В Греции купил жене самую дешевую, но натуральную шубу из лобиков норки. При встрече с батюшкой сказал: «Жалко, батюшка, норок!» «А чего их жалеть, крысок?» — ответил духовник. Но мне почему-то кажется, что здесь в нем заговорил крестьянин: не любят они животных, наносящих потраву.
А вот другой вопрос, мучающий меня: не грех ли — рыбалка развлечения ради? Не о таких ли людях сказал Господь: «Все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается» (Екк.6,7)? Представьте только на миг, что вы проглотили сталь-ной крючок с зазубринами, а некто с силой тащит его из вашего нутра назад. Волосы дыбом! А что рыбы? Да им не больно…
Рыбам слезы б источать!
Если голос обрели бы, —
На крик закричали б рыбы,
Нет, не стали бы молчать.
Мария Петровых †1979
Рыбы кричать не могут? Но раз есть мозг — есть и нервы, а значит, существует и боль. Когда поймем рыбий язык, рыбы нам со слезами о своей боли расскажут. Рыбы ведь тоже умеют плакать…
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Реченька-малютка,
будто ручеек,
на разливе — утка,
уточка-чирок.
Маленькая, серая
на закате дня,
юркая и смелая
смотрит на меня.
И взлететь готова,
и удар стерпеть.
Что со мною? Слово
или выстрел, смерть?
Замерли, друг в друга
взгляды уперев,
на виду у луга,
на глазах дерев…
Воздух-то чистейший —
не дышать, а пить!
Понял я: сильнейший
должен отступить.
Владимир Семенов, СПб
В новое собрание сочинений Михаила Пришвина (1873-1954) вошел не публиковавшийся ранее дневник писателя. Кто смел ска-зать, что Пришвин — влюбленный только в природу человек, без-различный ко всему остальному, без Бога в душе?
«6 марта 1918 г. Смотришь на человека: вот он идет по улице — ну что в нем хорошего? Жалкого вида человечек, одна из крошек, упавших от съеденного пирога когда-то великого госу-дарства Российского, — тошно смотреть!
И так тоже подумаешь: а ведь он и раньше такой был, толь-ко покрыт был покрывалом великого государства Российского, по-кровы упали — и вот он, человечек, весь тут налицо, ковыляет себе и ковыляет. Чего от него убыло? Такой он и был, такой он и есть: вся правда налицо. И так все, оказалось теперь, это великое число лентяев, негодяев, воров и убийц, скрытых раньше под кровом империи, — так это и раньше было, это и есть правда нашей жизни, значит все, что случилось, мы увидели правду».
Как много стало нынче шума,
Как мало стало тишины.
Толпятся граждане угрюмо,
Своей не ведая вины.
Вокруг стоит кромешный гомон,
Вокруг — безудержный галдеж.
И слышен голос незнакомый:
«А ты, старик, куда идешь?»
А мне туда, где нет разбоя,
А мне туда, где каждый год
И небо будет голубое,
Где будет совестный народ.
И где «весенней гулкой ранью»,
Не по моей совсем вине,
Меня никто последней бранью
Не скосит, будто на войне.
Где по весне любимы грозы.
И на грядущие года —
Где в поле светлые березы,
А в речке звонкая вода.
Ну кто ж меня за то осудит,
Какой старик или юнец,
За то, что верю, скоро будет
Безумству дикому конец,
Конец безчестию и сраму
Безпутных дел, лукавых слов?..
Видна, видна дорога к Храму
И Божий крест до облаков.
Николай Громов, СПб
Еще Пришвин: «26 января 1918 г. Страшно прислушаться к себе, проверить — какой ответ я дам на близком Суде. Все засмыслилось, а в общем тайное в слове потеряло свою силу. Толь-ко целы еще скромные и чистые ризы моей родины. Я надену их в последний час, и Тот, Кто будет судить меня, я верю, смилует-ся: «Безсловесные, — скажет, — проходи!»
Раскинутся тогда ризы мои полями ржаными-пшеничными, благодатное время снизойдет по воде — и станут воды и нивы тихими и дремучие леса полными хвойных и лиственных тайн — куда хочешь иди! Тропинкой вдоль большака, полями ржаными-пшеничными, краем ли моря теплого по камушкам или студеного моря твердыми наплесканными песками от сосенке к сосенке… Утром ранним внизу, на речке умоюсь, алым вечером позорюсь на завалинке. И это будет вечно мое заслуженное».
И снова в лесу как в светлице.
Пылает в брусничниках мох,
Над озером ранние птицы
Катают жемчужный горох.
