Тусклый свет городского фонаря мягко подсвечивал крупные, похожие на серебряных бабочек хлопья, бесконечно струившиеся с выбеленного холодом ночного неба. Звезды, злобные, яркие, как волчьи глаза, впивались голодными взглядами в беспомощно распластавшийся внизу город. В нелепые прямоугольные силуэты спящих домов, в деревья, закутанные в снег, словно надвинувшие на уши пушистые меховые шапки. Мороз, пронзительный, страшный, обжигающий любой незащищенный участок кожи почти до черноты.
Дрожащий в легкой спортивной курточке Лур осторожно пробирался по узким, заснеженным улицам. Не шел, а скользил, оступаясь и едва не падая на обледеневшем асфальте. Тревожно вглядывался в подслеповатые, враждебно прищуренные окна, за которыми проплывали болотными огоньками и тут же снова гасли испуганные всполохи свечей. Никто не жег электрического света. Жестокий, холодный мир. Эпоха Вторичного Матриархата.
Нет, конечно, в то время этот термин никто на Сдоме не употреблял. И даже за одно слово «матриархат», неосторожно произнесенное вслух, можно было поплатиться... ну, пусть не жизнью, но двумя – тремя годами свободы точно.
Эпоха Первичного Матриархата началась на рубеже двадцатого и двадцать первого столетия по местному летоисчислению. Сравнительно безобидно, как тогда казалось: совсем небольшое смещение равновесия – и те, кому природой было предназначено быть хранителями духовных ценностей человечества, вдруг оказались в положении подчиненном, более того – униженном. Да, в результате какой-то таинственной и труднообъяснимой общественной динамики мужчины на Сдоме неожиданно оказались в невыгодном положении. Все жизненно важные для человека сферы: медицина, суд, образование были оккупированы женщинами. Об образовании разговор особый: ведь с него-то все, собственно, и начинается, когда совсем маленький мальчик, едва научившийся ходить и говорить, доверчиво взирающий на мир по-детски лучистыми, широко распахнутыми глазами, окунается в темное и вязкое море женской энергетики. Ясли, детский садик, где представителей сильного пола не отыскать и днем с огнем, уж простите за банальность. А школа, в которой от рождения подвижные и любознательные мальчишки подавляются всеми возможными способами (ах, и способов этих не счесть!)? Они с самого раннего детства неудобны, эти маленькие, только начинающие жить мужчины: непоседливы, любопытны, мыслят самостоятельно и нестандартно. В них с первых же дней горит яркий живой огонь, заставляющий не починяться, проказничать, строить всевозможные козни. Лишь бы не дать себя переделать, сломать, превратить в покорных биороботов, ну, будем уж называть вещи своими именами. Другое дело девочки – сознательные, аккуратные отличницы, гордость школы и семьи. О семье тоже много чего можно было бы сказать, конечно, но, промолчу.
Лур поскользнулся и чуть не упал, лишь в последний момент успев ухватиться за насквозь промерзшую бетонную стену. Пальцы обожгло болью, и он, шепотом выругавшись, сунул руку в теплый меховой карман. Настороженно огляделся по сторонам: улица была пустынна. Только вдали, у самого последнего перед перекрестком фонаря, в непрерывно мелькавшей перед глазами белой мути, ему померещился чей-то расплывчатый силуэт.
Мужчина или женщина? Вот, только этого еще не хватало! Стоит, охотится на одиноких прохожих. Еще, чего доброго, захочет затащить его, Лура, в свое гнусное логово. А если спросит, почему он шляется по городу в такой поздний час, что он ей ответит? Сама-то за каким хреном в такой мороз и темень на улицу поперлась?
Больше всего Луру хотелось отступить назад и, свернув в боковой переулок, пройти к дому Кларка кружным путем. Но он уже продрог до костей и выбился из сил. Еще немного - свалится где-нибудь в сугроб и окончательно замерзнет. Уж лучше идти короткой дорогой и нечего шарахаться от каждого куста. Не съест же «она» его в конце-то концов! «Если только это, действительно, «она», - подумал Лур со слабой надеждой. – Может быть, такой же парень, как и я».
Но нет! Пройдя вперед, Лур убедился, что это и в самом деле была женщина. Вернее, совсем молодая девушка. Невысокая, изящно укутанная в рыжую лисью шубку и почему-то без шапки, она одиноко стояла под самым фонарем. И неяркий электрический свет переливался на ее рассыпавшихся по плечам волосах, придавая им удивительно теплый оттенок темной меди. Она просто стояла, смотрела на падавший снег и на Лура – и улыбалась.
