1
Раннее осеннее утро. Маленькая упругая речушка Смотрич упрямо пробивает в скалах путь и,устремляясь вперед, ласково касается прибрежных ив. Неподвижно застыла старая городская ратуша. Молчат сонные мостовые. Тихий подольский городок еще не проснулся.
Одинокая черная фигура медленно ступает по узким улочкам. В утренней полутьме ее почти не видно. Шаг тих и ровен, голова низко опущена и все тело сгорблено в плотный комок.
Неужели это он, художник Р., некогда гордый и несгибаемый? Возможно ли, чтобы злая судьба так сломила его, вволю насмеявшись над смелыми планами?..
Прошло четыре года с той поры, как была осуществлена передвижная крестьянская выставка. Вячеслав стал жить в цветущем городе, который словно был создан природой для художников и поэтов.
Здесь он открыл первую художественную школу для крестьянских детей. Что за прекрасное время было - время восхождения молодых ростков, пробуждения ярких талантов, отчаянное время проб и открытий!
И до чего же тревожное и жестокое время!.. А разве оно бывает спокойным?..
Заканчивался 1908 год. Пронеслись по бескрайней России - от Подолии и Польши до Урала и Сибири, - повсюду заливая кровью и осыпая проклятьями, бунты и революции, первые братоубийственные нелепые бойни и схватки, подавленные и тлеющие огоньком террора и мести. За что? Кому? Во имя чего?..
Глухо звенели цепи и кандалы, трещали колодки, свистели бичи и нагайки, вдалбливая и вбивая в народ милосердную покорность.
В то странное незнакомое время пощечин и оскорблений в школе Р. были приняты дружеские и демократичные отношения. Молодые художники, гончары и керамисты были благодарны своему директору за уважение и любовь, которые он дарил им без остатка, от всего своего щедрого сердца...
- Неужели?.. Неужели все кончено и потеряно? - судорожно спрашивал себя Вячеслав. - Стоило только на миг... на единый счастливый миг почувствовать себя действительно нужным и полезным, как всё-всё вокруг воспротивилось и встало на дыбы! "Вам надлежит в течение двадцати четырех..." Боже мой... Завтра... уже завтра я не увижу тебя, леле моя, Украина! Все прощай... И мои милые ученики, и этот чудный город, и всё-всё на свете!.. Кисть выпадает из рук. Не могу, не могу писать... Да и как жить слепым и беспомощным, глухим и безответным в этом стократно проклятом мире? Как жить?..
Вячеслав остановился и незаметно для себя заговорил вслух:
- Да нет! Нет же! Выше голову, расправить плечи!.. Никто не должен видеть, как мне худо и горестно в эту минуту. Никто! Даже друзья...
Светало... Под ногами шептали опавшие листья. Вячеслав не знал, куда идти, но ноги сами вели его к школе, и он очень удивился, когда, очнувшись, обнаружил небольшое здание, в котором укромно ютилась его школа.
- Ну, что ж!.. Уходя, громко хлопнуть дверью, - проговорил, невесело усмехнувшись, художник и, откинув густую прядь смоляных волос, заскрипел сапогами на пороге...
В художественном классе, обычно тихом и сосредоточенном, было шумно и беспокойно. Перебивая друг друга, учащиеся кричали и отчаянно размахивали руками. Стучали парты, падали мольберты и длинные треноги. Общее многоголосое негодование готово было выплеснуться на сонные улочки.
- Это возмутительно!
- Мы протестуем!
- Долой драконов!
- Долой "людей в футлярах"!
- Долой!..
- Долой!..
Молодые люди, сгрудившиеся в центре художественного класса, напоминали одну большую семью, лишившуюся своего кормильца.
- Мы должны написать протест на имя градоначальника со всеми нашими требованиями!
- Мы не позволим, чтобы был уволен наш директор!
- Это позор для всей нашей школы...
Художник вошел неслышно, но взгляды всех его учеников с мольбой устремились к нему. Он был такой же, как всегда, каким они его знали.
- Вячеслав Константинович! Неужели?.. Правда ли?.. - послышалось одновременно сразу несколько взволнованных голосов.
- Да, друзья мои... Я отставлен от места и вынужден, по распоряжению его высокопревосходительства, отправиться в Туркестан...
- Вячеслав Константинович! - громко произнес бойкий юноша невысокого роста в куртке мастерового. - Каждому из нас ясно, кто истинный виновник прекращения вашей бескорыстной деятельности. Каждый из нас возлагает на этих "людей в футлярах" нравственную ответственность за преступления перед нами и народом Украины. Мы лишь десятки тех миллионов жертв, которые страдают, благодаря темным силам...
Учитель поднял руку, остановив его.
- Нет-нет, дорогие мои... - его голос неожиданно дрогнул. - Советую вам, и если вы действительно дорожите мной... то прошу вас не принимать никаких действий, не вести никаких разговоров в отношении моей особы.Не нужно нам новых бунтов и революций. Ваше дело - искусство. Не спорьте, все это в ваших интересах, господа будущие художники... Я благодарю вас за ваши слова и любовь ко мне, вашему учителю. Вы - талантливые люди, и ваш талант уже не должен принадлежать только вам. Живите и творите для народа! Пусть он поверит в вас. Фальшивым заигрыванием вы ничего не добьетесь. Рука у вас твердая, голова светлая, глаза ясные...
Легким движением он потрепал кудрявую головку рядом стоящего паренька.
- Вас я никогда не забуду. Надеюсь в вашем ответном чувстве. А за сим - прощайте и не поминайте лихом!..
Он в последний раз обвел глазами своих питомцев. Какими большими они стали за четыре года! Как выросли духовно, как возмужали!.. Не пропадут, нет-нет, не пропадут - попало семя на благодатную почву...
Юноши низко потупили головы, будто в чем-то извинялись, а девушки - те просто не могли сдержать слез.
- Прощайте! Прощайте, Вячеслав Константинович! Дорогой наш...
Вячеслав резко повернулся и вышел из класса. По коридору, навстречу ему, неспеша проходил новый директор, человек вполне благонамеренный и вполне доверительный. Слегка усмехнувшись, он подчеркнуто учтиво поклонился. Вячеслав гордо прошествовал мимо, не удостоив его внимания.
- Каков, однако, хам, - прошептал ему вслед благонамеренный. - Поделом же тебе, поделом...
Вячеслав не обернулся. Лицо его казалось спокойным и безмятежным. Походка ровна. Ничто так и не выдало его душевного смятения.
"Уходя, громко хлопнуть дверью", - опять вспомнилось ему и, зная, что его преемник по-прежнему смотрит вслед, надеясь услышать его жалобные мольбы или слова оправдания, он быстро схватился за ручку двери...
2.
Откуда оно, это щемящее отчаяние? Падают руки, слепнут глаза. Грядет неведомая тоска, заметая лицо бессильными слезами. Откуда оно, это великое отчаяние, невыносимое, мрачное и беспробудное, залитое кабацкими реками? От татарского ли ига, от шляхской ли панщины, от цусимского ли разгрома?.. Отчаяние... От бесконечного ли топтания на месте, от льстивых ли ходатайств и просьб, от высочайших ли насмешек и отказов, от маскарадной ли жизни и мишурного приторного счастья?
Безрассудно-гордое и униженно-растоптанное отчаяние. Не спастись, не укрыться от плевков черствости и пощечин хамства. Не замазать жирными красками живой портрет отчаяния. Вечного Отчаяния...
Вячеслав вгляделся в зеркало. Вот, во-о-от она, первая серебристая прядь... А вот и кривая бороздка морщин. В его-то тридцать три... Тридцать три - возраст Христа перед распятием. Художник глубоко вздохнул и невесело улыбнулся. Теперь ему остается только воскреснуть.
Что впереди? Забитая глушь, забвение, старость. К чему приложить свои руки, свой ум, свое сердце? Кому он будет нужен?..
Его нерешительный взгляд остановился на большом рисунке - автопортрете. Улыбка молодого бородача была беззаботна и игрива.
"Какое глупое выражение! Нет, нет... Все, довольно!"- неожиданно закричав, художник схватил рисунок и одним движением рук уничтожил его, рассекая кудрявую голову пополам.
Крепко сжав в кулаке сухую кисть, Вячеслав резко встал и бессознательно зашагал по комнате.
Пришла беда - открывай ворота... Судьба, сговорившись со всеми тайными силами ада, мстит ему. Неудавшаяся семейная жизнь, увольнение с любимой работы, угроза ареста, гонения, а в итоге - почетная ссылка и ни гроша в кармане.
Еще недавно рядом находился человек, который мог в любую минуту прийти на помощь. Совсем недавно...
Перед глазами Вячеслава зримо встает Херсонская выставка. Безлюдные глухие степные края, изредко отмечаемые случайным жильем. Художники успели выехать из Одессы, где выставка продолжалась около месяца, накануне всеобщей забастовки и волнений. В небольшом степном поселке их ожидает жандармский обыск. Отрывистые, рваные слова приказа. Бесцеремонный фараон с пышными, будто нарисованными, усами спешно и неаккуратно открывает ящики с картинами. Что ему Репин с Куинджи? Что ему искусство?.. В глаза жандарму так и впивается огромное полотно Вячеслава "На Украине". Длинной голубой лентой протянулся Днипро - далеко-о-о... А на берегах чабаны да лирники машут руками, как птичьими крыльями. А дивчата в красных веночках песни поют.
Но блюститель, словно одноглазый киклоп, тупо вперился в ярлычок с названием картины.
- Эт-т-то что такое? Украина?.. Что сие означает - У-кра-и-на, милысисдарь?.. У нас, извольте заметить, в государстве Российском, имеется Малороссия. Именно так-с - Ма-ло-рос-сия...
Срочный арест картины, неизлечимая болезнь Лажечникова, горестное полотно растрелянного Петербурга, - все это пронеслось в один миг в голове художника, затмевая счастливые часы всенародной радости его выставок.
