадили молодые, тоненькие и веселые тополя. Сколько радости принесла эта молодая зелень в кирпично-асфальтовый рай нашей улицы. Сам этот рай был чудесен на фоне полусгнивших бараков, «шанхаев», состоящих из чего угодно, кроме строительных материалов. В домах были коммунальные квартиры. Причем, новостройки создавались специально с учетом коммунального житья их обитателей. Очевидно, со времен первых лет советской власти "Коммуналка" как бы являлась символом счастливого социалистического общежития, элементом формирования коллективного общественного сознания. По-другому житьё-бытьё и не мыслилось. Отдельные квартиры строились только в однокомнатном варианте, для простых людей, разумеется.
Недалеко от Новопесчаной улицы находился Чапаевский переулок. Рядом с переулком, ближе к станции метро "Аэропорт", росла роща, между переулком и Ленинградским шоссе. В роще стояла войсковая часть, имелась открытая танцверанда, в воскресные дни по вечерам гремела музыка. Потом войсковую часть куда-то перевели вместе с рядом других частей, располагавшихся по периметру Центрального аэродрома, бывшей Ходынки. Солдатики ушли куда-то, на месте половины рощи, той ее части, которая теперь примыкает к школе имени Дунаевского, вырыли котлован. Котлован огородили и начали возводить огромный железный каркас. Солдаты устанавливали бетонные плиты, копали землю, вели сварочные работы. Об этом строительстве ходили различные слухи. Говорили, что здесь строят крытый стадион или бассейн, то ли еще что-то. И строит Василий Сталин для спортивного общества ВВС. Потом "главный" Сталин умер, а Василия посадили. Стройка прекратилась. Почти в течение сорока лет стройка то оживала, то умирала вновь.
В этом прекрасном престижном районе в течение сорока лет существовал бессрочный котлован, родной брат котлована Платонова, как символ бесхозяйственности эпохи. Последний раз, уже при Горбачеве, бывший знаменитый авиационный завод номер тридцать, к тому времени, переименованный в МАПО, начал строить дворец Культуры. Опять закипела работа, заревели самосвалы, взметнулись к небу стальные конструкции. Я возрадовался, наконец-то эта свалка в центре города исчезнет. Но не тут-то было. Стройка вскоре замерла. Одиноко стояли недостроенные порталы, козырек над парадным подъездом, башенный кран. Кучи строительного мусора окружали все это великолепие.
Наверное, у МАПО кончилось деньги.
Вся моя сознательная жизнь прошла на фоне сего грандиозного по продолжительности строительства. Я даже подумал, доживу ли я до конца стройки? Для меня это стало навязчивой мыслью, Я связывал окончание стройки с наведением порядка в стране. Вот построят на этом месте хоть чего-нибудь, значит, страна выбралась из кризиса и мне можно спокойно помирать. Глупая, правда, мысль.
Я давно уже уехал с Новопесченой улицы. Однако, поскольку моё место работы находилось между метро "Аэропорт" и "Сокол", то я, направляясь от станции "Сокол" пешком, пересекал парк около кинотеатра «Ленинград», бывшую Новопесчаную улицу и проходил мимо «стройки» века.
Я вспоминаю, как в 1997 году, я, как обычно, шел по бывшей Новопесчаной, а ныне, улице Вальтера Ульбрехта. Август. Тихое утро, все, как сорок лет назад. Те же дома, асфальт. Только кирпичные ворота, построенные и оштукатуренные еще немцами, облупились и покосились. Устало и безразлично шелестят листвой корявые, уродливые тополя, те самые. Такими безобразными их сделало время и люди, которые каждый год обрезали ветви, борясь с пухом. Добрая половина деревьев давно спилена. Деревья отжили свой тополиный век. Печально стоят черные пни по середине земляных квадратов, проделанных в асфальте, напоминая о том, что время идет и всему есть конец. А вот липы в аллеях парка, что около кинотеатра, все стоят и стоят, видать, им отмерен больший, по сравнению с тополями, век. Время идет!
На стройке века опять зашевелились, но меня уже не обманешь, стройка в Чапаевском парке вечна, как этот мир.
 Шло уже третье тысячелетие. Москва покрылась новостройками имени Лужкова. В воздухе что-то изменилось, но моя заговоренная стройка продолжала жить прежней жизнью.
Однажды вокруг легендарной стройки вырос забор из бетонных плит. Заревели самосвалы, вывозя строительный мусор предыдущих строек. Я внутренне усмехался: такое уже повторялось неоднократно и заканчивалось с одним и тем же нулевым результатом. Начали разбирать каркас, возведенный МАПО. Я продолжал недоверчиво смотреть на происходящее.
       На моих изумленных глазах с неимоверной быстротой стал вырастать небоскреб. Поставили плакат: строит ДОН строй. Жилой дом Триумф Палас.
 
По телевизору замелькала бесконечная реклама: Триумф Палас - самые новейшие технологии, стекловолокно, скоростные лифты, гаражи, рестораны и прочее, и прочее.
       Сейчас идет 2003 год. Уже заканчивается облицовка огромного здания, очень похожего на сталинские высотки. Только, говорят, материалы и технологии новые.
Центральный аэропорт, рядом с которым находится Чапаевский переулок, это историческое место, бывшая Ходынка. Именно здесь произошли трагические события коронации последнего русского царя, что отбросило трагическую тень на все его многострадальное царствие. И дальше Ходынка продолжала играть свою таинственную роль в судьбе страны. Именно на Ходынке была расквартирована знаменитая латышская стрелковая дивизия под командованием бывшего полковника Вацетиса. В те времена это был далекий загород.
Когда в Москве возник левоэсэровский мятеж, и восстала единственная в городе боеспособная воинская часть, отряд ВЧК, то власть большевиков зашаталась. Ленин и Троцкий послали на Ходынку преданного человека, Данишевского. Он сумел добраться до места вовремя. Латышская дивизия вошла в Москву. Мятеж был подавлен.
Вацетис был назначен Главнокомандующим войсками Республики. Данишевского расстреляли в 1937 году.
Другим историческим штрихом района является сельцо Всехсвятское. Где оно когда-то находилось, я не знаю. О нем напоминает церковь «Всех святых», что стоит у метро «Сокол» около троллейбусного круга.
В этом селе остановилась царевна Анна перед въездом в Москву, призванная на царствование Тайным Верховным Советом после смерти Петра Второго. Здесь она под влиянием московских дворян порвала соглашения – кондиции, ограничивающие ее власть. Через некоторое время она жестоко расправилась с членами Тайного Верховного Совета... Историческое место!



9. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ


Ребята в классе мне показались все одинаково хорошие, доброжелательные, открытые. Со временем, я понял, что они все разные. В основном, дружба в классе складывалась или между соседями по дому: удобно было бегать друг к другу, или по интересам. Я подружился с одним парнем на почве игры в шахматы. Я тогда только начинал играть, учился, и он тоже. Мы вместе разбирали партии Чигорина, Морфи, Ласкера, Алехина. Вместе болели за Ботвинника. Играть в шахматы между собой нам тоже было интересно, поскольку силы оказались примерно равные. Но вскоре я к нему охладел. Я понимал, что друзья должны всегда выручать друг друга и помогать. Он охотно пользовался моими услугами. Брал книжки, мяч, велосипед или просил что-то сделать. Помочь, если это было в пределах возможностей, для меня было не только долгом, но и удовольствием. Особенно, если помощь не требовала большого напряжения. Впрочем, можно иногда поступиться чем-то очень нужным, или помочь в чём-то, потратив время и силы. Так поступали почти все. А вот у него ничего нельзя было выпросить. Всегда оказывалось, что именно сейчас «это» нужно было ему самому. Да и времени у него на помощь никогда не было. В общем, получалась какая-то односторонняя дружба. По моим наблюдениям, такое отношение у него было ко всем. Со «своим» он расставался мучительно. Но вот «чужим» пользоваться любил, считая такой подход вполне естественным, само собой разумеющимся. Таков его характер, внутреннее устройство. Он был умный. Повзрослев, он пытался себя преодолеть, хотя бы в мелочах. Однако, эта черта характера всегда чувствовалась. Его не любили. Хотя в остальном он был нормальным парнем. Если уж у него удавалось выбить обещание, то он никогда не подводил. На него можно было положиться. На совместных работах он трудился усердно.
Другой мой приятель был полной противоположностью. Всем и всегда готов отдать последнюю рубашку. Он всегда всем был готов помочь, просто не мог отказать. Обещал всегда во много раз больше того, что мог выполнить. Он крутился всегда в заботах, но выполнить все, что обещал, или не успевал, или просто не мог. Поэтому, от этой своей доброты и мягкости характера он был очень ненадежен. Если он что-то обещал, то вовсе не обязательно, что он свое обещание выполнит, причем, найдется много объективных уважительных причин. Зная эту его черту, я никогда не пускал дело на самотек: напоминал, интересовался, как идут дела, и даже помогал выполнить им обещанное. В этом случае он всегда просьбу выполнял, но за счет других. То есть, кому-то другому не выполнял обещание. Парень он был добрый, и ему прощали его необязательность.
У нас в классе образовалось несколько компаний. Однажды один парень, большой любитель футбола, перешёл из нашей компании в другую, когда там появился настоящий футбольный мяч. Мяч через несколько месяцев ребята порвали, играя на асфальте. Тогда он стал опять прибиваться к нам, но мы сначала его не приняли, не простили его «предательства», но со временем всё как-то само собой образовалось, про «измену» забыли. Мы всё понимали, футбольный мяч - это такой соблазн!
Фотография тех времён даёт представление о том, как я выглядел в те годы...
Я сидел за одной партой с Сашкой Лисиным, небольшого роста, спокойным, основательным и положительным мальчиком. Он неплохо играл в футбол. Скорость у него была небольшая, не то что у Сережки Краснова, но зато Сашка обладал хорошим ударом и обводкой. Он так же хорошо, несмотря на свой небольшой рост, играл в баскетбол. Умел дать скрытый пас: смотрел в одну сторону, а мяч пасовал в другую. Он отлично учился в течение всех лет нашей совместной учебы, получил медаль. Когда я записался в Дом Пионеров в кружок живописи, он тоже записался. На этюды ходили мы вместе. Однажды, когда мы, каждый со своим этюдником, сидели и писали с натуры здание Речного вокзала на фоне реки, к нам подошел высокий светловолосый, грузный мужчина в дорогом костюме. Он внимательно осмотрел наши этюды. Потом взял в руки мой картон и в пух и прах раскритиковал мое творение. Прямо пальцем стал его исправлять. Свободными широкими мазками наложил тени на здание вокзала, бросил блики на поверхность воды, размазал небо. Оно стало глубоким, облака поплыли, как в жизни.
-Вот теперь другое дело! – довольно прорычал он.
-А теперь у меня посмотрите! – сказал Сашка, протягивая ему свою картонку. Мужчина еще раз бросил взгляд на Сашкино творчество и сказал:
       - У тебя все нормально.
Я весь день маялся, почему это у Сашки всё нормально. Краски у него тусклые, сухие. Вокзал маленький, небо ровное, как простыня. Мне Сашкина мазня совсем не понравилась. А вот у меня незнакомец нашел массу ошибок! Все пальцы испачкал, исправляя этюд. Обидно!
Когда мы обсуждали этот вопрос с Сашкой, он сказал, что он тоже расстроился: незнакомец мельком взглянул не его этюд и ничего не исправил; этюд Сашке самому не понравился, неудачно вышло. Наверно, незнакомец решил, что просто исправлять нечего, все равно не исправишь. А вообще, Лисин рисовал неплохо.
По-моему, 5-6 классы самые трудные и озорные. Что только мы не вытворяли на уроках! Например, учитель входит в класс, а парты стоят задом наперед. Класс встает, приветствуя учителя, спиной к доске. Это была такая шутка. Правда, через пять минут парты снова стояли на своих местах. Учились мы во вторую смену, на последних уроках на улице становилось совсем темно. Паренек с характерной фамилией Басурманов, - все звали его просто Басурман, - частенько проводил такой физический опыт: отворачивал лампочки, когда было еще светло, засовывал в патрон жеваную промокашку и снова ввинчивал лампочки. Это была сложная операция: на парту ставили стул, только так можно было дотянуться до лампочек, несколько человек держали стул, чтобы он не соскользнул с парты. Сначала лампочки исправно горели. Но когда промокашки высыхали, свет в классе гас. Как правило, это происходило тогда, когда учитель начинал вызывать к доске. Все радостно начинали искать причину неисправности. Копались в пробках. Вскоре учителя раскусили этот фокус. «Басурман» был очень изобретательный парень, горазд на выдумки. На лбу его всегда топорщилась непокорная светлая челка, курносый нос все время к чему-то принюхивался, глаза хитро сверкали. Он каждый раз придумывал что-нибудь «новенькое», настоящий басурман! Басурманов поступил в Автодорожный институт.
Молчаливый Гуров всегда держался отдельно. Улыбался редко. В драках никогда не участвовал. Но за себя всегда постоять мог. Он был крепкий, коренастый и на воскресниках и других общественных работах трудился лучше всех. В нашем доме двумя этажами ниже нас жил Вовка Крючков. Он учился не в нашем, а в параллельном классе. Поскольку мы жили рядом в одном доме, то часто общались. Отец его был капитаном первого ранга. Крючковы занимали трехкомнатную квартиру. На нашем этаже была такая же квартира, но только коммунальная. Отец говорил маме, что у Крючковых такая большая квартира потому, что у них в семье есть разнополые дети. Действительно, у Вовки была младшая сестра.
Мы часто играли у Вовки в большой комнате за обеденным столом в игру, которую придумали сами. В новогоднем детском календаре, о котором я уже писал, на отдельных листах были напечатаны солдаты армии Наполеона и Кутузова. Мы наклеили листы на картон, вырезали солдатиков, смастерили подставки под каждого солдатика. Расставив армию Кутузова на одном краю стола, а армию Наполеона - на другом, мы по очереди стреляли в солдатиков жеваной промокашкой из железных трубочек от перьевых ручек. Проигрывал тот, у кого раньше кончались солдатики. Вовка старался жульничать, он так сильно дул в трубочку, что солдатики иногда падали не от попадания «пули», а от струи воздуха.
Телефон нам поставили не сразу. Звонить ходили на почту, она находилась в большом доме в начале улицы, напротив булочной. На почте висела большая картина, написанная маслом. На картине изображен товарищ Сталин в белом кителе на фоне бескрайних полей, покрытых сетью полезащитных лесных полос. Тогда по радио всё время говорили о великом сталинском плане преобразования природы.
У Вовки в большой комнате тоже висели две картины, написанные маслом. Одна из них, выдержанная в розовых тонах, изображала бал в роскошном дворце позднего средневековья. Она висела на торцевой стене над диваном. Другая картина мне очень нравилась. Это был горный пейзаж. По извилистой дорожке, пересекающей лесистый склон, к водопаду спускалась девушка. Вовка сказал, что это трофеи, которые отец привез из Германии. Трофеев тогда я видел много. В нашем дворе на Ордынке фронтовики тоже привезли трофеи. Были, в основном, зажигалки, портсигары, часы, даже аккордеоны.
В моей голове всплывают нехитрые картинки прошлого… Я вхожу в большую комнату в вовкиной квартире. Вовка и его сестра сидят за столом и пьют молоко. Перед каждым стоит полный стакан. Вовка корчит сестре «рожи». Он терпеть не может сестру. А я к ней очень хорошо отношусь. Беленькая, чистенькая, она всегда со всеми приветлива и вежлива. А со мной особенно. Но Вовка считал ее ябедой и доносчицей, которая его постоянно изводит, не дает жить нормально. Допив молоко, Вовка улегся на диван и стал грызть яблоко. Он с хрустом догрыз его и закинул огрызок под диван. Сестра побежала на кухню жаловаться матери. Та пришла с кухни и заставила Вовку вытаскивать огрызок из-под дивана. Он кряхтя полез под диван и вытащил из-под дивана штук пять огрызков.
       - И чего жалуется, не нравится, так убрала бы сама! – Пробубнил он. -Ну вот еще! - сказала сестра и, поведя плечиком, гордо подняв кверху нос, ушла к себе в комнату.
       После седьмого класса Вовку из нашей школы родители перевели в спецшколу ВВС, которая была расположена в одном из дворов, недалеко от нашей улицы. Теперь он носил военную форму, как суворовец, только с голубыми погонами, чем очень гордился. Он был настоящим красавцем: широкоплечий, светловолосый, голубоглазый. С девятого-десятого класса он начал нравиться девушкам и они ему – тоже. Он рассказывал, что на медосмотре в школе в его личную карточку записали, что у него атлетическое телосложение. А у меня телосложение было астеническое. Я был не Геркулес.
Спецшколу Вовка окончил на «отлично». Поступил в Академию имени Жуковского и на первых курсах очень хорошо учился. Потом загулял: девушки, вино. Его отчислили из Академии и перевели в какое-то высшее училище в другой город. После моего возвращения из армии в нашем доме я его не видел, он как-то затерялся в сутолоке жизни.
Однажды я пришел по какому-то делу к одному товарищу по классу и разговорился с его отцом. Отца я знал давно, однако прежнее общение было на уровне «здрасьте - до свидания», а тут мы как-то втянулись в длинный разговор. Отец участвовал в войне, был командиром танкового батальона. Он мне сказал, что если пехотинец, сапер или танкист говорит, что он прошел всю войну, то он говорит неправду. Всю войну мог пройти только артиллерист (и то, если он воевал в тяжелой артиллерии, а не в противотанковой), летчик, если он «асс», или тыловик. Пехотинцы и танкисты больше двух – трех атак не воевали. Если не погиб, и не перебило руки-ноги, а просто ранило, то через полгода (если ранение легкое, то раньше) опять – две-три атаки. Вот и вся война.
Отец товарища сказал, что участвовал в Курской битве под Прохоровкой. «Кто не участвовал в Курской битве, тот не знает, что такое война», - сказал он. У меня мелькнула мысль, что другие солдаты наверняка скажут, что тот, кто не участвовал в Сталинградской битве, тот не знает, что такое война. Можно заранее угадать, что скажет участник штурма Берлина или Зееловских высот. Я ничего этого не стал говорить, а внимательно слушал. Рассказывал он ровным бесстрастным, невыразительным голосом. Сначала слушать было скучно, я вспомнил нашего руководителя исторического кружка рыжего "историка". Хотя он абсолютно точно не участвовал в битве при Каннах, но рассказывал о ней гораздо образней, интереснее.
Танкист вспоминал, как их танки пошли в атаку, вдалеке показались немецкие танки, немцы открыли огонь с дистанции 1800-1500 метров. Мы с такой дальности стрелять не могли. Наши танки начали гореть, взрывался боекомплект. Сближение продолжалось, когда расстояние уменьшилось, мы тоже открыли огонь. Немцы начали гореть. Танки сблизились и перемешались. Таранили друг друга, давили выскакивающих из пылающих танков горящих танкистов. Вскоре поле затянуло дымом от пылающих танков. Удушливый чад сдавливал горло, черный бензиновый дым ел глаза. Кругом полыхало, грохотало. Совершенно неожиданно из клубов черного дыма выныривала фигура немецкого танкиста. Тут все решало, кто раньше выстрелит или ударит ножом. Возникали и просто драки: выдавливали глаза и разрывали рты.
Мелкие подробности, детали, которые мог знать только очевидец, произнесенные голосом бухгалтерского отчета, вырастали в страшную картину "Великого танкового сражения". Я больше не слышал ровного голоса танкиста, я видел панораму битвы, слышал скрежет покореженного железа, живые голоса участников, рев битвы.
Об этом сражении я много читал и слышал по радио. То было последнее крупное немецкое наступление, поворотный пункт в войне, предвестник поражения немцев. «Выиграть-то мы выиграли, да только потеряли более шести тысяч танков, сколько танкистов сгорело! А немцы потеряли около двух тысяч, «тигров» у них было всего восемьсот штук », - сказал отец товарища, угадав мои мысли. Этих цифр я никогда не слышал, я даже сначала не поверил, но моему собеседнику не поверить нельзя. Командир, орденоносец, член партии.
Он сказал, что танки «Т-34» лучше немецких, маневренные, с непробиваемой броней, с хорошей пушкой. Они очень помогли в битве под Москвой. Немцы их боялись. Изучив характеристики наших танков, немцы улучшили характеристики своих. Поставили новую броню, более мощную пушку. Именно эти новые танки были массово использованы в битве под Курском, хотя в небольших количествах их применил Манштейн в попытке прорваться к Паулюсу. «Тигры», так назывались новые танки, раскалывали наши «Т-34» с дистанции 1800 метров, как орехи. Но у нас танков оказалось много, а у них мало!
После Курской битвы мы тоже доработали свои танки. Усилили броню, поставили другую пушку. Танк потяжелел, но мощный дизельный двигатель позволил практически сохранить маневренность. Танк снова стал лучше немецкого. А противник с его «сумрачным немецким гением», до конца войны, кроме «Тигров» и «Пантер», так ничего и не придумал. Говорили, что американцы сильно бомбили заводы Порше, конструктора немецких танков, - закончил свой рассказ танкист. Его позвал кто-то из родственников, и он пошел на кухню. А я остался сидеть на стуле, переваривая услышанное.
Убивает цифра наших потерь. Немцы, воюя против всей Европы, Америки, СССР, как стало потом известно, потеряли 7 миллионов солдат. А мы в войне против одних немцев, остальные союзники Германии не в счет, потеряли 28 миллионов солдат. Чтобы выиграть войну, возглавляя такой народ, с такими огромными потерями, вовсе не обязательно быть гением, сражаясь даже против таких хороших вояк, какими были немцы. Еще Фридрих Второй говорил, что русского солдата мало убить, его еще надо повалить. Хотя, может быть, я и не прав: если глупость командиров, отсутствие организации и вооружения достигает очень больших размеров, то не спасает и стойкость солдат. Ведь проиграли мы войну 1905 года с Японией, да и войну 1914 года не выиграли.
Когда во главе страны стоит хороший организатор, обеспечивший не слишком отсталое вооружение, а во главе армии - талантливый полководец, тогда с двадцатью тысячами солдат можно разбить триста тысяч врагов при небольших потерях, как Суворов или Румянцев в сражениях с турками. Есть в сражении моменты, когда на поле брани правит неопределенность. Все перемешалось: свои и чужие – как слоеный пирог. Все непредсказуемо, все зыбко. Один полководец в этой позиции видит победу, другой – поражение. Мало увидеть в расстановке сил на поле брани грядущую победу, нужно убедить в ней солдат. В решающий момент в нужном месте со шпагой в руках впереди солдат появлялся Суворов. Так же поступил Наполеон на Аркольском мосту. Так действовал и Александр Македонский, когда мгновенно оценив обстановку лично бросался в атаку во главе своей конной фаланги.. А вот его противник персидский царь Дарий соглашался с поражением, определял позицию, как проигранную, когда на грандиозном поле сражения еще царила полная неопределенность, и покидал битву. Он проиграл все сражения, империю и жизнь. По-моему, все гениальные полководцы были немного гипнотизерами и экстрасенсами. Они гипнотически влияли на своих солдат. В современной машинной войне технологий это свойство, может быть, проявляется в меньшей степени, но все равно проявляется.
Кроме того, хороший полководец - всегда хороший организатор. Наполеон любил говорить, что мало разработать хороший план кампании, еще необходимо взять на себя ответственность за его выполнение и организовать победу. История знает много гениальных организаторов, которые не обладали военным талантом: Сталин, Чингиз Хан, Октавиан Август.
Да, мы потеряли под Курском шесть тысяч танков, но эти танки у нас были, их оказалось гораздо больше, чем у немцев. Мартены, танковые заводы, вся страна работала в цехах в тяжелейших условиях. За всем этим угадывалась гигантская тень гениального организатора. Но руководить войсками ему было не дано, ни в Гражданскую войну, ни в Отечественную. Там, где он пытался это делать, желая доказать себе и окружающим, что он универсальный гений, там страна терпела колоссальный урон. На фронтах действовал реальный враг, который жестоко проверял способности. Это совсем иное, нежели делать выдающиеся открытия в области «Экономических проблем социализма» и «Вопросов языкознания».
Я уже писал, что для достижения цели в России не принято считать затраты. Очевидно, в соответствии с этой традицией, выработалась целая полководческая школа, основанная на победах, одержанных путем потопления противника в море крови русских солдат. Но даже при таком способе ведения войны нужен талант, военный гений. Жуков был таким гением. Почему-то судьбы военных гениев незавидны, и не только в России, за исключением тех случаев, когда гении сами являлись тоталитарными правителями. С Суворовым, который взял штурмом крепость Измаил ( эту турецкую крепость не смогли взять ни Румянцев, ни Потемкин), придворное окружение, да и сама Екатерина, не знали, как обращаться. Он был всем каким-то живым укором. На него смотрели настороженно-удивленно с некоторым отчуждением и сочувствием. «И угораздило тебя, братец, взять Измаил! И что нам всем теперь с тобой делать!» Наградила его Екатерина табакеркой и титул дала. Умная она была. А вот Павел Первый после всех побед подверг Суворова опале. Жукова тоже подвергли опале и ссылке в провинцию. Талант вызывает зависть и раздражение, тут никакая скромность не поможет.
Отец подписался на Большую Советскую Энциклопедию, а мама - на библиотеку приключений. Я сам ездил в магазин подписных изданий на «Кузнецком Мосту», отстаивал огромные очереди. Когда я приносил домой очередной том энциклопедии, то сразу, залпом, прочитывал его от корки до корки. Мир стал расширяться до умопомрачительных размеров. Даже становилось страшно! Сколько на свете стран, поэтов, ученых, разных наук, полководцев, научных формул! Толстые тома в темносиних жестких переплетах и сейчас стоят на полках в нашей квартире. Только чехлы из желтого картона почти развалились. БСЭ содержала массу цветных вкладок: репродукции с картин мастеров эпохи Возрождения: Джотто, Джорджоне, Тициана; передвижников, Левитана. Несмотря на плохую печать, репродукции светились радугой красок. Люди были, как живые, лица объемные, что достигалось игрой тонов и полутонов. Там же были представлены репродукции с икон Рублева, Феофана Грека и других. Я никак не мог понять, за что они так ценятся: краски землистые, блеклые. Пейзаж условный, фигуры плоские, статичные. Глаза непропорционально большие, обведенные темным контуром, как на детском рисунке. Неужели на Руси в то время не умели рисовать? Великие мастера Возрождения творили почти одновременно с иконописцами, но как рисовали! По-моему, настоящая живопись в России началась со времен Рокотова. Парсуны ценны, как исторические памятники, а не как живопись. Потом я понял, что примитивизм и условность в иконописи, возможно, объясняется общепринятым религиозным каноном. Я прочитал, что условность древнеегипетской скульптуры и живописи определялась именно этим, вплоть до революции, произведенной скульптурным портретом Нефертити и Фаюмскими портретами.