О, да, все начиналось так невинно, исподволь, незаметно и подло. Понемногу женщины вытеснили мужчин из всех органов управления. Полиция, армия, все контролировалось ими. Правительство. Они фактически захватили власть. Но окончательный переход от Первичного Матриархата ко Вторичному произошел после разгрома эзотерической организации Джереми Хоффмана. Со всеми ее членами расправились жестоко, а самого Хоффмана зверски убили. Он был до смерти забит и буквально растерзан десятком рассверепевших фурий. В чем же провинился, спрашивается, этот обычный с виду, совершенно не похожий на гуру, и, в общем-то, совсем молодой паренек (к моменту гибели ему едва минул двадцать один год)?
А дело в том, что Джереми Хоффман изобрел, а вернее заново открыл уже известные древним техники удержания сексуальной энергии в момент оргазма. Ведь получать энергию непосредственно из Космоса женщины не могут, ну, закрыт у них этот «канал». Они подключены на низшие, темные слои астрала. Да и эта «подключка» функционирует только в «критические дни». (Между прочим, Лур искренне верил, что стоит прикоснуться к женщине в сей опасный период, и можно легко «подцепить» любую болезнь, начиная от шизофрении и кончая эпилепсией. Но Кларк всегда смеялся над его предрассудками). В остальное же время женщины никак не участвуют в энергообмене Вселенной. Но без притока энергии извне не может выжить ни одно живое существо. Вот и устроено так в природе, что выживают они исключительно за счет мужчин, которые «сбрасывают» на них энергию в наивысший момент сексуального наслаждения, когда душа раскрывается, как цветок, становясь частью великой и неделимой Божественной Сущности. Вампиризм, скажете вы? Что ж, все, что в этом мире есть, имеет право быть. Но и здесь хрупкое равновесие было нарушено. И ненасытные «вампирши» хотели все больше и больше. Хотели развиваться, радоваться, творить, делать карьеру, духовно расти, в общем, слагать свою жизнь, как песню... увы, за чужой счет! И мучали своих партнеров, высасывали их, как голодные пауки сосут запутавшихся в липких нитях незадачливых букашек. Выкачивали из них все соки, оставляя пустые, ни к чему не пригодные оболочки. Доводили до суицида и до запойного пьянства, до депрессий, психозов и диких, опасных для общества поступков (которые потом им же, мужчинам в вину и вменялись!).
А злополучный Джереми Хоффман придумал, как предотвратить выброс энергии во время секса с женщинами, и вместо этого «зациклить» ее, пустить по замкнутому кругу внутри собственного организма. И тем самым сберечь и преумножить его творческий потенциал. Невинный трюк, в общем-то, и даже довольно-таки незамысловатый, но смертельно опасный для женской цивилизации!
Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему Джереми Хоффмана нужно было убить?
Все, что за этим последовало (и чему дотошные историки уже подобрали имя – «Вторичный Матриархат»), иначе чем «геноцидом» и назвать-то нельзя. Мужчины окончательно превратились в подавляемое, униженное и бесправное сословие. (Любые попытки сопротивления беспощадно пресекались, буквально «топились в крови».) Ни на какие руководящие посты их категорически не допускали.
Да, наукой мужчины по-прежнему продолжали заниматься. В противном случае никакой науки на Сдоме не осталось бы вовсе.
Институт брака был окончательно упразднен, и вместо него введена «сексуальная повинность». Да – да, именно повинность! Каждая, достигшая совершеннолетия женщина по закону имела право выбрать любого понравившегося ей мужчину (на рабочем ли месте, по соседству ли, просто на улице) для удовлетворения своих мерзких сексуальных потребностей, и он был обязан эти ее потребности удовлетворить. Так, как она захочет. А для «повышения потенции» и, вероятно, для предотвращения нежелательной беременности у женщин, несчастных представителей «сильного пола» (ой, сильного ли уже?) кормили какими-то тошнотворными таблетками, от которых не только и не столько потенция повышалась, а, вообще, наступала аппатия и внутренняя пустота, и все функции организма раньше времени угасали. Да, участью мужчин на Сдоме в эпоху Вторичного Матриархата были постоянные, ни на день не прекращающиеся унижения, болезни и преждевременная смерть. Но они продолжали жить, и хранить свой хрупкий, такой уязвимый свет, без которого давно бы уже погибла человеческая цивилизация. И любить несмотря ни на что.