- Шура, где жы ты, где?.. - зашевелил губами Вячеслав. - Как мне не хватает тебя, друг ты мой...
И опять встают горестные эскизы захудалого тифозного барака, беспорядочная пальба на улицах, одинокий крест на могиле близкого друга...
Внезапно совсем рядом предстает фигура Репина, неуклюже склонившего пышную голову набок. Прищурив глаза и чуть подбоченившись, он торопливо произносит:
- Ну, конечно, дорогой мой... Мы непременно добьемся празднования Шевченковских дней в Петербурге. А памятник ему необходим в самом центре Киева. Есть у меня идейка - написать Тараса в облике Прометея. Кажется, у него есть такая поэма?
- Да, есть... "Споконвику Прометэя там орэл карае..."
- О-о, прекрасные строки!.. Да-да, представьте себе - Прометей и орел, клюющий его сердце, там, на горе... И Шевченко - не сдавшийся мученик и бунтарь...
- Илья Ефимович, какое чудное сравнение!..
- Я непременно... непременно напишу такого "Прометея"...
И он был написан Репиным и послан Вячеславу. Тот тут же телеграфировал мастеру: "Прометей" получен и вся громада шлет Вам велику "подяку"... Резонанс от репинской картины был огромный на Украине. Вячеслав собирался отпечатать цветные открытки в пользу пожертвований на памятник Шевченко. Но все близкое и желаемое для него оказалось невозможным. Оставшись без гроша, он обращается к толстосумам-меценатам, но те придирчиво отворачиваются, предчувствуя близкую и долгую опалу ретивого художника. Наконец, "Прометей" был продан за бесценок...
- Боже мой! Боже мой! - облокотившись на руки, Вячеслав несколько раз повернул головой...
... Ее звали Катерина. Может быть, Наталочка. Ирина... Это не известно. А он звал ее по-своему:" Моя золотая девочка". И была она дочерью каменец-подольского градоначальника. Маленькая, тихая семнадцатилетняя красавица. Глубокая тайна художника. Но стоит ли ее открывать, эту тайну? Пусть она лежит себе глубоко-глубоко на дне реки.
Но ведь было, было...
И выпало им короткое счастье, словно птичий полет через Смотрич к старой крепости. Задул Боже свечку - и ворвался в комнату холодный ветер непонимания и злобы.
А в комнате жила любовь... Длинные девичьи косы, словно шелковые волны, рассыпались по белым худым плечикам, дрожащим от слез...
У Вячеслава - семья, маленькая дочь, выставки, школа, и все-все вокруг него рисует и лепит, пляшет и поет. Так, казалось, и будет вечно.
А любовь как буря. Пришла, утопила собой, закружи-и-ла и унесла в неведомую даль. И осталось только ждать и считать часы до новой встречи.
Бросить семью, в конце концов?.. Ну, что - жить без любви?.. А совесть, а мучительный долг?..
Господи, господи, прости меня, грешного... Но я не могу, не могу, не могу уйти. Это было бы... это было бы подло...
А вот так - тайно, ночью - не подло? Перед собой, перед Господом, перед всем городом, что носит тебя чуть ли не на руках.
А Катерина?..
А твоя дочь?..
Но так хорошо, так легко полететь с маленьким ангелом в вышину, замерев от счастья.
А потом - упасть, разбиться в одночасье. И не будет выставок в Галичине, и школы в Каменце, тобой рожденной и выпестованной не будет, и ее, золотой девочки, тоже не будет на маленькой акварельке.
Что сможет сделать она, робкая, маленькая, когда городская молва выплеснет наружу свою желчь. Что она против семейной тюрьмы, что мощнее и неприступнее старой крепости за Турецким мостом.
Остается одно - расстаться и бежать куда-нибудь: за границу, в Петербург, в Туркестан, на край света, бесповоротно, навсегда...
Боже мой, помилуй мя...
Его пробудил неожиданный голос грузного ямщика:
- Ба-а-рин! Кони маятся!..
- Да, пора... Изволь отправлять.
Вячеслав, слегка побледнев, встал и направился к крыльцу.
У калитки, возле груженных лошадей, со свертком в руках стоял вихрастый паренек. Ямщик цыкнул было на него, но тот не обратил на это никакого внимания, прижавшись к лошадям.
- Василь?..
- Вячеслав Константинович!
Они обнялись и долго так стояли, не произнося ни слова. Каждому было ясно все без долгих путаных, бессвязных речей, что эта их встреча последняя. Наконец Вячеслав тронул паренька за плечо и знакомым движением потрепал его кудри.
- Ну, прощай, Василек! Не поминай-ка лихом...
Смущенный Василь быстро развернул сверток и извлек небольшой акварельный этюд.
- Примите, Вячеслав Константинович, от чистого сердца...
Вячеслав невольно улыбнулся. На него смело, уверенно и смеясь глядело его же собственное бородатое изображение, очень похожее на только что уничтоженный автопортрет.
Василь тщетно пытался остановить слезы, по-мальчишечьи теребя кулаком. Но они текли сами, соленые, капля за каплей, такие непрошеные и такие необходимые в трудный момент дорогой потери.
- Вы для мэнэ як батько булы... - только и сумел произнести Василь, снова бросаясь к художнику.
- Ну, полно, полно, Василек...
Он вскочил на телегу. Кучер злестнул лошадей, и груженная наскоро и налегке повозка тронулась. Василь стоял робко и неприкаянно, долго махая вслед. Вячеслав глубоко вздохнул и надолго закрыл глаза руками.
Прощай, прощай, Украина! Прощайте, Васили и Тарасы, Оксаны и Катерины, Днипро и Смотрич, полонины и гаи, гопаки и колядки. Прощай, родной, неповторимый край!
Он будет ехать долго-долго, через множество захудалых губерний и провинций, по мостовым и едва проложенным тропам. Словно кадры кинохроники, пронесутся перед ним постоялые дворы, покосившиеся трактиры, кривые мельницы, золоченые купола церквей, задумчивые лица мужиков, рваные нищие, слепой певец, поющий "Дывлюсь я на нэбо...", долговязые и сонные городовые, шумные школяры, бесстыжие кокотки и ряженые бабы.
Долго вслед ему будут доноситься крепкие, несовместимые запахи малосольных огурцов, грибов, капусты, ягод, расстегаев, дешевых духов, сирени, соленого пота, спирта и конского помета. Все вокруг будет суетиться, кричать, сновать, торговать, просить, требовать, страдать, вопить, воровать, бить,греховничать, материться, молиться, пьянствовать, объедаться, голодать, лебезить, ненавидеть, скоморошничать и христарадничать, - одним словом, жить своей неповторимой русской жизнью. Не хватит кисти, красок и полотна, чтобы написать все деяния людские, слив все воедино и ничего не упуская, не утаивая. Не хватит жизни человеческой, - пусть она и вовсе не соблаговолит откланиваться лет до ста, - чтобы постичь ее всю, до остатка, до капельки, до самого последнего мазка лукавой кисти-судьбы.
Но вот старая жизнь уходит, расплываются краски. На смену ей бежит, торопится, размахивая новыми событиями и людьми, другая жизнь.
О, жизнь человеческая! будь достойна благословения и счастья! Будь крута, но пряма. Падай, но поднимайся.
Жизнь... Эх, жизнь... Полувековая земная каторга. Нищая и обездоленная. Не надышаться тобой, несносная ветреная плутовка, черт тебя дери!
Не горюй, жизнь! Ты так прекрасна в голубизне неба и зелени дубрав, в нежных переливах бандуры и громовых раскатах сурная.
Не умирай, жизнь! Даже если ослабев от напастей и одряхлев от старости, ты захочешь покоя и молчания, не спеши захлопнуть двери и уйти в Никуда.
Милая жизнь, - живи!..
3.
Середина августа. Ташкентский старогородской базар. Солнце палит безжалостно. Медленно провожая дни, все еще тянется, словно тяжело навьюченная арба, потный, обезвоженный и вконец измучивший видавших виды аксакалов саратан - сорокадневный "мертвый сезон" на Востоке. Безоблачное небо поднялось высоко-высоко и нет никаких сил, чтобы набросить на него тюбетейку. Жара, невыносимая жара!..
Вячеслав неторопливо бредет по многолюдному базару, поминутно оглядываясь по сторонам и кивая головой на призывные крики торговцев. Те кричат вразнобой, стараясь перемочь друг друга, называя и расхваливая свой самый лучший, по их мнению, товар на всем базаре, достойный внимания Аллаха. В воздухе стоит один сплошной непрерывный гул тысяч голосов, слитых в едином хоре базарной кантаты.
- Ке-е-ли-ин! Ке-е-ли-ин!
- Пад-ха-ды! Пад-ха-ды!
- Салом алейкум!
- Ваалейкум ассалом, ака!..
- Насвай бор!
- Па-ло-ов! Сом-са-а!
- Ха-сы-ып! Ха-а-нум!
- Киш-миш! Кур-ра-га!
- Ка-а-тык! Ку-у-урт!
- Ша-а-шлык!
- Ни-и-шол-ды-ы!
- Оби-нон! Ли-и-пошкя бор... Урус, мана липошкя, - отмахиваясь от бесконечных мух, обращается к Вячеславу подвижный черный торговец, смотря на "уруса" удивленным немигающим взглядом, стараясь ответить себе, кто перед ним стоит. И, решив, что это, вероятно, большой-большой начальник, почтительно перед ним склоняется.
Вячеслав, улыбаясь, покупает лепешку, обжигающую пальцы. Одет он действительно не по сезону: белый офицерский мундир, на груди которого красуется Станислав, фуражка с кокардой, лайковые перчатки на руках. Прибавьте к этому никогда не сбриваемую бороду и длинную пробивающуюся сквозь фуражку шевелюру.
- Вячеслав Константинович! Вы ли это? - неожиданно слышит он чей-то знакомый голос, оборачивается и видит пожилого сухопарого мужчину в ситцевой рубахе и соломенной шляпе, опирающегося на легкую трость.