10. ШКОЛА НОМЕР 151

В 1951 году нашу улицу заасфальтировали и посадили деревца. Я про это уже писал. Поставили фонари. Поскольку улица была тупиковой, транспорт нас почти не беспокоил, и мы ходили по проезжей части, играли в футбол и хоккей. По вечерам девочки, взявшись под руки, по двое или по трое ходили по тротуарам или прямо по мостовой. Смеялись, о чем-то говорили, шептались. Говорить друг с другом они могли бесконечно. В желтом свете фонарей они были прекрасны, как феи. Шла зима. Падал крупный снег, ослепительно сверкая в свете фонарей. Медленно кружась он падал на лица девочек, на их меховые воротники и шапочки. У нас было раздельное обучение, и девочки казались нам заоблачными существами, хотя внешне мы относились к ним пренебрежительно.
Во времена моей учебы на Ордынке, т. е. во втором классе, ребята тоже относились к девчонкам снисходительно-пренебрежительно. Если кто-нибудь заводил знакомство или просто проявлял интерес к девочке, то его дразнили: «тили-тили тесто, жених и невеста!»
В 5-6 классах отношение почти не изменилось. Общаться с девчонками казалось ниже нашего достоинства, правилом плохого тона. Соседок по лестничной клетке можно было дергать за косы, дразнить, причем их братья на людях активно поддерживали такое отношение. В 7-8 классах что-то стало меняться. Большинство ребят продолжало считать, что общение с девчонками есть признак слабости, а слабость - вещь недопустимая для настоящего мужчины. Однако некоторые ребята начали проявлять интерес к девочкам. Володька Крючков говорил, что лучший способ привлечь внимание девочек - показать свое умение кататься на коньках или на пляже вовремя продемонстрировать свое умение хорошо нырять и плавать. Вовка знал, о чем говорил.
В 9-10 классе наши компании начали перераспределяться. Создались содружества, ходившие на танцы. В этих содружествах бесконечно говорили о девицах, сложных отношениях, встречах. У них были свои интересы и проблемы, которые остальных ребят пока мало интересовали.
На экраны кинотеатров вышел кинофильм «Бродяга», с Раджем Капуром в главной роли. Все ребята напевали песню из кинофильма: «Бродяга я а-а…» и представлялись бандитом Джагой: «Если ты меня обманешь, тебя ждет это…» Фильм трогал своим сюжетом. Индия там показана совсем не такой, какой я ее помнил. Правда, я там был очень мало и будучи совсем маленьким. Особенно мне нравилась сцена преследования и динамичная музыка, ее сопровождавшая. К моему большому удивлению, музыка оказалась не индийской, а чардашем Монти. Запомнилась песенка и танец индийской девушки из кофейни: «Раз, два, три, на меня ты посмотри. Раз, два, три, я прекраснее зари…»
Потом появился кинофильм «Возраст любви» с Лолитой Торес. Молодая энергичная порывистая, Лолита пела про «Каимбру, город студентов», про любовь. На всех городских катках и танцверандах из репродукторов звучал голос Лолиты. Её голос ассоциируется с золотым временем моего детства. Недавно Лолита умерла. Ушла целая эпоха из моей жизни.
В тот год мы купили телевизор «КВН – 49». Я все вечера не отходил от малюсенького голубого экрана. В жизнь вошло чудо прогресса. Сказка про волшебное зеркальце, или блюдечко с голубой каемочкой. Я давно знал о существовании телевизоров. Отец еще в Нью-Йорке в каком-то офисе видел это чудо и рассказывал мне. По его словам, тогда телевизор представлял собой очень дорогое и громоздкое устройство. Теперь этот не очень большой ящик с экраном стоял у нас дома. Купили специальную круглую пустотелую линзу из оргстекла, наполнили ее водой, укрепили перед экраном. Отныне можно было смотреть передачи издали, от самого стола, никому не мешая. Жить стало интереснее. Тогда телевизоры были редкостью, и почти каждый вечер у нас собирались наши соседи и мои товарищи. Часто случалось так: соседи хотели смотреть кино, а ребята спорт. Решение вопроса зависело от состава присутствующей публики. Если приходила соседка тетя Маша, то все смотрели кино, если же Колька, то все смотрели спорт. А когда были и Колька и тетя Маша, то никто вообще ничего не смотрел. Возникал большой скандал. Мама наблюдала за этим со стороны, не вмешиваясь. Ей никого не хотелось обижать. Впрочем, эти воспоминания, скорее всего, относятся к более позднему времени, когда появилась вторая программа.
Новопесчаная улица застраивалась и заселялась. Однажды, когда мы с ребятами шли по тротуару, навстречу попались два очень высоких, широкоплечих мужчины. Вовка толкнул меня в бок: «Смори, это борцы Коткас и Мазур. Они живут где-то на нашей улице». Я присмотрелся, действительно, они. Спортсменов было трудно узнать в дорогих костюмах, белых рубашках и галстуках. По телевизору я их видел в спортивных трико. Их имена тогда гремели: чемпионы по классической борьбе! Говорили, что на нашей улице жили еще какие-то спортивные знаменитости. Когда произошла большая драка между молодежью с нашей улицы и ребятами из Чапаевского переулка, то наших изрядно побили. В классе поговаривали, что если бы в драке участвовали Мазур, Коткас и другие спортсмены, то исход драки был бы иной.
В моду стал входить канадский хоккей. Ребята понаделали себе клюшек из толстой фанеры и без коньков играли прямо на покрытой снегом мостовой. Мне купили лыжи и синий байковый лыжный костюм. Мы катались на лыжах в парке за речкой Таракановкой. Таракановка обычно покрывалась льдом, но на самой середине речки вода не замерзла. Именно туда, под лед, я угодил лыжами, съезжая с покатого снежного склона. Лыжи сломались. Мама очень ругалась, ей не было жалко лыж - она огорчалась, что я такой «непутевый». У некоторых ребят имелись финские лыжи и крепления «ратефелы» с ботинками. Это был высший шик, а мы крепили лыжи к валенкам ремешками.
Приближалась весна 51 года. Неумолимо надвигались экзамены за 5 класс. Постепенно выявились отличники. Как я уже писал, среди них был мой сосед по парте - Лисин. Всех их выделяла организованность, они знали, чего хотели, учеба им давалась легко, шла с удовольствием. Впереди ждали институты, увлекательные студенческие годы, интересная инженерная жизнь.
Другие, не менее талантливые ребята, учились неровно, очевидно, были заняты другими, более важными делами. Иные домашние задания выучивались ими по учебникам прямо на перемене перед уроком. Они отвечали урок на "отлично" и сразу навсегда забывали, как всем тогда казалось, никому не нужный материал. Но интересные для себя предметы знали блестяще. Кто-то интересовался химией, кто-то математикой, а я историей.
Перед каждым уроком ребята проводили сложные расчеты (сейчас это назвали бы экспресс-анализом) по поводу вероятности вызова к доске. Если по предмету уже стояло 2-3 оценки, то урок можно было не учить: все равно, наверняка, к доске не вызовут, хотя оставалась опасность получить вопрос «с места», не у доски. Так что совсем уж ничего не знать не рекомендовалось в любом случае. Когда в журнале стояли всего лишь одна или две оценки, нужно быть наготове. Кроме того, необходимо знать психологию каждого преподавателя. Кто-то из них имел манеру спрашивать несколько раз подряд, учитывая, что, получив хорошую оценку, ученик на следующем уроке мог расслабиться. Разумеется, все эти тонкие расчеты не касались отличников, они всегда всё знали.
Конечно, были двоечники, которые не хотели или не могли учиться. У них была задача дотянуть до 7 класса и пойти работать. Хорошие рабочие в то время зарабатывали немало, но рабочие специальности считались не престижными. В нашем классе, конечно, были ребята, которые ощущали себя будущими рабочими, но это были единицы. Большинство стремилось получить высшее образование. Кто-то жаждал знаний, кто-то хотел быть начальником, а кто-то ничего не хотел: за него «хотели» родители.
Учителя, выявив отличников, начали их готовить к медалям. Те предметы, которые шли в аттестат, у них обязательно должны были быть на "отлично". Иногда предметы даже пересдавали. Имелась большая группа способных ребят, из среды которых могли появиться «запасные» медалисты. Группа троечников состояла из ребят, которым было тяжело учиться: или дома непорядок, или способности слабоваты, а то и просто по причине большой лени.
Учителя делили класс на три группы – отличники, способные бездельники и балласт. Меня относили ко второй группе. Сам я так не считал. Во мне способности и бездарность были так тесно переплетены и причудливо перепутаны, что разделить их было невозможно. Я считал себя ярко выраженным гуманитарием, но писал безграмотно, имел отвратительный почерк. Заикался и не обладал склонностью к языкам. На гуманитария, получается, тоже " не тянул". Для точных наук я был слишком рассеян, не обладал математическими способностями. Иногда, к изумлению учителей, за счет чисто гуманитарной фантазии, я мог решить задачу в общем виде, над которой безуспешно бились отличники. Но, при подстановке цифр, обычно ошибался, ответ не сходился, хотя подстановка цифр вроде бы дело простое. В общем, голова работала как-то не так. Однажды, когда мы писали сочинение на тему «Слова о полку Игореве», я в художественных особенностях, как большое достижение, отметил тот факт, что в «Слове» положительный герой терпит поражение, тогда как, в фольклоре добро всегда побеждает зло. Я написал, что это признак реализма. Учительница ничего не поняла и поставила мне тройку за отсутствие смысла. Конечно, особенных способностей у меня не было, но и бездельником я тоже себя не считал. Поэтому я не подходил под вторую группу в определении учителей. Наверное, я один составлял отдельную группу. Учительницу литературы мы за глаза звали "Любкой", на самом деле ее звали Любовь Александровна.
Нашего учителя истории, фронтовика, звали Борис Иванович. Я его просто обожал. Кажется, он меня – тоже. Работал у нас в школе еще один историк, я не помню, как его звали, но прозвище у него было – "Бурбон". Так его прозвали за гордую посадку головы и привычку порывисто поворачиваться всем корпусом в сторону отвечающего, пронзая его надменным взглядом. Он был тоже фронтовик, инвалид, его порывистость и «надменность» взгляда объяснялась контузией. "Бурбон" ходил с палочкой, держа ее, как скипетр. Он вел историю в старших классах. Получилось так, что самые уважаемые учителя у нас в школе были историки. У Бориса Ивановича даже не было прозвища. Его так и звали: Борис Иванович. У других учителей были прозвища.
Немку звали нейтральным прозвищем «Старуха», что просто отражало ее возраст. Математичка прозывалась «Бочкой». Химичку звали «Жабой». «Жаба» была толстая, рыхлая, усталая от жизни женщина неопределенного возраста с покатыми плечами и скрипучим голосом. Она работала только с передними партами и теми, кто хотел что-нибудь знать. Впрочем, это почти всегда совпадало. Попытки пересадить двоечников вперед носили временный характер и оканчивались провалом. На «камчатку», глухо гудевшую и занимающуюся своими делами, она не обращала внимания. Когда ровное жужжание превышало допустимый, с ее точки зрения, уровень, она просила класс вести себя потише и не мешать другим. Ее слушались, так как всем, кто не хотел учиться, она ставила вожделенные тройки. Несмотря на оскорбительное прозвище, к «Жабе» относились хорошо. Ее не то чтобы очень уважали, просто старались не портить себе жизнь.
Характер «Бочки» был совсем другой. Она всегда боролась со «злом». В классе должно было быть тихо, двоечники обязаны были не только не мешать всем остальным, но и сами работать. «Без математики жить невозможно, даже рабочим», так она любила повторять, когда ставила очередную двойку или выгоняла из класса. Она могла и накричать. Ее побаивались. Однако, мелких козней не строили, старались противостоять легальными методами. Человека сразу видно: она никому не желала зла, не была вредной, просто хотела научить всех математике. Кричала не из противности. Всех возмущало только то, что она "просто так", как добрая «жаба», троек не ставила, и говорила, что учебная программа составлена так, что на тройку и медведь может выучить. Наверное, она права. Учитель она была хороший: те, кто хотел учиться, на приемных экзаменах в институты с ее предметом проблем не имели. Географию, ботанику и прочую зоологию мы за предметы не считали. На переменах кратко знакомились с домашним заданием, отвечали по мере своих способностей.
Когда «Бочка» открывала журнал, и ее перьевая ручка нависала над списком, класс замирал, устанавливалась гробовая тишина. Все напряженно ждали, напротив какой фамилии остановится ручка. Вот остановилась. Раздался коллективный вздох облегчения, и класс деловито зашелестел тетрадями. А тот, кому сегодня не повезло, шел к доске и брал в руку мел. Как я уже писал, «Бочку», несмотря на ее несносный характер, уважали, потому что все чувствовали, что она нас любит.
Географиня тоже была не вредная. Она отбарабанивала свой урок, не повышая голоса. Иногда равнодушно наказывала за нарушения. Чувствовалось, что к детям она безразлична. Звали ее «Миссисипи».
Когда учебный год закончился, меня отправили на все лето в пионерский лагерь на Рижское взморье.


       


       11.МАЙОРИ


Маленький аккуратный курортный городок был расположен на берегу Рижского залива недалеко от Риги. Собственно говоря, вдоль пригородной железной дороги располагалась целая вереница курортных поселков: Булдури, Дзинтари, Майори, Кемери и т. д.
Чем-то Майори напоминал мне далекий Рай Бич. Очень похожие ухоженные деревянные домики. Даже обшиты досками они не как в России, а как в Рай Биче. Подстриженные живые изгороди, чистые тротуары, выложенные плиткой. Кругом цветы, кусты роз. Чувствовалась культура быта, очень похожая на американскую. Имелись отличия: нет бьющего в глаза американского размаха, разноцветья ярких красок, роскошных неоновых витрин, моря продуктов и товаров. Все было миниатюрное, камерное. Даже холодное серенькое сдержанное Балтийское море подчеркивало эту скромность. Море какое-то другое. Не было сильных приливов-отливов. Зато можно было идти долго-долго от берега в глубь моря по песчаному дну, и глубина моря еле достигала колен, так было мелко. Да и вода почти не соленая, как в реке. Песок мелкий, белый, а не желтый, как в Рай Биче. То ли там такой природный цвет песка, то ли его окрашивало яростное солнце побережья Атлантики.
Здесь природа была скромнее, печальнее, глубже, с большим количеством полутонов и оттенков. Яркое солнце выжигает многообразие оттенков. Красоты ярких пламенных тропических закатов ошеломляют, но, в общем, они примитивны, как проспекты путешествий, которые рекламируют эти самые красоты.
Здесь же торжествовали не кричащие голубые и зеленые краски, а пастельные, жемчужно-серые. Небо часто укутывалось прозрачными перламутровыми длинными облаками, было хмурое и дождливое. А в солнечную погоду – все равно холодное, чуть голубоватое. Кое-где по белым песчаным дюнам к самому морю спускаются вереницей сосны. В лесу росла крупная черника.
Все выглядело очень красиво; чувствовалось, что красота и порядок - "пунктик" местного населения. У нас на курортах тоже бывает красиво, но порядок поддерживается с большим напряжением: везде надписи: «по газонам не ходить», «не мусорить». Чище бывает не там, где убирают мусор, а там, где не мусорят! Даже большое количество отдыхающих, приехавших из России, не очень портило порядок на Рижском взморье.
У меня остались теплые воспоминания об уютных маленьких кафе с запахом кофе и сладкими булочками с орехами, тмином, кремом. Мороженое, сбитые сливки, нежный сыр. Когда мы ходили на пляж, то часто, забегали в эти кафе (естественно, у кого были деньги). Так же вкусно кормили в буфетах, которые мы посещали, когда ходили в кино. Правда, с латышами мне общаться не приходилось. Вокруг я слышал только русскую речь. В Москве мы тоже покупали прекрасные свежие пирожные. Я любил «эклер», «картошку», «наполеон», «корзиночки». Вкус у них был отменный, но одинаковый, по ГОСТу, в каком магазине ни купи. Так же было и в Рай Биче. А вот в Майори булочки, наверно, выпекались в небольших количествах в маленьких пекарнях при кафе. Поэтому вкус был немножко другой, что очень соблазнительно: хотелось попробовать и сравнить.
На пляже в песке попадался янтарь. Я даже как-то нашел маленький кусочек янтаря, но не на пляже, а в песке у железной дороги, где, несмотря на строгий запрет, ребята играли в разведчиков.
Мы жили в большом деревянном доме с башенками. Он был двухэтажный, а если считать и башенки, то трехэтажный. Дом похож на средневековый замок, только деревянный. На первом этаже располагался просторный холл, где стояла радиола. Здесь мы слушали радио, крутили пластинки, играли в шахматы. Детей в лагере было совсем немного, не то что в Мещерино. Мы иногда ездили на экскурсию в Ригу, Дзинтари, где находился ботанический сад. В саду запомнились голубые ели, вообще-то, они были не голубые, а темно-зеленые, почти черные, а вот концы веток были действительно светло-голубые. Вид – просто сказочный! Рядом росли большие агавы и даже бананы (в теплицах, только они не плодоносили). Пляж оказался точно таким же, как в Майори.
Несколько раз я видел на море большие волны, когда дул сильный ветер. Густые облака спустились почти к самой кромке моря. Они больше напоминали клочья серой ваты, чем битву богов с титанами, как в небесах над Атлантикой. Волны были свинцово-зеленоватого цвета, с белыми гребешками. Даже в самый разгул стихии они совсем не страшные. А я в своей жизни уже видел столько страшных бурь!
Таким мне запомнилось это лето 1950 года, кофейно-молочное, сосново-черничное; в деревянном средневековом замке с цветными, похожими на витражи стеклами на верандах. С холодным, в меру ласковым морем.
Это была часть нашей страны, одна из республик СССР. Я не знал тогда, что в то самое время по лесам Латвии, Литвы и Эстонии тогда еще ходили «лесные братья». Они, казалось безнадежно, боролись за свой кофейно-молочный рай, который до прихода советского солдата был, по-видимому, ещё «кофейней» и «молочней». Их расстреливали и ссылали в Сибирь. Прибалтийских крестьян сломали с помощью русских крестьян, которых, в свою очередь, за двадцать лет до того сломали руками русских рабочих. Я этого тогда еще не знал. Я читал роман Вилиса Лациса о становлении Советской власти в Латвии. Теперь - Латвия независимое государство, свою независимость она не завоевала. Ей свободу просто подарили русские. Попутно, разваливая СССР. Говорят, латыши ненавидят русских (в том числе и тех, которые живут сегодня в Латвии) за притеснения, которые чинились при советской власти… А зря, русские пострадали больше латышей от «прошлой» системы… Америка далеко, Европа занята собой и, к тому же, очень рациональна - не любит "не просчитанного риска", а Россия – сосед. Нельзя держать зла на сильного соседа. Себе дороже… В будущем!
Однажды руководство лагеря пригласило в "гости к пионерам", как нам об этом сообщили, знаменитого детского поэта Самуила Маршака. Он провёл очень живую и интересную беседу, читал стихи, пионеры тоже читали его стихи. На прощанье он сфотографировался с нами. Я из скромности в кадр не стремился, теперь понимаю, что напрасно. Но снимок у меня сохранился.
На следующее лето меня опять отправили в лагерь на Рижское море. Теперь он находился уже в другом месте поселка. На довольно большой территории располагались несколько одноэтажных домиков. В каждом из них жил отряд. Жизнь была очень похожа на мещеринскую: с линейками, футболом, кружками, кострами, спортивными соревнованиями.
Мои впечатления о Майори в этом году ничего не добавили нового, а только укрепили впечатления прошлого года.
Осталась в памяти одна лагерная история. Была у нас пионервожатая одного из отрядов, голубоглазая девушка лет двадцати по имени Марина. Как-то раз, гуляя по лесу, я увидел Марину, стоящую за густыми кустами с каким-то высоким парнем. Они тихо о чем-то разговаривали. В парне я узнал заместителя старшего пионервожатого. У Марины было печальное, отрешенное выражение лица. Потом она повернулась и медленно пошла в сторону лагеря. Саша, так звали парня, постоял, сорвал травинку, и, держа ее в зубах, покусывая, пошел в другую сторону. Саша был веселый парень, футболист и танцор. За ужином я рассказал о лесной встрече своему товарищу. «Да ты что, разве на знаешь, весь лагерь говорит, что Марина, как кошка, влюбилась в Сашку и бегает за ним. А Сашке наплевать, он в футбол играет. Все обсуждают, чем это все кончится»,- сообщил мне товарищ и добавил о некоторых соображениях по поводу того, чем все может кончиться, сказав, что это не его предположение, просто об этом все говорят. Мне стало очень неприятно. За себя, потому что я невольно подсмотрел сцену тайного, как мне показалось, свидания. За Марину, которая, наверное, умерла бы от стыда узнав, что весь лагерь обсуждает ее личные отношения с Сашей. За Сашу, что он такой дурак – Марина была красивая и хорошая девушка, - естественно, на мой взгляд. Она была худенькая, тоненькая. Как былинка, со вздернутым носиком, кукольным личиком и шапкой густых светлых волос. Сквозь белую прозрачную кожу просвечивались голубые сосуды, на виске и кистях. Откуда об этой истории знает весь лагерь? Наверное, Саша проболтался, или Марина доверила свою тайну какой-нибудь лучшей подружке, а, как известно, лучшие подружки иногда очень болтливы!



12.НАКОПЛЕНИЕ СОМНЕНИЙ



Как я уже писал, мама увлеклась подписными изданиями. Она выписала собрания сочинений Ромена Роллана, Флобера, Мопассана, Джека Лондона. Я прочел повесть Флобера «Саламбо» из истории Карфагена. Действие там происходило накануне второй Пунической войны. В числе действующих героев – отец Ганнибала Гамилькар. Эпоха расцвела для меня новыми живыми подробностями быта и нравов того времени. Из предисловия я выяснил, что Флобер всегда очень тщательно изучал предмет, который описывал. Наверняка он перерыл все исторические книжки про восстание наемного войска в Карфагене. Тех самых наемников, которых через несколько лет Ганнибал поведет на Рим. Впрочем, иногда талант, интуиция и фантазия художника точнее воспроизводит события, чем научный анализ и холодный рассудок ученого. Только вот кто это проверит через тысячу лет?
Другим чтением, которым я увлекся, были драмы времен французской революции Ромена Роллана. Там действовали Марат, Демулен, Дантон, Робеспьер. Мне было непонятно, почему вожди революции не объединились в борьбе с врагами, а принялись уничтожать друг друга. Особенно противоречивой была фигура Робеспьера. Этот герой, о котором с восторгом писали в советской литературе, истинный борец за народное дело, в частной жизни был скромен, непритязателен, в политике - неподкупен. «Неподкупный», таким было его политическое прозвище. Но чем-то он мне не нравился. Холодный, рассудочный. За счастье людей в будущей жизни он готов был послать на гильотину полстраны, людей, живущих сегодня. Его бескомпромиссность и твердость оборачивались фанатизмом. Уж лучше бы он был не таким неподкупным, зато больше бы жалел людей!
Дантон мне нравился больше. Широкая душа, бесстрашный борец, презирающий смерть, оратор, любитель повеселиться. Как странно в этом человеке доблесть соединилась с пороком! Он жил не по средствам, значит, или воровал, или брал взятки. Мне кажется, он был менее страшен, чем «неподкупный», вождь без пороков и сомнений!
После того, как мы, изучая в школе историю СССР, начали проходить послереволюционный период, у меня появились и стали крепнуть кое-какие вопросы к тексту.
Раньше я принимал все как абсолютную истину, в том числе и то, что касалось «врагов народа», но по мере изучения истории я раздумывал, и многое мне становилось непонятным. Совсем непонятной была фигура Троцкого. Сначала, воспринимая информацию чисто эмоционально, по числу бранных слов в прочитанной литературе, я ставил его в один ряд с Корниловым, Красновым, Керенским. Может быть, по принесенному вреду нашей стране так оно и было, только непонятно вот что: Ленин всегда боролся с соглашателем и врагом рабочего класса «Иудушкой» Троцким. Тогда зачем его приняли в РСДРП(б) перед самой революцией? И не просто приняли, а избрали членом политбюро. Его роль в самом перевороте в 1917 году вообще нигде не описана. Правда, проскользнули слова, о том что, будучи председателем Петроградского Совета, он выболтал в печати дату восстания. Значит, был председателем Совета. Потом обозначилась его предательская деятельность во время заключения Брестского мира. Троцкий проводил политику «ни мира, ни войны»: армию распускаем, а мира не заключаем. Это просто приглашение Германии к оккупации России. Конечно, его сразу выгнали из Наркомов иностранных дел. И как вы думаете, кем назначили? Председателем Реввоенсовета Республики. Теперь он возглавил оборону страны в Гражданской войне! Ничего себе! И кто это так решил!? Да конечно, Ленин. Он был тогда самый главный. Даже главнее товарища Сталина. Зачем же предателя назначать? Так он и вредил до победного окончания Гражданской войны. То шпионов-военспецов назначит на ведущие должности, то предательский план наступления предложит. Конечно, товарищ Сталин исправлял главные ошибки, но ведь за всем не уследишь. Не проще было бы Троцкого или просто выгнать, или сразу расстрелять, как это делали со всеми врагами народа уже после Гражданской войны, когда такой опасности не было? Не выгнали. Непонятно, как мы смогли выиграть войну с предателем во главе армии. Странно!
У отца сохранились несколько томов ленинских сборников старого издания в плотных красных матерчатых переплетах. Там была собрана переписка Ленина времен Гражданской войны. Очень много писем было адресовано Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, какому-то Склянскому. Из писем понятно, что Каменев и Зиновьев - ближайшие соратники Ленина, а по некоторым деталям можно предположить, что они являлись его даже личными друзьями. Как же Ленин за столько времени не раскусил злейших врагов?
А ведь они в самом деле враги, сами на процессах в 37 году сознались. Все их предательское окружение созналось.
Кроме странной позиции Ленина, потакавшего врагам, была непонятна позиция самих «врагов»: Каменева, Зиновьева, Бухарина и др. Они, старые большевики, прошедшие вместе с Лениным весь путь борьбы, стояли у власти в государстве. Даже с точки зрения разумного эгоизма зачем им надо было становиться немецкими и японскими шпионами? Ведь почетнее оставаться государственными деятелями, а не платными шпионами, да и денег и благ больше! Почему у взрослых это не вызывает вопросов? Кроме того, самого главного врага Троцкого отпустили за границу, а остальных, менее главных, расстреляли.
В то время вся страна изучала "Краткий курс истории ВКП(б)", и я стал читать эту книжку. Там написано все взрослым языком, но фактический материал тот же самый, только ругани больше и она злее. Я стал задавать вопросы отцу. Отец сказал, что я ничего не понял, потому что в книгах все написано сокращенно, только самое главное. На суде враги сами во всем признались. У нас ведь суд самый справедливый, их никто сознаваться не заставлял. Просто факты неумолимы. Потом отец сказал, чтобы я таких вопросов никому не задавал. За сомнения в действиях партии может не поздоровиться. «Но ведь я еще не взрослый, могу ошибаться», - сказал я. «Тогда мне достанется, подумают, что в семье так говорят, - ответил отец, - Вот подрастешь, во всем разберешься», - сказал он напоследок. Я его не послушал и обратился с вопросами к "Бурбону". Он меня внимательно выслушал, подумал, потом медленно сказал: «Эти вопросы ты оставь на будущее. Когда вырастешь, скорее всего, «все и прояснится». Так и сказал, - "все прояснится". Не как отец, «во всем разберешься», похоже, сегодня разобраться просто невозможно.
Я вспомнил драмы Ромена Роллана. Французские революционеры обвиняли друг друга в различных преступлениях, перемешивая политические преступления и личные, так называемая «амальгама». Все очень похоже на нашу революцию, даже само слово «враг народа» пришло к нам из Французской революции. Но есть и отличия! Французские революционеры умирали с высоко поднятой головой, гордо бросая обвинения палачам, предрекая им гибель, уверенные в своей правоте. А русские революционеры умирали, признавшись в преступлениях, в позоре, грязи, под улюлюканье и проклятие толпы, ради которой они совершили революцию. Они пачкали свою репутацию, пачкали соратников, друзей. Все очень походило на цирковое представление или спектакль, если бы не кончалось такой большой кровью.
Мы иногда обсуждали с ребятами, что будем делать после окончания школы. В 6-7 классах эти разговоры были довольно редки, в 8-10 классах – чаще. Кто-то уже решил, куда будет поступать, кто-то колебался, но большинство еще не определилось. В одном все сходились, что к моменту окончания школы жизнь в стране наладится. Каждый год тогда торжественно объявляли о снижении цен. Вот закончим школу, и к тому времени в стране наверняка построят социализм: продуктов будет полно, зарплата вырастет. Со дня Победы жизнь все время улучшалась. О поступлении в институт я старался не думать: было страшно!
Как я уже писал, мы с Сашкой Лисиным увлеклись живописью. Накупили масляных красок, художественного картона. Сначала копировали пейзажи Левитана, Бакшеева, Бродской. Потом стали рисовать с натуры натюрморты. Я поставил на кухонном столе бутылку из-под шампанского, положил рядом лимон, два апельсина, кисть винограда. Поставил пару рюмок. Нарисовал этюд. Этюд временами мне очень нравился. Через несколько часов, подойдя к картону, я обнаруживал, что на картоне намалевана какая-то мазня. Приходилось исправлять. Процесс был бесконечным. Мне нравилось рисовать. Нравился запах масляных красок. Учитывая, что, кроме рисования, я много читал, на учебу времени не оставалось.
Однажды ко мне подошел Володька Крючков и сказал, что в подвале соседнего дома, там где мы всегда раньше играли в разбойников, находится мастерская какого-то скульптора. Он туда сунулся, вход свободный, а там все культурно, стоят скульптуры, ходят люди, смотрят, записывают в журнал отзывы. Мама услышала наш разговор, заинтересовалась. На другой день она мне сказала, что узнала, кто скульптор. Тот самый Эрзя, о котором мы уже слышали от Малковой во время плаванья на корабле «Маршал Говоров».
Мы с мамой пошли в мастерскую. Эрзя оказался полным, седеньким добродушным старичком небольшого роста. Он гордо ходил по комнатам мастерской, показывая нам не свои скульптуры, а большое количество причудливо переплетенных корней, наверное, того самого бразильского дерева, из которого он вырезал свои скульптуры. Смотреть корни было любопытно, но я скоро сбежал в комнаты, где стояли его работы.
Там находились большие обнаженные женщины из белого мрамора. Одна фигура вытянулась во весь рост, закинула руки за голову и, улыбаясь чему-то, сощурив глаза, смотрела вверх, как будто загорала. Другая опустилась на колени, склонила голову и обхватила руками колени, так, что лица не было видно, только спина. Кругом скульптуры из бразильского дерева. «Портрет Грига», «Музыка», представляющая собой чей-то портрет на фоне вырезанных волн, очевидно, символизирующих волны музыки.
Манера творчества у Эрзи своеобразная. В причудливых переплетениях корней или дерева он угадывал очертания, лица, фигуры. Путем незначительного вмешательства электрического резца он подчеркивал угаданный сюжет. Я сразу вспомнил, как угадывал, или скорее, додумывал образы, глядя на плывущие облака. Только мне было гораздо труднее «творить», чем Эрзе, так как облака постепенно меняли форму и размер, в отличие от его корней. Только от моего творчества не оставалось следов. Образы блуждали у меня в голове, а облака в небе Атлантики уносил ветер.
Мама говорила, что Эрзю не принимают в Союз художников или скульпторов, то ли потому, что он долго жил за границей, то ли потому, что использует в работе электрический инструмент. Мне это было непонятно: он же не белоэмигрант, уехал с разрешения, обратно его пустили. Что касается инструмента, то какая разница, чем работать? Есть столько людей, которые никаким инструментом такого чуда не сделают. А скульптуры у него не хуже тех, что стоят в Пушкинском музее или Третьяковке Мама согласилась, что скульптуры у него хорошие, а в "Союзе" против него просто кто-то интригует.
Я часто заходил к Эрзе и думал, как странно устроена жизнь. Разве я мог подумать там, на корабле, слушая рассказы старой дамы, что совсем скоро увижу и самого Эрзю, который тогда еще жил в Южной Америке, и его скульптуры.
Я и сейчас отчетливо вижу шустрого черноголового мальчика, спешащего в школу и размахивающего портфелем. Он весел, но где-то в душе его что-то тревожно щемит. Как он окончит школу, поступит ли в институт, в вообще, как сложится эта страшно трудная жизнь!? Я смотрю ему вслед. Я все уже знаю. И про экзамены в школе, и про институт. Я знаю все до 66 лет его жизни! А ему еще предстоит эту жизнь прожить. Как хорошо, когда ты молодой, и вся жизнь впереди. Но как хорошо, когда все уже пройдено и все трудности позади. Пусть не достиг, чего хотел. Это нормально для нормального человека. Но чего-то и достиг. Самое большое достижение – не шел против совести и старался не делать зла. Может быть, зло само собой и возникало, но не целенаправленно! Об этом пусть судят другие… Жизнь сделана, дальше все докатится по инерции, за оставшееся время трудно будет что-то сильно испортить.
       


