Перед каким словом в вопросительном предложении – мужики, кто крайний за пивом? – надлежит ставить неопределенный артикль «бля»?
Массовые протестные культуры в обыденном языке.
Любая массовая протестная культура ведет борьбу с теми или иными формальными ограничениями, запретами, правилами, стереотипами, нормами в повседневном: быте, этикете, моде, популярном искусстве, разговорном языке, связывая их с определенными враждебными этой культуре элементами общественного сознания. Будучи неспособной подвергнуть анализу эти антипатичные ей элементы общественного сознания и выявить их генезис, массовая протестная культура, тем не менее, в состоянии эффективно их искоренять. Большинство людей, как сторонников, так и противников определенной системы установлений (норм, регулирующих социальное поведение), не осознают ее в явном виде, а воспринимают только ее приложения к повседневному в виде набора стереотипов (формальных запретов). Вытесняя из повседневного опыта, а значит, и из массового сознания, одни стереотипы и заменяя их другими, протестная культура меняет с ними также и систему установлений для таких воспринимающих ее опосредованно людей. Протестная культура является одним из немногих способов изменения стереотипов именно массового сознания – широкого распространения новых, прогрессивных систем установлений. В то же время, протестное движение одинаково эффективно может способствовать как развитию, так и примитивизации и вульгаризации культуры.
Язык, состоящий из многих взаимопроникающих и взаимовлияющих страт (поэтической, научной, разговорной, сленговой), является наиболее массовой формой культуры и, в то же время, содержит огромное, неподъемное для обыденного сознания число разной степени важности формальных ограничений и норм, из-за обилия которых массовые протестные культуры в языке, направленные против тех или иных устаревших или чересчур усложненных стереотипов, возникают регулярно – практически, в каждом новом поколении носителей языка. Несмотря на то, что эти протестные культуры всегда являлись «игрой на понижение», упрощение структуры языка, язык под их влиянием не деградировал, поскольку упрощенные структуры переходили исключительно в разговорную, в основном, сленговую его часть, способствуя постоянному обновлению этой страты. Здесь, на низшем уровне языка осуществлялось неустанное движение, поиск и отбраковка новых вариантов. Удачные слова и конструкции, обнаружившие свои положительные качества в этой тестовой лаборатории, впоследствии попадали в ядро языка, обогащая его. Сложно устроенная иерархическая модель позволяла языку развиваться без большого риска засориться и примитивизироваться и, кроме того, обеспечивала языковое разнообразие за счет сосуществования без взаимного вытеснения неограниченно большого числа языковых норм, которые, действуя совместно, очень гибко регулировали его применение.
Свершающееся в настоящее время протестное движение, фактически, не имеющее аналогов в мировой истории, дает достаточно оснований для того, чтобы считать его угрожающим самому существованию языка как особой формы культуры. Современный протест направлен не против конкретных устаревших норм языка, а против разнообразия норм как такового, разнообразия, являющегося необходимым условием существования всякой саморазвивающейся системы, какой является язык, разнообразия, создающего необходимое число степеней свободы использования языка и за счет этого позволяющего любой сколь угодно малой группе носителей языка организовывать внутри общего языка специфические субъязыки для решения своих эстетических или чисто прагматических задач.
Нынешние борцы с чересчур, как им кажется, сложно устроенным языком вышли из трех некогда микроскопических маргинальных субъязыков: номенклатурно-бюрократического, уже несильно от него отличающегося интернетско-мэнэгерского – тот же Медвед, только в профиль, и уголовно-правоохранительного. Резко увеличив свое поголовье и уверившись в своем праве иметь суждения, носители всех трех субъязыков стали оказывать сильнейшее давление на всю языковую культуру, грозя пожрать без остатка накопленное многими поколениями общее богатство. Непонятным образом им удается пропихивать присущие ранее исключительно их маргинальным субъязыкам примитивные слова, обороты и нормы абсолютно во все разделы и подсистемы языка, неуклонно их засоряя и делая все более условной границу между разными субъязыками и все более бессмысленным само деление на субъязыки. Естественно, что от такой насильственной унификации в первую очередь страдает наиболее тонко организованная часть языка – та, которую принято называть непечатной, нецензурной, или ненормативной. Ненормативная грамматика является настолько гибкой, что, оправдывая свое название, действительно, существует вне однозначно трактуемых норм. Человек с умом и воображением, искусно владеющий этим языком, способен «на лету» создавать новые слова, не требующие пояснения, и даже новые понятия, не требующие определения. Одно короткое, но грамотно и точно составленное нецензурное предложение способно описать целый прекрасный сказочный мир, сотканный исключительно силой воображения оратора.