- Бог мой! Самуил Мартынович Дудин? Ученик Куинджи?! Здесь, в Туркестане?! - громко восклицает Вячеслав, обнимая старого художника.
- Ну, моя-то персона давненько здесь обитает. А вот вы, я вижу...
- Всего с неделю. Оформляюсь во вторую женскую гимназию учителем живописи.
- А Станислав?..
- О-о... Представьте себе, за пять лет проведения на Украине наинужнейших выставок - ни слова одобрения, а за пустяковый сбор в Питере - извольте Станислава.
- Да, у наших нынешних мэтров свой счет...
Художники на мгновение замолчали, одновременно ощутив и воочию представив рядом с собой человека, недавно почившего, которого они почитали своим истинным мэтром и учителем - Архипа Ивановича Куинджи. Вячеслав отгадал мысли своего собеседника.
- Да, Самуил Мартынович. Когда уходят такие титаны, как Куинджи, на всей земле становится сиротливо и холодно...
- А вы помните?.. "Все население России, задыхаясь в тисках бюрократического произвола, доведшего нашу Родину до полного разорения..."
- Да-да... Конечно, помню. "Можем ли мы, художники, оставаться в настоящее время безучастными свидетелями всего, происходящего вокруг нас?.." Честный человек не может... не имеет права забыть это, Самуил Мартынович. Даже находясь здесь...
Прошлое для них казалось слишком близким. Они вспомнили резалюцию художников, что была опубликована 8 мая 1905 года в газете "Право". А подписали ее 113 художников и скульпторов.
Писали, шумно оспаривая каждую новую фразу, выбрасывая и вписывая, будто штрихи на портрете.
Это был ответ лучшей части интеллигенции на новые гонения и репрессии, на рогатки и цензуру, на Кровавое воскресенье и Цусиму...
- Пишете ли что-нибудь, Вячеслав Константинович?
- Увы... С тех пор, как пришлось покинуть Украину, ни единого этюда. Не могу...
- Понимаю... Но поверьте, это не беда. Вы только посмотрите, сколько здесь света и красок!..
Они пробирались по шумному базару, что продолжал торговать и спорить, смеять, есть и пить, обливаясь потом. Туда-сюда сновали торговцы с полными арбами, малоимущие дехкане на тощих ишаках, одетые в паранджу женщины. Все здесь существовало по строго установленному Кораном закону и не представляло себе иной жизни, кроме этой.
Дудин оказался прав. Базар в старой, мусульманской, части города был многокрасочен и ярок. Сюда отовсюду стекался народ - сбыть и приобрести выгодно товар, узнать базарные новости, посудачить, не спеша отведать утренний плов, запивая ароматным кок-чаем, вытянув ноги на курпаче в старой базарной чайхане, послушать речь аксакалов, вставить неглупую реплику на импровизированной аские, поглазеть на дарвозов-канатоходцев и, если еще продолжает звенеть таньга в суме, то купить какую-нибудь домашнюю утварь.
- Кстати, Вячеслав Константинович, - проговорил Дудин, смешно перебирая ногами и играя тростью. - Есть у меня к вам дельное предложение...
- С нетерпением слушаю вас, Самуил Мартынович.
- Но сначала хотелось бы, поскольку я как-никак ваш проводник, показать кое-что.
- Неужели есть еще нечто такое, чего мы еще не пробовали?
- О нет! Это отнюдь не съедобное, но для вас, надеюсь, будет очень вкусно...
- Вы меня интригуете!
- А знаете, Восток - тончайшая прядь и острейшая специя. Здесь все, абсолютно все нужно делать не спеша, вроде бы с ленцой, и не сразу бросать все свои кости...
- Ну, Самуил Мартынович, вы уж и вовсе стали восточным человеком.
- Погодите-погодите, Вячеслав Константинович, - смеясь возразил Дудин. - Придет и ваш черед - и вы торжественно наденете чалму и халат и будете похожи на какого-нибудь восточного бея.
Незаметно художники подошли к длинному ряду ремесленников и кустарей.
"Вж-ж-жик, вж-ж-жик... щ-щ-ща, щ-щ-ща... шр-шр-шр, шр-шр-шр... тр-рах, тр-рах..." - доносились резкие звуки от острых металлических предметов.
Расположившись на ветоши или циновке, а то и просто на земле, причудливо скрестив под себя ноги, работали мастера-усто. Со стороны ремесленный ряд напоминал огромный улей, где каждый выполнял свое дело, свое предназначение.
- Вот мы и пришли, дорогой мой Вячеслав Константинович,- произнес Дудин, указывая тростью на передних кустарей. - Это так называемые "куляли", или гончары, а там дальше - "мисгари" - медники.
- Интересно, интересно, - проговорил Вячеслав, подходя вплотную к седому старику, скрючившемуся в три погибели над глиняным кувшином. Пальцы старика работали проворно и азартно, уверенно придавая вогнутую форму быстро кружащемуся кувшину. Рядом с усто мурашами суетились молодые подмастерья,споро расписывая высохшую посуду. На специальной деревянной подставке уже высились вазоны для цветов, пиалы, кувшины, касы и разноцветные керамические тарелки, впрочем, далеко не лучшего качества.
Вячеслав решил порасспрашивать мастера. Кое-как при помощи жестов ему удалось узнать, что старика зовут Рахматулла Аксакал, родом он из Бухары и, скорее всего, лет ему не менее семидесяти. Подмастерья - его сыновья. Он сам долгое время был подмастерьем у своего отца, а тот - у своего. Нужда заставляет его ездить в Ташкент. Ему приходится затрачивать время на производство посуды ручным способом, но за последний год стал он замечать, что не всегда это выгодно, так как никто его труда и время ничем не оплатит, ведь гораздо дешевле купить обычную безделушку с рисунком. Он бы и хотел улучшить свое производство, научиться формовать, получить возможность лучше обжигать и даже заиметь машины для улучшения техники производства. Но никаких средств у него на это не имеется.
- Подумайте, какой замкнутый круг получается, Самуил Мартынович, - вскричал Вячеслав, взволнованный от всего услышанного. - Мастер способен работать хорошо, но для этого требуется время. А так он сделает десять-двадцать плохих вещей и быстро продаст их, получив средства к существованию. Таким образом, древние, уходящие вглубь промыслы парализуются и вымирают...
- Вячеслав Константинович, а что бы вам не заняться изучением этих промыслов? Посмотрите, сколько их только здесь, на базаре - медники, ювелиры, резчики... А ведь где-нибудь в глубинке есть такие промыслы, о которых мы, европейцы, и слыхом-то не слыхивали...
- Да, это чрезвычайно интересно и заслуживает самого пристального внимания. Нужно обратиться в Управление Земледелия и создать специальный кустарный комитет для изучения кустарной промышленности всего Туркестанского края.
- Вот видите, - усмехаясь, произнес Дудин. - Так вы и стали совсем-совсем восточным человеком...
4.
"Птица... Ну, конечно же, птица! Вот она летит, красиво и уверенно машет крыльями. Выше, выше... Стоп! А здесь что-то ее вспугнуло. Не человек ли? Возможно, он. Выпускает здесь своего слугу - остроклювого ястреба. И вот здесь... да-да, именно здесь ястреб настигает добычу..."
Вячеслав низко склонился над причудливым шелковым рисунком ковра, задумываясь и медленно расшифровывая витиеватые символы орнаментов.
Под влиянием постулатов Корана, запрещающего изображать человеческий лик, восточные ковровщицы - гиллям-токувчи - вышивали рисунки, похожие на сложные геометрические фигуры.
"Странно, - думал Вячеслав, - в украинских килимах да и на персидских коврах травы, цветы, птицы, люди выражены довольно ясно, а здесь... Чем-то таинственным веет от всего этого".
И тут художник резко встал, осененный неожиданной мыслью. Нет, это не птица. Как же раньше он не понимал? Знаменитая гиллям-токувчи изобразила на ковре свою печальную жизнь.
... Базар-биби, каршинская гилямчи из маленького кишлака Аим, уже который день от восхода до заката ткет богатый ковер для местного бая Султана-Ходжи. Ковер станет калымом бая для его зажиточной невесты, и поэтому скаредный Султан-Ходжа на сей раз не посмел поскупиться. Приказал собрать самую лучшую белую шерсть в округе и выткать богатый ковер - яккаджиляу, чтобы ни у кого поблизости не было такого.
Рядом с Базар-биби сидит ее маленькая озорная помощница - Зухра, черноглазая попрыгунья с двенадцатью заплетенными косичками. Что-то быстро щебечет Зухра, поминутно задавая вопросы опытной гилямчи, но не спеша и не весело отвечает ей задумчивая Базар-биби.
Что ждет тебя, девочка моя, горестно думает гилямчи. Пройдет немного времени - и закроешь ты лицо свое от щедрых солнечных лучей и безоблачного лазоревого неба. Длинный черный чачван спрячет тебя от людей. Ты станешь четвертой женой престарелого толстого бая с жирными промасленными руками. Вместо шелковых нитей ковра пальцы твои узнают казаны и тандыры, которые ты безропотно будешь отмывать и чистить после шумного тоя. Рано состарят тебя бесконечные угрозы и побои сварливого мужа. Никто больше не услышит твой громкий задорный смех. Неграмотная и забитая, ты станешь рабой своего господина, и он, словно вещью или игрушкой, забавляясь и хвалясь тобой перед своими друзьями, будет вытравливать в тебе остатки человеческой гордости, доброты и ласки.
Базар-биби слыла, наверно, такой же беззаботной непоседой, порхавшей, словно маленькая птица на этом ковре. Все выше и выше летела птица - все краше становилась девушка. Влюбился в нее молодой и славный джигит Ахмед - кудрявый черный барашек. Но беден он был и не знатен, и не приняли его сватов ее родители, изгнали с позором. Тогда на беду приметил птицу хищный ястреб, байский сын Усман. И схватил ястреб добычу своим острым клювом, купил ее красоту за богатые дары.