Не может сердце человеческое выжить без любви. Подобное привлекается подобным, свет тянется к свету, и люди тянулись друг к другу, хотя такие отношения и были вне закона. Да, гомосексуальные отношения преследовались по закону. При Первичном Матриархате за них можно было запросто угодить в тюрьму на пару лет (что нередко означало конец профессиональной карьеры, падение на социальное дно, ну, не говоря уже просто о позоре). В период Вторичного Матриархата за гомосексуализм полагалась смертная казнь.
Так что Лур, каждую ночь пробираясь по крепко спящему городу к дому своего тайного любовника Кларка, в буквальном смысле рисковал головой. Кларк, бывший известный ученый-генетик жил на одной из тупиковых улиц заводского квартала, на краю цивилизации. Там, где заросшие чертополохом и репьями пустыри постепенно переходили в черный и страшный, загаженный промышленными отходами лес. Лес был тих и необитаем, а по пустырям стаями бродили голодные одичавшие собаки и крысы-мутанты, величиной со взрослую кошку. Последних Лур часто выслеживал и заманивал в подпольную лабораторию Кларка, где тот использовал их в качестве подопытных животных для своих научных опытов. Потом трупы погибших во имя науки зверьков под покровом темноты выносились все на тот же пустырь и тайком закапывались или просто оставлялись на съедение собакам. Лур и сам не знал, что именно изучает его друг и любимый; а ловля крыс была ему поручена из-за его удивительной способности находить «общий язык» практически с каким угодно, даже самым тупым, злобным и враждебным человеку творением природы.
Да, он, Лур, с самого детства обладал редким талантом очаровывать любую живую тварь. К счастью, за исключением женщин. Худой и тщедушный, он в свои девятнадцать лет выглядел от силы на шестнадцать. И женщинам не нравился, так что к выполнению пресловутой «повинности» его принуждали всего-то два раза. Но и этих раз хватило, чтобы он возненавидел представительниц слабого пола всеми силами души.
Ну, откуда им было знать, сколько нежности и страсти таилось в этом гибком, еще совсем почти мальчишеском теле, сколько силы и первозданной красоты! Как благодарно, неистово, самозабвенно оно умело отдаваться и брать, принимать ласку и дарить наслаждение - со всей искренностью и восторгом первой любви. Не им это все предназначалось. Лур любил Кларка до безумия. Несмотря на огромную разницу в возрасте (Кларк был на двадцать три года старше), несмотря на запреты и угрозы со стороны общества. О, каким хрупким и уязвимым было их счастье! Ломким, как обледеневшая веточка на тридцатиградусном морозе. Стоило только кому-нибудь узнать об их тайных встречах, и им обоим пришел бы конец. Или случайно обнаружить лабораторию Кларка, в которой тот занимался не санкционированными научными исследованиями. Подобные вещи были запрещены и жестоко пресекались, и, как выяснилось впоследствии, отнюдь не зря.
И вот, на пустынном прекрестке, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от дома Кларка, Лур неожиданно натолкнулся на странную, похожую на огненный призрак девушку. Не то чтобы она следила за Луром или хотела его. Нет, она отрешенно и неподвижно стояла, облитая лунным светом фонаря. И острые, сверкающие снежинки не таяли на ее рыжих волосах.
И сердце Лура вдруг мучительно сжалось. Но не от страха, а от тоскливого предчувствия близкой беды. Осторожно, большим полукругом, он обошел одинокую женщину, и, отойдя на значительное расстояние, еще раз обернулся. Нет, она не последовала за ним.
Точно в полусне, добравшись в конце концов до знакомой двери, Лур негромко постучал. И – шагнул из пронизывающего холода в яркое, лучистое тепло. Кротко взглянул на стоящего на пороге Кларка и вдруг обессиленно приник к нему, прижался всем телом, спрятался в уютных объятиях, словно впервые вдыхая по-мужски крепкий, такой родной запах. «Ну что ты, маленький?» - Кларк ласково гладил его волосы. «Замерз, как собака, - Лур непослушными пальцами пытался расстегнуть вечно заедающую молнию куртки. – Дай мне чего-нибудь выпить». Только сидя на кухне за облицованным дешевым пластиком столом и отхлебывая из чашки горячий глинтвейн, он перестал, наконец, дрожать и полностью расслабился. Как приятно оказаться дома. Да, здесь и только здесь его настоящий дом, рядом с любимым. Ну почему они с Кларком не могут жить вместе? Кому бы это помешало? Тайные ночные походы через весь город отнимали так много сил, особенно зимой, в непогоду. В снегопад или в дождь, в грозу, когда обезумевший ветер с нечеловеской злобой гнет к земле деревья и почти срывает крыши с домов, и мечется, воя, словно свора голодных чудовищ, по узким расщелинам улиц. Все равно Лур будет приходить сюда, какие бы стихии ни бушевали над городом. Ради той удивительной награды, которая ожидала его каждый раз в конце пути.