       
13.ЕЩЕ РАЗ ОБ ОТЦЕ



В своих сумбурных записках я хотел показать ту непростую эпоху глазами маленького человечка. Из рассказа не очень понятно, почему мы путешествовали, что происходило в окружающем мире. Сейчас я решил восполнить этот пробел. Передо мной лежит краткий биографический очерк, написанный отцом. В этой главе я с большими сокращениями привожу фрагменты его жизни, которые проливают свет на предыдущее мое описание.
Трагические события развернулись в феврале 1939 года. В это время отец прибыл в Париж, и в тот же день, согласно полученной в Москве инструкции, явился к советскому послу во Франции Якову Захаровичу Сурицу. Это был старый большевик-подпольщик, соратник Ленина, профессиональный дипломат. Он сказал, что пока переправлять отца в Испанию не будет, ввиду наступающей развязки. По-видимому, в ближайшие дни все наши люди вместе с партийными и государственными деятелями республиканской Испании прибудут в Париж. Война заканчивается. Тем временем Суриц получил телеграмму из Москвы, где предлагалось использовать отца на работе в торговом представительстве СССР во Франции. Вскоре отец был назначен начальником одного из отделов торгпредства. Однако, уже в июне 1939 года, отцу сообщили, что принято решение направить его в Китай в качестве руководителя торгово-экономической миссии при посольстве СССР в Китае. Отцу тогда шел тридцатый год. Китай возглавлял Чан-Кайши, руководитель партии Гоминьдан. Китай уже несколько лет воевал с Японией. Обширные районы Китая, в том числе и столица Пекин, были захвачены японцами. Военной столицей Китая стал город Чунцын. Японцы методически его бомбили, превратив в развалины. Вот туда и предстояло поехать отцу.
СССР был заинтересован в том, чтобы Китай с его 350 дивизиями ослаблял японскую армию, по крайней мере, сковывал ее. Мы тогда помогали правительству Чан-Кайши. Торгово-экономическая миссия в Китае выполняла очень важную государственную функцию. Это отец знал. Однако, в чем конкретно состояла ее деятельность, представлял себе весьма поверхностно. Всю суть работы он узнал по прибытии в Китай.
По сообщению замминистра Крутикова, руководитель нашей миссии был отозван, и отцу предложили срочно выехать из Парижа в Китай без заезда в Москву. Отец хотел побывать в Москве, повидать нас с мамой, получить инструкции от руководства. Но ему было отказано. В конце сентября 1939 года отец прибыл в Чунцин. Едва все приехавшие вошли в здание представительства, как началась очередная воздушная тревога. Все спустились в бомбоубежище. После отбоя отец поехал в посольство и представился послу Панюшкину. Познакомился с советниками посла, секретарями посольства и военным атташе генералом Рыбалко, тем самым знаменитым Рыбалко, будущем маршалом бронетанковых войск.
Незнакомая страна, незнакомые нравы, обычаи, повадки чиновников. Неимоверные бытовые трудности в условиях непрерывных бомбежек. В СССР еще царил мир, а здесь на головы уже падали бомбы. Все жили в Чунцыне, по существу, на военном положении. Здание посольства было разрушено бомбежкой. Сняли у какого-то китайского генерала двухэтажный дом английской постройки. Японцы житья не давали, бомбили постоянно. Одно спасение – затяжные туманы.
Генерал Рыбалко отбыл в Москву, получив новое назначение. Вместо него в Китай прибыл генерал-лейтенант Чуйков. Он стал одновременно военным атташе и главным военным советником Чан Кайши. У отца установились дружеские отношения с Чуйковым, кстати, у них были некоторые общие задачи.
СССР помогал Китаю, и Китай должен был рассчитываться за оказанную помощь. Никакого расчёта не было, хотя китайские власти продавали в Англию и другие западные страны за золото такие необходимые нам товары, как вольфрам, олово, цинк, сурьму. Нужно было что-то сделать, чтобы заставить китайцев выполнять свои обязательства. По представлению отца посол отправил ноту Чан Кайши. Чан Кайши пожелал сам побеседовать с послом. Панюшкин счел необходимым присутствие отца во время беседы.
Чан Кайши – высокий, очень худой человек, говорил писклявым голосом. Принял посетителей хорошо, вел себя просто. Признал наши претензии оправданными, тут же вызвал министра экономики и ряд других чиновников. Пока они шли, начал заочно их ругать. Обращаясь к отцу, сказал: «Жмите на них покрепче, я помогу»…Вскоре мы стали получать необходимое сырье.
Коллектив стал сплоченным и работоспособным, - некоторых работников пришлось отправить в Москву, вызвать несколько необходимых специалистов.
В декабре 1940 года отец был вызван в Москву для доклада. Он вылетел в Гонконг и оттуда на судне «Турксиб», доставлявшем стратегические грузы во Владивосток, приехал в СССР. Далее отбыл железной дорогой в Москву. Дорога заняла 10 дней, в купе международного вагона их было трое - два дипкурьера и отец. Новый год встречали в поезде, хорошо - с водочкой, шампанским, закуской, по которой в Китае соскучились. Никто не думал, сколько бед стране придется пережить в новом году.
По прибытии в министерстве отцу сказали, что его примет Микоян. Он принял отца в тот же день, сообщил, что доволен его работой и предложил отдохнуть. Выдали две путевки в санаторий "Чкаловская".
Посла отдыха отцу поручили сделать доклад на коллегии министерства. Доклад состоялся в мае 1941 года. После доклада Микоян предложил отцу немедленно возвращаться в Китай. В Китае, уже тогда, среди работников миссии ползли слухи о предстоящем нападении Германии на СССР, обстановка становилась очень напряженной. Отец спросил Микояна напрямик о возможности войны. Микоян сказал, что правительству известно о циркулирующих панических слухах. Возможно, их источник - английская разведка, которая пытается спровоцировать вступление СССР в войну, но товарищ Сталин призывает сохранять спокойствие. Войны не будет!
Шестнадцатого июня отец вылетел из Москвы через Синьцзян в Чунцын. На аэродроме встречающие обступили отца, с волнением спрашивая о том, как в Москве относятся к действиям Германии, и о перспективе войны. Отец уверенно всех успокоил, сказав, что тов. Сталин считает, что война невозможна, главное - не поддаваться на провокации. Все с облегчением вздохнули. Через день после прибытия отца началась война.
Обстановка резко изменилась. Теперь Англия стала нашим союзником. Огромные "залежи" каучука, скопившиеся в Сингапуре, Англия согласилась поставить в СССР. Отец занимался этим вопросом и вопросами ремонта наших судов на английских верфях в Гонконге. Работать было тяжело: первые успехи немцев заставили китайцев и англичан смотреть на нас как на обреченных. Но группа советских людей деловито продолжала свое дело.
В феврале 1942 года отец получил указание из Москвы вылететь с США. Он назначался вице-президентом «Амторга» и исполняющим обязанности начальника одного из отделов закупочной комиссии, которая создавалась на основании закона о Ленд-Лизе.
Чуйков также получил приказ вернуться в Москву. В конце февраля все сотрудники собрались на квартире у Чуйкова. Это были проводы. На душе у каждого было тяжело. Тосты посвящались грядущей победе, однако все понимали, что до грядущей победы еще очень далеко.
Чуйков принял 62 армию под Сталинградом. Отцу предстояла долгая работа в Америке.
Позже, уже во времена Хрущева, полемизируя заочно с Хрущевым, отец мне говорил, что, конечно, гений на то и гений, чтобы принимать провидческие решения, используя интуицию, более глубокий анализ, чем тот, на который способны все остальные обыкновенные люди. Однако, с точки зрения нормального, умного, здравого человека, решения Сталина можно было понять. Кто мог подумать, что Германия дважды в 20 столетии наступит на одни и те же грабли: допустит войну на два фронта? Сталин, очевидно, предполагал, что Гитлеру понадобится какое-то время, чтобы "разобраться" на Западе. Весь мир он сразу не проглотит. Ему понадобится союзник на Востоке. Жизнь вроде бы сначала подтвердила это возможное сталинское предположение: Германия предложила СССР передел мира, подписаны тайные протоколы. Кроме того, фюрер и его система больше импонировала Сталину, чем «гнилые» западные демократии. Сталин, наверно, мог думать, так: пусть Гитлер с «этими демократиями» разберется, а там посмотрим. Во всяком случае, к войне с фашизмом он готовился и настраивал народ. Судя по составу вооружения, создаваемого по решению Сталина (читайте «Ледокол» Суворова), по кинофильмам и призывам («воевать на чужой территории»), война предполагалась наступательная, хотя несколько позже. Война за победу Мировой Революции. Но Гитлер оказался самонадеянным авантюристом и ввязался в войну на Востоке, не докончив дела на Западе. Впрочем, у всех диктаторов один недостаток: самоуверенность, переоценка своих сил. Гитлер думал, что с Англией все покончено. По его мнению, вооруженные силы СССР, учитывая анализ результатов войны Советов с Финляндией, совсем не подготовлены: командный состав разгромлен самим Сталиным, армию Советов можно уничтожить достаточно быстро. Это оказалось роковой ошибкой. Кроме того, ему не повезло с Японией, которая, напав на Пирл-Харбор, втянула Америку с ее могучей экономикой в Мировую войну. Конечно, реально в боевых действиях союзники начали участвовать только под занавес войны, однако, моральную поддержку, помощь сырьем, продовольствием, техникой, оружием нельзя недооценивать. Исход войны во многом решает экономическая мощь, хотя и не всегда!
Участие в организации экономической помощи СССР посредством поставок товаров и оружия из Америки было основной сферой деятельности отца в Америке. Долгая работа в США помогла ему образовать довольно большой круг знакомых среди деловых людей разных уровней и чиновников правительственного аппарата. Деловые связи отца были обширными. В качестве вице-президента «Амторга» он вел дела с крупными корпорациями, банками, страховыми обществами, правительственными учреждениями по делам Ленд-Лиза.
Советский Союз не только получал помощь по Ленд-Лизу, но и вел внешнюю торговлю на равноправных условиях. Множество самых разных товаров было реализовано на рынках США. На вырученную валюту покупали оборудование для заводов и фабрик, которые работали на победу. Продавали лес, поставляя его на Аляску, чиатурскую марганцевую руду. Особой популярностью на американском рынке пользовались сибирские меха, каракуль. В начале 1946 года отец заключил контракт с крупнейшей в США металлургической компанией – "Бетлхем стил корпорейшн" - на поставку ей 500 тысяч тонн марганцевой руды. Было организовано производство и поставка в СССР тушёнки из свинины и говядины для Красной Армии. Когда отец обратился в департамент США по Ленд-Лизу о необходимости таких поставок, там сказали, что не знают, что такое тушёнка. Предложили мясные консервы. Отец сказал, что нам нужны консервы не для пикников и легких закусок: для снабжения Красной Армии американские консервы непригодны. Необходимо было налаживать в Америке производство по нашей рецептуре. Однако, американские специалисты сообщили, что не имеют представления о технологии производства русской тушёнки. Тогда приехали вызванные из России специалисты, и дело пошло.
Это только один из эпизодов работы отца в Америке. Отец рассказывал, как в Америке были закуплены две кинокартины: «Серенада Солнечной долины» с Сони Хейне и «Жизнь Эдисона».
Возникали большие трудности по доставке грузов в Россию, немцы топили караваны с грузами. Обычно, перевалочным пунктом по доставке грузов из Америки использовалась Англия. на этом участке пути риск был не большой, хотя немцы топили корабли и у берегов Америки. А вот доставка грузов из Англии в Мурманск сопрягалась с большим риском. В одном из своих произведений Пикуль подробно описал разгром немцами конвоя PQ-17 в Баренцевом море.
В 1945 году отец был вызван в Москву. В начале июня он прибыл и был принят Микояном. После краткой беседы Микоян предложил отчитаться на коллегии Министерства. 24 июня, во время парада победы, отец стоял на гостевой трибуне Красной площади.
Отчет на коллегии состоялся в августе 1945 года. Отец не только отчитался, но и наметил программу дальнейшей работы, свое видение задач. Отметив ряд промахов, Микоян, в целом, одобрил деятельность отца, положительно отнесся к намеченной перспективе работ.
В заключение он неожиданно сказал: «Вам придется вернуться в США. Кстати, почему вы привезли семью? Вы не были отозваны, а только вызваны для доклада», - сердито добавил он. Отец, конечно, не мог сказать Микояну, что это мама уговорила его взять нас с собой домой. Нам снова предстояла поездка в Америку.
1946 год насыщен большими политическими событиями. Была создана и начала действовать Организация Объединенных Наций. Постоянным представителем в ООН назначили Громыко. Отношения с американцами начали портиться. От союзнических отношений военного времени ничего не осталось. Надвигалась холодная война. Наступил период свертывания деловых отношений со Штатами. Создавшиеся отношения отец неоднократно обсуждал с Громыко. Информация шла в Москву. Отец находился в самой гуще тех событий и многое описал в своих записках, а еще больше знал, однако эта информация – за пределами моего повествования.
В конце 1946 года отец получил указание Микояна вернуться в СССР и занять новый пост.
После поражения Германии все имущество, принадлежащее ей в ряде стран Европы, в том числе и на оккупированной части Германии, по соглашениям с союзниками, перешло в наше владение. Это были крупные заводы, нефтедобывающие предприятия, горнорудная промышленность, судоходные и страховые компании и т. д. В связи с этим было создано Главное управление советским имуществом за границей при Совете Министров СССР.
Начальником коммерческого управления этого Главного управления был назначен отец. Таких организаций никогда ранее в стране не было. Все пришлось начинать с нуля. Начальником Главного управления являлся Меркулов, человек из ближайшего окружения Берии, что помогало решать многие вопросы. Достаточно было одного звонка Лаврентию Павловичу или его заместителю Кабулову. Кстати, Меркулов был арестован и расстрелян по одному делу с Берией и Кабуловым.
Вся продукция предприятий, подчиненных ГУСИМЗу (так сокращенно называлась организация) частично отправлялась в СССР, частично экспортировалась в западные страны, являясь серьезным источником валюты. Первый план работы был составлен в 1947 году. Меркулов, его первый заместитель Сергеев и отец отправились в Кремль к Косыгину, тогдашнему зампредсовмина, для доклада и утверждения плана. Состоялся долгий разговор с Косыгиным. Отец потом вспоминал, что, в отличие от крутого, экспансивного, сурового Микояна (впрочем, очень хорошо относившегося к отцу), Косыгин никогда не повышал голоса. У него в кабинете была атмосфера спокойствия, доброжелательности. Культурный человек, Косыгин замечания делал в ровном тоне, говорил разумно и взвешенно. В беседе с ним не чувствовалось никакой скованности. Отец проникся к нему большой симпатией.
По мере создания социалистического лагеря предприятия, ставшие по итогам войны собственностью СССР, постепенно передавались странам «мировой социалистической системы». Через 9 лет, в 1956 году Главное управление было ликвидировано, и отец вернулся в центральный аппарат МВТ.
Все эти сведения я нашел в воспоминаниях отца, он писал очень сдержанно, однако я уже сам теперь помню, как тяжело для отца протекали 50-53 годы.
       

       14. НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ
       
       
Однажды, придя из школы (я тогда учился еще в школе на улице Мархлевского), бросив портфель на пол, я стал с увлечением рассказывать маме школьные новости. Сообщил ей, что поругался с одним мальчиком. Он не только меня обманул, но и посмеялся вместо того, чтобы как-то оправдаться или, хотя бы, извиниться. «Да его в классе все не любят, он хитрый и противный. И вообще, он, оказывается, еврей, а они все такие. Жадные, трусливые, нечестные», - сказал я.
В самом начале моей красочной речи мама начала медленно раскрывать рот. Она подошла ко мне, села напротив и медленно произнесла: «Папа, я и ты – мы тоже евреи». «А я почему не знал? Как же так! В Америке и в Китае нас все называли русскими», - с робкой надеждой произнес я.
«За границей всех жителей СССР, - и белорусов, и украинцев, и татар, и евреев, - называют русскими, - ответила мама. - В Грузии, например, живут сваны, кахетинцы, картвелы, менгрелы, но так их называют только в Грузии. В Москве они все – грузины, а за границей все они - русские», - сказала мама.
Я задумался, эту ужасную новость нужно было переварить, осмыслить. Настроение было прескверное. Я вспомнил: во двор на Большой Ордынке ребята говорили, что евреев на фронте находилось мало, в основном, они все устроились в тылу, в Ташкенте. Вместо слова «жадничаешь», многие говорили - «жидишься». Такова реальность. В общем, жизнь померкла. Когда-то я очень переживал, что меня дразнили «американцем». Теперь это казалось мне маленькой неприятностью. Лучше уж быть американцем, чем евреем! Не так давно я видел, как одного маленького несчастного мальчика дразнила целая орава таких же, как он, малышей: «жид, жид на веревочке бежит!» Я стал рассматривать вопрос применительно к себе. Вроде бы я совсем и не жадный, стараюсь никого не предавать. Вообще говоря, быть честным не всегда удается. То двойку скрою от родителей, то конфету из вазы стащу. Намеренного зла стараюсь никому не делать. А ненамеренного, так за этим же не всегда уследишь. У мамы тоже много недостатков. Но, в целом, она человек хороший. Отец совсем не трус. Сколько раз, по рассказам мамы, он перелетал через линию фронта в Китае, посещая Гонконг. Работал под бомбами. Может быть, мы просто исключение, а остальные все очень плохие! Может быть!
Интересно, как ребята узнают, кто у нас в классе еврей, а кто нет. Наверное, по фамилии или по лицу. Меня почему-то евреем не считали, иначе бы сразу сказали. Интересно, нужно ли всех оповестить об этом? Скорее всего, у меня на это мужества не хватит.
В 151 школе я был избавлен от таких мучений совести. Где-то в середине первой четверти классный руководитель поднимал из-за парты каждого ученика и задавал вопросы, записывая сведения. Нужно было ответить, где и кем работают отец и мать, состав семьи, национальность и что-то еще.
Когда я отвечал на вопросы, то заметил, как некоторые ребята с удивлением и интересом посмотрели в мою сторону.
Из энциклопедии я узнал, что Карл Маркс тоже еврей. А ведь его портреты висели во всех кабинетах начальства и украшали Красную площадь во время праздников. Святой покровитель России Андрей Первозванный и даже Богородица оказались тоже евреями. А их уважают. Очевидно, дело не в том, что все евреи плохие, среди них попадаются и хорошие. Так же, как с «врагами народа», здесь существует загадка. Но если понимание проблемы «врагов народа» можно отложить на будущее, то со вторым вопросом приходится жить каждый день!
Это давление жизни на мне отразилось странным образом. Я очень тщательно стал контролировать свои поступки, насколько это было возможно. Я понимал, что все, что сделаю плохого, отнесут не только на мой счет, но и на счет нации. Я очень не любил евреев, которые давали такой повод своими поступками. И вообще, очень хотелось быть русским. Да я себя и считал, фактически, русским: еврейского языка я не знаю, обычаев - тоже, с историей знаком по книжке истории древнего мира, там – про Палестину всего полстранички текста. Друзей среди евреев нет.
Особенно меня удивлял антисемитизм людей культуры и науки. Читая в восьмидесятых годах прекрасно написанные работы Льва Гумилева, я внутренне сжимался, когда он в очередной раз описывал преступления каких либо правителей. И правильно делал, что сжимался, как от удара; в конце повествования эти правители обязательно оказывались евреями, несмотря на арабские или европейские имена.
Гумилев провозглашал системный подход к истории. Суть метода заключалась в том, что простое установление достоверности исторических фактов является недостаточным для исторического анализа, особенно в условиях ограниченных данных. Необходимо, прежде всего, установить причинно-следственные связи между событиями и выстроить их в систему. Вроде бы правильная мысль. Но иногда эта система возникает не в процессе исследования фактического материала, а заранее заложена в голове исследователя, так как он исходит из каких-то других соображений. Работу этих ученых я образно представлял так. В горной пещере возвышается огромная гора камней: рубины, топазы, изумруды, горный хрусталь, галька, куски гранита и кварца. К горе подходят несколько гномов и собирают камни в мешок. Затем они покидают пещеру, и каждый по очереди высыпает содержимое мешка к ногам горного короля, сидящего на троне.
Один гном высыпает из мешка одни рубины и говорит королю, что гора состоит сплошь из рубинов. Другой гном высыпает свой мешок, а там одни топазы. Гора вся состоит из топазов, утверждает он: - «Все камни я извлек истинно из этой горы!» Следующий гном собрал одну только гальку. И тоже все из той же горы. А еще один гном пытался быть объективным: собрал в мешок разные камни – рубины, топазы, гальку, он даже пытался сохранить пропорцию. Но на его стороне горы не нашлось хрусталя и граната. В его мешке этих камней не оказалось, он просто не знал, что они тоже входят в состав горы… Чтобы узнать, из чего состоит гора, необходимо перебрать и сосчитать все камни, а это почти невозможно. Серьёзные исследователи тоже используют «системный» подход, причем каждый исследователь применяет свою систему, как те гномы. Статистика!
Одни авторы настаивают на положительной роли евреев в истории человечества. Они указывают на Библию. Называют имена Эйнштейна, Мендельсона, Ландау. Другие приводят пример Азефа, черных героев из историй Гумилева и других злодеев, которыми полна история. Ну и что из того? Да, есть герои, например, генерал Доватор. Но есть и предатели – Иуда! Стоп! Иуда! Может быть, клеймо на евреях лежит из-за распятия Христа? Да, одни евреи не приняли Христа, но другие евреи понесли его учение в Мир! Мать Христа, Иосиф, все апостолы, они ведь тоже евреи. Значит, просто произошел раскол внутри еврейского народа и религии, как во времена Никона произошел раскол внутри русского православия.
Меньшая часть иудеев возглавила христианство (Апостолы Петр, Павел, евангелисты Матфей, Марк и др.) и растворилась в нем, а большая часть осталась иудеями. Первые христианские общины на территории Палестины и Рима были почти сплошь из евреев.
Я пытался ответить для себя на очень сложный вопрос: почему иудейская религия сохранилась после утверждения в мире христианства. Ведь по моей теории, после появления более совершенной религии старая должна исчезнуть, как исчезла языческая религия, а еще раньше - шаманизм. Тут есть над чем подумать. Может быть, дело в том, что ни один христианский монарх, ни одно христианское государство, ни одной секунды в истории земли не жило по законам Христа, по законам милосердия. Законодательство всех стран до сегодняшнего дня построено на принципе Моисея - «Око за око, зуб за зуб». За различные нарушения закон вводит соответствующие, строго регламентированные меры наказания. Ни один кодекс не предусматривает в ответ на нарушения и причиненное зло, творить добро, как велел Христос. Поклоняясь Христу, в повседневной жизни общество вынужденно поступать совсем по-другому. Постоянно ощущая фальшь и двуличность таких отношений, люди вынуждены каяться, благо христианство предусмотрело такую отдушину, лазейку. А как иначе сегодня сохранить порядок в мире? Человечество пока морально, а может быть, и генетически, не готово к жизни по Христу. Скорее всего, это дело будущего! Как это произойдет? Может быть, в результате развития техники и совершенствования законодательства. Все человечество, а не только «золотой миллиард», будет обеспечено достойной жизнью. Возможно, законы Христа рано или поздно восторжествуют из-за мутации рода человеческого. Тогда, быть может, исчезнет иудейская религия, религия Моисея. А пока она 2000 лет существует рядом с христианством. Может быть, в этом причина антагонизма, ведь язычество не само добровольно ушло со сцены. Вспомним жестокости испанских монахов в Южной Америке и немецких орденов при покорении прибалтийских племён славян-язычников. Огонь и меч царствовал на землях язычников: смерть или крещение. Иудеев тоже уничтожали и пытались насильно крестить. Но «что-то» позволило им сохраниться. Вот и причина вражды: живут они на чужой территории, со своими обычаями, религией, обособленно, не смешиваются, упорствуют в своем «заблуждении». Осуществляют успешную хозяйственную деятельность. Вот эта успешная хозяйственная деятельность еще сильнее подогревает вражду. В средние века в Европе было два класса населения: феодалы-землевладельцы и крепостные-землепашцы. Евреи в Европе не имели земли, но были лично свободны. Им приходилось (из-за отсутствия земельной собственности) заниматься ремеслом, торговлей, банковским делом. Когда в Европе в начале 14 века стала появляться национальная буржуазия, она встретила мощное конкурентное сопротивление со стороны иудейской буржуазии, уже окрепшей, имевшей многовековый опыт, международную сплоченность, деньги. Вот тогда в Европе снова вспомнили про Иуду-христопродавца! На помощь конкурентной борьбе в торговле и промышленности пришли религиозно-силовые методы. "Бей жидов, спасай Испанию, Германию, Россию, Англию".
Впрочем, наверное, были и другие причины, связанные с особыми национальными чертами еврейского народа. Отец как-то раз мне сказал, что самый хороший человек, с которым он встретился в течение своей жизни, был еврей, честный, умный, открытый, надежный. И самый большой подонок, с которым он столкнулся, оказался тоже евреем.
Когда я после окончания школы, не попав в институт, пошел работать на завод слесарем, мой напарник, узнав, что я еврей, покачав головой, сказал: «Я думал, что евреев-слесарей не бывает. - Потом добавил: - Хотя, непонятная вы нация, с вами все может быть: самый лучший летчик в нашей части ( напарник только что демобилизовался из армии, где служил рядовым в авиационном полку) - и по летным, боевым качествам, и как человек, - был еврей, и самый нерадивый – тоже еврей». Он, фактически, повторил слова отца. Я подумал, что это, наверное, характерная черта евреев: они или очень плохие, или очень хорошие, средних среди них мало. Поэтому очень важно, с каким евреем ты встретишься по жизни. Попадется парочка подонков - и станешь антисемитом (шутка!)
Из Библии и исторических книг я узнал, что евреи очень древняя народность. Ровесниками евреев являются народы Ассирии, Вавилона, древнего Египта, Финикии. Большинство из упомянутых народов исчезли в кипящем котле истории. Говорят, где-то в пустынях Афганистана кочуют племена парсов, наследников Великой империи древних персов. Где-то в Ираке существует маленькое национальное меньшинство – потомки древних ассирийцев, перед которыми 700 лет трепетал весь Мир. Где непобедимый Вавилон, Ассирия, Египет Фараонов, Персия? Где Карфаген, древняя Греция и Великий Рим? Все эти державы, которые шли по истории с мечом в руках, давно исчезли. А вот иудеи, которые "шли с Библией в руках", уцелели. Они тоже воевали, но кроме периода завоевания Земли Обетованной, эти войны носили защитительный характер: оборона Иерусалима против армий Ассирии, Вавилона, Борьба Маккавеев против наследников Александра Македонского. Войны часто кончались морем крови и пленом. Когда римляне захватили Карфаген, разрушили его, провели на его месте борозду и посыпали это место солью, тогда город исчез навсегда. Угнанные в рабство карфагеняне исчезли, превратились в итальянцев, римлян или другие народы. Римляне точно так же поступили с Иерусалимом: разрушили, провели плугом на его месте борозду, посыпали землю солью, но город не погиб, как Карфаген, а снова возродился. И народ себя сохранил в изгнании. То ли религия сплотила людей и помогла сохраниться, то ли стойкий, упрямый народ сохранил свою религию. Кто это знает?
На протяжении своей истории евреи проявляли чудеса храбрости. Рим на пике своего могущества в течение долгого времени не мог взять Иерусалим. Ценой невероятных усилий легионам удалось подавить восстание, утопив его в крови. Откуда же устойчивая легенда о трусости евреев? Мне кажется, я понял, в чем тут дело.
На протяжении веков в Европе евреев время от времени резали и притесняли, почти не встречая сопротивления с их стороны. «Не защищаются, значит, трусы!» Я вспомнил события Варфоломеевской ночи, когда в славном городе Париже католики вырезали почти без сопротивления тысячи гугенотов. Гугеноты были суровые и отважные воины, они многократно в открытом бою, и до «кровавой ночи», и после, громили католиков на поле брани. Но в Париже в ту памятную ночь произошла не битва, а резня. Это совсем другое дело! Резали беззащитных, так же, как всегда резали евреев, весело, с размахом, насилуя жен и матерей. Вспомните опричнину, разве бояре защищались? Резня – это бесчестие и для того, кто режет, но и для того, кого режут.
В Первой и Второй Мировой войне евреи участвовали, хотя может быть, и не так активно, как мне хотелось бы. Но вот, когда появилась «своя страна и своя армия», они показали, как надо воевать.
Жизнь в эпоху перемен скачет поистине галопом. Я дожил до такого времени, когда в обществе можно громко произнести слово «еврей» совсем не оскорбив слух окружающих. Более того, среди русских девчонок, особенно в институтах, как мне сказали, стало модным выходить замуж за евреев: не пьют, умные, хорошо относятся к детям. В критических жизненных ситуациях всегда можно обратиться за помощью к общине.
Я теперь горжусь, что я еврей: древняя нация, огромная, славная, трагическая история. Во многих войнах (не агрессивных, как говорят злопыхатели), которые велись в тяжелой борьбе за существование страны, евреи проявили большую отвагу и умение.
Но я все-таки чувствую себя русским. Родина – это картины детства, а детство у меня связано с Москвой, Россией. Может быть, я русский и еврей одновременно. Русский я по жизни, а еврей чисто теоретически, по книжкам. Раньше я вспоминал, что я еврей, только когда мне об этом напоминали антисемиты. Кстати, у меня есть друзья с антисемитским мышлением. Ко мне они относятся хорошо, видать, тоже больше "теоретики". Как я к ним отношусь? Хорошо, как к больным (антисемитизм - это род болезни, как астма или вывих руки), с сочувствием и пониманием… Пока они не призывают к резне!
Я долго не мог разобраться в своих чувствах, пока не прочитал работы Солженицына, глубокого философа и честного человека. Он пишет, что в большинстве русских евреев живет две души, русская и еврейская, и тут вовсе нет никакого противоречия. (Впрочем, были люди, сросшиеся хребтом с судьбою России: Пастернак, Левитан, Антокольский, Франк, Рубинштейны.)
Солженицын абсолютно прав. Он вообще очень во многом прав. Но я не во всем согласен с писателем. Он человек не только просто религиозный, но и глубоко верующий. Он верит в особую роль еврейской нации, внутри которой возникло христианство, и среди которой священнодействовал Христос. Он видит перст Бога в возвращении евреев на Землю Обетованную после 2000 лет скитаний. Я же атеист. Причины возвращения, исход евреев из России не обязательно могут быть связаны с волей Бога.