Украдкой плачет Базар-биби, поглядывая на маленькую Зухру. И сливаются горькие женские слезы с тонкими шелковыми тканями. И ложится поэма о тяжелой человеческой судьбе на большой свадебный ковер...
Став секретарем Туркестанского кустарного комитета, Вячеслав с головой уходит в любимую работу.
На лошади он едет в самые глухие кишлаки, пробирается в темные сырые подвалы, где, сгорбившись в три погибели, без устали работают мастера. Художник спрашивает и записывает, удивляется и негодует. Какая высокая культура! Какие прекрасные мастера! И какие ужасные условия!
Он пишет всевозможные докладные и рапорты на имя генерал-губернатора, добивается официального приема, надеясь улучшить жизнь кустарей, открыв новые мастерские и артели.
Но генерал-губернатор, старый тучный господин, снисходительно его выслушав, глубокомысленно изрекает:
- Не нами заведены вековые традиции сартов и других туземцев, и, я полагаю, незачем нам в убыток и вред самим себе в ближайшие сто, двести лет менять что-либо в их укладе и сознании. Мы их отцы и покровители, но о своей жизни выросшие дети должны позаботиться сами...
"Разумеется - должны позаботиться сами", - невольно повторил про себя Вячеслав, и перед его глазами зримо встал обнаженный до пояса гончар, изможденный водонос, полуслепая обессиленная ковровщица, униженные батраки, с утра до ночи гнущие спины на байских хлопковых полях. Немеют пальцы, черствеют ладони, сливаются все окружающие звуки в один монотонный скрип маховиков и веретен.
"Незачем менять в ближайшие сто, двести лет..."
Взбрыкни кобылицей, История, - пройдет неполные три года, как до выжженной и обессиленной Средней Азии, словно свежая арычная вода, доплывет, словно звонкая песнь ласточек, долетит из заснеженной России весть о больших переменах. И сгорбленный народ сам позаботится о себе и расправит спину, чтобы никогда больше не кланяться хозяевам.
Молодые мастера начнут строить новую жизнь. Выткет на праздничном ковре юная вышивальщица Зухра вместо острых ястребиных когтей пятиконечную алую звезду...
5.
1923-й год... Молодая неокрепшая советская республика , едва оправившаяся после долгих лет кровопролитных войн, впервые собирается организовать в своей столице крупную сельскохозяйственную выставку. 10-й Всероссийский съезд Советов определяет, что страна должна показать на этой выставке свои основные достижения в области восстановления, укрепления и развития сельского хозяйства на новых началах и под руководством рабоче-крестьянской власти.
Страна разорена дотла. Пухнет от голода Поволжье, мерзнет Питер, страдает от тифа Украина, отстреливается от коварных басмачей обессиленный Туркестан. Казалось бы, кому, зачем понадобилась эта дорогостоящая выставка? Для чего сотни разных людей, занимавшихся важными деламим, оторваны от них и собраны вместе в Нескучном саду, возле бывшей подмосковной дачи екатерининского фаворита Орлова-Чесменского? Для чего ими были воздвигнуты павильоны, перевезены машины, экспонаты, целые семьи народов?
Право, нужно ли было все это? Да, нужно! Нужно... Нужно было продемонстрировать, доказать всему миру, такому враждебному и непонимающему, что страна-то жива, несмотря на все ее экономические трудности. Нужно было наглядно и массово показать русскому мужику и азиатскому дехканину все преимущества молодого, еще по существу не родившегося, колхозного хозяйства.
И закипела работа. Затрещали строительные леса, заелозили лебедки, потянулись вереницы груженных носилок с щебнем и кирпичом, застучали топоры над досками и пошли молотки вбивать первые гвозди. В Москве началась грандиозная стройка.
Художник Р. стал одним из членов выставочного комитета Туркестанской республики. На его плечи легла большая работа по созданию павильона.
Бледно-голубой восточный павильон, похожий на древнее медрессе, назовут жемчужиной выставки. Четыре огромных зала пересеклись вдоль двумя рядами стильных колонн. Зал, примыкавший к главному фасаду, обращенному лицом к Крымскому мосту, почти равный по длине фасаду Большого театра, подошел вплотную к центральному залу с двумя боковыми крыльями. Левое крыло выходило прямо на берег Москвы-реки. Мотивы фасадов павильона были заимствованы художником с ташкентских Шейхантаурских ворот, входные двери которых он предложил использовать на выставке. Боковые же фасады были расписаны в стиле майоликовой облицовки среднеазиатских мечетей.
Старейшие мастера-узбеки приехали в столицу для осуществления уникальных росписей внутри павильона. Рядом со знаменитыми усто работал в павильоне маленький паренек в тюбетейке - Мухидка. Был он лет двадцати, если не меньше, темноволосый, загорелый, с веселыми искорками в глазах. Закончил Художественно-кустарную школу при Совнархозе в Ташкенте и поехал по направлению Вячеслава в Москву на выставку.
Смотрел учитель на своего ученика и только диву давался. Ну откуда в нем, в этом щуплом и забитом мальчугане, столько огня и фантазии, трудолюбия и терпения? Не от древних ли куляли впитал в себя он талант гончара и керамиста?
Часто, дружески похлопывая Мухидку по плечу, Вячеслав напряженно смотрел в его широко раскрытые, пытливые глаза, и ему вновь и вновь представлялся такой же молодой и вихрастый паренек из Подолии, далекий Василек, неведомо где сгинувший в лихолетье гражданской...
Эх вы, мотыльки! Мотыльки революции... Как вы доверялись ей, как любили ее, будто живую! Как бросались прямо в пламя и сгорали там. Дотла... Порубанные казацкими шашками и басмачьими кинжалами , задохнувшиеся в сыпных тифозных бараках или растрелянные в чекистских казематах. Какими преданными, светлыми, добрыми и чистыми вы были! Но чем более вы таковыми на самом деле являлись, тем подлее и яростнее надругивалась над вами ваша идолица и икона - горгона-революция...
Мухидка вместе с мастерами быстро забирается на самую верхотуру по лестнице и, зажав худыми пальцами острый инструмент для резьбы, впивается глазами в чистый потолок, где, по замыслу организаторов, должны распуститься и запестреть разными красками цветы в виде восточной мозаики.
С каждым поворотом резца, с каждым новым рисунком все увереннее становятся движения молодого мастера, все чаще слышит он подбадривающие слова седобородого усто, который делает основную роспись. Робкая улыбка возникает на Мухидкином лице.
Жарко, пыльно... Глаза заливают соленые капельки пота. Юноша смахивает их рукавом и неожиданно теряет свою тюбетейку, с которой он никогда не расстается ни в жару, ни в холод. Она падает прямо к ногам незнакомого старичка с бородкой, в очках и в черном плаще. Рядом со странным старичком Мухидка узнает своего учителя - художника Р., шедшего торопливой походкой.
Стремясь заполучить обратно свою неразлучную спутницу, Мухидка прыгает с последней лестничной ступени и попадает прямо в объятия старичка.
- Ну что же ты, Мухидка?! - слышит он сзади сердитый голос Вячеслава Константиновича. - Бросаешься прямо под ноги...
Мухидка, теребя злополучную тюбетейку и виновато опустив глаза, негромко произносит слова прощения. Незнакомец, вовсе не сердясь, добро и даже как-то кокетливо улыбается юноше, а потом, поворачиваясь к художнику, спрашивает:
- Так это и есть тот самый знаменитый Мухидка?
- Тот самый, Михаил Иванович. Мухитдин Каримов, керамист...
Только сейчас понял-таки паренек, что стоит перед ним не кто иной, как Всероссийский староста, председатель выставочного жюри Михаил Иванович Калинин, который пришел посмотреть, как идут строительные работы у туркестанцев.
- Ну так что, Мухидка, нравится ли тебе в Москве? - спрашивает Калинин, опять краем глаза поглядывая на художника.
Мухидка, не справившись с волнением, смотрит на своего учителя, а тот, зная, по-видимому, о цели калининского вопроса, дружелюбно кивает головой.
- Москва... Якши... Нравится... - проговорил Мухидка и широко раскрытыми глазами посмотрел на Всероссийского старосту.
- Ну так вот... Мухид Рахимов, - серьезно и в то же время улыбаясь глазами говорит Калинин. - Учитель твой просит, чтобы ты продолжил учебу в Москве. Согласен ли ты после выставки остаться здесь?
Мухидка, не решаясь ответить, еще раз посмотрел на своего учителя. Вячеслав вместо ответа плотно зажмурил и открыл глаза.
- Катта рахмат... - с глубоким чувством прошептал Мухидка. - Катта сизга рахмат, муаллим...
- Учись, учись, дорогой Мухидка, - сказал Вячеслав, крепко сжав его плечо.
... Пройдет время. Мухидка станет Мухитдином Каримовичем Рахимовым, народным художником Узбекистана, кандидатом искусствоведения, автором книг по народным промыслам, закончит два института, станет педагогом и настоящим мастером своего дела.
Я успел его увидеть. Примерно за полгода до его ухода. Это был старый уставший человек, еле волочивший ноги. Он говорил едва дыша, медленно, с трудом подбирая слова. Но в его глазах - да-да, правда! - я сумел-таки обнаружить те самые волшебные каримовские искорки...
26 августа в торжественной обстановке, при огромном стечении народа в Москве был открыт павильон Туркестанской республики. Незнакомые люди поздравляли друг друга как родные. Узбекские тюбетейки сливались с киргизскими колпаками и таджикскими папахами. Море голов, радостных улыбок.
Вот оно... Исполнилось! Наша народная выставка открыта. Первая выставка достижений сельского хозяйства Туркестана. Первая!..
Начался митинг. Его открыл народный комиссар иностранных дел Чичерин, чье имя год тому прогремело на весь мир, когда он провозгласил миролюбивую политику Советской России на Международной конференции в Генуе.