- Лур, ты будешь есть? - спросил Кларк.
Но тот в ответ только покачал головой:
- Нет, я не голоден.
- Ты уже согрелся? Тогда я хочу показать тебе кое-что. Заглянем ненадолго в лабораторию?
Лур со вздохом поставил чашку на стол. Больше всего ему хотелось сейчас нырнуть под теплый душ, а потом оказаться с Кларком в постели.
- Я в такую погоду крыс ловить не пойду, - возразил он несмело, прекрасно зная, что стоит его другу только слово сказать, и он не только крыс ловить отправится, но хоть на край света пойдет.
- Мне не нужны сейчас крысы, - сказал Кларк мягко. – Я хочу показать тебе плоды моего многолетнего труда. Именно сегодня, – он помедлил, словно раздумывая, говорить или нет. – Мне, Лур, очень странный сон вчера приснился, но я не успел тебе утром рассказать. Ты ушел раньше.
Лур замер, пораженный мгновенным суеверным страхом; снова почему-то вспомнилась девушка у последнего фонаря.
- Кларк, я видел женщину, когда шел к тебе.
- Где?
- На перекрестке Бен-Йегуда и улицы Леви Кейслера.
- Она шла за тобой?
- Нет, просто стояла. В такой мороз и проклятый снегопад. И ничего не делала, может быть, ждала кого-то.
- Ну, и Бог с ней, тогда.
В лаборатории было прохладно, и Лура снова охватила мучительная дрожь. Они стояли перед бесконечными рядами пробирок, колб, пузырьков с химикатами и Бог знает, с чем еще, и Кларк объяснял. И то, что он говорил, было удивительно и страшно.
- Ты знаешь, дорогой, чем я занимался все это время? С тех пор как ушел из официальной науки? Не хочу произность громких слов, но я собираюсь спасти человечество. Да, именно так, не больше и не меньше, не смейся, Лур. Посмотри, что происходит. Нас мучают, убивают, заставляют бояться собственной тени... выкачивают все силы, лишают воли и способности к сопротивлению. Мужчины на Сдоме поставлены в совершенно невыносимые условия.
Лур слегка наклонил голову, соглашаясь, а Кларк продолжал:
- Мы гибнем, и цивилизация гибнет, так как без нас «они» - ничто. Равновесие в природе нарушено, потому что страдает энергетика планеты. Даже солнце больше не греет так, как нужно. Взгляни на градусник, вот тут, за окном: температура опять зашкаливает за минус тридцать. И так будет продолжаться до весны, до марта в лучшем случае, а в худшем – и до середины апреля. Подобных зим не бывало на Сдоме еще двадцать лет назад.
Лур, слишком молодой, чтобы помнить, какие зимы были двадцать лет назад, неопределенно пожал плечами.
А Кларк кивнул на штатив с тремя плотно закрытыми пробирками, в которых над мутной, грязно-серой жидкостью плавал беловатый туман.
- Вот здесь – культура нового вируса, который я сам вывел в этих четырех стенах. Не буду утомлять тебя научными подробностями, ты ведь у меня «технарь» и от генетики далек, как небо от земли. Скажу только, как он действует. Попав в организм первого «носителя», вирус «вызревает» и становится высоко заразным, почти таким же, как обыкновенный грипп, и в дальнейшем передается от человека к человеку воздушно-капельным путем, при кашле, чихании, просто при разговоре. А так как, в отличие от вируса гриппа, ни у кого из живущих на Сдоме нет от него иммунитета, очень скоро эпидемия охватит все человечество, им будут поражены все и каждый без исключения, и, разумеется независимо от половой принадлежности. После короткого инкубационного периода в две-три недели у зараженных появятся симптомы, напоминающие обыкновенную простуду. Да, самую невинную простуду, насморк, кашель, может быть, слегка повышенная температура, но не настолько, чтобы свалить человека в постель. Это удовольствие будет длиться пару месяцев, и все это время человек, не чувствуя себя особенно больным, будет ходить на работу, в университет, в школу, в магазины, ездить на общественном транспорте и заражать, заражать, заражать всех вокруг. Потом неприятные симптомы пройдут. А между тем во всей генетической структуре «жертвы», в ее ДНК, будут происходить глубокие и необратимые изменения. «Скрытый» период длится в среднем пять лет – время достаточное для того, чтобы болезнь успела беспрепятственно распространиться – а вот потом-то и начнется самое интересное.