Шустрый обыватель, правда, искренне полагает, что нецензурщина нужна исключительно для помощи в своевременном облегчении его, обывателя, чувств, и он со своим эллочкиным словарным запасом из тридцати непечатных буквосочетаний имеет право прикасаться к этому сакральному языку. Более того, ему настолько нравится прикасаться, что значительную часть маргинального новояза, атакующего наше общее богатство, составляет именно суррогат ненормативного языка, похожий на речь мыслящих существ не больше, чем щелканье клеста. Великое назначение нецензурщины – служить общению избранных и посвященных, буквально втаптывается в грязь ордами варваров и невежд. Язык, тонкостям и обширным возможностям по передаче информации которого позавидовал бы сам Эзоп, используется для обезьяньих ужимок. Пора, наконец, прекратить забивать микроскопом гвозди, тем более что необходимость в этом назрела не только эстетическая, но и чисто практическая.
В силу известных тенденций вновь становятся актуальными многие подробности жизни советских людей позднезастойной эпохи, в частности, эзопов язык. Это древнее и постоянно развивающееся искусство использует многочисленные и разнообразные приемы: например, можно маскировать значащие слова и обороты в нагромождении незначащих, использовать метафоры, аллегории и аллюзии, допускается передавать смысл в коннотациях, полезно бывает отвлечь внимание от тонкостей содержания грубым подхалимажем в форме (например, облобызав форменные погоны цензора; прием действует безотказно, если погоны выше полковничьих).
Далеко не все эти приемы можно однозначно рекомендовать к употреблению. Одни (как последний) унизительны. Другие сложны и требуют знания смысла слова «аллюзия». Нецензурщина является наиболее демократичным методом эзопова языка. Она гораздо менее остальных требовательна к уровню образования объясняющихся, в то же время, выдерживая очень высокий уровень требований к их гражданской сознательности. Проще говоря, для того, чтобы успешно овладеть этим приемом, необязательно знать, кто такой Оруэлл. Достаточно понимать, что политическое поле даже в самом суверенном государстве не может состоять из одной партии, а слова «парламент не место для дискуссий» слишком метафоричны даже для произведений упомянутого автора.
Разумеется, в одной небольшой работе мы не можем подробно описать всю грамматику пока еще не полностью уничтоженного нашествием всяких падонкофф ненормативного языка. Поэтому разберем (исключительно в качестве примера) сакраментальный, вынесенный в заглавие вопрос. Перед каким же словом в вопросительном предложении – мужики, кто крайний за пивом? – надлежит ставить неопределенный артикль «бля»? Описанная мизансцена, конечно, давно неактуальна. Приведенное высказывание и релевантные ему факты уже не встречаются в современной жизни. Однако общие принципы взаимодействия граждан в искусственно усредненном, унифицированном, стирающем внешние проявления индивидуальности обществе неизменны и, по-прежнему, требуют вывода существенных свойств личности в неконтролируемые социумом и государством области. В упоминавшуюся застойную эпоху ненормативный язык был столь богатым и изощренным, что по семантическому спектру говорящего позволял безошибочно определить социальную группу, в которую входит носитель языка, отношение того к действительности и образ будущего, который он в себе носит. Лишившись на время своего прагматического назначения, ненормативный язык, к сожалению, задержался в развитии. Живой язык должен постоянно обновляться. Новые реалии требуют адекватного расширения лексикона, включения в него терминов, соответствующих возникающим понятиям, конструкций, отражающих новые способы, так сказать, контакта человека с государством и обществом, и главное, ненормативный язык как язык поэзии должен быть существенно избыточным, чтобы каждый носитель языка мог выбирать в свою палитру именно те краски, которые ему необходимы, а не те, которые широко распространены потому, что доступны невежественному большинству. Поэтическому языку противопоказана всякая унификация. Именно это позволяет считать катастрофической современную массовую тенденцию использовать во всех речевых паузах (видимо, в качестве настроенческого фона) несколько стандартных сочетаний трех-четырех существительных, обозначающих объекты, и глагола, обозначающего процесс.
Пугающей предвестницей приближающейся катастрофы является также ширящаяся конвергенция мужского и женского способов выражать мысли и чувства, точнее, неуклонный дрейф женского к мужскому. Во-первых, это слияние отнимает у языка еще одну степень свободы, делая его чуть более мертвым, а, во-вторых, нецензурщина – это не только язык высокой поэзии. Когда необходимо, это сухой и точный язык военных сводок, донесений и коммюнике с поля непрекращающейся битвы с тупостью, трусостью, жадностью, подлостью, нечуткостью, довольством обыденностью, конформизмом, мещанством, подсознательным желанием поцеловать таки в задницу и всяким прочим (ну, как иначе скажешь?) ****ством (язык, разумеется, тщательно скрываемый от противника). Именно по причине крайней секретности этого шифра наши мудрые предшественники не торопились вводить в круг посвященных представительниц прекрасного, но не в меру болтливого пола.