Чичерин подошел к высокой трибуне, что была сооружена заранее, и волнуясь, обвел глазами собравшихся. Рядом с ним, улыбаясь, стоял Михаил Иванович Калинин и наркомвнешторг Красин. Чуть поодаль находились приглашенные гости - турецкий и китайский послы. А за ними, волнуясь, вероятно, еще больше, чем Чичерин, открывающий этот митинг, стояли представители правительства Туркестанской выставки. Первой выставки!..
Незаметным жестом тронув свою аккуратную аристократическую эспаньолку, Чичерин воззвал:
- От имени союзного правительства я выражаю глубокую благодарность представителям братской Туркестанской республики. В вашем лице я приветствую землю древнего Турана, где сходились и расходились все расы и цивилизации, где находится одно из связующих звеньев между народами Европы и Азии. Впервые вы, трудящиеся Азии, решаете сами свою великую судьбу. Вам предстоит труднейшая задача превращения песчаных пустынь в цветущие равнины. Вы должны стать центром соединения всех азиатских народов. Ура, товарищи!
И многоголосое, тысячное "ура" подхватило его последние слова и донесло до самых крайних уголков Нескучного сада.
- Ур-рр-ра-а-а!!!
В светлом просторном павильоне, куда вошли первые посетители, все казалось необычным. По замыслу устроителей, каждая национальная республика и автономная область представляли собой маленькое, хорошо оборудованное, уютное жилище, в котором находился гончар или ковроткач. Прямо на месте, перед изумленными посетителями мастера демонстрировали свое искусство. Это были самые настоящие живые картины народной жизни.
В центре висел огромный палас ручной работы учеников Ташкентской ковровой школы. Возле него в разноцветных тюбетейках и платьях из хан-атласа сидели притихшие его создатели - симпатичные девушки из ковровой школы, что на Урде. Эту школу и ряд кустарных мастерских организовывал Вячеслав Константинович.
Среди учениц находилась и каршинская вышивальщица Зухра. Когда-то несмышленой и наивной служанкой она ткала баям ковры и паласы, работая с утра до ночи. А теперь?.. Теперь она живо и интересно рассказывает о своей школе, о том, как вышивают такие красивые изделия.
- Шерсть для выделки такого паласа, - увлеченно говорит девушка, - должна быть только весенняя, от овец "дуспаи". Белую шерсть получают от овцы "каракулак". Такая овца белая-белая от рождения, только нос и ушки у нее немного черные. "Дуспаи" же в первый год, наоборот, черненькие, а через два года - светлеют. Перед стрижкой таких овец моют в текучей арычной воде. Чапаны берут овец за ноги и полощут их. А когда шерстка высохнет, стригут ее особыми ножницами. Они "кылык" называются. После расчески шерсть прядется вручную. Веретено - "дук" из двух частей состоит: из маленького ствола (его из круглого точеного урюка делают) и из гладкой-гладкой пластинки. "Дук" все время должен вращаться, как маховичок. Вот так и получаются такие паласы...
Подходят незнакомые люди, смотрят на великолепный палас, на прядильный станок и диву даются: как такие молодые девушки-искусницы выткали его. Ну не чудо ли?
В другом зале работают почтенные мастера-усто из Самарканда и Ташкента, Риштана и Маргилана, Коканда и Ходжикента. Любят и уважают на Востоке мастеров! В семьях потомственных усто мальчикам с рождения прививают любовь к труду. И ребенок, не гнушаясь черной работы, неустанно учится месить глину, вырезывать деревянные чурки, ковать железные подковы, мастерить кошмы, точить ножи, лепить кувшины и многое-многое другое.
Среди мастеров находились Кадыржан Хайдаров, Алимджан Касымджанов, Якуб Рауфов и молодой Мухид Рахимов. За ними возвышалась целая гора народной посуды, мебели, утвари. Все это было создано их собственными руками. Тут расписанные глиняные пиалы и керамические блюда, фаянсовые тарелки и фарфоровые кувшины, громадные прозрачные ляганы и медные офтобы, вместительные холодильные кузы и серебряные украшения. Просто глаза разбегались от пестроты и многообразия изделий.
Все экспонаты Туркестанского павильона получили высшую оценку представительного выставочного жюри. Но самой высшей похвалой явилась нескончаемая очередь все новых и новых посетителей.
29 сентября в Москве состоялась организованная демонстрация. Делегаты узбеки прошли от места выставки до Большого театра. Уверенно шли колонны юношей и девушек в национальных костюмах. Радостные и счастливые люди самозабвенно пели "Интернационал" и "Смело, товарищи, в ногу!", а сотни возбужденных и радостных москвичей шумно приветствовали их бурными рукоплесканиями.
Шагай, выставка! Шагай широко, смело, с размахом и удалью! Пусть тебя увидят в Америке и Германии удивленный банкир и озадаченный фермер. Покажи всем, что ты - лицо народа, сбросившего вековую паранджу рабства, народа творца и созидателя.
Э-эх, время-то какое, время!..
6.
На холсте ничего нет. Он совершенно чист.
Аккуратно и плотно натянут на подрамник.
Ровно обрезаны края.
Холст ждет...
К нему не спеша, сосредоточенно думая о чем-то своем, подходит Художник.
Правая рука бережно ощупывает холст, едва касаясь подрамника и гладя его, будто мать гладит волосы и тело больного ребенка.
Левая рука перебирает тюбики с красками на мольберте. Немного пурпурной, чуть-чуть фиолетовой. Затем добавить сурик. А может быть, бирюзовой?..
Чистый холст... Что может быть страшнее тебя? Ты - гениален, ты - совершенен, ты - непорочен. Ты, один ты можешь волновать Художника. Что выйдет из тебя? "Джоконда", "Иван Грозный", портрет, натюрморт, пейзаж, эскиз, незагрунтованный набросок? Что?..
Правая рука разминает кисть. Каждый волосок должен плавно двигаться.
Левая рука находит нужный красочный состав.
Кисть обмакнули в краску и провели тонкую линию на холсте. Появился горизонт.
Холст ожил. Как будто во Вселенной произошел взрыв и родилась новая звезда. А может быть, где-то родился новый Художник?..
Еще одна линия. Еще... Это будет озеро. Голубое озеро с зеркальной гладью. Оно начнется там, высоко-высоко, в самом начале картины. Или всего земного бытия?..
А что если это будут горы, высокие и крутые, заснеженные или покрытые можжевельником.
Указательный палец правой тщательно выписывает контур большого валуна, который лег, словно огромный внеземной ком посреди озера, разделив его на два разных рукава. И спокойное прежде озеро взволнованно забило, гонимое горным ветром.
Левая рука плавно выдавливает фиолетовую краску. Небольшой ее слой накладывается на холст.
Фиолетовые облака?..
Вячеслав сидит на самодельном складном стульчике. Рядом - озеро Иссык-куль. Горы - вот они, кажется, рукой достать можно.
Напротив художника угнездился себе на корточках старый киргиз в своем белом колпаке. Они пьют холодный терпкий кумыс. Киргиз, громко причмокивая шершавыми губами, хвалит напиток и, хитро поглядывая на художника, ждет похвалы и от него.
Серая кобылица, что терпеливо ждет старика, статная. Любовно похлопывая ее по крупу, киргиз славит свою кормилицу. Да-а... Без нее здесь, в горах, ни шагу ступить. Всю жизнь он и живет здесь. Во-он там его юрта. Сколько он проездил по горам этим, один аллах ведает. Пасет здесь отару. Летом тепло, зимой зябко, стужа...
Старик, прищурившись, поглядел на озеро, как будто выискивал в нем самую дальнюю, невидимую с берега, точку. Крикливые чайки, почти сталкиваясь, суетились вдали.
- А знаешь, откуда оно? - говорит он, не отрывая взгляда от озера.
- Откуда? - спрашивает Вячеслав.
- Аксакалы говорят, не было здесь раньше ни озера, ни гор. Одна степь... Два соседних племени здесь жили. В одном из них цвела красавица Айгуль. Волосы у нее как волны, глаза как жемчужины были. Увидал ее вождь соседнего племени Сюйменкул и решил силой завладеть ею. Но отец девушки и ее племя встали на защиту красавицы. Вышло оба войска на большое поле, и кровавая битва должна была вот-вот начаться. Перебили бы друг друга воины, ни в чем не уступали они каждому. И не стало бы в этих местах людей. Только коршуны летали бы, шакалы рыскали да табуны лошадей без всадников метались бы по степи. Да-а... Но опередила всех Айгуль. Вышла она на середину большого поля. Распустила свои волшебные волосы и пронзила кинжалом грудь. Но не алая кровь полилась у девушки, а голубое озеро, что залило всю степь. А отец Айгуль и силач Сюйменкул, и все воины никак этого не ожидали. И застыли они, как будто окаменели. Превратились в большие горы, что выросли с двух сторон озера. Вот так...
Старик наливает из вместительного бурдюка кумыс, наполняя прежде всего пиалу гостю.
Вячеслав, внимательно слушавший рассказ киргиза, успевает тем временем закончить небольшой рисунок на бумаге. Чуть помедлив, он протягивает его старику.
- Ну как, ата, похож?
- Похож... - удивленно проговаривает старик, поглядывая то на художника, то на хитроватого чабана, стоящего со своей лошадью.
- Спасибо, ата, за твой рассказ. Я такую картину обязательно нарисую...
- Молодец! - Киргиз с пониманием кивает головой, поправляя сдвинутый колпак. - Все-все вокруг нарисуй... Гляди, красота какая!
Неожиданно он выпрямляется, подносит руки ко рту, сложив их трубочкой, и, не известно кому, радостно кричит что есть силы:
- О-э-э-э-эй!
Далеко в горах ему отзывается согласное эхо...
Сзади раздаются быстрые шаги и кто-то шаловливо закрывает ладонями глаза Вячеславу.