       15. МГЛА НАД ГОРИЗОНТОМ
       
       
       Жизнь в стране шла своим чередом, улучшения не наблюдалось. Продукты в Москве имелись: хорошая докторская и чайная колбаса, прилавки заставлены консервами из крабов. Прямо пирамиды из банок. Потом, при Хрущеве и Брежневе, все это куда-то исчезло. Однако везде стояли очереди. Мама говорила, что в деревне, кроме черного хлеба, водки и серых макарон, вообще ничего нет. Ей это рассказала приехавшая из-под Тулы подруга. Трудности всегда есть, но зачем кричать об успехах. В газетах писали, что капитализм загнивает, а у нас невообразимые успехи. Я приблизительно знал, как жили в Америке, вряд ли там за прошедшее время стало жить намного хуже. Ложь раздражала.
На витрине пельменной висел плакат с графиком уровня жизни по годам. Красный, неуклонно растущий график - это рост благосостояния в СССР. Синий график отражал падение уровня жизни на Западе. Только вот пельменей в пельменной не было - одни бутерброды с черствыми выгнутыми от долгого лежания ломтиками сыра. И рассольник из консервных банок. Чем тяжелее было с продуктами, тем громче по радио кричали об успехах.
 Потом началась кампания борьбы с безродными космополитами. Так вычурно называли компанию травли евреев. Я каждый день с тягостным чувством открывал газету «Правда», которую мы выписывали. Там публиковали фельетоны про воров, жуликов, отщепенцев. Все фамилии еврейские. Пробежав быстро статью, я с облегчением иногда видел и русские фамилии: ни одни только евреи враги и предатели. Однако, внимательно прочитав статью, я, понимал, что она написана про евреев. Просто некоторые фамилии могут быть, как русскими, так и еврейскими: Левин, Галкин, Поляков, Белкин и т.д. Я просто физически чувствовал, как приближается что-то темное, душное, давящее.
У отца было очень плохое настроение. Когда ему становилось совсем грустно, он ставил пластинку с украинской песней про бандуру: «…через ту бандуру бандуристом стал!» Последнее время отец заводил ее особенно часто. Однажды вечером, когда я сидел на кухне и готовил уроки, то услышал, как отец и мама о чем-то шепотом переговаривались, но сначала я ничего не мог расслышать. Вот голоса стали раздаваться громче. Увлекшись, родители забыли про меня, и теперь я слышал каждое слово. Отец сказал, что министр Меркулов на днях вызвал его и предложил написать заявление об уходе по собственному желанию. «Не напишу я заявления, пусть увольняют, - сказал отец. Куда я пойду, нашего брата сейчас нигде не берут», - добавил он. Насчет брата я ничего не понял, однако было ясно, что надвигаются большие неприятности.
«Но Меркулов и особенно, его первый заместитель Сергеев всегда к тебе хорошо относились», - сказала мама. «Дело не в Меркулове, а в общей установке», - ответил отец.
«Ты бы обратился к Микояну», - посоветовала мама.
«Я звонил ему по «вертушке», он меня принял и сказал, что помочь ни- чем не может. Он тоже каждый день ждет для себя худшего. Пусть будет, что будет!», - закончил отец разговор.
Я съежился. Вот так! Понятно, что спрашивать «за что» было бесполезно и бессмысленно. Каждый день я внимательно смотрел на маму, следил за ее настроением. Я не сказал ей, что случайно подслушал ее с отцом разговор. Но ничего пока не происходило.
По телевизору продолжали ругать космополитов, продавших страну Западу. Ругали американцев, трубили о трудовых победах. Все, как обычно. В 1952 году разразилась новая беда. Арестовали врачей-вредителей. Развернулась кампания борьбы с сионистами.
 С позиций сегодняшнего дня, разобравшись, что такое сионизм, я понял, что позиция сионистов должна была удовлетворять чаяния антисемитов всех мастей и оттенков. Сионисты призывали евреев не вмешиваться в жизнь России и СССР, не участвовать в движении эсеров, меньшевиков, большевиков, кадетов, а покинуть страну, переехать в Израиль и не участвовать в строительстве социализма в СССР. У евреев, мол, своя дорога. Почему государство не помогло сионистам переселить этих «вредных» евреев в Израиль, а предпочло сохранить в СССР, продолжая обвинять во всех «грехах», мне непонятно. Может быть, Сталину нужен был для поддержания своего режима мнимый, не очень сильный враг, преследование которого народ примет и одобрит? На сионистов, как в 30-годах на оппозицию, можно было свалить провалы в экономике.
Я вспомнил свои вопросы по поводу «врагов народа». Все выглядело очень похоже. В мозгу мелькали неясные догадки.
Было очень печально смотреть на ажиотаж некоторых знакомых, на их возбужденно-приподнятое настроение по случаю кампании борьбы с сионизмом в печати. Неужели антисемитизм так глубоко сидит в каждом русском? Хотя лично ко мне изменения отношения со стороны большинства ребят я не заметил. Кто-то даже стал относиться с сочувствием. Правда, некоторые друзья подходили ко мне и, заглядывая в глаза, спрашивали, что я думаю по поводу вредительской деятельности врачей. Я отвечал, что к вредителям отношусь, как все нормальные люди, крайне отрицательно. Сразу следовал второй вопрос, почему все вредители-врачи евреи? Я отвечал, что не все: самый главный врач, профессор Виноградов, русский.
Многие ученики сразу вспомнили про некоторых своих умерших родственников, которых, возможно, отравили врачи. Эти годы мне показались самыми хмурыми в моей жизни.
Такие футбольные термины, как корнер, офсайд, бек, были навсегда вычеркнуты из речи, в плане борьбы с преклонением перед Западом. Правда, слово «аут» почему-то осталось. Кто-то из моих друзей в шутку предлагал само слово футбол заменить на слово «тама.» Дело в том, что в те далекие времена, когда забивали гол, весь стадион ревел: «Тама!» Да и мы, играя во дворе, приветствовали каждый гол этим криком.
Борьба с космополитизмом и сионизмом нарастала, принимая все более разнообразные формы. Теперь стало выясняться, что почти все важнейшие научные и технические открытия были сделаны в России. Просто раньше это замалчивалось или злостно фальсифицировалось. Закон сохранения материи был открыт Ломоносовым, а Лаувазье просто примазался. По-моему, Ломоносов и без специально организованной кампании был великий ученый. Кто такие братья Райт, мы вообще не знали. Именно тогда была придумана каким-то шутником фраза, что Россия – родина слонов.
 Отец не терял присутствия духа. Он говорил, что до погромов, какие были до революции и во время Гражданской Войны, дело не дойдет. Я спрашивал у отца, куда смотрит член политбюро товарищ Каганович. Ведь он тоже еврей. Отец ответил как-то странно: «Никуда не смотрит!»
 Неожиданно умер Сталин. Всем казалось, что он будет жить вечно, как бог, пока не построят коммунизм. Мама плакала, она привыкла к Сталину, он был частью ее жизни. Она боялась, что теперь будет еще хуже. «Любые перемены всегда к худшему», - часто говорила она.
Отец был задумчив. Ему тоже было что вспомнить. Сталин – это тоже и его юность, молодость, работа, война. Он сказал загадочную для меня фразу, что теперь Микоян и Молотов останутся живыми.
       
       

       

       16. СТАЛИН УМЕР


Бюллетень о болезни Сталина, который появился в газетах, мы серьезно не восприняли. Вылечат! У нас лучшая в мире медицина! А уж ради здоровья Сталина всех академиков поставят на ноги. Вылечат! Сталин настолько великий, что болезнь он тоже должен победить.
Когда в класс вошла рыдающая «Жаба», мы были очень удивлены. С чего бы это? Когда, она сквозь всхлипывания сообщила нам, что по радио передали сообщение о смерти товарища Сталина, в классе стало тихо. Все думали о том, что в стране произошло особое событие, случилось что-то очень важное.
       Меня обуревали противоречивые чувства. Великого Сталина больше нет. Я был уверен, что со смертью Сталина "свет" не рухнет, хотя об этом все вокруг только и говорили… Проживем! Я уже думал на эту тему: Сталин старый человек, он ведь должен когда-нибудь умереть. Прожить-то проживём, но жизнь очень сильно изменится. Для меня его смерть являлось грандиозным историческим событием, торжественным, трагическим моментом. Надвигалась смена эпох.
Сталин представлял собой ту ниточку, которая протянулась к нам от самого Ленина. Сталин был его соратником. Он давал ему клятву у гроба. Я смотрел кинофильм «Клятва».
С другой стороны, я понимал, что грядут перемены, и хотел перемен. Я тогда был совсем молодым и считал, что всякие перемены обязательно должны вести к лучшему. Смысл расхожей поговорки: отсутствие новостей - это уже сама по себе хорошая новость, я понял значительно позже.
Перемены действительно очень скоро наступили. Оправдали и отпустили врачей. Все прошло тихо, незаметно. Без дебатов в газетах. Я подошел к одному из парней, который особенно ко мне приставал по поводу врачей, и сказал: «Видишь, они оказались невиновны!» «Ну и что из того?» - спокойно ответил тот.
 Кампания борьбы с сионизмом пошла на убыль. Некоторые ребята в нашем классе в связи с этим были очень разочарованы.
Уроки в школе со дня смерти Сталина на несколько дней прекратили. По радио передавали траурную музыку. Мы в классе выпустили стенгазету, посвященную смерти вождя. В школе в актовом зале был митинг. Выступал директор школы и "Бурбон". На сцене стоял большей портрет вождя, задрапированный в красные и черные ленты.
Предстояло прощание с телом Сталина. Гроб с телом стоял в Колонном Зале дома Союзов. Отец посоветовал мне туда не ходить. Я согласился. Не то, чтобы отец меня уговорил. Я вспомнил свое посещение Мавзолея Ленина. За несколько минут, пока мы обходили гроб, я ничего толком не успел посмотреть. Здесь будет та же история. Уж лучше я пойду на похороны. Там хоть состоятся выступления, будет какое-то действие: гроб внесут в мавзолей, салют произведут, речи скажут. Так я и сделал.
Мы с ребятами в день похорон рано утром вышли на Ленинградское шоссе, которое проходило совсем рядом с Новопесчаной улицей. На шоссе уже находились люди. Их было не очень много. Они кучками стояли около грузовиков, на которых, видимо, приехали. Лица серьезные, сосредоточенные. Люди что-то пили, жевали хлеб с луком и салом. Я понял, что они приехали на похороны издалека. Из отрывочных слов я узнал, что эти рабочие делегаты присланы на похороны Сталина из города Калинина, Волоколамска и еще откуда-то. Представители предприятий, наверное, назначенные от парткомов, начали строить людей в колонны. По шоссе пошла редкая серая толпа. Мы быстро добрались до метро «Динамо», прошли мимо Белорусского вокзала. Погода хмурилась, небо заволокли облака, накрапывал дождь. Временами дождь прекращался. Толпа постепенно густела, но пока двигалась достаточно быстро. Мы все хорошо знали этот маршрут по демонстрациям, на которые неоднократно ходили с родителями. Вот и улица Горького. Редкая до этого места милиция цепочкой выстроилась вдоль домов. Стало тесно. Колонны остановились. Протиснуться вперед оказалось невозможным. Мы просочились сквозь оцепления милиции во дворы. Пошли дворами. Где-то уперлись в тупик. Поднялись по лестницам на чердак и по чердаку обошли тупик. Продвинулись немного вперед. Такими короткими перебежками, по дворам и чердакам, мы дошли почти до здания Моссовета. Дальше пройти было трудно, милиция стояла во дворах. Мы уже даже забыли, зачем идем. Основная цель – пробиться на Красную площадь. Давка сильная. Но не до смертоубийства. Из репродукторов доносилась печальная музыка. Потом стали передавать выступления. Выступали Молотов, Маленков, Берия, кто-то еще. Они говорили все об одном и том же: о сплочении рядов советского народа в этот тяжелый для партии момент, о том, что идеи Ленина-Сталина бессмертны. Клялись продолжить славные дела Сталина. Больше всего мне понравилась речь Берии. Я не помню содержания, но скорее всего, понравилась она из-за акцента. Сталин тоже говорил с грузинским акцентом.
Митинг окончился, но толпа и мы вместе с ней, как заведенные, продолжали прорываться на площадь. «А зачем мы туда идем? Митинг кончился, похороны состоялись, пушки отстреляли. Не пора ли расходиться по домам»? - сказал кто-то из наших, видать, самый умный. «Пожалуй», - сразу согласились все. Теперь надо прорываться назад. Это было гораздо легче, но тоже непросто. Под вечер, изрядно помятые, мы добрались домой. Мама очень обрадовалась, увидев меня живым и здоровым. По городу уже начали просачиваться слухи о трагической давке с горой трупов во время прощания с телом Сталина в Доме Союзов. В стране объявили траур по вождю и учителю. Всю Красную площадь завалили цветами - по крайней мере трибуны у мавзолея. Сам я там не был, но видел фото в газетах.
Жизнь пошла дальше уже без Сталина. Арестовали Берию. Он тоже оказался английским шпионом. Человек, отвечавший за безопасность страны, за создание атомной бомбы (об этом я узнал впоследствии), вдруг оказался шпионом. Так я и поверил! Интересно, на кого эти сообщения были рассчитаны? Можно было придумать что-нибудь более правдоподобное. Где-то шевелился вопрос: «А зачем? Система та же, методы те же.» Все- таки что-то неуловимо изменилось, хотя инерция старого, привычного, конечно, была. Если в 37 году вместе с «крамольными» лидерами расстреляли половину партийной верхушки, то вместе с Берия были расстреляны лишь считанные единицы людей из его ближайшего окружения... Ростки демократии налицо!
Через некоторое время Микоян вспомнил об отце и его проблемах.
       
 
       
       
 
       17. ДЕВОЧКИ С НАШЕГО ДВОРА


К десятому классу ребята повзрослели, некоторые стали носить пиджаки и галстуки, кое у кого начали пробиваться усики. Появился интерес к танцам.
Еще в восьмом-девятом классах, при подготовке к экзаменам, мы часто пропадали в парке, разбитом на месте бывшего Братского кладбища. Зубрили билеты. В парке росли старые липы, зеленела травка, стояли лавочки. Гуляли бабушки с детками. В промежутках между зубрежкой мы играли в шахматы или в волейбол "в кружок". К нам часто присоединялись знакомые девчонки из соседней женской школы. Они тоже зубрили. Им тоже хотелось отдохнуть от зубрежки, поиграть в мяч. Девчонки тоже повзрослели. Некоторые носили чулки "капрон", что строго воспрещалось учителями в школе. Наши ребята просто помешались на этом волейболе. Да и на самом деле было очень весело. Девчонки одевались в яркие, обтягивающие фигуру свитера и кофточки. Солнечные пятна золотили зелень травы, лица и кудри девчонок. Они были немного моложе нас: 7 или 8 класс. У них начала оформляться фигура, у кого-то появился бюст, но к бюстгальтерам еще не привыкли и не носили их. Вовка очень любил во время игры в волейбол дать высокий пас, требовавший от партнёра высокого прыжка, чтобы принять мяч. Он с удовольствием наблюдал, как в такт прыжку, под кофточкой у партнерши свободно прыгает упругая грудь.
Возникали симпатии. Правда, на меня девчонки внимания не обращали, то ли я очень молодо выглядел, то ли они чувствовали мою скованность и пренебрежение к женскому полу. Конечно, кое-кто мне очень нравился, но я считал стыдным, проявлением мужской слабости, если «она», или даже кто-нибудь из окружающих узнает об этом. И тщательно скрывал свои симпатии.
Во всяком случае, когда я представлял себе образ «ожидаемой» девушки, я брал за основу не живых, окружающих меня знакомых, а лица актрис кино. Мне нравилась Николь Курсель из французской комедии «Мама, папа, служанка и я». Позже нравились девушки, напоминавшие своим обликом Татьяну Доронину. Светлые волосы, голубовато-серые глаза, широкие скулы. Очевидно, я изначально был предрасположен к этому женскому типу, Наташка из моего глубокого детства, принадлежала тоже к нему. И дело не только во внешности.
Как-то раз, когда я учился еще в пятом классе, я стоял в длинной очереди в магазине за хлебом. За мной встал какой-то пожилой человек. Простояв некоторое время, он о чем-то спросил. Я был просто поражен: это был голос моего отца. Я обернулся и внимательно оглядел человека. Конечно, он был не похож на отца, но форма головы, фигура, плечи и даже, одежда – все очень напоминали отца. Более двадцати лет спустя, работая в одном из НИИ, я знал двух сотрудников, абсолютно различных по характеру и лицу, но очень похожих по фигуре, походке, манере поведения. Очевидно, какие-то гены управляют не одним, а сразу несколькими свойствами человека.
Так и с «моими» женщинами, они были все разные: Курсель, Доронина, Денев, но что-то в них было общее.
Мой товарищ Вовка обсуждал со мной все свои личные дела. Обсуждения были какие-то односторонние – он говорил, я слушал и молчал. Его это вполне устраивало. Мое мнение его не интересовало, просто ему хотелось выговориться и самому разобраться в своих чувствах и делах. То, что я умею хранить чужие тайны, он хорошо знал.
Вовка был очень влюбчив. Он прибегал с блестящими глазами и, захлебываясь от чувств, говорил о том, какая чудесная девочка Лена (Оля, Маша). «Какие у нее глаза! Такая симпатичная маленькая родинка на щеке! Так бы и скушал ее. А улыбка! Как смешно она прикусывает зубками нижнюю губу, когда сердится. А какая женственная! Ее мелкие движения, то ли поправляет одежду и прическу, то ли отряхивается, меня просто доводят до безумия». Он действительно в этот момент так все и ощущал, готов был отдать все золото Перу, если бы только оно у него было, за один только взгляд Лены (Оли, Маши). Однажды он показал мне Лену на улице. Девочка, как девочка, симпатичная, но ничего особенного. Два, три месяца Вовка ходит, как в волшебном сне. Я сильно подозревал, что Вовка влюблялся не в Лену, а в придуманный им образ. Сначала этот образ совпадал с настоящей Леной, но по мере общения стали обнаруживаться отличия. Сначала незначительные, которыми можно было пренебречь. Потом отличия накапливались, Лена оказывалась совсем не такой, какой ее придумал Вовка. Образ раздваивался. Настоящую Лену Вовка, как оказалось, вовсе не любил. Начинались трудности прозрения.
Через несколько месяцев Вовка уже говорил: «И что за манера кривляться, гладить себя по разным местам. Вечно прикусывает нижнюю губу, даже смотреть неприятно. И родинка в полщеки. И вообще вся какая-то дерганная!»
Но позже история повторялась с другим предметом страсти. Любовь у него начиналась бурно и легко покидала его без душевных шрамов и драм. То ли он интуитивно всегда выбирал себе девушек таких же, как он сам, то ли его ухаживания с самого начала никто серьезно не воспринимал, только его разрывы проходили всегда легко, безболезненно. Конечно, мы все были еще детьми, но рядом иногда происходили целые драмы.
Впрочем, как-то раз, после очередного охлаждения, одна девушка долго Вовку не «отпускала». Ходила за ним, искала встреч. А Вовка уже встречался с другой. Вовка не знал, что ему делать. Поставить всё окончательно на свои места он не смог, проявлял слабость, жалко было девочку. Приходилось ему уделять время сразу двоим. Да так, чтобы не пересекаться. Он все надеялся, что всё само собой как-нибудь образуется. Вовка просто измучился. Чем это все кончилось, я не помню.
Вечеринки, застолья впоследствии Вовку затянули. Он был способный, на уроки тратил очень мало времени. Незаметно привык к вину, и девочки стали появляться совсем другие в совсем других компаниях. Как я уже писал, после окончания школы Вовка пропал из моей жизни.
Еще один мой товарищ, его звали Андреем, был совсем другой человек. Отличник, высокого роста, с густой шапкой вьющихся темных волос. Голос у него - глубокий, бархатный. Девочек он просто коллекционировал. Все свои победы он «складывал в коробочку», как я говорил, дразня его. Что такое победа, мне было не очень понятно. Время тогда шло совсем другое. Ранний секс не был обычным явлением, как сейчас. Ребята, конечно, любили прихвастнуть, но мне кажется, что физическая близость, может быть, имела место, но очень редко. Победой считались поцелуи, признания в любви, свидания. В общем, взаимное притяжение.
Андрей намечал себе цель и брал ее штурмом или длительной осадой. Простые задачи его не интересовали. Я думаю, что ни в одну из своих многочисленных девочек он влюблен не был и, в отличие от Вовки, не терял головы. Я одного только не мог понять: наверняка, девчонки, общаясь между собой, про него все знали. Так почему же они шли навстречу его ухаживаниям? Может быть, каждая следующая девчонка думала, что со мной, мол, этого не пройдет, а потом попадалась в его красивые сети. Или она просто хотела того же, что и он? Сам Андрей говорил, что он знает заколдованное слово.
Если Вовка рассказывал о своих переживаниях только мне одному, то Андрей собирал нас двоих. Ему так больше нравилось. Вообще, ребята начали как-то очень быстро превращаться в мужчин. Все читали Мопассана, Золя, обменивались книжками про любовь. Даже не столько про любовь. Теперь эти книжки назвали бы – про эротику. Появились рассказы Бунина. Раньше я слышал о таком антисоветском писателе. Теперь в продажу поступили его книжки. Мне очень нравилась любовь в описании Бунина. Запах старой мебели в помещичьих усадьбах, аромат французских духов и варенья из черной смородины, портреты предков. На этом фоне развивалась любовь, вырастая из реальной жизни. Горькая любовь крестьян в полутемных клетушках для дворни, на черных деревянных сундуках и в барских сенях. Это был не секс, как у Мопассана, а сама жизнь. Я очень любил Бунина. Даже «Войну и мир» теперь мы перечитывали по-другому, раньше читали только батальные сцены.
Однажды Андрей затащил меня на вечеринку. Он хотел показать мне свою очередную девушку, взаимности которой он достаточно долго пытался добиться. Пока это не удавалось и он разработал сложный план. Со своим планом он не делился, да мне было и неинтересно.
Вечеринка состоялась на квартире одной из девушек. В самой большой комнате был накрыт стол, в складчину. Ребята, а их было человек пять, принесли спиртное: бутылку водки и несколько бутылок вина. По современным меркам, "смешная" выпивка. На столе стояли тарелки с помидорами, огурцами. Девчонки рекламировали пирожки с капустой и мясом своего изготовления. Предполагался чай с вареньем и сладкими пирожками и танцы под пластинки. В комнате стояла радиола.
Андрей показал мне свою девушку. Белое мраморное лицо, черные густые брови, пристальный, даже пронзительный взгляд умных черных глаз. В уголках губ таилось что-то хищное. Она была худенькой, с еле обозначенной грудью. В вырезе платья выделялись ключицы. Когда Андрей завёл какай-то умный разговор на философскую тему, она поддерживала разговор очень складно, отвечала впопад, насмешливо парировала мелкие выпады. В общем, была в курсе. Я не очень понимал смысла и предмета беседы, это была не известная мне область знаний, поэтому мои впечатления о разговоре поверхностные, просто взгляд со стороны.
Общий разговор за столом шёл про летний отдых - в лагерях, на взморье. Обсуждались походы, купанья. Рядом со мной сидела незнакомая мне красивая девочка в светлом платье. Андрей сидел с другой стороны от меня. Кивнув в сторону моей соседки, он шепнул: « Это Ирка, она мне очень нравилась, но ничего не вышло. Непреступна. Недотрога. Без фантазии, увлечь невозможно. Как и ты, увлечена историей и стихами. Надоедала мне с Гомером и Эсхилом. Вообще, она немного с сумасшедшинкой».
Я посмотрел на Ирку с удивлением и некоторым уважением. Я тоже пытался читать Гомера по антологии древней поэзии, учебнику для гуманитарных вузов. «Двести томов Всемирной литературы» тогда еще не были изданы. Очень скоро я это занятие забросил. Длинный гомеровский стих с бесконечными эпитетами, типа: волоокая, златокудрая, копъеносный, громокипящий, меня раздражал, смысл фразы ускользал. К концу стиха я забывал его начало.
Я наклонился к Ире: «Почитайте стихи, пожалуйста». - «А что вы хотите?» - «На ваш выбор!» - «Хотите Блока?» - «Хочу!»
В те времена официальными поэтами были Маяковский, Твардовский, Тихонов, Симонов. В рукописях ходили запрещенные стихи Есенина, расстрелянного Багрицкого. Блок не был запрещен, но его стихи не печатались. Мы знали только поэму «Двенадцать». «Скифы» я услышал впервые в прекрасном исполнении Иры. Почему эти стихи не печатают, размышлял я, в них столько патриотизма! И не тупого, серого, суконного, а настоящего, живого! Она читала громко, акцентируя фразы. Ей долго аплодировали. Мне, правда, не понравилось, что, читая такие прекрасные, серьёзные стихи, она позволила себе пошутить: в тот момент, когда шёл текст: «…с раскосыми и жадными очами!», она, приложив пальцы к глазам, и оттянув к вискам веки, продемонстрировала «узкие и жадные» глаза скифов. Впрочем, может быть, это был такой художественный прием?
Почитай из Гомера, попросил Андрей. «Гомера надо читать совсем по- другому!», - сказала она и, громко отстранив стул, выскочила в соседнюю комнату, плотно закрыв за собой дверь. «А как же Гомер?» - подумал я. Через несколько мгновений дверь открылась, и в комнату вошла Ира. Она была абсолютно голая, даже босиком. Она вскочила на стул, обдав меня запахом своего тела, протянула руки к небу, которое здесь заменял потолок, вытянулась, как струна, обратила лицо вверх. Это была словно вспышка молнии. Все обалдело замолкли. Все девчонки после лета - загорелые в своих открытых платьях. Она стояла ослепительно белой. Я впервые видел живую голую девушку. Я растерялся, но все же отметил, что, хотя Ирка была и беленькая, пушок под мышками и в низу живота был темный. Она начала нараспев читать стихи, плавно в такт тексту, двигая руками, обращенными к небу и привставая на цыпочки. Ее голое тело как-то незаметно слилось со стихами, и я перестал чувствовать естественное мужское возбуждение – реакцию на обнаженное женское тело. Она была частью гомеровского стиха. Стихи оказались замечательными. Впервые я понял их смысл. Перед нами стояла не девочка Ира, а греческая богиня поэзии, посетившая нас через 2500 лет после смерти Гомера. Примерно тоже самое чувствовали и остальные слушатели.
Потом я нашел эти стихи и перечитал их. Они вновь показались мне прекрасными.
Ира читала стихи. Тело ее было почти неподвижно, двигались только руки. Современные красавицы-стриптизерши, вращая бедрами, играя мышцами живота, обращаются к плоти зрителей. Ирка обращалась к душе. Я вместе с героями Гомера бродил по светлым берегам Эгейского моря и среди маслиновых рощ. Окончив читать, она сказала, что в Древней Греции замечательные стихи так же почитались, как прекрасное женское тело. И для того, что бы усилить воздействие стиха Гомера, читать их нужно только так, а не иначе.
Она соскочила со стула, протопала голыми пятками в соседнюю комнату. Удивительно быстро явилась полностью одетой. «Как это она ухитрилась за несколько секунд на себя столько нацепить?» - машинально отметил я.
Она села рядом со мной на свой стул, который несколько секунд назад был для нее импровизированной сценой. Мы заговорили о Древней Греции, о Гомере, Трое, Шлимане. Без тени смущения, как будто ничего необычного не произошло, и такое случается в нашей жизни каждый день. Я даже сам себе удивился.
Оказалось, что историю она знала не очень хорошо, ровно настолько, чтобы иметь представление об эпохе, в которой творили ее любимые поэты. Она прочла стихи Сафо - поэтессы с острова Лесбос, римского поэта Катулла. О поэтессе я вообще ничего не слышал, о Катулле я знал, поскольку он жил и активно действовал в Риме в эпоху Гая Цезаря, но ничего из его стихов я не читал.
Улучшив момент, Андрей толкнул меня локтем: «Ну и номер выкинула Ирка, вот артистка! Откуда она взяла, что именно так надо читать Гомера?» «Но тебе же понравилось. Я видел, как ты не отрываясь смотрел ей в рот, а вовсе не разглядывал ее зад». «Это точно! Впрочем, с ее репутацией такую выходку можно было себе спокойно позволить. Но я все же думаю, что такой трюк она выкинула в первый и последний раз в жизни, гречанка с Песчаной улицы!»
Наслушавшись рассказов Вовки и Андрея, я решил, что любви на свете нет, есть только биологическое влечение, направленное на продолжение рода человеческого. Такое же, как чувство голода или чувство самосохранения. Романтические порывы и мечтания, которые посещают Вовку, только приводят к болезненным искажениям действительности и мешают жить. Что касается Андрея, я как-то сказал Вовке, что, возможно, Андрюшку тоже коллекционируют, так же, как и он. Вовка почесал за ухом и с видом очень опытного человека сказал: «Действительно, равноправная ситуация существует, но только до момента физической близости. Мужчина отряхнулся и пошел дальше, моральные тонкости не в счет. А женщина становится другой. Девственность - тю-тю. Раньше с этим было строго. Кроме того, в ее организме может оказаться случайно, по незнанию, семечко. А это целая проблема. Так что в любви все решает женщина, так как рискует только она одна. Мужчина просто гость в ее теле и душе. Хозяин дома – женщина. Конечно, бывает так, что в дом вламываются воры, все переломав и испачкав, уходят. Или обманом вползают в дом. Но эти подсудные случаи не делают погоду. Поэтому нравственность общества всегда зависит от женщины!» Никогда еще Вовка не произносил такой длинной и «умной» речи. Может быть, снова влюбился, подумал я. Или пытается всю ответственность свалить на женщин. Тоже мне еще один философ отыскался!
Поскольку я считал, что продолжать род мне еще рано, девушки меня мало волновали. Бегать за ними - значит проявлять слабость. Сильные люди смотрят на девиц рассеянным взглядом, их интересуют более важные дела.
Эти свои идеи я считал правильными и соответствующими истине, хотя сам уже довольно давно смутно ощущал раздвоение личности.
В доме, который находился рядом с нашим и тоже был ведомственным домом Внешторга, жила девочка, которую звали Инна. Отцы наши работали в одно время в Америке, но ее я там не видел, очевидно, они жили в Вашингтоне. Когда мы гоняли на асфальте в футбол, она иногда, проходя мимо к своему подъезду, останавливалась и смотрела на нашу игру. Часто она была с младшей сестрой. Мы в эти моменты из кожи лезли, чтобы показать свою удаль. Сестры были совсем не похожи друг на друга. Младшая - темненькая, живая, с тоненькими косичками. Старшая – светловолосая с серыми спокойными, широко поставленными глазами, челкой на высоком лбу и короткой стрижкой.
Получилось так, что ее отец тоже был переведен в ГУСМЗ, туда, где работал мой отец. Летом мы оказались в одном пионерском лагере в Майори. Отряд, в котором она отдыхала, располагался в домике недалеко от нашего. Мы часто виделись. Она при построениях на пионерской линейке все время махала мне рукой. Инна мне всегда казалась очень симпатичной. Кого-то она мне напоминала, кажется, все ту же Николь Курсель, только Инна была гораздо моложе. Когда я писал про свои впечатления о Рижском взморье, я не упомянул об Инне, так как считал это лицо незначительным эпизодом в моей жизни.
Летом 1953 года мы с мамой с большой компанией поехали на отдых в поселок Неменчине, который находился недалеко от Вильнюса. Почему именно туда, я не знаю. В компанию, кроме нас с мамой, входили две сестрички - Инна со Светой и их мама. Мы собирали грибы, купались. По вечерам с местными детьми - «панами» и «панночками» ( поселок был преимущественно с польским населением) играли в фанты или «садовника». К концу отдыха Инна загорела, спина стала цвета жареного арахиса, волосы выгорели и совсем побелели. На носу появились веснушки. Она вся как-то окрепла. Я однажды мельком видел ее раздетой: она за кустом отжимала купальник. Да она особенно и не скрывалась. Реденький куст закрывал ее чисто символически. Она пряталась так, ради сохранения внешнего приличия. У нее была фигура подростка, хрупкого белобрысого мальчика.
Время отдыха закончилось, и мы уехали в Москву. В Москве мы виделись редко. Картины лета в Литве почему-то застряли у меня в голове. Я часто вспоминал поселок, лес, речку и Инну. Ее лицо, серые глаза, фигуру подростка. Образы наплывали непроизвольно. Какими-то неясными фрагментами. Просто наваждение. Странно. Вроде бы Инна не должна была меня заинтересовать. Дальше школьной программы ее интересы не простирались. Училась она, как и большинство аккуратных девочек, хорошо, гораздо лучше меня. Но разговаривать мне с ней практически было не о чем. Действительно, наваждение! Когда я встречал ее на улице, то прямо-таки цепенел. Страшно сердился сам на себя. Чувствовал, что краснею, и от этого краснел еще больше.
Что же это такое? Даже Ирка и то гораздо симпатичнее, фигура просто классическая и поговорить о поэзии можно. Мы с Иркой часто встречались на улице или в парке. Что-то обсуждали. Мне было очень приятно с ней общаться. Иногда я с удовольствием наблюдал ее красивую головку в мужской меховой шапке-ушанке. Она даже чем-то была похожа на Инну. И ко мне она относилась неплохо. Но трепета она во мне не вызывала. Ну что тут скажешь! Я вспомнил Вовку, который, как мне казалось, придумывал себе героинь. Но я-то ведь ничего не придумываю, я точно знаю, что такое Инна. Никакой розовой пелены. Кроме того, у Вовки очень быстро наступало «прозрение». У меня это «наваждение» продолжалось долго, стало привычной тупой болью. Инне я ничего не говорил. Логика была приблизительно такая: когда некто испытывает симпатию к другому человеку, то другой человек это отношение сразу чувствует, этого нельзя не почувствовать. Если Инна молчит, значит, она ко мне равнодушна. В этом случае мне нечего «рыпаться». Получить от ворот поворот всегда неприятно. Нарываться на заведомый отказ - и самому проявлять слабость, и человека ставить в неудобное положение!. Брать «крепость» штурмом, как Андрей, нет смысла, если нет взаимности. Таких «побед» мне не нужно.
Мы закончили школу. Она поступила в педагогический институт. Я в институт не попал, пошел учеником слесаря на завод, а потом целых три года отслужил в армии. Когда в 1959 году я вернулся, Инна готовилась к свадьбе. Она вышла замуж за физика и уехала в город Обнинск. Я был приглашен на свадьбу. После «крепкого» застолья гости вышли во двор, прошли ближе к парку, что на месте Братского кладбища. Я прихватил из армии три сигнальные ракеты, две красные и одну зеленую. Небольшие картонные цилиндры, запускались без ракетницы, нужно только дернуть за бечевку. Черное ночное небо осветили две красные огненные звездочки, которые я запустил, сказав Инне, что этот скромный салют – мой свадебный подарок, он принесет ей счастье. Последнюю ракету я выстрелил молча, подумав, что зеленый свет этой сигнальный ракеты с сегодняшнего дня, возможно, снимет мою привычную тупую боль.
Скорее всего, я был не прав. Нужно было в свое время Инне обо всем рассказать. Кто его знает, как в душе человека образуются эти тонкие нежные связи. Может быть, достаточно воздействия небольшого толчка, чтобы тебя выделили из множества одинаковых равноудаленных лиц: «Он меня любит? Интересно, а какой он! Надо бы повнимательней приглядеться!». Однако я тогда жил в состоянии раздвоения личности, и не мог на это решиться. Что произошло, то произошло. Все, что случается, все к лучшему! Быть может, от этой бесхитростной детской душевной неустроенности я все-таки получил много жизненного материала, который помог мне лучше понять свое внутреннее мироощущение.
       