Кларк выдержал эффектную паузу и гордо улыбнулся. Лур смотрел на него со все возрастающим ужасом.
- Через пять лет все люди на Сдоме станут носителями измененной ДНК. Но у мужчин это никак не будет проявляться, они останутся здоровыми «носителями» - ты ведь знаешь, есть болезни, «сцепленные» с полом – а вот женщины... Они начнут безобразно полнеть, расплываться, делаться малоподвижными. В то же время их разум будет быстро угасать, пока не атрофируется совсем, и они превратятся в тупых, неповоротливых животных, ведущих полурастительный образ жизни. А главное, таким станет все их потомство женского пола. Примерно до восьми лет дочки больных матерей будут развиваться нормально, а затем начнется тот же самый процесс.
- Подожди, но, - потрясенный Лур с трудом подыскивал слова. – Не слишком ли это... радикально?
Кларк вздохнул.
- Лур, - сказал он серьезно и печально. – У тебя тоже когда-нибудь будет сын. Хочешь ли ты, чтобы он рос рабом? Ты, действительно, хочешь - чтобы все это продолжалось?
- Но, – возразил Лур, - у меня, вообще, не будет сына, если ты... если мы осуществим твой план. Мужчины не могут размножаться без женщин.
- Конечно, - Кларк мягко улыбнулся. – Но ведь биологическая жизнь в них сохранится, а деградации подвергнется только интеллект. Их можно будет содержать в специальных лабораториях и использовать в качестве инкубаторов. Понимаешь?
Воцарилось тяжелое молчание. Лур стоял, опустив голову и сосредоточенно разглядывая цветные кафельные плиточки на полу. Пожалуй, впервые в жизни ему пришла в голову отнюдь не тривиальная, в общем-то, мысль о том, что лишь один единственный шаг отделяет гения от безумства... или наоборот. Что за извращенная, чудовищная идея... хотя... Он медленно поднял голову и посмотрел Кларку в глаза.
- А ты уверен, что твой вирус безопасен для нас?
- Ну, процентов на семьдесять пять.
- На семьдесять пять процентов?! – Лур был шокирован. – А если... ты что, намерен уничтожить все разумное человечество?
- Не волнуйся, - Кларк ласково, заботливо обнял его за плечи и привлек к себе. – Ну, не переживай так, маленький. Ты же весь дрожишь. Конечно, я не выпущу «это» на волю, пока не буду на сто процентов уверен, что для нас оно не представляет опасности. Моя работа еще не закончена. Просто... я хотел, чтобы ты знал, чем я тут занимаюсь, на случай, если... неважно. Не думай об этом.
Стоя под обжигающе-горячим душем, Лур медленно приходил в себя. Он опустил руки и позволил прозрачным, ласкающим струям стекать по его обнаженному телу, смывая усталость и холод, и неясный, мучительный страх. Окутанный журчащим теплом, он закрыл глаза и предался размышлениям, фантазиям, мечтам. «А как бы это все-таки было прекрасно. Мир только для нас одних, наш собственный мир. И можно ни от кого не прятаться, жить так, как хочешь, и с кем хочешь. Любить, не таясь, и знать, что твою любовь никто не убьет, не растопчет и не осудит. Какое же это счастье». И как-то на второй план отступала мысль о страшной цене, которую предлагалось за счастье заплатить.
Насухо вытершись и обмотавшись вокруг бедер пушистым махровым полотенцем, Лур вышел из душа и направился в спальню, где его уже с нетерпением дожидался Кларк. Это была их ночь. Заповедная территория их любви. Крошечный островок доверия и тепла посреди огромного океана разрушительного хаоса.
Присев на краешек кровати, Лур впервые за этот утомительный вечер, улыбнулся светло и беззаботно.
- Милый, когда ты, наконец, закончишь исследования, что ты сделаешь? Просто выльешь содержимое пробирок где-нибудь на улице или в канализационный люк?
Кларк отрицательно покачал головой.
- Нет, это было бы малоэффективно. Вирус должен «дозреть» в организме живого человека, ведь я же тебе говорил. Первым «носителем» стану я сам, конечно.
- А я?