Елена... Леночка... Ленуся... Это - ты! Это, конечно, ты. Кажется, вся жизнь перевернулась у него с того дня. Вся жизнь...
- Я интересуюсь современным состоянием здравоохранения в Туркестане...
Светловолосая розовощекая девушка в модной фетровой шляпке, кокетливо сдвинутой набок.
Их глаза встретились, но он тут же опустил их. Почему? Сколько людей ему приходилось встречать, сколько просьб приходилось выслушивать! А тут... Он покраснел, смутился и не сразу нашелся, что ответить девушке. Как странно!..
- Дело в том, что... специальный зал по Туркестанской медицине нашим выставочным комитетом не планировался...
Что же это он так стушевался? Вот тебе и местный Казанова!..
Красавица ли она?.. Вроде нет, красавицей не назовешь. Но очень, очень милая. Вячеслав все никак не мог справиться со своим внезапно нахлынувшим волнением.
Они все-таки разговорились. Девушка уже давно работала врачом, была чрезвычайно пытливой и любознательной. В гражданскую она потеряла всех своих родных. А муж... сбежал, как только встретил свою бывшую пассию. "Леночка, наш брак был ошибкой!" Но она не обозлилась на весь свет и не пошла во все тяжкие. Увлеклась своей работой, тяжелой и даже опасной. Казалось, ее интересовало все. Она говорила несколько сумбурно, нанизывая одну мысль на другую, но и в этом беспорядочном сумбуре ему слышались рассудительность и здравый смысл.
Вячеслав и не заметил, как проговорил с девушкой добрый час. Спресованное для всех время сжалось, как пружина, и остановилось только для них. И он, уже неосознанно, иногда отвечая путано и невпопад, что на него, всегда такого сосредоточенного, было непохоже, - понял, что бесповоротно влюблен в эту девушку.
... Ах, боже мой! Вячеслав давно был женат. Но семейная жизнь, как это ни банально всегда звучит, не сложилась. Кто виноват в этом? Да кто, кроме бога, знает это? Он и сам, издерганный житейскими подножками, не мог понять. Трое детей - мал мала меньше. А тут - седина в бороду, бес в ребро. На двадцать два года моложе его новая возлюбленная. Но он ничего не может с собой поделать.
Жизнь шла... Сменялись выставки, писались картины, Украину затмил Туркестан, а счастье...
Счастье-счастье... Что же это такое, Художник? Удачный штрих на картине, красивая постоянная натурщица, выгодная продажа?.. А может быть, просто - ласка и понимание.
И однажды, работая, он поймал себя на внезапной мысли, почувствовав, что наконец прорвалась длинная цепь неудач, сделанных наспех полотен по заказу. Он мог назвать этот день, этот миг, когда мрачные темные холсты сменились светлыми жизнерадостными гимнами жизни. Тогда же, сам не зная почему, живя по-прежнему в Самарканде и Ташкенте, он вновь начал писать далекие украинские пейзажи...
А для Елены это произошло несколько раньше. То была жуткая промозглая ночь в Ленинграде, когда вышагивала при тусклом свете фонарей под его окнами, безуспешно ожидая его бурные объяснения с женой. Она вышагивала свою дальнейшую судьбу, счастливую и печальную, вышагивала мое будущее появление на свет, вымученное и дерзкое, через поколение, когда все смирятся и всех оправдают. Но печали и трагедии, как заученные закодированные исторические спирали, будут повторяться, проклиная грядущую карму рода...
- Леночка! Это ты, я знаю... - говорит он нараспев, по-особому целуя ее руки, выделяя каждый пальчик.
- Витенька! - чуть укоризненно произносит она. - Ну почему ты не купаешься? Вода такая чистая-чистая, как будто зеркало, и каждый камешек, каждая ракушка на дне видны. Наталочка тоже плескалась возле берега, и очень-очень довольна.
Она щебечет долго, сообщая о самых пустяковых и незначительных вещах. Их дочурка Наташа растет быстро. Вот она в своей смешной белой панамке копошится возле воды. А кажется, только вчера они ютились втроем в тесном самаркандском домишке, но были сча-а-а-стливы!.. Влюблены, безумны и счастливы, как только возможно.
- Зато я услышал сейчас старую киргизскую легенду, - улыбнувшись, возразил Вячеслав.
Елена взяла в руки его новые рисунки, подолгу останавливаясь на каждом и давая им свои условные названия.
- Старик-киргиз на лошади... Валун на озере... Девочка с цветами... Ночной Джеты-Огуз... Ой, а что это, Витя?.. Фиолетовые облака? Да разве такие бывают?
- Бывают... Я видел их такими в Карпатах. Да и здесь тоже. Однажды, рано утром, когда вы спали, а солнце еще не поднялось, я видел фиолетовые облака. Легкое, самое первое дуновение ветерка рождает их. Потом они превращаются в лиловые, розовые, какие угодно, - светлеют и уносятся в разные-разные стороны. И наступает утро...
- Интересно, - вздыхает Елена. - Но я почему-то никогда такие не встречала... А вот совсем не азиатский пейзаж. Что это?
- Это и есть Карпаты.
- Как странно, Витя! Неужели можно рисовать по памяти, не видя предмета? Это получается как бы вслепую. Ведь память, даже самая юная и чуткая, все равно зыбка, и не помнит малейшие детали...
- Не знаю, Леночка. Пожалуй, ты права. Как правило, так и бывает. Но иногда я чувствую, что любимый предмет остается во мне надолго, если не на всю жизнь... Смотри же! Это будет небольшой этюд о Карпатах. Там, возле полонин, в зелени деревьев, спрячется хатка. Это не большая изба, не "хатына", а именно маленькая избушка - "хатка". Кто может в ней жить? Допустим, старый лесничий со своей дочкой... И вот она идет себе вниз по тропе к своей хатке...
- Витя, это же я? Ха-ха-ха! Я - лесникова донечка, живу в избушке на курьих ножках, в хатке. Как интересно!
- Вот видишь. Фантазия может отправлять нас куда угодно, хоть на край света... А хочешь, я напишу тебя в длинном восточном чачване, а ты будешь выглядывать из него?
Елена опять засмеялась и вместо ответа только захлопала в ладоши.
7.
Вячеслав и Елена сидят в своей маленькой уютной беседке, увитой хмелем. Это их любимое место отдыха. Здесь всегда прохладно и свежо. Откуда-то доносится запах сирени, настойчиво перебиваемый урюковым запахом.
Они просматривают объемистый фотоальбом, с улыбкой и интересом вспоминая минувшее.
- Смотри, Леночка, вот это вырезки из "Нивы" о наших выставках...
- Интересно, где же все эти люди сейчас?
- Многих разметало в разные стороны. Время-то было какое беспокойное... Рядом со мной, видишь, в шляпе и пенсне - мой друг Шура Лажечников. Вместе мы с ним наше дело начинали...
- Ты рассказывал, что он умер совсем молодым?
- Да, от тифа... Прямо комок к горлу подступает, как его вспоминаю. Сколько бы он мог еще сделать...
- А это... это кто возле лошади? Такой смешной симпатичный паренек?
- Это наш кучер Василь из села Брустуры. Добровольно согласился нам помогать. И ты знаешь, оказался способным художником. Одно время в школе у меня в Каменце учился. Я уж подумывал в Питер его подготовить, и работы его прибрал, да, видно, не судьба была... А потом, сообщили мне, убили его петлюровцы...
- А это... Репин?
- Да, нас сфотографировали с Ильей Ефимовичем, когда я как-то ездил к нему в "Пенаты". Прекрасный он был человек, душевный, и совсем не гордец. Хотя мог бы, казалось, по своим заслугам да по таланту.А вот баронесса, супруга его, своенравной, кичливой особой оказалась. Представь себе, брезговала своей же собственной прислугой, стеснялась ее показывать посетителям. И поэтому обед доставляли специальным способом - откуда-то по лебедке снизу вверх. Вот тебе "Бурлаки на Волге"...
- А это Волга? - спросила Елена, перелистав страницу, легким движением перевернув сразу несколько лет жизни.
- Это была первая ярмарка в Нижнем... Кого там только не было, милая моя! И рассудительно-степенный Запад, и расторопно-смышленый Восток! Все там смешалось воедино, как на Вавилоне, и торговало себе всласть. Сейчас, быть может, все это кажется нелепым и сумбурным, но тогда ведь это стало первым торговым движением и рекламой государственных товаров...
- А что это? Здание "Казино"?..
- Верно. Пятнадцатый год, если я не ошибаюсь. Еще до революции градоначальник распорядился о нем. И по моему проекту это заведеньице и построили. А потом, как ты знаешь, там расположился со всеми своими отделами и кружками наш Ташкентский Дом ученых. Думаю, так справедливо для науки.
Старый фотоальбом... Как много хранит он в себе! Словно фантастическая машина времени, он мчит в глубь прошлого, приоткрывая давно пройденное и забытое. Хотя бы на чуть-чуть...
Вячеслав замолчал, напряженно думая о чем-то своем. Елена перебирала во рту вязкие ягоды джиды.
- Ты стал совсем седой... - медленно и грустно говорит она, замолкая на полуслове. Потом робким движением ворошит его пышную шевелюру. - Ну, что с тобой, Витя? Невеселый ты стал в последнее время. Может быть, я в чем-нибудь виновата?
- Нет-нет, что ты, Леночка! - быстро отвечает он. - Ни ты, ни Наталочка... Дело, видишь ли, в чем... У нас много осталось темных пятен, даже не пятен - пятнышек, вроде тех помарок, что капают ненароком с кисти. И растекаются такие помарки по нашей большой картине так, что стереть их добела бывает очень трудно...
- Я тебя не совсем понимаю. У тебя что-нибудь на службе? Какие-нибудь неприятности? Говори! Говори сейчас же!..
- Знаешь, милая, я никогда не боялся говорить все, что думал и что считал нужным. Ни генерал-губернатору, ни министру, никому... Чего мне это стоило? Да, пожалуй, все вот эти волосы...