       
       
       18. ПРОЩАЙ, ШКОЛА!
       

       
Настало время выпускных экзаменов в школе. В десятом классе произошло объединение мужских и женских школ. Часть мальчиков перевели в соседнюю бывшую женскую школу, а часть девочек из соседней женской перевели к нам. Десятые классы оставили в покое. Так что у нас остался чисто мужской коллектив. Климат в школе заметно изменился. В коридорах на переменах чинно прохаживались девочки в коричневых платьях с черными фартуками. Драк и беготни стало меньше. Девчонки смягчали обстановку. Хотя мальчишки вели себя более заносчиво, рисуясь, что ли? В общем, все стало как-то по-другому.
Гвоздем выпускных экзаменов явилось сочинение. Поскольку писать за 10 лет я так и не научился, мне пришлось не писать, а рисовать текст. Я должен был ухитриться раскрыть тему на минимальном количестве листов. Половину отведенного времени я проверял ошибки, прочитывая текст от начала до конца и от конца до начала. Нашлись шустрые ребята, которые успели написать сочинение, текст которого еле уместился в ученической тетради. К некоторым претендентам на медаль тихо со спины подходила "Любка" и, беззвучно шевеля губами, читала текст сочинения. Иногда пальцем тыкала в тетрадь. Наверное, показывала ошибку, думал я.
Я был доволен сочинением: написал мало, но со смыслом. Взял свободную тему, где можно было обойтись без цитат. Списывать я не умел, запоминать цитаты – никакой памяти не хватит. Получил за сочинение я, кажется, четверку, что явилось невероятным успехом. Письменная математика проходила, как всегда, очень напряженно. Уже в классе, при решении задач, выяснив, у кого аналогичные варианты, ребята пытались сверять ответы. Нервничали, если ответы не совпадали. В классе слышался шорох, шуршание бумаг. Окончательная сверка проходила уже после окончания экзамена, в коридоре. На лицах была написана или неописуемая радость, или мировая скорбь.
Все ученики одеты в нарядные белые рубашки, темных брюках, при галстуках. На письменных экзаменах дежурили родители, они разносили подносы с горячим крепким сладким чаем и бутербродами. Письменные экзаменационные работы мы писали очень долго.
Я получил на экзаменах оценки чуть лучше, чем имел в среднем за год. У меня очень плохо отпечатались в памяти последние дни в школе. Выпускной вечер помню сквозь дымку тумана. Что-то говорили учителя, завуч, директор. Отмечали медалистов, хороших учеников, вручали медали, грамоты, аттестаты. Потом было застолье, танцы. Ночные гулянья по Москве. Все это я плохо помню. У меня в голове уже сидела трудная, почти непреодолимая проблема поступления в ВУЗ. Противно сосало под ложечкой.
Я очень хотел получить высшее образование. Я не боялся физической работы, знал, что опытные рабочие зарабатывают совсем неплохо. Просто эта сфера деятельности мне казалась неинтересной. Я считал, что рабочая среда - это совсем другая, непривычная мне среда, другой уклад жизни, другие интересы, другие люди. Я как-то не думал, что плохие и хорошие люди есть в любой среде.
Тогда все молодые люди бредили теоретической физикой, самолетостроением, математикой, радиотехникой. Интеллектуальный труд был в моде. Романтика 50 годов. Все хотели заниматься наукой. И это было доступно всем способным! Только сдай экзамены… Никаких денег, никаких взяток! Именно эти люди создавали советскую «оборонку» в 60 – 70 годах. Советская «оборонка» являла собой совершенно уникальное явление. Но об этом позже.
Конкурсы в ВУЗах были огромные. Сколько юношей и девушек, не пройдя конкурс, уходили от дверей института с разбитыми сердцами и душами! Девчонки просто рыдали в приемных комиссиях. Кто-то упорно повторял попытки поступления, кто-то сходил с дистанции, искал пристанища в других областях большой жизни страны.
Я понимал, что мне будет очень трудно. Но я должен попытаться отомкнуть эту волшебную дверь в прекрасное манящее будущее, полное сказочных открытий. Я мечтал о студенческой жизни. Сессии, зачеты, капустники, театр, футбол! Какая счастливая жизнь!
Среди самых престижных технических ВУЗов были МФТИ, МИФИ. Там готовили физиков-ядерщиков, специалистов по теории автоматического управления, математиков. На одном с ними уровне стояли физфак и мехмат МГУ. Рангом пониже котировались отраслевые вузы: МАИ, МЭИ, институт связи, Менделеевский и Горный институты. Большие конкурсы были в институты "Стали и сплавов" и Геологоразведочный. Затем, чуть ниже, стояли МАДИ, железнодорожный и нефтяной институты. Медицинские институты тоже ломились от заявлений, но я про них ничего не знал, медициной не интересовался, знакомых, будущих медиков, не было. Среди гуманитарных ВУЗов самыми популярными являлись МГУ, Институт Международных Отношений, про который говорили, что он – закрытый, принимали заявления только по партийной рекомендации или по большой протекции. Затем шли педагогические ВУЗы, имени Ленина и имени Крупской. Низший ранг среди гуманитарных вузов – это библиотечные, архивные институты. Среди моих друзей абсолютно не котировались экономические и юридические специальности. В плехановский, рыбный, торговый институты шли или малоспособные неудачники, или подростки, родители которых уже тогда поняли, что скоро в стране, кроме партийно-бюрократической элиты, выше всех по своему материальному благополучию будет стоять «райкинский» «ТАВАРОВЕД». Эти родители смогли преодолеть романтику своих детей.
Но был большой слой поступавшей молодёжи, которая шла в ВУЗ не из романтики или расчёта родителей, а вполне целенаправленно. Они заранее выбрали специальность, это ребята из провинции, рабочих поселков. Их посылали коллективы для того, чтобы они выбились в учителя, инженеры, капитаны. Они должны вернуться домой и работать, Их ждали. Но происходило все по-разному!
Вся масса жаждущих знаний бегала по Москве, толпилась в душных и тесных приемных комиссиях. Что-то обсуждали, волновались. Девушки от духоты и волнения падали в обморок. Чтобы сдать документы, нужно было отстоять огромные очереди и заполнить кучу бумаг. Когда я, наконец, сдал документы, я был настолько счастлив (наконец, отмучился), что мне было уже почти все равно, как я сдам сами экзамены. Я почему-то считал, что сдать экзамены будет гораздо проще, чем сдать документы. То ли от жары нашло на меня такое затмение, то ли от того, что моральные и физические силы были на исходе.
Обстановка того времени замечательно передана в повести Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского». Жизнь моя была полна забот, света, трепетного ожидания будущего. Страна строила СЧАСТЛИВОЕ ОБЩЕСТВО!
 Отец настаивал, чтобы я поступал в технический ВУЗ. Инженерная специальность гарантировала устойчивую жизнь. Конкретная работа. Так говорил отец. А со специальностью историка – все непонятно. Хорошо, конечно, заниматься наукой. Да как ты в эту науку попадешь? Почерк плохой, заикаешься, к языкам способности нет, безграмотен. Да еще – еврей. Какая там наука! При удачном стечении обстоятельств будешь учителем в средней школе. Но я был упрям, мне нравились мои школьные учителя истории. Это были настоящие люди. С них можно было брать пример. Отец отвечал, что у меня нет склонности к преподавательской деятельности, и всю жизнь я буду мучиться. Средний, не хватающий звезд инженер – это нормально. Без таких инженеров ни одно производство не обойдется, а средний учитель – это очень плохо. Туда должны идти люди с особым талантом. Я начал метаться. Сначала стал готовиться в МАИ. Туда подался основной костяк нашего класса, включая Лисина. Потом все-таки сдал документы в пединститут имени Ленина.
Я не буду описывать всех мытарств вступительных экзаменов. Почему-то запомнилась яркая отрывочная картинка сдачи экзамена по истории. У экзаменационного стола сидит худенькая беленькая девочка-пичужка. Голосок у нее дрожащий, почти плачущий. Она бысто-быстро говорит о походе Стеньки Разина вверх по Волге к городу Симбирску: «Разин вместе со своими казаками на пароходе подошел к городу», - со слезой в голосе тараторила она. «Хорошо, что к Симбирску, а не к Ульяновску», - подумал я. Экзаменатор мягко поправил девушку, сказав, что во времена Разина пароходы еще не были изобретены, и поставил ей "отлично". Историю я сдал не на "отлично", а на "хорошо", не сошелся во взглядах на какой-то вопрос с экзаменующим. Кажется, на сочинении я тоже потерял баллы. Последовало томительное ожидание результатов конкурса в коридоре приемной комиссии. Чуда не последовало. Я не добрал очка или двух. В институт я не поступил. Жизнь в одночасье рухнула.
Экзамены прошли. Осталось тяжелое чувство душевного опустошения, тупого безразличия и неподвижности мысли. Хотя, где-то в глубоких тайниках души, я с самого начала подозревал. что именно так все и случится.
Особенно тяжело было видеть счастливые лица поступивших в институты друзей и знакомых. Вовка поступил в Академию им. Жуковского. Андрей - в МГУ на физфак. Ирка успешно сдала экзамены в МГУ на филологический. Инна тоже поступила в ВУЗ. Только я остался за бортом этой прекрасной студенческой жизни. Впрочем, винить можно было только самого себя. Но от этого было не легче. Своим удачливым друзьям я не завидовал, я был очень рад за них.
Я понимал, что корень неудач находится во мне самом: виной всему моя несобранность и желание заниматься всем сразу при отсутствии больших талантов. Для начала я выкинул краски и уничтожил холсты со своими работами. Об утраченных холстах я потом очень жалел. Неплохие были работы, кроме того, это была память о целом этапе моей жизни. Снова за краски я взялся только через 20 лет, накануне защиты кандидатской диссертации.
Я не искал встреч с одноклассниками. Они были до предела заняты своей новой студенческой жизнью и тоже забыли о моем существовании. Многие сразу уехали от институтов на уборку картошки или на строительство по разнарядкам или путевкам райкомов комсомола. Так чудесно начиналась их молодая жизнь.
Сегодня я сожалею, что жизнь сложилась так, что я потерял связи со своими одноклассниками. Очень интересно было бы на склоне лет понять, насколько сбылись оценки преподавателей, окружающих, да и самооценки каждого из учеников. Жизнь часто преподносит такие сюрпризы, о которых даже трудно предположить. Об это образно написано в повести Кузнецова «Костер».
Иногда получается так, что сорванцы-троечники становятся Главными конструкторами, руководителями КБ, докторами наук А школьные медалисты всю жизнь тянут лямку старших инженеров, поваров, прорабов. Способности к учебе и к работе иногда не совпадают. А иногда прекрасно дополняют друг друга, и бывшие медалисты становятся блестящими инженерами. Жизнь многообразна и многолика!
Родители занялись моим трудоустройством. Отец считал, что меня надо устроить рабочим на завод. «Чтобы ты потрудился своими руками, познал не с чужих слов трудовую жизнь, поварился в рабочей среде. Там простые человеческие отношения», - говорил отец. Он считал, что в рабочей среде меньше антисемитизма. Откуда он это взял? Жизнь показала, что антисемитизм есть везде. И свободные от него люди тоже есть везде. Кроме того, отец говорил, что для нашей страны, где главную роль играет анкета, очень важно, если в этой анкете будет написано, что я свою трудовую деятельность начал рабочим. Это как-то скомпенсирует мой пятый пункт, а рабочий стаж, при равном количестве очков, при поступлении в институт поможет мне пройти конкурс. Как устроить меня на завод, никто не представлял. Маму хорошо знали в райкоме партии: она долго работала секретарем парторганизации в домоуправлении. Там на учете стояли многие известные люди-пенсионеры, бывшие директора заводов, люди культуры. Мама пошла к первому секретарю райкома Косовскому. Просила помочь устроить меня на 30 авиационный завод, который, по ее представлениям, находился совсем рядом, у метро «Динамо». Косовский спросил, где мы живем, и сказал, что еще ближе к нашему жилью расположен Опытный авиационный завод при КБ знаменитого авиаконструктора Яковлева. Завод номер 115. Именно туда меня устроили учеником слесаря-сборщика.
Когда отец узнал, куда меня определила на работу мама, он вспомнил, что среди его знакомых по Америке был Беляев, главный инженер этого завода. Он попросил Беляева тоже дать мне рекомендацию. Когда рабочие из моей бригады узнали подробности моего трудоустройства, они хохотали до слез. Каждый из них устраивался на завод если не с улицы, то по рекомендации таких же слесарей. Или прямо из техникума. Они не понимали, почему меня с таким «блатом» устроили не в КБ или НИО лаборантом, техником или даже исполняющим обязанности инженера, где работа чистая, почти инженерная, а в цех «крутить гайки». Из КБ в сборочный цех часто приходили мои ровесники, очевидно, тоже не поступившие в институты. Они ходили в белых халатах, работали за кульманом или за столом, а не у верстака, как я. Все они или поступили на вечернее отделение, или готовились в институт. Им было легко готовиться у себя за столами. А в цехе мастера не разрешали открывать книжки. Если нет работы, то нужно было подпирать верстаки и трепаться про что угодно, только не читать. Правда, можно было, раскрыв ящик верстака, положить туда учебник, и, делая вид, что перебираешь инструмент, потихоньку читать этот учебник.
Когда меня после долгого инструктажа привели в сборочный цех, я просто обомлел. Огромное помещение с окнами во всю стену сверкало чистотой. Посреди цеха стояли два реактивных самолета с высокими, по самый потолок в 3 этажа, килями и состыкованными стреловидными крыльями. Это была фантастика! Самолеты стояли на деревянных, выкрашенных в красный цвет подставках-козелках, которые повторяли форму крыла и фюзеляжа. Алюминиевая обшивка самолетов горела на солнце, солнечный свет струился через огромные окна. То были опытные образцы самолетов-перехватчиков Як-28. Сколько раз я ходил за хлебом вдоль высокого деревянного забора, выкрашенного в темнозелёный цвет, который окружал завод. И даже не подозревал, что совсем рядом за стенами высокого здания идет сборка реактивных самолетов конструкции Яковлева. Из фюзеляжей раздавался гулкий грохот. Это внутри самолетов велись клепальные работы. Вокруг самолетов стояли стремянки. На стремянках и на крыльях копошились люди. В брюхе одного самолета пронзительно сверлили. Стружка падала на каменный пол. Но стружку каждые 5-10 минут подметали уборщицы. Как зачарованный я смотрел на эти летательные аппараты. Вот это да! Вот повезло! Я буду работать в этом замечательном цехе! Ребята, поступившие в МАИ, только через 6 лет увидят настоящий самолет, а я к тому времени уже многое узнаю, поступлю на следующий год в институт, на дневное или на вечернее отделение. Правда, с вечерним не очень понятно: грозит армия. Может быть, не возьмут – у меня близорукость.
Теперь я настоящий рабочий, представитель славного российского пролетариата! Нет, я не хочу, пока не поступлю в институт, работать в КБ. Нечего завидовать этим «белым воротничкам».Изучая историю партии я усвоил, что они - и не рабочие, и не инженеры, а так себе, неизвестно что! За то я узнаю настоящую работу, своими руками буду собирать самолеты! Пройдя путь рабочего, перейду в КБ, окончу институт. Получу опыт, возможно, буду хорошим инженером! Жизнь опять расцвела для меня всеми своими живыми красками! Стало опять хорошо. Что ни делается – все к лучшему!
       
 
       