- Никого не минует чаша сия, - Кларк рассмеялся и решительно потянул за свободный конец полотенца. И Лур, тоже смеясь, упал на него, покрывая поцелуями его лицо, шею, плечи.
А потом оба погрузились в такое бездонное море нежности, что мир по ту сторону стен для них перестал существовать. И не заметили, как в этом далеком мире прекратился снегопад и разошлись тяжелые сплошные тучи. И на мутно заблестевшее небо выкатилась огромная, пронзительно-яркая луна. В ее неестественно-желтом свете утопающий в сугробах ночной город неузнаваемо преобразился, обратился в причудливое царство уродливых теней и безумное буйство красок, но не живых и радостных, высвеченных солнцем, а призрачных, фантастических, мертвых. Лур и Кларк любили друг друга, а ревнивая желтая луна заглядывала в окно: подозрительно, завистливо и – печально. И они заснули, сжимая друг друга в объятиях. Безмятежно, как дети, заблудившиеся в волшебном лесу. Как Ганзель и Гретель, доверчиво прикорнувшие на нехитрой постели из мягкого лесного мха, в пяти шагах от заколдованного пряничного домика, которому еще только предстоит открыть им страшные тайны человеческой жестокости и предательства.
То, что произошло перед рассветом, в хрупкие предутренние часы, когда первые слабые лучи солнца начали взламывать прерывистую, перечеркнутую черными силуэтами домов линию горизонта, Луру вспоминалось впоследтвие смутно, точно кошмарный сон. Сон, который очень хотелось бы забыть. Ему еще не раз приходилось потом рассказывать о событиях той ночи, выступая перед разными людьми: перед студентами и журналистами, на презентациях, в залах и клубах, на научных конференциях, в телевизионных и радиопередачах. И если бы кто-нибудь знал, с какой радостью он бы похоронил случившееся в глубинах памяти, сжег бы, вычеркнул из жизни, вырвал, как исписанный листок из школьной тетрадки, чтобы начать все заново. Но что поделать, их последняя с Кларком ночь уже принадлежала истории! И каждый раз, выходя на сцену и щурясь от направленных в лицо внимательных, восхищенных и сочувствующих взглядов, Лур собирался с силами и срывающимся голосом начинал рассказывать, о том, как...
Они очнулись мгновенно, вырванные из сладкого сна страшным стуком в дверь и высокими, пронзительными голосами.
- Лур, прячься! – торопливо прошептал Кларк, пытаясь натянуть брюки и путаясь в них от волнения.
- Куда? – Лур спросонья плохо соображал. Кларк в отчаянии обвел глазами комнату; никаких потайных мест в ней не было, кроме шкафа с одеждой, разве что, или...
- Вот сюда, залезай под кровать, и лежи тихо, как мышь, что бы ни случилось. Ради Бога, маленький, лежи тихо, если тебя обнаружат, нам обоим крышка!
Лур быстро скатился вниз и заполз под кровать, едва сдерживая слезы. Кларк накинул одеяло так, чтобы его друга не было видно. Во всяком случае, если не приглядываться специально.
Еще минута – и край одеяла приподнялся, и в руку Лура скользнуло что-то холодное и твердое.
Дверь трещала от сыпавшихся на нее градом ударов, и Кларк, как был, полуодетый, пошел открывать. На пороге стояли четыре до зубов вооруженные грымзы, в полицейской форме и с перекошенными от злобы лицами.
- Простите, - услышал Лур спокойный голос любимого. – Я спал, поэтому не смог сразу открыть.
Вместо ответа та, что стояла ближе всех, смуглая черноволосая девушка размахнулась и со всей силы ударила Кларка по лицу, одновременно грубо вталкивая его внутрь квартиры. Все четверо ввалились в спальню, и приникший к полу Лур, выглядывая из своего убежища снизу вверх, смог рассмотреть их, но не очень хорошо. Они не удосужились даже предъявить какие бы то ни было обвинения и продолжали избивать Кларка, но по отдельным репликам Лур догадался, что причиной вторжения была лаборатория. Тайного партнера никто не искал.
Боже мой, что же произошло? Кто мог их выдать? Конечно, об исследованиях Кларка должны были знать другие люди, ведь в своей лаборатории он колдовал не из воздуха; кто-то должен был поставлять ему и оборудование, и реактивы, и что там еще ему могло быть нужно.