- А сейчас?
Вячеслав, сделав паузу, неторопливо продолжал:
- Сейчас на дворе тридцать седьмой год, и я ничего не понимаю, что происходит вокруг. Кого забирают, кого обвиняют... Но я... я-то остался таким же, каким был. Меня уже никто не переделает. Даже ты... - Он едва улыбнулся. - И тем более эти новые веяния, революции... Я привык называть вещи своими именами. Так учил нас Куинджи... Неужели и его они объявят "врагом народа"? Так сказать, посмертно?.. Но это же наша слава, наша история... А если я вижу, что картина слаба, малохудожественна, я никогда не похвалю бездарность.
- Витя, я давно хотела тебе заметить, что дипломатичность - не самое плохое качество в людях. И к каждому должна быть, вероятно, своя особая мера. Не все рождаются Куинджи и Репинами. Наверно, у Матушки-Природы существуют свои законы на этот счет... Но ты мне не ответил на вопрос.
- Меня за что-то невзлюбил наш новый директор Колбасников. То ли ему не нравится моя независимость, то ли у него странная зависть: он ведь считал себя художником. Так или иначе, им была отклонена моя научная работа о ковроткачестве. Мол, она не актуальна и вредна. Это кустарные-то промыслы! В чем, в чем их вред? В нитях, в красках, в шелках?.. А вчера...
- Вчера?
- Да, вчера он демонстративно снял мои картины, что висели в здании нашего Архитектурного института, и выставил их в подвал...
- Что? Да разве это возможно? За что?..
- Он, видишь ли, считает, что это слабые, нехудожественные вещи. Ему виднее, чем Репину! - Вячеслав с раздражением ударил по столу.
- Ах, Витя, не нужно! Не накручивай сам себя. Он, конечно же, не прав. Фамилия-то какая! Колбасников! Колбасников! Дубасников!.. - Она зло сжала руки в кулачки. - Но он же власть. Пусть ничтожная и временная, но власть!.. Поэтому ему нельзя перечить. Иначе... иначе они сомнут тебя. Почему ты всегда ищешь трудности? Разве нет простого, легкого пути?..
- Когда мы возили картины на обычной телеге и показывали их простым людям, нам было трудно. Над нами смеялись, те, от которых многое зависело. Нам не хотели подковывать лошадей, кричали, что нас обворуют. Вокруг действительно стреляли и жгли усадьбы, а мы делали свое дело. И мы всем петербургским скептикам доказали, что были правы... Нет, Лена, за свое слово и дело нужно стоять до конца, как бы ни было трудно. - Он посмотрел ей в глаза долгим, немигающим взглядом. Складки бровей разгладились. Теперь лицо его, минуту назад такое волевое и сердитое, вмиг стало добрым. - Ты пробач мэнэ, кохана... - Забывшись, он перешел на родной украинский. - Все это пройдет, непременно пройдет...
- Ах, Витя, Витя! Мне так больно за тебя! С тобой поступили несправедливо!
Вячеслав как-то рассеянно погладил ее волосы.
- А хочешь, мы поедем на Украину? - проговорил он, глядя куда-то в сторону. - В Киев или на Подолье. Туда, где я начинал. Там, где корни мои... Там мы с тобой будем новые выставки проводить.
- На Украину? - удивилась Елена. Она быстро посмотрела на мужа, но он, казалось, не слышал ее.
- Совсем новые выставки. Всю Академию художеств поднимем. Грекова, Чуйкова... Наших узбекистанцев покажем. Бенькова, например... Пусть на Украине о нем узнают!
- Но ведь это все нужно начинать сначала! - отчаянно прошептала Елена. - С самого начала...
- Я загадал, - продолжал неутомимо Вячеслав. - Вот закончу писать своего Тараса, и поедем.
Художник давно уже работал над портретом Шевченко. Всю жизнь его волновал образ несгибаемого Кобзаря. Он писал десятки новых вариантов и набросков, но они всё не удовлетворяли его, и отправлялись в корзину, разорванные на мелкие куски. Вячеслав ощущал, что в самый последний момент, перед тем, как постичь и поймать истину, что-то непередаваемое, но чрезвычайно важное и значимое ускользало от него. Он готов был поклясться, что уже видит эту картину и, закрыв глаза, способен слиться с ней.
Он видел старого седоусого Тараса в папахе. Сочные, испепеляющие очи смотрели прямо, проникая в самую глубь души. Тарас пугал. Тарас демонически притягивал. Этот портрет нельзя было не написать. Это был долг художника перед поэтом, быть может, самый последний долг.
И Вячеслав снова и снова брался за кисть. Фигура Тараса наливалась темными куиндживскими тонами. Никогда прежде художник не работал с таким тревожным самозабвением, с такой отрешенной самоотдачей.
Наконец, после мучительных бессонных часов поисков и сомнений, Кобзарь был готов. Сделав последние штрихи, Вячеслав аккуратно и торжественно расписался в углу картины и замертво пал на кушетку.
Так он проспал целые сутки...
Утро ворвалось свежее, радостное, мирное и искупало маленький домик лучами, будто родниковой водой из колодца. Елена на цыпочках вошла в мастерскую своего мужа, где он свернулся калачиком на маленькой кушетке, положив голову на подушечку-думку.
Она первая увидела Кобзаря. Обычно Вячеслав то ли из-за своего творческого суеверия, то ли из робости не показывал ей свои незавершенные работы, поэтому о портрете Шевченко она только слышала.
Портрет не был занавешан сукном. Видимо, уставший художник не сумел сделать такое простое движение - просто накрыть его. И оживший Кобзарь вновь входил в свет, радуясь новым солнечным лучам.
В темной комнате свежие краски горели, как факелы. Елена невольно ахнула, прикрыв лицо руками.На секунду ей показалось, что портрет действительно ожил и кивнул ей головой. Но потом, пораженная, с широко раскрытыми глазами, она подошла ближе.
Тарас Шевченко в папахе смотрел на нее своими очаровательно жгучими глазами, как бы говоря:"Сколько мук претерпел я в неволе, но никогда не был рабом".
Елена нагнулась и тихо поцеловала мужа. Вячеслав тут же открыл глаза и, увидев ее, радостно улыбнулся.
- Ты видела?..
Она молча кивнула, и слезы, какие-то непрошеные, незваные, появились у нее в глазах.
- Ну-ну, перестань, перестань сейчас же, - Вячеслав погладил ее лицо и поцеловал прямо в глаза.
- По-моему... по-моему, это твоя самая лучшая картина, - произнесла она плача и прижимаясь к нему.
- Тебе нравится? Правда?..
- Нравится - это не совсем точное слово, - уронила она, пытаясь успокоиться. - Мне пока... пока трудно ЕГО до конца понять, но я подсознательно чувствую его глубокую трагедию. И потом - глаза...
- Глаза?..
- Да, помнишь, как у Гоголя - "не глаза, а очи..." Бывают глаза пустые и безжизненные, как у змей, которые ни о чем добром не говорят. Бывают глаза хитрые, ироничные и бегающие, как у воришек. А эти глаза говорят о многом. Даже не говорят, нет... они живут, вопиют и страдают. Так страдать могут только очи...
- Интересно!.. Я даже не думал об этом, выписывая их. Они просто измучили меня, эти очи. Мне казалось, что портрет так и останется незаконченным, как бывало много раз до этого.
Елена быстро поднялась, прошлась несколько раз по комнате, словно что-то обдумывая, и, глубоко вздохнув, неожиданно произнесла:
- Витя, я должна сказать тебе одну важную вещь!
- Какую?
- Знаешь что... мы... в общем, мы готовы ехать на Украину!
Пришла очередь удивляться Вячеславу.
- Как?! Ты же была против. И твоя клиника здесь. И... ведь только вчера ты яростно сопротивлялась всем моим пропозициям на этот счет.
- Я была не права. А теперь вполне согласна с тобой, что мы должна туда ехать.
- Да, но как же работа в Кустарном музее, в Доме ученых? Сам Ахунбабаев предлагал мне провести персональную выставку своих работ и работ кустарей...
Она покачала головой.
- Это все будут делать твои ученики. А ты здесь сделал все, что мог. На пустом месте открывал школы и мастерские, из ничего создавал музеи и выставки. Но твои корни... ты ведь сам об этом говорил?!
- Корни... - Вячеслав до боли сжал губы и закрыл глаза. - Господи, корни... Конечно, я все помню... Вот и сейчас, Леночка... Закрою глаза - и представляю. Поле, большое-большое... А в поле - маки. Ты ведь видела, как цветут маки?..
- Ну, конечно! Помнишь, мы нарвали целую корзину на Иссык-куле?
- Да-да... Там было по-другому... Так вот - поле... Бегут по нему дети, веночками размахивают. И кричат что-то свое, детское и радостное, крича-а-ат!.. - Вячеслав неожиданно открыл глаза. - Спасибо тебе, родная. Я знал, что ты поймешь меня. Да, мы непременно поедем туда. Будем работать, мы ведь еще не старые. Наталочку будем растить.
- Тем более, что ты загадал... А от своих слов ученику Куинджи негоже отказываться!
Они засмеялись, и целый час ворковали о пустяках. Э-эх... Милые, незаметные пустяки! О них потом вспоминается всю жизнь. Их так хочется вернуть, их так мечтается продлить - пустяки... Пустяки-и-и, где вы?..
День набирал силу, и лучи уже били вовсю, даря тепло и негу. А Вячеславу и Елене, таким счастливым и влюбленным друг в друга, казалось, будто что-то новое и неведомое открывается для них.
Было ли именно так на самом деле - кто ведает? А время-то бежит. Сумасшедшее время, остановись, зараза! Ну, куда, куда ты мчишься себе без оглядки? Дай просто помечтать людям - как могло бы быть, если бы не... В конце концов, может быть, ничего-то у них не выйдет, не получится. Но помечтать-то ведь можно? Разве это грешно, Время?.. Пусть лишнюю неделю-другую они просто побудут друг с другом, пусть забудут о ссорах и неприятностях, пусть вволю налюбуются на свою дочь. Пусть, Время!