       19. УЧЕНИК СЛЕСАРЯ-СБОРЩИКА
       
       
Мне выделили шкафчик для рабочей одежды, дали ключ. Мама купила рабочий комбинезон мышиного цвета. Каждый день, приходя на работу, я около своего шкафчика переодевался в рабочую одежду. Выделили отдельный верстак – стол с тисками и ящиком для инструментов. В инструментальной мастерской я получил дрель, набор сверл, ключей, ножовку по железу и к ней несколько полотен. Выдали два молотка, стальной и алюминиевый. Кроме того, я выписал на свою инструментальную карточку набор напильников: драчевый - с крупной насечкой, для грубой обработки; личневый - для тонкой обработки и бархатный - для доводки поверхности изделия.
Вначале мне дали задание по изготовлению гаечных ключей. Выдали толстый лист легированной хромоникелевой стали. По образцам я с помощью чертилки (острой проволоки) нацарапал на листе контуры ключей. Затем нужно было по контурам высверлить отверстия, вырубить зубилом заготовку. Потом напильниками точно по контуру выпилить сам ключ. Зачистить шкуркой, рабочую головку ключа очень точно подогнать по гайке. После чего ключи отдавали в закалку и воронили. Работа нудная. Я целыми часами стоял у тисков и скреб напильником кусок металла. Но, когда после закалки и воронения принесли несколько черных, гладко отполированных ключей, их было очень приятно взять в руки. Ключи у меня сразу выпросили рабочие из нашей бригады. Отдавать мне их было очень жалко. Зато научился держать в руках напильник и работать на сверлильном станке. Я решил, что сделаю себе еще комплект.
Под самым потолком цеха вдоль стен находились балкончики, там хранилась документация и нормали: болты, гайки, шплинты, все что нужно было для сборки из числа стандартного крепежа. По распоряжению Яковлева у начальников не было своих кабинетов. Начальник цеха и его замы сидели за своими столами прямо в цехе. Так же было, по слухам, в других цехах и подразделениях КБ и завода. Яковлев пристально следил за чистотой, запретил курение на территории, о чем при устройстве на работу все давали расписку. Однако в туалете при сборочном цехе курили все, кто хотел. Приходили инженеры из КБ. Там у них было построже. Иногда появлялся пожарник, гонял курильщиков. Однако, о его приходе все знали заранее, и вообще, он был свой парень. В КБ все носили белые накрахмаленные халаты, начальство следило за тем, чтобы халаты всегда были белоснежные. Только ведущим инженерам по агрегатам, которые почти все время находились в цеху, лазали по самолету и под ним, допускалось послабление. Их халаты были серые от грязи и даже, частенько, рваные.
Несколько раз я видел самого Яковлева. Он приходил в цех или один, или в сопровождении свиты. Обходил самолеты. Он был то в форме генерал-полковника, то в дорогом, тщательно выглаженном костюме. Это был небольшого роста крепкий человек лет шестидесяти, с чёрными волосами и густыми бровями. Щёки всегда тщательно выбриты, до синевы. Когда он задумчиво смотрел на самолёт, то, размышляя о своём, вытягивал вперед губы и слегка жевал ими. Говорили, что он очень следит за своим здоровьем, ни с кем не здоровается за руку, а если всё-таки приходится поздороваться, то он потом платком тщательно протирает руку.
 (На фотографии запечатлено КБ Яковлева, каким оно выглядело в 2007 году, к тому времени КБ из-за отсутствия заказов почти развалилось, и здание было продано за долги).
В цехе имелось несколько рабочих бригад: слесари, мотористы, прибористы, электрики, радисты, вооруженцы. Элитой считались радисты, прибористы и электрики. Их верстаки стояли на втором этаже в другом помещении. Там они по чертежам изготовляли установочные кронштейны для крепления приборов, паяли жгуты кабельной сети самолета. Когда самолет был уже почти собран, они спускались с «небес» в цех, устанавливали приборы и прокладывали внутри корпуса самолета кабельную сеть. Мотористы устанавливали двигатели. Гнули многочисленные трубки для подвода гидравлики к агрегатам и горючего к двигателям.
Вся эта масса людей осмысленно и непрерывно копошилась вокруг и внутри самолетов. Условно бригада слесарей делилась на группы крыла, фюзеляжа, кабины и управления. Несмотря на некоторую специализацию, все рабочие могли делать любую работу. Речь шла просто о предпочтении. Группа кабины состояла из рабочих, которые собирали фонарь и катапульту-сидение. Меня приставили к рабочим, собиравшим катапульты. Это теперь катапульты проектирует специальное КБ конструктора Северина. А тогда каждое самолетное КБ само конструировало катапульты.
Сидение пилота оказалось очень сложным устройством. Собственно, сидение представляло собой большую чашку, куда укладывался парашют, на который садился летчик. Спинка была мягкой, но она лежала на бронеплите, которая защищала спину пилота. К бронеплите крепился пиропатрон – цилиндр с взрывчатым веществом, который по рельсовым направляющим выстреливал кресло при катапультировании. Перед катапультированием летчик ставил ноги на специальные подножки. После нажатия рычага катапультирования ноги летчика схватывались зажимами, тело прижималось ремнями к спинке сидения, чтобы при десятикратной перегрузке в момент катапультирования не сломать летчику позвоночник; на голову опускалось специальное защитное забрало, чтобы предохранить лицо летчика во встречном потоке воздуха при катапультировании. Всей этой сложной процедурой управлял сложный механизм – аппарат Доронина через тросовые передачи. На специальном стенде после сборки кресла мы долго отлаживали все заданные временные задержки.
В дальнем углу цеха находился стапель. В стапеле собирались крылья и фюзеляж самолета. Каркас фюзеляжа состоял из ребер – шпангоутов, скрепленных между собой тонкими, длинными алюминиевыми уголками – стрингерами. Несколько шпангоутов изготовлялись из стали. Они назывались силовыми. Силовые стрингера назывались лонжеронами. К этому каркасу тысячами заклепок и болтов крепилась обшивка. Слесари собирали только силовые конструкции, которые крепились болтами, остальные работы производили клепальщики. Каждое отверстие нужно было просверлить по чертежу под 90 градусов к поверхности, развернуть специальной разверткой, чтобы отверстие блестело, как зеркало, без царапин (которые могут привести к концентрации напряжений и разрушению конструкции). Нужно очень точно отзенковать специальным инструментом-зенкером каждое отверстие, чтобы шляпка болта, выполненная «впотай», плотно прилегала к обшивке (не выступала и не проваливалась), иначе возникает дополнительное лобовое сопротивление при полете. Чистоту каждого отверстия проверял контролер. Потом отверстия изнутри покрывались желтой грунтовкой. После установки болтов правильность их затяжки снова проверял контролер. Если недотянуть болт, он не выполнит свои функции крепежа, если перетянуть, то он может от напряжения разрушиться в полете. Затем болты фиксировали, чтобы они от вибраций не отворачивались. Делалось это так: с помощью остро заточенного каленого стержня (керна) сильным ударом молотка в место стыка гайки и болта наносилась зарубка-метка. Болт уже отвернуться не мог. Это называлось "кернить" гайку». В экстренных случаях, когда необходимо было снять деталь, гайки приходилось срубать зубилом.
Я приходил на работу, словно на экскурсию. Наблюдал, как ребята прокладывали тяги управления, которые передавали движение от ручки пилота через гидроусилители (бустера) к рулям и элеронам. Помогал рабочим, которые ставили огромное велосипедное шасси, проверяли, как оно убирается и выпускается. Смотрел, как собирали фонарь, закутывая каждый болт в липкий, зеленый герметик, похожий на пластилин. Потом фонарь надували воздухом и измеряли падение давления в кабине: проверяли фонарь на герметичность. Слушал, как ругаются между собой инженеры из разных бригад КБ. Дело в том, что правильно установить оборудование и различные приборы внутри самолета было очень трудно: места было мало и на каждый клочок пространства претендовало всегда сразу несколько бригад. Одни инженеры, потрясая подписанными начальством чертежами, доказывали, что вот на этом месте должна стоять гироплатформа, другие утверждали, что здесь должна проходить труба, подводящая горючее к двигателю, третьи с пеной у рта доказывали, что здесь должен крепиться электрокабель. Звали мастеров и опытных рабочих. Те, договорившись между собой, в результате разумного компромисса ставили оборудование «по месту». Потом приходили инженеры и правили свои чертежи в соответствии с тем, как рабочие установили оборудование. Наверное, на серийном производстве, при отработанной технологии такого не происходило.
Среди ведущих инженеров по агрегатам было много женщин, и даже очень молодых. Они долго находились в цеху и одевались соответственно – все были в брюках. Иногда, для принятия срочных решений, из КБ вызывались непосредственные авторы чертежей, которые не ожидали вызова в цех и не были к этому подготовлены. Так, иногда в цех приходили молоденькие девушки-инженеры из бригады приборов. Они забирались по высокой стремянке на самолет и, наклонившись к приборной доске кабины, долго о чем-то спорили, очевидно, решали вопросы установки приборов. Молодые рабочие, которые в это самое время сидели под самолетом у подножья стремянки и ставили шасси, с любопытством задирали головы. Потом у верстаков они увлеченно обсуждали достоинство ножек девушек, цвет и покрой их трусиков… Я постепенно привыкал к своей рабочей жизни.
Узнал, что при заводе организованы курсы подготовки в МАИ, очень обрадовался и подал заявление, но меня туда не приняли, так как мест было мало, а у меня совсем отсутствовал нужный стаж. Горевал я недолго.
С тех пор прошло более сорока лет, а я помню многие фамилии рабочих: Овсянников, Фокин, - это ветераны, Панютин, Мозгляков - мои ровесники. Старший товарищ по группе сборки кресел-катапульт – Саша Муковозов, тот, который только что пришел из армии, где служил в авиации. Я о нем уже писал.
Как-то раз я затащил Муковозова с его девушкой в мой любимый музей имени Пушкина. Там мы фотографировали. Саша любил фотографировать, тогда все сами проявляли, закрепляли, печатали. У меня с тех пор остались фотографии копии скульптуры Давида, Микеланджело, который стоял в Итальянском дворике музея, и картины Энгра «Источник».
       Я часто встречался с Андреем и Вовкой. Они мне рассказывали про свои обычные проблемы, а я им про свою работу. Они очень внимательно слушали мои красочные рассказы о работе. Про секретность я сразу же забыл, как только дал подписку. Андрею было все очень интересно, он решил, что мне очень повезло, даже больше, чем если бы я поступил в дневной институт сразу. «Допустим, в случае удачи, ты поступишь в институт на следующий год на дневной. Тогда по запросу КБ тебя распределят обязательно в знаменитое КБ Яковлева, а так, просто по распределению, можно было попасть куда угодно, - рассуждал он, - а если в случае неудачи ты поступишь на вечерний, то с третьего курса всё равно перейдёшь в КБ и станешь ценным инженером с опытом работы в авиации ещё до окончания института. По окончании МАИ тебя ждет сразу повышение, да и получаешь оклад ты больший, чем студенты-дневники»,- продолжал он. Я кивал головой и думал, какой он умный. Вовка тоже много расспрашивал. Он ведь учился в академии имени Жуковского. Ему были интересны живые рассказы очевидца и участника сборки самолеты.
 В рабочий коллектив я вписался, но не до конца. В пивную с компанией я не ходил, пошел только один раз, после первой зарплаты. Пришлось выпить полный круглый стакан водки. Домой еле дополз. Но выдержал, хотя на другой день голова просто раскалывалась. Все рабочие и мастера понимали, что я человек временный и особенно возиться со мной нет большого смысла.
 Пролетела зима. Весной молодежь завода начала работать на субботниках на стройках, приуроченных к Фестивалю Демократической Молодежи и Студентов. На Ленинградском шоссе убрали знаменитую клумбу и построили туннель, значительно расширили проезжую часть шоссе. Ходили мы и на строительство стадиона в Лужниках.
Встречался я с некоторыми одноклассниками, которые учились в МАИ. Из разговоров с ними мне стало ясно, что про самолеты им вообще пока ничего не говорили. Они изучают начертательную геометрию, общую физику, аналитическую геометрию, решают задачи по учебнику Цуберьбилдера. Мои рассказы про "настоящие" самолеты вызывали любопытство.
 Много приходилось заниматься такелажными работами, особенно при подготовке готового самолета к вывозу на аэродром в городе Жуковском. Крылья самолета отстыковывали, самолет зачехляли, ставили на тележку. Глубокой ночью самолет на тягачах вывозили из раскрытых огромных ворот цеха. Его сопровождал эскорт милиции на машинах и мотоциклах. Впрочем, сам я ни разу не участвовал в ночных работах по вывозу самолетов.
Как-то раз я на улице встретил Иру. Она с подружками спешила к метро. Ирка спросила про мои дела. Выслушав мой короткий рассказ, она весело засмеялась: « Посмотри на себя, ну какой ты рабочий! Эта специальность с тобой не вяжется, я просто не могу тебя представить в рабочей робе с дрелью в руках». Самолеты ее совсем не интересовали. Она тряхнула головой, весело улыбнулась и, помахав рукой, побежала догонять подружек. Девчонки вообще ничего не понимают, думал я. Для них главное - их собственное субъективное восприятие жизни и сиюминутные чувства. Никакого анализа обстановки и жизненного расчета!
Боевые самолеты конструкции Яковлева ЯК-28 различных модификаций очень долго находились на вооружении советской авиации. Был вариант одноместной машины с БРЛС - истребитель-перехватчик. Двухместная машина с остекленной передней частью представляла собой легкий бомбардировщик, с бомбовыми люками и специальными прицелами. Имелся вариант высотного разведчика, с большим фотоаппаратом на месте бомбового люка. Самолет по своим формам был очень красивый. Остроносый, стреловидный, с двумя обтекаемыми мотогондолами, он напоминал стрелу. У всех остальных самолетов: СУ, МИГов - два двигателя были упрятаны в фюзеляж, наличие двух двигателей можно было определить только по двум воздухозаборникам. Может быть, такая компоновка была более выгодной, но на парадах, при выполнении фигур высшего пилотажа «Яки» смотрелись гораздо эффектнее других машин. Яковлев придавал большое значение эстетике самолета, он, как и Туполев, считал, что совершенное должно быть обязательно внешне красивым. Впрочем, иногда он перебарщивал. Он очень не любил лючки на фюзеляже, считал, что они нарушают гармонию. В частях иногда, при замене какого-нибудь агрегата, чтобы до него добраться, нужно было разобрать полсамолета. Техники чертыхались.
Были и другие недостатки. Летчики жаловались, что длинная носовая часть (кок) самолета при посадке закрывает взлетную полосу и затрудняет пилотирование. Очень высокая посадочная скорость тоже затрудняет посадку. Велосипедное шасси, хотя и очень надежное (никогда не разрушалось при посадке), но плавно, без удара о землю, посадить самолет оказалось трудно: сначала нужно посадить самолет на заднюю стойку шасси, а потом коснуться земли передним колесом, консольные стойки с маленькими колесиками поддерживали равновесие самолета. Вот такие трудности! Тем не менее, для своего времени это была прекрасная машина. Сегодня она устарела и снята с вооружения.
Испытания самолета проходили в Жуковском. А предъявляли военным и проверяли боевое применение где-то далеко на Волге, у самой Астрахани, в какой-то Владимировке. Инженеры и рабочие, которые там бывали в командировках, говорили, что это страшная «дыра». И есть там нечего, и сходить некуда, летом жарко, зимой холодно. Гостиницы там жуткие: многоместные номера, грязь, клопы. Одно развлечение – пить водку. Единственное преимущество – кроме зарплаты, идут командировочные деньги.
Мне тогда еще не было 18 лет. Я просто не мог себе представить, что в этой самой Владимировке в непрерывных командировках мне предстоит провести почти 30 лет своей зрелой жизни. Судьба!
       Однажды к нам в цех из Владимировки привезли самолет. Его затащили в помещение и оставили около ворот. Самолет совершил аварийную посадку. Вся задняя часть самолета и сопла двигателей были словно сточены на огромном наждачном круге. Металл почернел, пошел радужными пятнами побежалости и деформировался. Самолет проехался «кормой» при посадке по взлетной полосе. Это была для меня первая весточка с полигона, сообщение о реалиях летных испытаний. Потом пришло сообщение о гибели самолета, который несколько месяцев назад перебазировался на полигон. Погиб летчик Теняков. Я его помнил. Он приходил к нам в цех, примерял высотный костюм и шлем. Садился в кабину, привыкал к приборной доске, двигал ручкой: шевелил рулями и элеронами самолета. Его голова была наголо выбрита, сам - коренастый, небольшого роста, как мне тогда показалось, достаточно пожилой. Разбился он на опытном самолете с кислотными ракетными стартовыми ускорителями.
Постепенно романтическая эйфория испарилась, и потекли «трудовые будни». Я работал подручным. При установке деталей держал ключом шляпку болта, чтобы он не проворачивался при затягивании гайки. Работа нехитрая, но без нее не обойтись. Сверлил отверстия в болтах под шплинты. Болты были каленые, а сверла тоненькие, хрупкие, часто ломались. Дело в том, что съемные по технологии эксплуатации детали самолета не кернились, они должны были многократно сниматься. Их фиксировали путем использования корончатых гаек. После затяжки болта в коронку гайки вставлялся шплинт, через отверстие в болте шплинт выводился на другую сторону шляпки, разводился, а лишняя длина его срубалась. Если деталь, например, качалка, стояла неудобно, в месте, где был плохой подход (в верхней части шпангоута), то зашплинтовать деталь было неимоверно трудно. Изготовляли специальные очень хитрые приспособления. Имелись такие места, где затянуть болт было очень сложно, а зашплинтовать тем более. Ронять гаечные ключи не разрешалось. Их привязывали к робе.
Настало лето. В цехе становилось жарко. Приходилось работать внутри фюзеляжа. За шиворот сыпалась стружка, прилипала к потному телу. Руки были всегда грязные от смазки. Подвижные части тяг, качалок и болтов смазывали для уменьшения трения. Поскольку я часто хватался руками за лицо, поправляя очки на носу, лицо у меня было всегда чумазое. Душ в цехе отсутствовал. Можно было, раздевшись по пояс, помыться в конце работы под умывальником в туалете, многие так и делали. Но им было далеко ехать домой. Я мылся дома.
Иногда нужно было устанавливать кронштейны в очень неудобных местах: приходилось вытягивать кверху руки и высоко задирать голову. Шея быстро уставала. Ребята просили поддержать им голову, пока они колдуют руками высоко наверху. Однажды Валька Кукарчук попросил подержать ему голову, он разворачивал большие отверстия для установки шасси. Валька, откинувшись назад, работал разверткой, внимательно смотрел, чтобы развертку не перекосило. Я сидел на корточках рядом и держал его голову у шеи. В это время в цех спустился Яковлев, А.С, как его все называли в КБ. С ним шли генералы и один штатский, высокий, широкоплечий человек. Они остановились около кабины, то есть, рядом с нами. Я видел генеральские ноги с красными и синими лампасами. Генералы о чем-то долго беседовали, а Валька всё не мог закончить работу. Когда гости уходили, один генерал оглянулся и с недоумением посмотрел на мою «квалифицированную» работу слесаря-сборщика высокого разряда, заключавшуюся в поддержании головы Вальки. Я даже покраснел. Вообще-то я был всегда очень стеснительный, даже «который час» на улице у незнакомых прохожих я спрашивал с большим душевным напряжением.
В числе гостей Яковлева в то посещение, как мне потом сказали, был Маршал Жигарев, Главнокомандующий ВВС СССР, и Хруничев, тот самый широкоплечий красивый человек - крупный организатор оборонной промышленности.
Валька Кукарчук тогда учился на пятом курсе юридического факультета. По окончании ВУЗа он уехал куда-то на север на работу по специальности - прокурором. Он мне запомнился тем, что однажды принес фотографию своей институтской группы, сделанной в инфракрасном спектре. Как он сказал, снимок сделан на лабораторной работе. Преподаватель, ни о чем толком не предупредив, попросил девушек не садиться при фотографировании в первый ряд, а сам ушел. Девушки то ли забыли, то ли не придали значения предупреждению, все сели на стулья в первом ряду. Мужчины галантно стояли сзади. Когда принесли фотографии, то оказалось, что при съемке в инфракрасных лучах одежда не отображается, так как не излучает тепла. На одной из девушек, очевидно, был синтетический бюстгальтер. Синтетика обладает свойством экранировать тепло. На фото не был запечатлен только бюст этой девушки, остальные - сидели, в чем мать родила. Видать, белье у них было из натуральной ткани, гигиеничной и хорошо пропускавшей тепло. «Вот это техника!», - веселился Валька.
Неумолимо приближалось время приемных экзаменов в МАИ. Теперь я твердо определился с ВУЗом. Опять возникало легкое, противное томление под ложечкой.

 
       20. ДВАДЦАТЫЙ СЪЕЗД ПАРТИИ
       
       
       Еще в феврале 56 года прошел съезд партии. Отчетный доклад на съезде делал Генеральный Секретарь партии Хрущев.
После смерти Сталина вождем выбрали Маленкова. Он стал и председателем Совета Министров и Генеральным Секретарем. Конечно, я помнил, что именно Маленков делал отчетный доклад на 19 съезде партии, еще при живом Сталине. Все тогда говорили: кто делает отчетный доклад, тот - преемник. Я думаю, это не совсем правильное наблюдение. На 13 съезде партии, первом съезде, который проходил без Ленина, отчетный доклад делал Зиновьев…
Почему-то наши вожди разбирались лучше всех не только в политике и экономике, но и в литературе, искусстве. Только Ленин не считал себя специалистом в этих сферах человеческого знания. Когда он жил за границей, и прибывавшие к нему из России подпольщики спрашивали, что из исторических памятников или произведений искусства он бы рекомендовал им посмотреть, Ильич сразу всех отсылал к Плеханову. Он, мол, специалист. Уже в Москве, в 20 годах, когда его спрашивали, как оформить к празднику Красную площадь, он говорил: «обращайтесь к Луначарскому». А вот Троцкий был специалистом в области культуры. Правда, у него на это было кое-какое право: он имел европейское образование, много читал и сам писал статьи по искусству в свою бытность частным лицом (когда он стал одним из руководителей государства, времени на это у него уже не осталось). Но слабость к руководству литературой Троцкий проявлял даже на посту Предреввоенсовета. Сталин, естественно, разбирался во всём. Маленков и Хрущев тоже очень хорошо понимали в литературе и искусстве.
       На уроке литературы в 10 классе мы изучали высказывание Маленкова о типическом в литературе. Типическое, по Маленкову, это «не то, что чаще всего встречается в жизни, а то, что наиболее полно выражает суть того или иного общественного явления». Маленков оставался вождем недолго, но фундаментальное определение о типическом выдать успел.
Отец очень внимательно читал в газетах материалы съезда. Он показал мне стенограмму выступления Микояна на одном из заседаний, опубликованную в газете «Правда». Микоян очень робко, едва уловимо, говорил о нарушениях демократии, о культе личности. Напрямую фамилия Сталина упомянута не была. Формулировка – «культ личности» - мне была просто не понятна. Отец пояснил: - «Ты знаешь, что такое культ божества в религии». «Да, знаю». - «Так вот, культ личности - это обожествление или просто непомерное раздувание авторитета какой-то личности в общественной и государственной жизни страны». - «Теперь все понятно».
Я еще раз прочел речь Микояна. Все оказалось просто и прозрачно после объяснения отца. Этой личностью мог быть только Сталин. Никто тогда еще не знал о закрытом выступлении Хрущева по проблеме Сталина. Я и теперь не знаю, кто раньше произнес свою речь, Микоян или Хрущев. Да это, в общем, не имеет никакого значения, все было между ними согласовано заранее. То был, с одной стороны, гром среди ясного неба. С другой стороны, у меня как молния мелькнула в голове мысль, что возможно я скоро получу ответы на мучившие меня вопросы о существовании и гибели оппозиции в партии.
Теперь мне стало понятно, почему обещанное светлое будущее все не наступает. Сталин, в угоду личной власти и не очень глубоко понимая ленинские принципы, завел страну в тупик. Надо возвращаться к Ленину. Ни тени сомнения в правильности ленинских идей у меня тогда не было. У отца - тоже. Я понял, что к тому времени он очень недолюбливал Сталина. Он боялся за судьбу Микояна, это была, в конечном счете, и его судьба. Мне он даже теперь ничего не говорил, был осторожен – старая школа. Однако, поделился одним воспоминанием. На учредительную сессию ООН в Нью- Йорк приехал Молотов. Его встречали представители посольства, торгпредства и «Амторга». Среди сотрудников был отец и кто-то еще, то ли Ничков, то ли Щегула. Молотов уделил много времени беседе с людьми, которые долго не были на Родине, внесли на своих местах большой вклад в победу, но плохо знают обстановку в стране и условия победы в войне. Все время он говорил только о роли Сталина, больше ни о чем. Когда беседа закончилась и все разошлись, к отцу подошел Ничков (или Щегула?) и сказал: - «Что это он все про Сталина, да про Сталина. А сам-то что делал? А другие люди, а народ, наконец!?» Позже я понял, что Ничков, долго живя в Америке, просто не чувствовал атмосферы, царившей в нашей стране. Молотов говорил все то же самое, что писала вся советская пресса, вещало радио. В стране на любом собрании, даже в маленькой сапожной мастерской в пять человек, после упоминания фамилии вождя все вставали и несколько минут хлопали в ладоши. И каждый боялся первым прекратить овации, вдруг неправильно поймут!
Да я и без подсказок отца уже многое понимал. Я вспомнил кинофильм «Падение Берлина». Там по экрану ходил в белом кителе, источающем неземной свет, богоподобный Сталин, вещающий гениальные, сокровенные мысли, словно оракул. Вокруг нестройным табуном передвигались члены политбюро: Молотов, Микоян, Калинин и т. д., в основном, молчали, ловили его гениальные идеи, радостно кивая головами в такт произносимым им драгоценным словам. Меня еще до 20 съезда тошнило от этого фильма. Почему в стране так получилось?
 Конечно, тут сыграла роль личность Сталина, его характер, азиатская жажда власти и поклонения, но было и что-то еще. Совсем недавно я услышал по телевизору интересный рассказ, я точно не помню, но скорее всего это были воспоминания сына революционера Сергеева ( его партийная кличка – Артем), который после гибели своего отца воспитывался в семье Сталина. Как-то раз он вошел без стука в комнату сына Сталина и услышал разговор отца с сыном Васей. Отец очень жестким голосом говорил: «Ты не трэпи попусту в школе имя Сталина. Ты думаешь, ты Сталин. Нэт! Ты думаешь, я – Сталин! Нэт! Вот Сталин!» Сталин-отец указал пальцем на свой портрет, который висел на стене. «Вот Сталин!», - добавил Вождь.
Сталин неумеренным восхвалением самого себя строил образ харизматического лидера. Так было легче управлять страной при диктаторском режиме. О харизме и легитимности власти я впоследствии много говорил с Иркой. Ее, как ни странно, тоже потрясли материалы съезда о культе Сталина. Но об этом я расскажу позже.
В нашем цехе собрали партсобрание и прочитали закрытое письмо Хрущева. На следующий день рабочие-коммунисты подробно, перебивая и дополняя друг друга, почти целый день, стоя у верстаков, пересказывали нам содержание доклада. Факты рассказывали просто потрясающие. Уничтожались не только старые большевики, но и целые пласты общества, репрессирован класс российского крестьянства. Как наша страна смогла после всех кровавых репрессий устоять против фашизма, уму непостижимо! Просто социалистическая система, сама по себе невероятно устойчивая, работала вопреки Сталину.
Но где-то я почувствовал некоторую фальшь. Осуждалось только уничтожение преданных сталинцев, умиравших с криками: «Да здравствует великий Сталин!» Лидеры оппозиции, члены ленинского политбюро, продолжали оставаться врагами народа. То есть, осуждался только очевидный маниакальный кровавый бред Вождя всего прогрессивного человечества, а не система, которая позволяла уничтожать «своих». Лично мне все уже было очевидно. Обидно было только, что опять власти морочат людям голову. Неужели им непонятно, что многим уже все ясно? Хотя, скорее всего, властям наплевать, ясно всем или нет. Ведь про Берию никто не поверил, что он английский шпион, а властям это и не требовалось. Ничего, обошлось. Власть часто не даёт себе труда скрывать обман и беззаконие, особенно, когда власть безгранична и бесконтрольна. Но когда терпение народа достигает определенного предела, власть свергают. Поскольку этого предела никто не знает, для самой власти ее конец всегда приходит неожиданно.
Самым страшным преступлением является разрыв между прекрасными справедливыми идеями, принципами и практикой. В этом плане на ум приходят воспоминания арестантки, прочитанные несколькими годами позже. Молоденькую девушку-комсомолку, солагерницу автора воспоминаний в 1937 году арестовали и предъявили обвинение в террористической деятельности. Ее ввели в кабинет следователя. Он попросил ее прочесть текст обвинения и подписать. Она отказалась, заявив, что этот текст - плод больной фантазии. «А если тебе будет больно! Очень больно», - сказал следователь. «У нас самая справедливая власть в мире. У нас пыток не бывает!» - гордо ответила девушка, высоко подняв голову, так как ее учили в пионерской организации и комсомоле. Следователь схватил девушку за руку, засунул руку в дверную щель и нажал ручку двери. Раздался хруст пальцев и раздирающий душу крик девушки. Душу следователя и солдат охраны этот крик не раздирал. Девушка все подписала. Так же подписывали свои показания и высокие партийные деятели, бесстрашные люди, прошедшие царские тюрьмы и гражданскую войну. Некоторые заключённые, которым повезло остаться в живых, в своих воспоминаниях писали, что царские тюрьмы по сравнению с советскими - просто курорт! Некоторые не подписывали. Я не склонен ставить это им в заслугу, просто у них болевой порог был выше, это не свидетельство более высоких моральных качеств, а просто другая физиология организма. Впрочем, на стойкие характеры тоже находились ключики. Каменев держался, в отличие от Зиновьева, очень стойко. Тогда ему сказали, что уничтожат семью. А если он всё подпишет, то семью пощадят. Лев Борисович понимал, что могут обмануть. Но он предпочел пожертвовать своим историческим лицом ради очень небольшой вероятности сохранения жизни семьи. А вот твердокаменный ленинец Пятницкий ничего не подписал, сказав, что интересы партии и правда для него дороже семьи. Я до сих пор не пойму, кто из них прав. С детства меня учили, что общественные интересы, интересы страны превыше личных интересов.
Семью Каменева, так же, как и семью Пятницкого, репрессировали. Сами они, естественно, были расстреляны. Разве так можно строить светлое будущее? Разве интересы такой власти можно ставить превыше своих личных интересов? Только вот правды тогда никто не знал! Кстати, вернемся к судьбе девушки. Она попала в лагерь для врагов народа. Она была очень красива, и ее определили уборщицей в дома комсостава. Ее работой была уборка помещения и обслуживание командиров, всех, кто этого хотел и когда хотел. Таких симпатичных девушек, прикомандированных к помещениям, было несколько. Некоторые, в силу своего характера, свыклись со своей работой и положением (а куда деваться?) Некоторые даже были очень довольны: все время в тепле, нетяжелая работа, не лесоповал, командиры даже подкармливали, иногда дарили украшения. У нашей героини был другой характер, через несколько месяцев она повесилась.
       Даже Гитлер, который доставил много горя своему народу, который привел немецкий народ к поражению и краху, так не издевался над собственным народом, своими соратниками. Всего 300 человек были им уничтожены в «ночь длинных ножей», в то числе – глава штурмовиков Эрнст Рем и второй человек в нацисткой партии - Грегор Штассер. Свои планы завоевания мирового господства и расовые теории он сформулировал в книге «Майн Кампф». Он поступал, в основном, в соответствии с тем, о чем открыто говорил и писал. Сталин говорил одно, а делал совсем другое.
Вот такие сумбурные мысли проносились у меня в голове после обсуждений доклада Хрущева и долгих размышлений. У отца я нашёл материалы съездов, начиная со второго, и некоторых партконференций. Там я вычитал, что сам Ленин иногда при голосовании важных вопросов на политбюро оставался в меньшинстве. Так было при голосовании по Брестскому миру. Он злился, расстраивался, но подчинялся большинству… Я не знаю, кто бы мог возразить Сталину по важному политическому вопросу на политбюро. Да наверно, никто и не возражал, смертельно страшно!
Почему так получилось? Извечный русский вопрос, кто виноват? Я открываю стенограммы десятого съезда, он проходил в 1921 году, десять съездов и 35 лет назад. Гражданская война победоносно заканчивалась, что делать дальше, как строить страну, ее управление, экономику? На съезде, естественно, проявились разные точки зрения. Накануне прошла дискуссия о профсоюзах. Троцкий предлагал их заорганизовать, навести там порядок, как в армии. С ним не согласились. Однако когда Сталин пришел к власти, он эту идею воплотил в жизнь.
На съезде выступили группы демократического централизма, рабочей оппозиции, военной оппозиции. И это было нормально, при условии наличия одной партии. Хоть внутри этой партии есть различные точки зрения! Можно было, выслушав каждую точку зрения, не согласиться ни с одним и выработать компромиссный путь. Но Ленин чего-то испугался. Под его нажимом на 10-том съезде партии было принято знаменитое постановление, о единстве партии. Фракции внутри партии распускались, слово "оппозиция" стало ругательным, принадлежность к ней - преступлением. Правда, сам Ленин говорил, что это временная мера. Потом он заболел. Так что, как бы сам Ленин поступил впоследствии, никто не знает, а вот Сталин использовал это ленинское постановление по полной программе.
Другая причина, которая привела Сталина к власти, по-моему, состояла в следующем. Ленин был сильным лидером. Лидер – это особое свойство человека подчинять себе других людей, организовывать их работу. Двух лидеров в одном коллективе не бывает, как двух медведей в одной берлоге. Так, Ленин не смог сработаться с Плехановым, Богдановым, Красиным (хотя последнего он всё же уговорил работать на низовых должностях) и некоторыми другими явными лидерами. Ближайшие соратники Ленина при всем своем уме, грамотности и многих прочих талантах не являлись лидерами. В борьбе за власть после ухода Ленина они были обречены. Борьба должна была разыграться между молодыми, еще не проявившими себя на длительной партийной руководящей работе, людьми… Свердлов, Сталин. Однако, Свердлов, который управлял страной в дни ранения Ленина, умер раньше него.
Троцкий стоял особняком. Это был лидер, воевавший и с Плехановым, и с Лениным со 2 съезда до самой революции. У него был организаторский талант: он возглавил вооруженное восстание в Питере, создал Красную Армию во время Гражданкой войны. Это был лидер, но странный лидер. Трибун, литератор, он не обладал способностями бюрократа, как Свердлов и Сталин. Наверное, он сам это понимал и не очень рвался к административным постам. В партии его не любили за высокомерность и заносчивость. Его тщеславие вполне удовлетворялось тем, что он считал себя самым умным в партии. От некоторых высоких постов в государстве он неоднократно отказывался. Он тоже был обречен. Лидеры и их борьба – явление общечеловеческое, но в тоталитарной системе – это всегда большая кровь! Гибель Берии и его ближайших приближенных явилась последней кровавой расправой в борьбе в СССР за власть. Режим мягчал. Впоследствии проблемы смены власти решались уже без крови. Мог ли режим, созданный Сталиным, долго существовать без кровавых репрессий и рабского труда или нет, сему еще предстояло определиться в ходе дальнейших событий.
       