Лур больше не мог смотреть. Лежа на холодном дощатом полу и прижимаясь к нему щекой, он слышал звуки глухих ударов, и треск ломаемой мебели, и звон бьющегося стекла. Они громили спальню, и лабораторию, и кухню (в которой несколько часов назад двое любящих друг друга людей мирно пили горячее вино и беседовали), попутно продолжая творить расправу над безоружным человеком.
Лур слышал, как вскрикнул его возлюбленный, когда острый каблук одной из полицейских угодил ему в промежность, и сам тихо застонал. Мерзкие, подлые ведьмы! Они убивали Кларка! Левая рука Лура непроизвольно сжалась в кулак, но он тут же испуганно, усилием воли заставил мышцы расслабиться. Нет, только не это! Только бы не разбить.
И, не в силах больше сдерживаться, Лур заплакал, униженно и бессильно, давясь, захлебываясь и глотая слезы. К счастью, его сдавленных рыданий не услышал никто.
Сколько все это длилось – он не знал; но в конце концов, кажется, целую вечность спустя, два раза оглушительно хлопнула входная дверь и вакханалия в квартире стихла. Воцарилась зловещая, мертвая тишина. Выждав минут двадцать, Лур выбрался из-под кровати, и то, что разглядел он сквозь зыбко-мерцающую пелену слез в тускло-сером свете занимающегося утра, повергло его в шок и оцепенение. Все, буквально все в комнате было поломано и побито, и валялось кучей хлама на полу: одежда, полотенца, скомканные и истоптанные, вешалки, полки и крошечные фарфоровые статуэтки, которые коллекционировал Кларк, теперь тоже раздавленные и искореженные. И на всем была кровь: на паркете, на прикроватном коврике, на мебели, даже на стенах. Отломанная ножка стула, брошенная небрежно возле самой двери тоже была вся в крови. При виде этой заостренной окровавленной палки Лура замутило, и ему пришлось опереться о стену.
Кларк исчез. По-видимому, они увели его с собой. Или уволокли, полумертвого, теряющего сознание от боли. Этого Лур так никогда и не узнал, как не знает он до сих пор, где находится безымянная могила его бывшего друга и любовника. Да, в этом отношении Кларку повезло меньше, чем Джереми Хоффману, похороненному (а вернее, заново перезахороненному) на одном из самых престижных кладбищ Сдома. Его могила, с красивым мраморным надгробием, и зимой, и летом усыпанная живыми цветами, до сих пор служит местом паломничества сотен людей. И до сих пор, и днем, и ночью горят на ней десятки свечей, горят, как крошечные звезды, как живые огоньки нашей благодарной памяти. Горят, и будут гореть.
Пошатываясь, как пьяный, Лур вышел из разоренной квартиры в тусклое, невыразительное утро. Луна зашла, а зимнее, холодное солнце еще скрывалось за горизонтом; и рыхлый снег под ногами блестел матово и тускло. Стараясь держаться ближе к стенам домов, Лур шел по пустынной, еще не проснувшейся улице, по прежнему сжимая в левой руке... Да, ту самую пробирку с таинственным вирусом, которую накануне вечером показывал ему в лаборатории Кларк. А потом сунул ему в руку, когда Лур лежал, спрятавшись под кроватью. Так вот, что ты видел во сне, мой милый, дорогой, мой единственный в этом страшном мире друг, где ты теперь? Что они с тобой сделали, будь они тысячу раз прокляты и небом, и землей.
Возле контейнера с битым стеклом Лур остановился, смахнул снова навернувшиеся на глаза горячие слезы. Семьдесять пять процентов? Что ж, чудесно! Пускай будет то, что будет, Луру было уже наплевать. И, крепко зажмурившись, он выпил содержимое пробирки, а ее, пустую, с размаху швырнул в контейнер. Тихий звон разбитого стекла - тонкий, хрустальный звук, навсегда отделивший прошлое от будущего. старый мир от нового.
Эпилог
И именно так все получилось, как предсказывал и планировал величайший ученый современности Кларк Ларсен. Да пребудет в мире его настрадавшаяся на этом свете душа. Эпидемия разразилась внезапно, стремительно и неукротимо. И никто ее не заметил, до поры до времени. А когда наступили последствия, как гром среди ясного неба; ошеломленные врачи еще долго ничего не могли понять. Потом пытаться что-либо понять стало уже поздно. Слишком поздно. Ровно половина человечества была обречена на страшную участь, которую ни один, находящийся в здравом уме человек не пожелал бы даже злейшему врагу.