Поклажа была уже аккуратно уложена в чемоданы. Супруги договорились, что Вячеслав поедет раньше, согласует место своей будущей работы, а Елена с дочерью приедут на место примерно через месяц. А весь этот месяц они будут писать друг другу каждый день, обо всем-всем на свете.
Вячеслав уже строил планы. Их становилось все больше и больше, реальных и фантастических. Но все они, эти планы, были только добрыми.
Художник не собирался вовсе порывать с Востоком. Ему даже казалось, что он не раз будет возвращаться сюда, ведь это его великая единая страна,и он - ее зодчий, а не чужак.Но нэнька-Украина тянула все сильнее...
- Ну, что, присядем-то на дорожку? - спросил Вячеслав, громко хлопнув по коленям.
- Татуся, ты напишешь мне письмо? - попросила маленькая Наташа, шаловливо садясь к нему поближе.
- Напишу, непременно напишу, Наталочка. Вот приеду на место - и сразу же напишу. А потом и гостинцы пришлю... Но и ты не забывай меня. Ты-то ведь теперь хорошо пишешь?..
Наталочка только мотнула головкой и уткнулась в отцовскую щеку, чтобы скрыть нахлынувшие слезы.
- Пора! - грустно сообщила Елена и прильнула к родной груди...
Нет, это Время крикнуло: "Пора!"
Неожиданно хлопнуло окно, во дворе залаяла настороженная овчарка Реджик. В дом влетела соседка, запыхавшаяся и растерянная.
- Вячеслав Константинович!.. Дорогой наш, постойте!..
- Что с вами? Что случилось, Анна Ивановна? Да на вас лица нет!
- Тут такое... такое... - Бедняга,- казалось, она захлебывалась в воде. - По радио сейчас сообщили...
- Что? Что же?..
- Молотов выступает. Вой-на-а-а!..
Художник, как громом пораженный, опустился на стул. Елена, крепко обняв дочь, с равширенными от ужаса глазами застыла на месте.
Война... В это утро, такое солнечное и безмятежное, когда кем-то строились планы и виделась совсем другая жизнь, вражеские сапоги и гусеницы уже пробивали кордоны ,топча и давя родную землю, а их бомбардировщики, как коршуны, клевали и бомбили города. Такую близкую и далекую Украину.
... Текут краски, словно слезы с материнских щек, смывая большое поле и беззащитные человеческие фигурки...
8.
Вечеров боялись все на тупиковой улочке. Те не приходили, а внезапно врывались в дома. В дом художника они делали это, падая со старой орешины, обволакивая единственное окно. И только тусклая керосинка помогала небольшой семье видеть друг друга и что-нибудь бога ради поесть.
Вечерами стихало все: переставал шлепать и кромсать кожу Абдулла-башмачник, не брыкались с ашичками и лянгами резвые пацаны, не орал вечно пьяный старый Мойша, не брехали облезлые кобели. Всё пряталось внутрь, в свой маленький мирок, чтобы там осознать глубину своего животного страха перед жизнью.
А потом, ближе к ночи, к какому-нибудь дому властно подходили незваные ночные гости и глухо стучали в двери. И это бысло страшнее, чем бомбежка. И вся тупиковая улочка, от края до края, уже знала, что пришли кого-то "забирать". И молилась всем богам, на разный лад, молилась, молилась!.. Ах, нет, не меня,не меня, мимо прошли, протопали. Пронесло! Вон туда-а!.. Туда, стало быть! К соседу!.. Ах ты, боже мой!.. Вот и славно! Вот и слава тебе, Господи!.. Не сегодня, не сегодня!.. Тихо хлопали ставни, безжизненно звенела от слабых причитаний посуда и грубый голос выговаривал в мертвой тишине что-то четкое и правильное...
Так его, старого художника, забрали по нелепому доносу завистливого проныры, в сорок втором, в самый разгар войны, когда, казалось, и забирать-то уж больше некого. Забрали посреди ночной стужи - в то самое Никуда, без возврата, лишив его даже могилы. Забрали...
Только старый Тарас с портрета долго провожал его своим изможденным взглядом. А обезумевшая от страха жена, склонившись над кроваткой спящей дочери, тихо причитала и крестилась.
И уже не было видно макового поля в косых линиях дождя с бегущими мокрыми ребятишками.
Куда же вы, братья?.. Не оставляйте меня одного. Куда же вы?.. Я так мечтал написать вас...
Последние дни он работал на износ. Приносили уйму заказов, и Вячеслав не мог позволить себе отказаться хотя бы от одного, пусть даже самого глупейшего. Нужно было кормить семью, как иначе?
Елена с утра до ночи в клинике. А там - надзор, военное время, - никуда, никогда...
Ташкент, вроде, - город хлебный. Да вот с хлебушком-то осенью стало совсем плохо. Продкарточки для партийных еще казались сносными. А для остальных?.. Живи, как хочешь. Еще радуйся, что тебя не взяли на бойню.
А тут поступил заказ на передовиков-стахановцев.
Срочно! Ярко и красиво!
Чтобы там, сверху, остались довольны.
Да чтоб вас всех там!..
Дочурка захворала. Тощая она стала, совсем как скелет. Вот бы козочку на Алайском купить. Он однажды видел такую. Бе-е-еленькая, красавица... И было бы козье молоко - вот объедение! Уж тогда бы они дали прикурить фашистам!..
В другое время закинул бы он куда подальше этих передовиков!
Где оно, это другое время?..
Рядом копошится и пыхтит его шустрый ученик - маленький такой да плюгавый. Фомка Мошин... При нем - тише воды, ниже травы. Головушку пригнет - его и не видать.
Вячеслав полгода ходил по военкоматам, все просил-умолял дать тому бронь. Мол, способный художник, да и по здоровью не годен.
В прошлом году Фомку пока оставили в покое. Но когда немцы вовсю поперли на Сталинград, когда стало так туго, что невмоготу, когда стыдно и некуда дальше отступать, тогда все уговоры и мольбы закончились, и над парнем сгустились серые тучи.
Вячеславу так прямо и сказали: дадим еще месяц сроку, а там пускай ваш ученик свою липовую бронь возвращает государству. Тут и на заводских не хватало, что уж там - на интеллигенцию!..
Как узнал бедный Мошин про свою будущую судьбу, так и вовсе сник, и почему-то затаил внутри какую-то горькую вечную обиду и злобу на своего попечителя.
Так часто бывает: сделаешь кому доброе дело, а оно тебе злом аукнется...
Вот однажды и принесли им из Кустарного музея это проклятое задание - срочно и качественно нарисовать передовиков социалистического произодства на основе тусклой и блеклой фотографии.
Вячеслав как увидел это фото, сразу поморщился. Не любил он подобные соцзаки. Душа не лежала. Лживой фальшивкой пахло от таких картин. Лица работяг выходили напыщенными, хвастливыми и совсем безжизненными. Но время-то военное, значит, такие картины нужны как агитация.
- Ладно, Мошин, давай-ка побыстрее размалюем этих стахановцев, - бросил он второпях своему подмастерью.
- Что?.. Что вы сказали?.. - Рот у парня широко и глухо открылся от изумления.
- Глухой ты, что ли, хлопец?.. Размалюем их - да и дело с концом!..
РАЗМАЛЮЕМ...
Вот это да!
Как это он, этот важный господинчик, с советскими передовиками поступить собирается? Да еще во время всеобщей опасности? Надо ить сообщить кому след!..
Размалюем, ишь!.. Да что они, мыши, что ли?.. Облака свои вон, поди, рисует по месяцу. А тут...
РАЗМАЛЮЕМ...
- Да-да, конечно, конечно, - закивал Фомка радостно, не поднимая головы, пряча блеск в глазах - жадный, матерый, мстительный. - И дело с концом!.. И дело с концом!..
Эх, Мошин!.. Или как там тебя?.. Будь ты проклят!.. Нашел бы я тебя на краю земли, нашел бы, чтобы придушить, или размалевать, или плюнуть в твою довольную иудину физиономию. Но ведь тебя давно, видно, нет на свете. И жена тебя, наверно, жалела, убогого, пока не бросила. И дети, скорее всего, выросли, если не спились. И месть моя - слишком запоздалая. Да и не похож я на мстителя. Горного мстителя Яношика...
Все уходит в Историю. Уходят мастера и творцы. Уходят и ничтожества. Только у них своя, ничтожная, история. И там, в дальнейшем, в вечности, не должны они, эти две истории, пересекаться, как бы ни были связаны в последние дни своей земной жизни.
Они и не пересекутся. Помнят ведь больших, настоящих людей. И их большие дела.
Правда?..
... Два молодых человека быстро идут по новой широкой улице Каменец-Подольского. Маленький украинский городок, укрывшись зелеными дубами и кудрявыми ясенями, затихает к вечеру. Замирает маленькая суетливая речушка. Недвижима старая крепость. Вдали умолкают сигналы беспокойных машин.
Малолюдно.
Молодые люди продолжают идти, внимательно всматриваясь в таблички на домах.
- Где-то здесь, - вслух произносит один из них, нетерпеливо поправляя оправу очков. - Здесь...
Вот и самое крайнее здание. Номер один. Это новый многоэтажный дом. На нем - мемориальная доска.
Волнуясь, оба подходят к ней вплотную.
Читают.
Уже становится темно. Буквы, хотя и крупно выгравированные, пляшут и сливаются перед глазами, мешая прочесть надпись, сделанную на украинском языке.
А может, это слезы мешают...
"Эта улица названа в честь художника и педагога, организатора передвижных народных выставок и художественной школы для крестьянских детей Вячеслава Константиновича Р."
Жива... Жива память о Художнике...
К О Н Е Ц
1985-1986
г.Ташкент