       
       21.ВИДЕНИЯ, ИЧЕЗАЮЩИЕ В ОСЕННЕМ ТУМАНЕ
 
       
       
Летом в парке, разбитом на месте кладбища, было прекрасно. Я любил там читать, садился на лавочке под липой в выходные дни или вечером после работы. Однажды, когда я сидел, как обычно, на лавочке и читал, мимо по аллее проходила небольшая компания ребят и девочек. Я смотрел в книгу, но боковым зрением увидел, что одна из девушек отделилась от компании, помахала подругам рукой и направилась ко мне. Это была Ира. Она присела рядом.
- «Давно мы с тобой не встречались. Как дела?»
- «Нормально», - ответил я лаконично. Она взяла у меня из рук книгу и прочла вслух название: «Стенограммы 14 съезда партии ВКП(б)».
- «Углубляешь знания? Молодец! Я тоже увлеклась историей. Это ты дал мне первоначальный толчок. Ты ведь мне рассказывал, что сам получил первичный толчок в школьном кружке от «Рыжего», помнишь?»
- «Есть люди, которых - толкай, не толкай, все равно бесполезно».
- «Но ты же знаешь, я не такая! У нас в группе на днях мы обсуждали доклад Хрущева и заспорили о законности власти. Вообще, всякой власти. И себе я уяснила, что власть должна быть легитимной и харизматической, только тогда она устойчива».
- «И где это она набралась таких умных слов?» – подумал я и сказал вслух:
- «Конечно, ты права. Власть должна быть законной (легитимной) и харизматической (авторитетной для народа)».
- «Я читала про средневекового полководца Тимура. Он был великий завоеватель, харизматический лидер, но не мог провозгласить себя монгольским ханом. Он называл себя амиром. А хана возил при себе. Этот хан был слабый человек и плохой полководец, но он был чингисидом, потомком Чингиз Хана. Этот хан освящал все приказы амира. Тимур не был чингисидом. Ханская власть "не чингисида" в то время была нелегитимна! А вот его сыновья уже стали легитимными, опираясь на харизму Тимура».
 Мне стало немного смешно от такого жонглирования словами. Ирка продолжала ораторствовать в том смысле, что если правительство нелегитимно, то это может привести к гражданской войне. Например, захват власти в Англии Ланкастерами, вопреки существовавшему тогда в Англии порядку престолонаследия, привел к войне Алой и Белой розы. А если власть незаконна, но обладает харизмой, то потомство может стать легитимным. При демократии легитимность обеспечивается честными выборами, а харизматические лидеры, такие, как Рузвельт, Черчилль, только укрепляют демократию. Я подумал, что Ирка за последнее время сильно поумнела. Откуда она все это взяла? Особенно про демократию. Во всех газетах западную демократию называют буржуазной, гнилой. Истинная демократия существует только в СССР.
Я почувствовал легкий приступ белой зависти. Интересная у них там жизнь в университете. И разговоры несколько отличаются от тех, что я веду с приятелями у верстака. Хотя и у нас обсуждаются достаточно интересные вещи!
«Ир, я не собираюсь тебе возражать, я просто даю тебе пищу для размышлений, - сказал я и продолжил: - Революция никогда не бывает легитимной. Она взрывает все старые законы. Создание новых законов требует времени. Мало написать новые законы, нужно, чтобы общество к ним привыкло. Их выполняло. Это происходит не сразу, поэтому во время и достаточно долго после революции власть не законна. Хотя товарищ Троцкий говорил, что раз законов в период революций нет (старые отменили, а новые не созданы), значит, нет и их нарушения. В революции все позволено! Какая уж тут легитимность. И вообще, разве успешные царствия Елизаветы и Екатерины Второй были законны? Вспомни, как они взошли на престол? Через дворцовый переворот, в момент переворота народ их не знал, так что харизмой там и не пахло. Все решила гвардия и личная смелость этих сильных женщин А чем кончил харизматический лидер Наполеон? Кромвель тоже не смог создать ничего прочного. После его смерти монархия в Англии была очень скоро восстановлена Все не так просто. Изучая историю, опасно строить формальные схемы.» «Я подумаю,» - тихо ответила она. Ира отдала мне книжку. Помахала рукой и побежала по дорожке парка.
На следующий день мы снова случайно встретились на улице. Больше мы с ней не обсуждали вопросы харизмы. Она сказала, что у них среди студентов появилось новое явление - стиляги. Они одеваются по-западному. Танцуют западные танцы. Носят широченные в плечах пиджаки, тонкие брюки-дудочки, огромные яркие галстуки. Надо лбом взбит напомаженный высокий клок волос. Девчонки носят очень короткие обтянутые платья.
На комсомольских собраниях «стиляг» ругают, с танцев народная дружина выводит, когда они начинают «вихлять» по западному. «Кстати, ты не знаешь, как переводится на русский язык танец «буги-вуги?»,- спросила она. Я вспомнил эпизод из своей жизни десятилетней давности. Мы тогда жили в Нью-Йорке. Вечером мы всей семьей возвращались на прогулочном пароходике из небольшого путешествия по Гудзону. На корабле играл оркестр. Танцевали одинокие пары. Публика была навеселе. Один пьяный моряк очень «раскованно» танцевал с молоденькой испуганной девчонкой, бросая ее с руки на руку, подпрыгивая, как горный козел. Все называли этот танец «Буги-вуги». Я тогда спросил у отца, как переводится это смешное слово на русский. «Никак, - ответил отец, - это слово очень похоже на английский вариант нашего «трали-вали». Я так и ответил Ирке. Она долго смеялась. Потом сказала: «Все-таки нравы у нас стали мягче. При Сталине «стиляг» бы давно посадили, а сегодня их только поругивают. Свобода!» «Ты знаешь, по моему, «стиляги» - это протестное явление: я хочу одеваться и танцевать, как хочу. Я ведь никого не оскорбляю, никому не мешаю. А вкусы у всех могут быть разные». «А как же с подражанием Западу? Их ведь в этом обвиняют». - «Ты была на Западе? Знаешь, как там одеваются? А даже если и как на Западе, что в этом плохого? Если на Западе изобрели что-нибудь раньше, чем у нас, то разве нам теперь «это» делать нельзя? Или необходимо врать, что у нас «это» изобрели гораздо раньше, чем на Западе, всему свету на смех. Так уже было. Хотя лично мне «стиляги» не нравятся, ни как танцуют, ни как одеваются». - Конечно, если это протест, то самый безобидный!» - ответила Ирка, она была понятливая! Мы еще поболтали о всякой всячине и разошлись. Через несколько дней я ей позвонил, просто захотелось встретиться. Мы сидели рядом на лавке и болтали.
Неожиданно Ирка придвинулась ко мне, взяла двумя руками за виски и крепко поцеловала в губы. Ударилась лбом об мои очки. Она отстранилась, осторожно сняла мои очки и снова поцеловала долгим-долгим поцелуем. Я так никогда не целовался и начал задыхаться. «Да ты, дурачок, целоваться совсем не умеешь, это поправимо, я тебя быстро научу!» - добавила весело она. Мы сидели на лавке и целовались. Ее губы мне показались сухими и горячими. Волосы у нее рассыпались по лбу и даже залезли ко мне в рот. Время как будто остановилось. У меня в голове все перепуталось. Мне было очень хорошо сейчас на этой лавочке.
Ирка - красивая, на мой взгляд, девушка. Я знал её довольно давно, и мне всегда было приятно с ней встречаться и говорить. Но только приятно, не больше. Никакого душевного трепета я при виде её не испытывал. Так было и сейчас. Конечно, очень приятно целоваться с красивой, умной девушкой, но только приятно.
Мы еще долго говорили. У меня осталось такое впечатление, как будто мы говорили в первый раз. Все происходило чуть-чуть по-другому, чем обычно. Еле заметно, но по-другому. Она говорила о себе, о мелких, но волнующих ее подробностях жизни. Я с участием слушал, что-то советовал, что-то спрашивал. В общем, разговор шел про милые глупости. Она рассказывала про университет, свои отношения с подругами и друзьями. Оказывается, я ее совсем не знал. Я, в свою очередь, рассказал ей про самолеты. Правда, очень скоро понял, что её эта тема совсем не интересует. Тогда я стал читать стихи Есенина, тогда еще не публиковавшегося, если не ошибаюсь: «…Шаганэ, ты моя, Шаганэ. Потому, что я с севера, что ли, я готов рассказать тебе, поле…» «Ты читаешь стихи совсем не так, - сказала она. - Слушай, как их надо читать!» - «А раздеваться не будешь?» - пошутил я. «Нет, не буду. Тогда это тоже было протестное раздевание. Мне надоела ваша скучнятина. Я хотела вас расшевелить. По-моему, это удалось!» - «Конечно, удалось. Еще бы. Увидеть такое! Рискованный и смелый был номер. Могли подумать что-нибудь не то». - «Не могли!»
Она читала стихи Есенина, читала прекрасно. Это она умела. Я слушал, как завороженный. Ей, наверное, тоже нравилось, как она читала, и как я слушал. Мы встали, взялись за руки, и пошли по аллее. Я посмотрел сбоку на ее лицо. Ее голова в этот момент как раз закрывала солнечный диск, клонившийся к закату. Вокруг ее шапки волос образовался солнечный ореол. Волосы казались облитыми чистым золотом. Глаза сияли. На шее вились золотые пушинки. Она мне показалась совсем другой, необыкновенной.
С этого момента я часто думал о ней. Нарастало какое-то внутреннее напряжение. Образ Инны медленно опускался в глубокие тайники души. Но совсем не исчез, не растаял. А перед глазами светилось веселая улыбка Ирки и ее светленькая челка.
Однажды Ира позвонила мне и сказала, что купила два билета в концертный зал имени Чайковского на концертное исполнение пьесы Ибсена Пер Гюнд. Когда я заикнулся о деньгах, она очень строгим голосом сказала, что это ее подарок.
 Я в детстве уже был в этом зале, смотрел новогодний спектакль «Клуб знаменитых капитанов». Мне там очень понравилось. Все было красиво и хорошо организовано, как в Америке. В те далекие времена в моем мозгу все время происходило автоматическое сравнение нашей жизни с американской.
Мы сидели в переполненном зале в середине партера. Высокорослый, пожилой седовласый мастер художественного слова, как тогда говорили о чтецах, глубоким бархатным голосом читал стихи Ибсена. Чтение сопровождала музыка оркестра. Несколько раз выходила певица и пела. Музыка превращала стихи в нечто совсем другое, волшебное, проникающее в самое сердце. Особенно меня трогала песня Сольвейг: «…Весна пройдет, и полюбишь ты меня и вернешься ты ко мне!..» Красивый голос околдовывал душу...Весна! Перед глазами стояли красочные картины пробуждения природы из фильма Диснея «Бэмби»: бьющие в глаза яркие краски цветения трав и деревьев. Весеннее цветение, море красных и желтых тюльпанов в приволжских степях я тогда еще не видел! Это мне только предстояло пережить в далеком будущем.
 Рядом сидела прекрасная, очень близкая Ира. Глаза ее блестели, она с упоением слушала стихи и музыку. Я взял ее руку, она ее не убрала, а слегка сдавила мои пальцы. Я был в этот момент самым счастливым человеком на свете!
Я сидел в кресле и думал о том, что иногда чувства, которые овладевают нами, абсолютно не зависят ни от внешних обстоятельств, ни от нас самих и совсем непредсказуемы. Вот сижу я рядом с красивой девушкой, слушаю прекрасную музыку. Такое было и раньше. Но никогда я не испытывал ничего подобного! Конечно, обстоятельства: музыка, стихи усилили мой восторг… Но не в этом дело! А вообще, что за дурацкая привычка, постоянно разглядывать себя в микроскоп, пытаться всё распределить по полочкам! Ерунда какая-то!
После спектакля мы долго стояли в её подъезде, даже не целовались, а просто стояли, прижавшись друг к другу. Я понимал, что моё чувство идет от близости душ, хотя близость тел подразумевалась, ведь мне было очень приятно прикосновение к её телу. Ощущать её дыхание. Ей, наверное, тоже было приятно. Иначе она так не смотрела бы мне в глаза, приблизив почти вплотную своё лицо; а в её глазах была просто любовь.
Неумолимо приближалось время экзаменов в МАИ. На работе в цехе я, стоя у верстака, решал задачи по математике из сборника примеров и задач под редакцией Модемова. Часто открывал инструментальный ящик верстака и, делая вид, что копаюсь в инструментах, читал учебники. Наступили экзамены.
На экзамене по устной математике позади меня за столом сидел абсолютно растерянный парень. Он в отчаянии подталкивал меня в спину, прося помощи. Я обернулся. Он передал мне листок бумаги с логарифмическим уравнением. Я такие задачи решать умел, на днях решал по Модемову. Я быстро написал ход решения и передал парню. Неожиданно к нам сзади подошел преподаватель, и, забрав бумагу, вывел нас из аудитории. Мы, ничего не понимая от неожиданности, остолбенело стояли в коридоре. Так трагически закончились для меня вступительные экзамены в институт в 1956 году. Если бы я не прошёл по конкурсу, то можно было бы подать документы на вечернее отделение. Был бы шанс поступить. А так я больше никуда не успевал. Это была катастрофа!
Я шел домой с пустой, звонкой головой, не чувствуя собственных ног. Дома, конечно, правду говорить было нельзя. Отец мог бы понять меня, если бы я просто провалил экзамены, он всегда был невысокого мнения о моих способностях, а вот в то, что произошло, лучше было его не посвящать. Я представил себе его лицо, если бы он узнал правду. Маме, хотя она бы всё поняла (ведь я выручал попавшего в трудную ситуацию человека), я тоже решил ничего не говорить. Она бы обязательно проговорилась отцу. Я сказал дома, что получил трёшку и у меня мало шансов на поступление. Отец ответил, что так и предполагал. Мама страшно расстроилась, до слез. Но спрашивать экзаменационный лист никто не стал. Я делал вид, что хожу на экзамены и как-то их сдаю. Всё это было для меня немыслимо тяжело.
Только Ирка всё понимала и как-то меня поддерживала. Ей я, конечно, всё сразу рассказал. «Как глупо все получилось. Случайность! Но того парня оставить в беде было нельзя. Я тебя понимаю. Что же ты за все время учебы в школе и шпаргалки передавать не научился, дурачок?», - говорила она сочувственно, грустно заглядывая мне в глаза. Она любила меня называть «дурачком». Я не обижался. «Всё равно у тебя, в конце концов, судьба сложится хорошо. Я почти колдунья и будущее знаю наперед!» - повторяла, как заклинание, Ирка.
Отец и мать так никогда не узнали правды о том, как я провалил экзамен. Я считал, что это несущественный момент. Нечего ворошить прошлое( после моего поступления в институт). Да я и сам забыл про это, и только сейчас, перебирая прошлое, впервые вспоминаю об этом случае из моей жизни, как о кошмарном сне.
Через несколько месяцев пришла повестка из военкомата. Предстояла служба в армии. Отец говорил, что настоящий мужчина обязательно должен пройти службу в армии, хотя сам он не служил.
Мы сидели с Ирой на той самой лавочке в нашем парке, на которой целовались в первый раз. Была осень. Небо затянуто свинцовыми тучами. Я внимательно слушал, что мне говорила Ира. «Я хочу тебе раскрыть секрет, тайну наших с тобой отношений.» - «Не говори загадками.» - «Я всегда к тебе очень хорошо относилась, но была абсолютно безразлична. Да и ты ко мне тоже. Я это чувствовала. Женщины это всегда хорошо чувствуют. Я заметила, какими глазами ты смотришь на Инну. Конечно, ты скрывал, как мог, но я заметила. Она же тебе совсем не подходит! Ни рыба, ни мясо. Она к тебе равнодушна и, вообще, тебя никогда не поймет. Она тебе не пара! Я решила просто вылечить тебя. Как врач, сделать для тебя доброе дело. Выбить клин клином! Я к тебе была совсем равнодушна, но я умею управлять собой, за себя я была уверена! Но вдруг со мной что-то случилось. Ситуация стала неуправляемой. Я покатилась в пропасть и, самое необъяснимое, покатилась к моей огромной радости! Мне теперь так с тобой хорошо! Подожди, убери руку. Дай мне договорить. Дальше - самое важное! Вчера я долго думала и решила, что нам больше не надо встречаться.» - «Почему? Тебя не устраивает рабочий?» - «Не говори глупостей, среди рабочих есть чудесные люди. И зарабатывают больше некоторых инженеров. Только ты все равно рабочим не останешься. Посмотри на себя. Ну, какой ты рабочий! Ты обязательно выучишься. У тебя внутри стальной стержень. Дело совсем в другом». - « Так в чем же?» - «Ты еврей. Ты прекрасно знаешь, что я не антисемитка, но я очень практичный человек и думаю не только о себе. Я не хочу, чтобы у моих детей были дополнительные трудности по пятому пункту. Ты очень хороший человек, честный, романтик, страшно неприспособленный к жизни, но последнее неважно, зато я приспособленная». - «Зачем ты мне это говоришь, ведь любят не за что-то, а неизвестно за что!» - «Да, но потом всегда пытаются всем и себе объяснить, за что любят. Ты меня прости, я очень хорошо обо всем подумала. И все твердо решила. Я тебя очень люблю. Да, это жертва с моей стороны, но я думаю о детях». - «Так я же живу - и ничего! Ну оскорбит меня иногда какой-нибудь, не знающий меня человек, или злой дурак».
Я слышал свой голос как бы со стороны. Вспомнил про проблемы отца, про «дело врачей», про травлю в газетах безродных космополитов. Может быть, она и права!.. Впрочем, нет, этого не может быть, когда любят, ни о чем больше на думают, тем более о судьбе еще не существующих детей. Это шизофрения… А может быть, умные люди думают всегда обо всем!
Я опять услышал свой голос, я говорил Ире: «Откуда ты знаешь, что будет в стране через 20 лет.» - «В нашей стране станет только хуже! У нас в университете все обсуждают, что евреев не принимают в престижные ВУЗы, с работой у них тоже трудности.» - «Всё, что ты говоришь, это просто ужасно! А мне что делать с самим собой и своими будущими детьми?» - «Ты этим управлять не в силах, родителей и детей не выбирают. Они сами собой получаются, а друзей и мужей можно выбирать. Это во власти человека! Вот я и пытаюсь управлять. Ты уходишь в армию на большой срок. За это время ты меня забудешь. Время лечит. Я тоже очень надеюсь, что тебя забуду, привыкну, что тебя рядом не будет. Я всю ночь проплакала. Прости меня, если сможешь, я понимаю, что я настоящая стерва, но иначе поступить не хочу».
Она меня крепко обняла за шею и поцеловала долгим поцелуем. Я чувствовал ее знакомые мягкие и теплые губы, соленую слезу, которая затекла в рот. Она отпустила меня, встала с лавочки, повернулась и пошла по аллее в сторону Новопесчаной улицы. Я упорно и растерянно смотрел ей вслед, пока ее фигурка не скрылась за поворотом. Она ни разу не оглянулась. В моей голове навязчиво крутилась, тоскливо сжимая сердце, мелодия моего, недавнего счастья, так неожиданно, в одно мгновение, растворившегося в хмурой дымке осеннего неба: «… Весна пройдет и вернешься ты ко мне, и полюбишь ты меня…»
Больше я Ирку никогда не видел.
Через несколько дней меня провожали на сборный пункт. На душе было тоскливо, в то же время было какое-то каменное безразличие!
       


22. СЛАВНЫЙ ГОРОД ЧЕРНЯХОВСК


Отец советовал на сборный пункт одеться во все старое и теплое. Видать, вспомнил свое беспризорное детство. Мать достала у соседей теплую старую телогрейку. Собрала маленький чемоданчик с продуктами на дорогу. Отец говорил, что там кормить будут везде, и на пересылке, и в дороге. Он оказался прав. Отец простился, пожелал удачи и ушел на работу. Меня провожала одна мать. Ей не нужно было идти на работу. На сборном пункте шумела толпа народа. Мне показалось, что трезвые были только мы с матерью. Играла музыка. Кругом плясали и пели. Многие новобранцы, видать, только встали из-за прощального стола, и были заметно «навеселе», хорошо одеты, в костюмах, пальто. Я почувствовал себя одиноким и всеми брошенным. Такая щемящая тоска меня не посещала ни до того, ни после этого момента. Одиночеством я никогда не тяготился. Может быть, ещё болела рана от расставания с Ирой? Может быть!
Какая-то девчушка висела на шее у здоровенного парня. Она обнимала его двумя руками и скороговоркой говорила: «Я буду ждать тебя, миленький», - обречено болтая ногами в воздухе. Я с тяжелыми мыслями отвернулся. Как она будет ждать его три года? Кругом столько парней! Он то ли приедет, то ли нет. А он как будет вести себя в армии целых три года? В общем, хорошо, что я свободен. Хотя я уверен, что если бы Ирка сказала, что будет ждать, то это было бы железное слово. Она - кремень! Но она этого не сказала.
Нас посадили в открытые кузова грузовых машин и повезли на Красную Пресню, как объяснил приставленный к нам сержант, «старшой», на пересылку. Здесь, в большом вокзальном помещении, мы ждали больше суток. Куда нас повезут, нам не говорили: на запад, вот и весь сказ. Потом погрузили в так называемые, «телятники» (пятьдесят человек или двадцать лошадей). В этих «телятниках» до нас возили уголь, на полу хрустела плохо подметенная угольная крошка, на нарах лежала толстым слоем черная угольная пыль. Мы сразу все стали похожими на трубочистов.
Посреди вагона стояла железная печка. Её пока не топили. Ребята ехали с гитарами. Они бренчали на гитарах нехитрую мелодию и пели: «А во дворе чудесная погода, светит месяц, светит месяц молодой, а мне служить еще четыре года, душа болит, так хочется домой…» Эта песня преследовала меня все три года, ее часто пели в казармах.
Жизнь шла под откос. Мои сверстники учились в институтах, изучали науки, а я ехал в грязном телятнике, неизвестно куда. Что меня ожидало впереди? Я забрался на верхнюю полку и стал размышлять. Конечно, все сложилось по наихудшему сценарию. Но разве можно сравнить моё детство с детством моего отца, не говоря уже о судьбах сотен тысяч других советских детей, эвакуированных или живших в оккупации. А дети репрессированных? В своих бедах виноват я сам, правда, от этого мне не легче.
Я вспомнил слова Ирки, которая мне часто повторяла, что счастье – это гармония жизни. Гармония появляется тогда, когда ты достигаешь поставленной цели. Только тогда возникает душевный комфорт. Обязательно в жизни должно быть творчество - достижение цели. И что бы рядом находился человек, которого любишь, или он просто тебе близок и хорошо тебя понимает. Очень важно не завысить свою цель. Иначе будешь всю жизнь мучиться, считая себя неудачником. Занижать планку тоже нельзя, тогда жизнь окажется очень легкой и неинтересной, мало чего достигнешь. Это не жизнь! Так что, если хочешь быть счастливым, познай самого себя! Это достигается не сразу, только методом проб и ошибок! Кажется, эти слова мне говорила не Ирка, а я ей говорил. Она возражала, а я доказывая ей, оттачивал формулировки. Была у нас такая игра… Пока что в моих пробах происходят одни только ошибки! А что делать, нужно жить дальше!
 Стемнело, стало холодно. Тут я понял все преимущество телогрейки. Ребята развели в печке костер. Несколько человек сидели у печки. Подкладывали уголь и дрова, о чем-то тихо переговариваясь. Монотонно стучали колёса. Я засыпал под стук колес. Все полки, в том числе и моя, постепенно заполнились ребятами, они тоже укладывались на ночлег.
Ночью я проснулся от холода. Телогрейка сползла, печка потухла. Мы еще не были знакомы с военными порядками и не назначили дневальных, которые по очереди следили за печкой, так сказал нам сержант. Я подумал, а почему, он бывалый солдат, сам не назначил дневальных, тоже забыл, наверное. Утром состав остановился в поле. Вся окрестность порозовела от молодых голых задов. Все пошли по нужде. И я тоже. Спасибо пионерлагерю, я был уже привычен.
Солдаты притащили ящик с черным хлебом и банками с тушенкой, нам выдали по два куска сахара. Никто это не ел, у всех пока было свое, домашнее.
Мы ехали трое или четверо суток, точно не помню. Остановились на большой товарной станции. Вокруг множество железнодорожных путей. Вдалеке видны кирпичные дома. Меня поразила проходившая рядом грунтовая дорога. Она была вся изуродована глубокими, почти мне по пояс, танковыми колеями. Пришлось эту дорогу пересекать. Перешагнуть колеи было невозможно, все по пояс измазались в липкой желтой глине. Если учесть, что мы трое суток не мылись и спали в угольной пыли, можете себе представить, как мы выглядели.
Нас привезли в старый прусский город Инстербург, переименованный в Черняховск. Неподалеку от города, где-то в его окрестностях, погиб командующий фронтом генерал армии Черняховской. Город назван в память о нем. А еще раньше, во время войны 1812 года, в этом городе к своей Великой Армии, которая направлялась в Россию, присоединился император Наполеон.
Так началась долгая и тяжелая армейская служба, о которой у меня остались в целом очень теплые воспоминания.
Во время войны боёв за взятие Инстербурга фактически не было. Немцев обошли, и они сдали Инстербург почти без боя. Поэтому разрушений в городе было немного, но все же были, скорее всего-от бомбежек. Почему эти разрушения сохранились до 1956 года? Кое-где развалины были разобраны. На их месте разбиты небольшие парки с газонами и деревцами. Эти новые парки не шли ни в какое сравнение с роскошными парками, оставшимися от немцев. На дворе стояла осень, газоны еще зеленели. С огромных кленов с черными стволами падала листва, осыпая желтыми пятнами зелень газонов. Кроны самих кленов были сотканы из чистого золота. Когда мы проходили по старому парку на разгрузочные работы, то шли по колено в золотой листве. Через некоторое время опавшая листва приняла светло-коричневую окраску. И мы брели по колено в кофе, который через неделю превратился в темный шоколад: листья свернулись и потемнели.
Город в основном состоял из добротных кирпичных 3-4 этажных домов. Кирпич был очень качественный, темно-вишневого цвета. Стены домов оштукатурены особым способом: цемент был наляпан на стены, как крем на бисквитный торт. Кое-где на стенах, очевидно, для украшения, оставлен красный кирпич. Все наши войска размещались в бывших немецких казармах. Дополнительных бараков для солдат, построенных после войны, я не заметил. Видимо, у немцев до войны здесь стояло очень много войск. «Восточная Пруссия! Оплот милитаризма!» - как нас учили в школе. В городе достаточно домов офицерского состава, тоже оставшихся в наследство от немцев. Мостовые в старых районах выложены брусчаткой, как на Красной площади. На стальных канализационных люках можно различить надпись: Инстербург.
В нескольких кварталах от казармы, где мы размещались, находился парк боевых машин. Там стояли танки, машины, пушки нашего полка. Туда мы строем ходили почти каждый день для обслуживания техники, изучения материальной части. Передвигаться, даже в расположении части, можно было только строем. А если необходимо куда-то пойти одному, то приходилось бежать. Конечно, старослужащие эти правила нарушали, но нас заставляли все предписания скрупулезно выполнять. Я это не считал «дедовщиной». Кстати, о «дедовщине». Избиений и издевательств не было. Сержанты во время «отбоя», когда нужно было за 40 секунд разобрать койку, снять сапоги, раздеться и лечь под одеяло, могли по 10-20 раз тренировать новичков. «Старики» воспринимали это как развлечение, лежали в кроватях и с юмором советовали, как уложиться в заданное время. Тот, кто из молодых укладывался в норматив, оставался в постели.
Часто молодых посылали смазывать "клиренс" – расстояние от оси пушки до земли, или как-то еще шутили. Имелись у старослужащих мелкие преимущества: право выбирать наряд, например, на кухню или в караул.
На улицах города - очень мало штатских, почти одни военные. Черняховск представлял собой город-гарнизон.
Вспоминая сегодня город Черняховск, я сказал бы, что в его архитектурном облике присутствовали элементы псевдоготического стиля. Послевоенных построек советского периода было очень мало: небольшие хозяйственные или административные постройки типа - автовокзал, трансформаторные будки и т.д. Построенные из силикатного кирпича, стандартной кубической формы в стиле будущего хрущевского барокко, они, казалось, начали рассыпаться еще до того, как их закончили строить. Власти, очевидно, еще не были уверены, наша ли это территория, и область почти не финансировали.
Сразу после прибытия в Черняховск я попал сначала в учебно-танковый батальон, а потом в механизированный пехотный полк. В полку нам, молодым солдатам, в первый же месяц продемонстрировали всю боевую технику полка на специальном показе. На плац вывели «всю боевую мощь полка», как сказал капитан, командир роты.
Потом, уже на другой день, новичков строем привели на полковое стрельбище. Перед аккуратно вырытыми окопами находилась пехотная рота в полной экипировке и с вооружением: автоматами, пулеметами, гранатометами и т. д. Офицер подробно рассказал о вооружении, тактике боя в обороне. Потом скомандовал: «Рота, к бою!» Солдаты в одно мгновение скатились в окопы. Вечерело, начало темнеть. Тема показа – «Стрелковая рота в обороне»
 По команде рота открыла огонь по наступавшему воображаемому противнику. Это было зрелище, по чище, чем салют в Москве на праздники. Стреляли трассирующими патронами. Перед фронтом роты было светло от трасс. Некоторые трассы летели по баллистическим кривым. Другие шли вдоль земли, рикошетили о землю и веером взвивались к небу. На флангах грохотали пулеметы по якобы наступающему противнику. Пулеметы тоже вели кинжальный огонь: трассы прошивали пространство с одного фланга на другой. После соответствующей команды пулеметы повели перекрестный огонь – стрельба велась с правого фланга на левый, и наоборот. В воздухе стоял смрадный запах пороха. Впечатление осталось незабываемое.
Капитан широким жестом Кутузова указал притихшим новобранцам в сторону сплошного моря огня по ту сторону окопов: «такую огневую мощь противник преодолеть не сможет». «Если по этим окопам ударят гаубицы, минометы или отбомбит авиация противника, то огня будет поменьше», - это сказал стоящий рядом со мной солдат. Мы с ним ехали в одном вагоне. Я его запомнил, так как на нем было надето отличное кожаное пальто, которое он, конечно, через три года больше не увидит.
Капитан отыскал его взглядом. «Москвич, конечно», - сказал он. «Вот скоро начнутся дивизионные учения, и ты увидишь, что кроме пехоты, в нашей армии есть и другие рода войск, которые надежно прикроют нашу пехотную роту!»
Забегая вперед, я скажу, что на дивизионных учениях можно было увидеть много интересного. И по отличным дорогам, оставшимся от немцев, и по вновь проложенным, грунтовым, разбитым до непроходимого состояния, грохотала тяжелая армейская техника. Там были самые новые тогда танки Т- 54, самоходки, огромные минометы с тяжелейшими плитами, которые приводились «к бою» с помощью подъемных кранов. Орудия со стволами диаметром более 200 мм и мощными тягачами. Поражали своей мощью транспортеры с понтонами и разборными мостами. Шли бронетранспортеры с какими-то контейнерами, наверное, с новым секретным оружием. Все это ревело, пыхтело, испускало клубы дыма, на несколько метров разбрызгивало грязь. На перекрестках размахивали флажками регулировщики. Регулировали они плохо. Образовывались пробки. Колонны пересекали друг другу путь. Офицеры ругались между собой, размахивая картами. В конце концов, они разбирались. Части вовремя выходили в районы сосредоточения, где подразделения останавливались, маскировались, подъезжали походные кухни. Ночью жгли костры особым способом, с учетом светомаскировки, сушили портянки и сапоги. Иногда поджигали и то, и другое.
Я думаю, что в те времена советская армия находилась на пике своей военной силы. С одной стороны, еще служили офицеры, которые участвовали в Великой войне. Они держали воинскую дисциплину и определенный дух ПОБЕДИТЕЛЕЙ. Это были совсем другие офицеры, я просто имел возможность сравнить. У нас в батальоне служили несколько участников войны. Хотя многое, как обычно, зависит от качеств самого человека, были, конечно, и хорошие молодые офицеры. С другой стороны, появилась новая военная техника, разработанная прекрасными КБ с учетом опыта прошедшей войны и новейших достижений науки и техники.
Как я уже писал, по прибытии в Черняховск, сразу после выгрузки из вагонов мы попали в учебно-танковый батальон, который готовил танкистов для всей дивизии. Нас сразу повели в баню, где мы сдали гражданскую одежду, прошли дезинфекцию, вымылись. В предбаннике старшина выдал нам армейскую форму. Многим она оказалась не по росту, и они выглядели, как клоуны: или галифе до колен, или гимнастерка до пят. Впоследствии старшины разобрались с обмундированием. Нам выдали новые шапки и сапоги. Шапки сразу выпросили старики (не отняли, а выпросили), им хотелось приехать домой в новых шапках. «А вам, «салагам», все равно, что носить. Лишь бы тепло было», - говорили они. И были правы.
С сапогами у меня была прямо беда. Я при ходьбе слишком близко друг от друга ставил ноги. И голенища в самом низу все время во время ходьбы терлись друг о друга. Через пару месяцев в сапогах образовывались дырки, через которые при хождении по лужам проникала вода и грязь.
В учебно-танковом батальоне, как и в сержантских школах, служить было очень трудно: предъявлялись повышенные требования, практиковалась муштра. Сержанты – звери, других там не оставляли. В ротах были одни новобранцы, естественно, кроме сержантов. Не было «разлагающего» влияния старослужащих. На одной из первых вечерних прогулок строем старшина по фамилии Мелимет (его все звали Миллиметр) загнал роту в большую лужу и заставил минут десять маршировать на месте, чтобы «жизнь не казалась сахаром». Потом мы, вместо того, чтобы спать, до часу ночи чистили сапоги и приводили в порядок форму.
В батальоне имелись три учебные роты: будущих командиров танков, стрелков-радистов и механиков-водителей танков. На водителя я не тянул – зрение - минус 5 диоптрий. На стрелка-радиста – тоже: заикаюсь и плохо вижу. На командира танка тем более: нужно хорошо видеть местность и самому уметь держать радиосвязь. Меня очень скоро отчислили в пехотный полк.
 В пехоте, на первом же учении во время наступления по густому лесу я, споткнувшись о корень дерева, разбил очки. Отстал от цепи и заблудился в лесу. Искали меня всем батальоном. Командир батальона подполковник Кондаков после беседы со мной, убедившись, что я не валяю дурака, а на самом деле такой «от рождения», перевел меня в зенитно-пулеметный взвод. Там боевые расчеты действовали компактно, все вместе, потеряться просто невозможно. После «превращения» нашего полка из механизированного в мотострелковый и расформирования зенитно-пулемётного взвода, я попал в противотанковую артиллеристскую батарею.
 