А мы... нет, мы не желали им такой участи, они просто приперли нас к стенке, не оставили нам другого выхода, не оставили нам воздуха, чтобы дышать; места под солнцем, чтобы любить. Да, что уж там, после драки кулаками не машут.
Не прошло и десяти лет, как на Сдоме не осталось ни одной особы женского пола. только совсем маленькие девочки, которым никогда уже не суждено превратиться во взрослых женщин. Им суждено стать такими же, как их матери – этим девочкам – обезображенными, уродливыми тушами, без движения лежащими на койках в Лабораториях Размножения. «Стволы», мы их называем. И мы ничего не можем сделать для обреченных и ни в чем не повинных детишек, даже если бы очень захотели, только обращаться с ними по-человечески и достойно, до тех пор, пока они еще остаются людьми.
А Лур, он жив, и только что перешагнул свое тридцатилетие. Его портрет висит на самом почетном месте в любом учреждении, да что там, в любом доме, рядом с портретами Джереми Хоффмана и Кларка Ларсена. Единственный из трех, не забранный в траурную рамку. Он читает лекции студентам в одном из ведущих университетов Сдома, много путешествует и выступает с перед различными аудиториями. И, кажется, счастлив со своим новым другом – Эммерихом. Но Кларка он не забыл, нет.
А сейчас я позволю себе еще один – последний – раз заглянуть в его жизнь. Бережно, с благоговением и любовью; потому что мы очень любим тебя, Лур, да, по-настоящему любим, и от всего сердца благодарим за то, что ты сделал для нас.
Было начало апреля, но солнце грело по-летнему жарко. Городские улицы казались похорошевшими, нарядными и почти сказочно золотыми. Тягучим золотом отливал влажный после ночного дождя асфальт. Легко и прозрачно золотились окутанные изумрудным туманом едва начавшей распускаться листвы ветви деревьев. Густой пар поднимался от бежево-золотых, высыхающих на солнце стен домов; а крупные золотые муравьи бестолково суетились у кромки тротуара, бесполезно перетаскивая туда-сюда мелкий уличный сор.
Лур запарковал машину на дальней стоянке, и теперь шел дворами к университету. В одной руке он нес дипломат, а в другой – легкую джинсовую куртку, которую захватил утром из дома в расчете на более прохладную погоду. «Ну вот, любимый, и еще одна зима прошла», - подумал он с мимолетной улыбкой, благосклонно вглядываясь в хрустальное небо. Лур так и не смог отделаться от дурацкой привычки вести внутренний диалог с тем, кто – вот уже целых двенадцать лет назад – навсегда исчез из его жизни.
И тут произошло непредвиденное. Двери одного из зданий (в котором, как оказалось, располагался специализированный детский дом) распахнулись, и оттуда высыпала целая стайка крошечных девчонок в ярких летних платьицах. С косичками и разноцветными бантами, похожими на огромных радостных бабочек. Весело щебеча, они окружили Лура. «Поиграй с нами! Поиграй с нами!» Крошечные пальчики тянули его за куртку, за брюки, теребили рукава рубашки. Лур остолбенел. И – отшатнулся. Это были женщины! Они убили Кларка! Маленькие женщины, совсем маленькие. Дети. Старшей девочке было, наверное, лет восемь, и она уже начала становиться толстой и неповоротливой. Остальные, пяти – шестилетние, юркие и живые, как огонь. А вот эта смешная крошка в голубом сарафанчике, с рыжими, точно разметавшееся по плечам пламя, волосами. Она вполне могла бы оказаться дочерью красивой, закутанной в лисью шубку девушки, встретившейся Луру в ночь гибели Кларка на заснеженном перекрестке.
Они тянули его и толкали, жизнерадостные, озорные малышки. «Поиграй с нами, ну, пожалуйста, поиграй!» Доверчивые детские глаза, невинно и с надеждой глядящие в будущее, которого у них не было.
Лур с отчаянием взглянул на часы и вдруг решительно швырнул дипломат на скамейку. До начала лекции сорок минут. Что ж, поиграть он успеет.
«Ну, разбойницы, так и быть, только, чур, я вожу!»
И улыбнулось весеннее солнце. Тепло и приветливо. И облитые мягким, светящимся золотом деревья деликатно потупились, не желая подглядывать, как «спаситель человечества», окруженный стайкой стрекочущей ребятни, прыгает по расчерченному цветными мелками асфальту.
(по мотивам романа «Жизнеописание Лура Олемрика», написанного в 2030 году Джеффри Гольдштейном, писателем и журналистом, пережившим эпоху Вторичного Матриархата).