В этой тревожной ситуации, когда важнейшее из искусств и необходимейшее из ремесел находится под постоянным прессом массовой культуры, важно не просто патетически восклицать – «культура, бл…, гибнет», а твердо, уверенно и с полным осознанием своей ответственности перед грядущими поколениями подать пример хорошего вкуса, продемонстрировать ажурность, изящность, стройность ненормативной грамматики, и, вместе с тем, обрисовать головокружительные перспективы, разворачивающиеся перед тем, кто должным образом этой грамматикой пользуется. Но прежде немного теории.
Смысловая нагрузка неопределенного артикля полностью определяется его (произвольной) позицией в предложении, не сливается с его смыслом и является преимущественно коннотативной, что делает его идеальным носителем информации ограниченного распространения. Неопределенный артикль может относиться к подлежащему, сказуемому, вводным словам (а также выступать в роли вводного слова), обстоятельствам места и времени, обычно, сложным, подчиненным общему мерзопакостному духу времени и пропитанным запашком места. Чрезмерно насыщать предложение неопределенными артиклями не следует: перегрузка эмоционального канала коммуникации вызывает помехи в информационном, вследствие чего реплики собеседников становятся принципиально непредсказуемыми. Оптимальным является использование одного неопределенного артикля в предложении для указания либо на главную часть, цимус сообщения, либо на отношение говорящего к сказанному. Специальное разъяснение для поколений «Пепси» и «экстази»: и эти ваши смайлики, и эти ваши неуклюжие слова-заменители, которые вы изобретаете, чтобы обмануть электронного цензора в чатах, не более, чем тупиковая ветвь эволюции. Освойте для начала, хотя бы, неопределенный артикль, и вся бездна убожества этой хтонической субкультуры вмиг осветится в вашем сознании мощным потоком яркого дневного света. Так что, вылезайте из своей песочницы, положите на цензора электронного и чаты и идите к нам, людям. Здесь не будут задавать лишних вопросов. Здесь вас примут, вооружат необходимым лексиконом и научат класть на цензора настоящего. Что касается пресловутого вопроса: «перед каким словом…», то он имеет единственный правильный ответ – перед нужным. Любой из пяти возможных способов спряжения неопределенного артикля с основным предложением является грамматически допустимым, характеризуется собственным, присущим только ему смысловым наполнением и, являясь типичным для вполне определенной социальной группы, служит своего рода «сезамом» для открытия свойственных именно этой группе коммуникационных каналов.
1. Бля, мужики, кто крайний за пивом? – Тип «работяга». Мыслей в голове довольно много. Слов, чтобы их выразить, прискорбно мало. Но, владея неопределенным артиклем, он выражается с легкостью и изяществом. – Я пришел! Я все-таки дошел! И теперь я здесь. Я среди вас. Примите же, мужчины, меня таким, каким видите!! – Вот, что он хочет сказать. И все его отлично понимают и принимают с радостью.
2. Мужики, бля, кто крайний за пивом? – Тип «богема периода полураспада» – давний и последовательный «друг народа». Помимо перегара сложного букета сообщение содержит сигналы: «Приветствую вас, геноссе по разуму! Скоротаем за разговором время в ожидании заветного».
3. Мужики, кто, бля, крайний за пивом? – Обычное для советской очереди интеллигентское брюзжание: «Как ни пойду в народ, всегда последний. Ну ничего, последние, как известно, станут первыми».
4. Мужики, кто крайний, бля, за пивом? – «Желудочный диссидент». Проще говоря – из мещан. Тип отвратительный, но распространенный и прочно укорененный в любом социуме. Хочет сказать: «Опять придется опохмеляться этим советским коктейлем – на два стакана холодной воды водопроводной кружку холодную потную; слить, взбить, положить на ГОСТ и продавать на стол советского человека. Систему пора менять: другого способа получить нормальное пиво я не вижу».
5. Мужики, кто крайний за пивом? … Бля! – Грубая примитивная ругань, оскорбляющая слух собравшихся. Свидетельствует об отсутствии у оратора способа идентификации себя в обществе, сколь-нибудь твердых жизненных устоев и начатков социализации. В отличие от правильных вариантов спряжения неопределенного артикля этот вызывает в похмельном социуме бурно протекающую реакцию, неуклонно расширяющую зону своего протекания. Коммуникационные каналы, при этом, открываются наиболее болезненные для самолюбия оратора, но также и наиболее эффективные для его перевоспитания: по одному поступают угрозы, по другому – побои.