 
       
       
       23. СОЛДАТ СОВЕТСКОЙ АРМИИ


Жизнь в полку шла размеренно, если не считать учений и хозяйственных работ. Каждый учебный день, как две капли воды, похож на другой. Утром наш крепкий сон прерывал садистский крик дневального: «Подъем!» Дневальные дежурили всю ночь в коридоре у тумбочки, при входе с лестницы на этаж. За несколько секунд до того я сквозь сон слышал звук трубы, играющей знакомую мелодию подъема. Моя койка как раз у окна, под которым трубил трубач. Солдаты вскакивали, на босую ногу надевали сапоги и в трусах или кальсонах (смотря по времени года), бежали в туалет. В спальне стоял густой, тяжелый запах: в 15 метровой комнате в два этажа спал целый взвод – 10- 12 человек. Комнату проветривали, хотя долго держать открытыми окна не разрешали. Сразу после подъема батарея бежала на физзарядку.
После возвращения с зарядки до построения на утреннюю поверку отводилось всего полчаса. За это время нужно умыться, побриться (мне было удобно: я еще не брился), почистить сапоги, застелить постель, одеться, намотать портянки и одеть снова сапоги. Застелить койку оказалось очень непросто. Хорошо, правильно застелить койку, можно только правильно взбив матрац, что в принципе сделать невозможно, если вместо сена в матраце находилась одна труха. Взбив матрац, необходимо выровнять его поверхность. По краям сделать рубчик, так, чтобы застеленная койка выглядела, как большой синий кирпич с ровными острыми краями (одеяла были синего цвета.)
После зарядки, умывания и чистки сапог, по команде старшины весь личный состав взвода выстраивался в коридоре в одну шеренгу. Сержанты проверяли чистоту сапог, особенно, задники. Смотрели, хорошо ли почищены пуговицы на гимнастерке, пришит ли свежий подворотничок к вороту гимнастерки. Неоднократно солдат гоняли в умывальник мыть сапоги и чистить их до блеска бархоткой. Пришивать новый подворотничок и чистить до блеска пуговицы щеточкой на специальной пластмассовой трафаретке с помощью белой жидкости, растворявшей окись, нужно было накануне вечером. Придирчиво проверялось качество застилки постелей. Плохо застеленные несколько раз заставляли перестилать. Для непонятливых устраивались отдельные тренировки в часы отдыха.
После построения взвод вели на чистку оружия или противохимическую подготовку - «хим-дым». На «хим-дыме» мы на время, по секундомеру, одевали и снимали противогазы. Старослужащие обычно отсоединяли трубки внутри противогаза и дышали не через фильтр, а напрямую. Сержанты строго за ними следили и вставляли трубки на свои места.
Физзарядка, о которой я писал ранее, иногда оказывалась очень неприятным делом. Даже не сама зарядка, а получасовая пробежка по городу после окончания упражнений. Бегали мы голые по пояс или в нижних рубашках и в дождь, и в снег, и в мороз. В случае, когда кто-то был не совсем здоров, разрешалось бежать в гимнастерке, но позади группы. Отдельно от строя, чтобы не портить картину. Иногда бегали в противогазах. Особенно неприятно было бегать осенью. На улице еще совсем темно, под ногами ничего не видно. Топали по грязи и лужам, забрызгивая друг друга. После такой пробежки нужно опять чистить форму и сапоги.
По окончании построения наступало время завтрака. Под столовую был отведен весь нижний этаж нашей четырехэтажной казармы. В обеденном зале одновременно помещалось человек 300-500. За длинными, покрытыми клеенками деревянными столами сидело по 6 солдат с каждой стороны. На завтрак давали порцию черного хлеба: два-три куска, порцию селедки и порцию каши: пшенной, перловки или гречки. А также два обязательных куска сахара. Разговоры за столом начинали "старики", подсчитывая, сколько километров селедки и кусков сахара им осталось съесть до демобилизации. Сержанты требовали молчания, отдавая команду: «Встать! Сесть! Прекратить разговорчики!» Кашу и суп подавали на весь стол в алюминиевых бочонках, хлеб и сахар приносили на подносах, на каждом столе лежал черпак, и стояла стопка мисок. Чай пили каждый из своей кружки, чай часто имел привкус тряпок, которыми мыли котлы. Ножей и вилок не было.
Начинался трудовой день. Если не предполагалось хозяйственных работ по погрузке-разгрузке и нарядов в караул или на кухню, то этот день был учебным. Занятия проходили по заранее вывешенному на доске расписанию. Занятия по строевой подготовке проходили на полковом плацу. В течение часа, а то и двух, взвод топал по асфальту, учились высоко поднимать и твердо ставить ногу, тянуть носок. Учились отдавать честь, поворачиваться "налево-направо", на ходу и на месте. Отрабатывали оружейные приемы. Как ни странно, я эту премудрость быстро усвоил и в дальнейшем считался отличным строевиком. Даже имел благодарности на инспекторских проверках.
Уже после своей демобилизации из армии, я как-то раз взялся перечитывать повесть Куприна «Поединок». Повесть вышла в свет в 1905 году, а первые главы были написаны в 1902 году. С первых же страниц повести описание службы и учебы солдат напомнило мне мою службу, занятия. Вот эти картинки: «…По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей, окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной школы, у прицельных станков. Все это были воображаемые посты, как, например, пост у порохового погреба, у знамени, в караульном доме, у денежного ящика. Между ними ходили разводящие и ставили часовых; производилась смена караулов; унтер-офицеры проверяли посты и испытывали познания своих солдат, стараясь то хитростью выманить у часового его винтовку, то заставить его сойти с места, то всучить ему на сохранение какую-нибудь вещь, большей частью собственную фуражку. Старослуживые, тверже знавшие эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно суровым тоном: «Отходи! Не имею полного права никому отдавать ружье, кроме как получу приказание от самого государя императора». Но молодые путались. Они еще не умели отделять шутки, примера от настоящих требований службы и впадали то в одну, то в другую крайность.
«Хлебников! Дьявол косорукий!» – кричал маленький, круглый и шустрый ефрейтор, и в голосе его слышалось начальственное страдание. –«Я ж тебя учил-учил, дурня! Ты же чье сейчас приказание выполнил? Арестованного? А чтоб тебя!.. Отвечай, для чего ты поставлен на пост?
В третьем взводе произошло серьезное замешательство. Молодой солдат Мухамеджинов, татарин, едва понимавший и говоривший по-русски, окончательно был сбит с толку подвохами своего начальства – настоящего и воображаемого. Он вдруг рассвирепел, взял ружье на руку и на все убеждения и приказания отвечал одним решительным словом: «З-заколу! «Да постой…дурак ты…» - уговаривал его унтер-офицер Бобылев.- «Ведь я кто? Я же твой караульный начальник, стало быть…» «Заколу!» - кричал татарин испуганно и злобно и с глазами, налившимися кровью, нервно совал штыком во всякого, кто к нему приближался…»
У нас всё было очень похоже. Армейские традиции, видать, сохранились, хотя прошло более пятидесяти лет, и произошла смена общественного строя. Может быть, это и хорошо…
Кстати, договориться с молодыми солдатами из Средней Азии, стоящими на посту, было практически невозможно, в отличие от «стариков», и русскоговорящих солдат. Раз в уставе написано, что на пятьдесят метров к посту нельзя подходить, то объяснить им, что соблюдение этого правила днем, в расположении части – просто глупость, было невозможно: «З-застрелу!» - кричали бдительные часовые, и нам приходилось делать большой крюк, чтобы обойти пост и пройти в нужное место.
В огромном, напоминающим ангар спортивном зале, мы обучались гимнастическим упражнениям. Обязательный набор упражнений, который всегда проверялся на всяких проверках, состоял из подтягивания, подъема переворотом и упражнения под названием «склепка» (для солдат третьего года службы). Все это отрабатывалось на перекладине. В программе был прыжок через коня и несложная комбинация на брусьях. Когда я только пришел в армию и впервые появился в спортзале, то представлял собой убогое зрелище. Подтянуться не мог ни разу, болтался на турнике, как сосиска. На коня мне было даже смотреть страшно, не то что прыгать через него. Я сжал в кулак всю свою волю и, проявив упорство, уже через несколько месяцев выполнял все упражнения. Плохо, коряво, но выполнял. А еще через год уже считался лучшим гимнастом взвода. Впрочем, были ребята и посильнее меня, с разрядами по гимнастике еще с «гражданки». Однако, когда проходили проверки, в показательные выступления включали не только их, но и меня. Я долго не понимал, почему командиры так поступали. Потом понял. Когда я выходил из строя, маленький, тощий, в очках, в общем, мозгляк какой-то, да, к тому же я очень молодо выглядел, лет на 15, проверяющие с недоверием смотрели на мою нескладную фигуру. Но вот я подходил к снаряду, расправлял свою узкую грудь, поднимал вверх подбородок, поправлял гимнастерку и превращался в «орла». Внутри себя я никаким орлом не чувствовал, я лишь притворялся «орлом». Когда я, с грохотом оттолкнувшись от трамплина, прыгал через коня и приземлялся четко, без шага в сторону, или делал стойку на брусьях, идеально ровную, оттянув носки, проверяющие бывали изумлены. Конечно, наши гимнасты все делали гораздо лучше, и амплитуда была размашистей, и фиксация положения тела у них - почти профессиональная. Однако, и проверяющим, и нашим офицерам, больше нравилось мое исполнение. Они понимали, что наши парни стали гимнастами у себя дома, да и природа их не обделила. А я пришел в армию «хиляком», это командиры и сейчас видели, хотя я за эти несколько месяцев в армии окреп! Так что мои успехи определялись не природой, и даже не мной самим, а армейским воспитанием. Вот это и нравилось командирам. Слегка потрепав меня по плечу, подполковники шли поздравлять с успехом командира взвода. То же самое было на строевой подготовке.
Больше всего солдатам нравились политзанятия. Весь взвод собирался в теплом классе, где висели карты мира, СССР, портреты вождей. За мою службу портреты меняли несколько раз. Сняли портреты Маленкова, Молотова, Кагановича, потом Булганина, последним сняли портрет Жукова под неодобрительный шепот офицеров. На занятиях изучали географию СССР, политическое устройство. Зазубривали, кто из руководства страны какую должность занимал. Изучали текущую политику, читали газеты вслух. Я не высовывался. Правильно перечислял названия всех республик СССР, фамилии и должности вождей, был в курсе текущей политики. Не веселился, когда ребята из Казахстана или Грузии испытывали «трудности с именами и должностями вождей». За что меня всегда хвалили и ставили в пример.
На политзанятиях можно отдохнуть от трудов, по кимарить, написать письмо. Особенно приятно сидеть на занятиях в дождь или мороз, представляя, как там сейчас на улице. Занятия проводили командиры взводов. Иногда - замполит батальона.
Занятия по боевой подготовке и обслуживанию матчасти проходили в парке. Технику изучали по плакатам и в натуре, разбирая и смазывая затворы орудий. Часто выкатывали орудия из бокса и устраивали соревнования. Два противотанковых орудия (57 миллиметровые пушки), которые состояли на вооружении нашего взвода, устанавливали на импровизированном старте. Расчеты должны были первыми прикатить свое орудие к финишу, расположенному за 50 метров. Под крики многочисленных болельщиков, а рядом всегда было полно танкистов (их танки тоже стояли в нашем парке), расчёты катили орудия к финишу. Самый здоровый орудийный номер водружал станины орудия себе на плечи, самый маленький повисал на длинном стволе, как противовес, остальные орудийные номера толкали пушку, упираясь плечами в щит пушки, или крутили колеса. Также мы тренировались приводить орудие из походного положения в боевое. Эту процедуру отрепетировали до уровня циркового аттракциона. При нормативе в 30 секунд к концу первого года службы мы ухитрялись приводить орудие «к бою» за 7-8 секунд.
Многие занятия проводились на стрельбище. Оно располагалось в 4-5 км от города. Туда мы шли строем. Иногда под музыку оркестра. Именно тогда я понял, как людям помогает жить музыка. В случаях, когда солдатский строй сопровождал оркестр, мы приходили всегда на стрельбище гораздо быстрее и почти не уставшие. На стрельбище проходили боевые стрельбы из автоматов, тренировки по рытью укрытия для орудий. Проводили совместные учения с пехотой. Пехота двигалась цепью, а мы тащили вслед за ними пушки. При дальних бросках орудия цеплялись за машины, и нам тогда служило добрую службу наше умение приводить быстро пушку «к бою» и «в походное положение».
 Любой вывоз орудий на местность сопряжен с последующей чисткой пушек в течение месяца. Учения мы очень не любили, боевые стрельбы из автомата тоже. Стрелять, конечно, всем нравилось, но чистка оружия после стрельбы оказалась тяжелой работой. Сержанты тщательно на свет проверяли стволы и заставляли по десятку раз повторять чистку. Сами же они стреляли из чужих автоматов. Я до сих пор помню номер своего автомата: 1020.
Самой мучительной процедурой для меня были кроссы, а также марш броски на 30 км с полной солдатской выкладкой. Я плохо бегал. Дыхание становилось трудным, прерывистым, во рту появлялся привкус железа. Грудь раздирала боль. Остро покалывало под ложечкой. Зато 100 метровку я бегал неплохо, за 12,8-13 секунд. Марш броски были просто пыткой. Зачет там производился по последнему солдату. Где-то в середине дистанции у самых «медленных» более резвые забирали оружие, вещмешки, скатки. Часто отставших и обессиливших просто волокли за ремень к финишу. На финише многие валились с ног, некоторых, в том числе и меня, тошнило.
Солдаты гораздо больше любили хозяйственные работы, хотя они были нелегкими. Разгружали уголь, продукты, боеприпасы. Зато отсутствовала муштра, бесконечные построения, чистка автоматов, орудий. Просто работали. Большой отрезок времени мы проводили в нарядах.
Самые простые наряды – это уборка территории и наряд дневальными. На уборку взвод выходил летом с лопатами и метлами, а зимой к этим орудиям труда добавляли ломы, которыми скалывали с тротуаров лед, убирали снег от заборов, подметали. В общем, выполняли работу дворников. Периметр части был очень большой, и работы хватало.
Дневальных назначали в количестве 3 человек, они по очереди дежурили в коридоре на этаже. Пост находился около тумбочки при входе с лестницы на этаж. Дневальные должны были следить за порядком в помещениях, охранять сон личного состава ночью. Через них подавались основные общие команды: "отбой", "подъем", "тревога", "построение". Дневальные, подав команду "смирно", отдавали рапорт появлявшимся с утра командирам. Весной и осенью дневальным доставалось. Каждый час или два роты возвращались в свои комнаты: положить противогазы, поставить или взять из пирамид оружие и т. д. Солдаты топали по длинному коридору, как стадо слонов, оставляя куски глины, грязь, лужи. Дневальные должны были убрать полы и натереть их до блеска. Убрать полы еле успевали к приходу следующей грязной оравы. И все начиналось сначала. Но имелись и большие преимущества. Во-первых, служба проходила в помещении. Это важно. Во-вторых, ночью можно почитать книжку: когда приближалось проверяющее начальство, его шаги были всегда слышны на гулкой лестнице, и книгу я обычно успевал спрятать в тумбочку. Да и дежурный наряд дневальные несли рядом со своей комнатой, койкой, тумбочкой. Это очень удобно. Можно подшить подворотничок, что-нибудь еще поделать, отдохнуть спокойно у окна.
Как мне показалось, наиболее тяжелым нарядом являлось дежурство на кухне. Практически за целые сутки поспать не удавалось. Заступали в наряд вечером, после ужина. Часть людей отправлялась за дровами, дрова нужно было напилить, расколоть и привести с дровяного склада. Другая часть ребят приступала к работе на кухне. Мыли котлы, грязную посуду после ужина 1500 человек. Посуду мыли вручную в ванной, в другой ванной ее полоскали. Мыли хозяйственным мылом, «фери» тогда не было. Старшина приходил проверять качество работ. Проводил пальцем по мискам, по ванной. Если ему показалось, что на поверхности остался жир, то приходилось перемывать всю посуду. Мыли посуду после ужина, завтрака и обеда. Потом посудомойщиков переводили на другие работы, на помощь остальным. Поэтому, они старались растянуть мытье посуды после обеда до самого окончания смены.
Среди других работ - мытье котлов, читка картошки. Большая часть картошки проходила через картофелечистку, однако все равно глазки надо было вырезать. Для себя мы чистили картошку вручную. Естественно, все время мылись кафельные полы. Повара - солдаты отдельного хозвзвода колдовали около котлов, резали мясо на порции, во время раздачи пищи наполняли бачки кашей или супом.
Несколько человек работали в обеденном зале. Они разносили по столам пищу, собирали грязную посуду, протирали столы и пол. Самая легкая, но ответственная работа была в хлеборезке. Там делили сахар и нарезали порции хлеба. Сначала армейскую пищу почти никто не ел. Она казалась малосъедобной. Или из-за смены обстановки, или дома еда была другая, может и не лучшая, но другая. Потом к солдатской пище привыкали, да и физическая нагрузка давала себя знать - со столов сметали все. Старослужащие ели гораздо меньше. То ли к нагрузкам привыкли, то ли начиналась тоска по дому. Пища была простой, но добротной: макароны по-флотски, гороховая, гречневая, пшенная каша. Куски мяса. По праздникам давали компот или кисель, по кусочку сливочного масла на завтрак и ужин, котлеты. Отходы отвозили на свою ферму, где содержались свиньи. Когда мы получали солдатские деньги, 30 рублей, то бежали в лавку. Там покупали банку сгущенки и белый батон. Вкуснее этих лакомств, как мне даже сегодня кажется, я ничего не ел, ни до ни после того.
Всем подразделениям очень часто приходилось нести караульную службу. Особенно тогда, когда происходило резкое уменьшение личного состава, способного носить оружие. Это происходило всякий раз после увольнения в запас «стариков». А новобранцы еще не приняли присягу и не прошли курс молодого бойца, поэтому в караулы ходить не могли. Перед разводом всем выдавали по счету боевые патроны, по два автоматных рожка. Сдавали патроны тоже по счету. Самые хорошие посты находились в помещениях. Но не у штаба полка или у знамени. Там приходилось быть все время начеку, под неусыпным оком начальства, которое оценивающим взглядом рассматривало сапоги, заправку гимнастерки, правильность отдачи чести.
По уставу караульной службы часовой должен два часа стоять на посту, два часа бодрствовать в караульном помещении и два часа спать. Караул нес службу сутки. Разве за два часа выспишься! Поэтому мы договорившись друг с другом, стояли по четыре часа. Командиры смотрели на это нарушение сквозь пальцы. Наружные посты были как внутри части, так и на отшибе: на складах боеприпасов, на стрельбище. Летом там было прекрасно: солнышко, свежий воздух, зелень, никакого начальства. В армии я привык к одиночеству в непрерывной разноликой толпе, в «коллективе». Я умел отрешиться и чувствовать себя как бы наедине. Но иногда хотелось настоящего уединения. Расхаживая вдоль стены склада с автоматом на плече, можно было поразмышлять. Особенно было о чем подумать на первом году службы.
Я вспоминал Иру. Один внутренний голос мне упрямо говорил, что с этой проблемой покончено, нужно раз и навсегда эту историю позабыть. Я соглашался. Другой внутренний голос утверждал, что забывать ничего нельзя, что нужно разобраться, хотя бы для того, чтобы еще раз не ошибиться. Ирка предательница, она нанесла удар в спину в самый тяжелый для тебя момент жизни, говорил второй голос. Да и она сама это понимала, оно же сама назвала себя «стервой»! Третий голос нашептывал, что Ирка просто молодец. Большинство женщин думает о себе, о своем счастье, удовольствии. Вот Анна Каренина ради себя, своей страсти к этому животному Вронскому бросила ребенка. Разве так можно поступать?! А сколько женщин разводятся! И даже если они оставляют детей у себя, детям несладко без родных отцов. А Ира думала о детях, даже о будущих! Замечательная девушка! «Что толку, что замечательная, ты-то тут теперь причем! Все забудь!» - рычал первый голос.
Пока голоса спорили между собой, я внутренне протестовал против своего еврейского менталитета, которому нужно было обязательно до всего докопаться и разложить все по полочкам.
«Лучше бы смотрел под ноги. А то залезешь в лужу и промочишь ноги. Голенища ведь худые, как всегда!» - напоминало мое солдатское «я», внимательно прислушиваясь к внутренним голосам.
Когда нас сменяли на посту, и смена возвращалась в караульное помещение, первым делом все ставили оружие в пирамиду. Надо было не забыть вытащить патрон из патронника автомата. Дело в том, что некоторые посты находились в уединенных местах. В безлунную ночь все погружалось в кромешную тьму… Только шелест листьев. Становилось страшно. Я загонял патрон в ствол и ходил с автоматом наперевес. Позже, из разговоров, я узнал, что так делали все, даже если потом они сладко засыпали на бочке с песком у противопожарного щита в кромешной темноте под шелест листьев. Если на улице был мороз или хлестал дождь, смена подсаживалась к печке греть, скрюченные от холода руки и сушить портянки. Запах в караулке был не очень парфюмерный. Потом «старики» садились играть в домино, а молодым находили работу по уборке помещения и мытью посуды.
Наконец, проходили два так долго тянувшихся часа. Разводящий сержант будил отдыхавшую смену. Они спросонок, как призраки, бродили по караулке, тыкались во все углы, в невменяемом состоянии разбирали оружие и уходили на посты. По дороге они окончательно просыпались.
 Мы ложились спать на их места. Если были одеяла, то я укрывался с головой, отгораживаясь от всего мира. Если одеял не было, то я расстегивал хлястик шинели и тоже укрывался с головой. Хорошее это изобретение - шинель русского солдата. Было не очень приятно, когда на улице лил дождь. Шинель тогда насквозь промокала. Но это тоже было не страшно, зато она - тёплая. Нагрелась у печки.
Я засыпал. Во сне являлись призрачные видения. Наша квартира на Ордынке, потом возникла знакомая улица, недалеко от Централ Парка. Иногда я видел грустное лицо мамы. Она смотрела на меня и спрашивала взглядом, как тебе там? Изредка во сне появлялся силуэт девушки, черты лица трудно было различить, но я знал, что это Инна. То я сижу за партой и с ужасом вижу, что «Бочка» останавливает ручку напротив моей фамилии, а я не решил домашнее задние. Кошмарный сон! То я нахожусь на заводе, только что закончил сверлить и разворачивать отверстия. Горд неимоверно. Это самые главные силовые крепления крыла. Подходит контрольный мастер Завороцкий. Проверив отверстия, он говорит, что они запороты, и узел уйдет в брак. Я просыпаюсь в холодном поту. Вот повезло, это только сон! Поворачиваюсь на другой бок. Уснуть не могу. Скоро смена караула.
Иногда нас посылали в караул на дивизионные посты. Они находились в самом центре города. Охраняли штаб дивизии, комендатуру, прокуратуру и что-то еще. По улицам ходили люди в штатском. Я совсем от этого отвык. Проходили мимо молодые девчонки. Это возбуждало. С наступлением темноты загорались окна домов. За занавесками двигались тени. Там шла жизнь. Я вспоминал, как заглядывал в праздничные окна в Нью-Йорке. Здесь все было по-другому. Свет в нижних этажах был потушен. Над городом через столько лет после войны все еще тяготели ее последствия и память о ней.
Служба шла своим чередом… Наступила осень 1957 года, 23 ноября. Я стоял на железнодорожной платформе, нагруженной углем, с совковой лопатой в руках, в теплом солдатском бушлате. Моросил мельчайший, как водяная пыль, дождь. На эту товарную станцию я прибыл больше года назад. Сегодня день моего рождения. Мне исполнилось двадцать лет. Можно подводить первые, предварительные результаты, достигнутые в жизни.
Я окинул взглядом платформу, она была почти пуста, лишь кое-где лежали небольшие кучки угольной крошки. Работа подходила к концу… В армии оставалось служить еще два года.


       24 августа 2003 года.