А дали озерные зыбки,
А чуткие воды чисты.
Трепещут, как светлые рыбки,
На ивах прибрежных листы.
Над всем озарившимся краем,
Вполнеба янтарно горя,
Ликует, резвясь и играя,
Совсем молодая заря.
А осень вовсю хороводит,
В рассветные трубы трубит,
По чистому золоту ходит,
На золоте пляшет и спит.
Летят дорогие убранства
И с левой и с правой руки.
…На фоне такого богатства
Какие мы все бедняки…
Виктор Коротаев †2001
"НО ГОТОВ ЗА ТУ ЖЕ ПЛАТУ Я ПРОДОЖИТЬ ЭТОТ ТРУД"
Я написал предисловие к своей очередной книжке, но по разным причинам оно не вошло, и я забыл про него. Недавно я натолкнулся на стихотворение, которое поразило меня схожестью наших чувств: набрел-то я на этот стих вчера, перелистывая на даче старые номера «Нового мира». В предисловии я писал:
Оказалось, что тяга к писательству сродни болезни. Наму-чившись с двумя последними книжками все тех же «записок редак-тора», я честно сказал себе: «Хватит! Что изменится в мире от 300 страниц моих несовершенных мыслей тиражом 5000 экземпля-ров? Есть люди и поталантливее, и поглубже, пусть они и толка-ются в издательствах. Вот сдам эту последнюю книжку — в твер-дом переплете обещал издатель — тогда наступит конец этому су-масшествию!» И сверстанный с потом и кровью текст компьютер мигом отправил по назначению.
А я отправился в короткий, но долгожданный летний отпуск и отдыхал в удовольствие, вспоминая давнюю шутливую фразу из «Литературки»: «Если можешь не писать — не пиши». Оказывается, я мог, хотя по привычке всюду таскал с собой надоевший блокнот с ручкой. Я упивался победой: ум от-тачивал слова, глаза схватывали сюжеты, уши ловили фразы, за-поминали стихи, — но чернила сохли в моей ручке. Через три с лишним года безпрерывного писательского труда — внакладку к делам газетным — я вдруг открыл, что могу не писать, и мои не-записанные мысли легко убегают прочь…
Так продолжалось долго — почти восемь дней, — и снова не-ведомая сила, как раба на галере, приковала меня к перу. «Лад-но, напишу еще одну, — подумал, сдаваясь, я — последнюю, но лучшую книгу в своей жизни и уступлю дорогу другим, честное слово!» Как там у Редьярда Киплинга?
«Но глаза мои слезятся: непривычен яркий свет. Лишь клеймо я заработал и оков глубокий след. От плетей рубцы и язвы, что вовек не заживут. Но готов за ту же плату я продолжить тот же труд»…
…И опять я просыпаюсь по ночам, чтобы записать, а днем хватаю любой клочок бумаги, чтобы не забыть. Жизнь вновь пре-вратилась в каторгу. Вернулось то мучительно-приятное состоя-ние, которое, по выражению Юрия Олеши, называется «ни дня без строчки». Но, может быть, и галерный раб со временем возлюбит свою ненавистную работу, и поздним вечером, бросив вниз тяжелые до онемения руки, довольно подставит усталое лицо ласкаю-щему соленому ветерку…»
ТВОРЧЕСТВО
Летам невозможно не верить,
что жизнь все короче, короче,
а я еще все на галере
работаю веслами строчек.
Собой обреченный когда-то
на сладкую каторгу эту,
гребу и за датою дату
на сердце бросаю как мету.
Но сердце не ведает страха
над меридианами весен,
как будто последнего взмаха
не будет у весел.
Степан Щипачев †1979
ДОЧКА НАСТЯ
Самое ценное, самое светлое воспоминание в жизни — как медсестричка из Снегиревки положила на мои дрожащие от счастья и волнения руки невесомый розовый конвертик с новорожденной дочкой Настенькой. Я протянул сестричке зеленую трехрублевую бумажку: так тогда было принято — за мальчика пять рублей, за девочку три.
Год 1978-й, начало января… Много воды утекло с тех пор, и у дочери уже есть свой сын, а я до сих пор чувствую в руках тяжесть родной плоти, а в сердце счастье, окутавшее меня. Потом… впрочем, потом, наверное, как у многих. Но тогда я все же был несказанно счастлив. И дай Бог здоровья и благо-получия той женщине, которая одарила меня этим несбывшимся счастьем…
В РОДДОМЕ
Одна твое лишь имя помнила.
Стояло солнце высоко.
Была я нежностью наполнена,
Густою, словно молоко.
Теснила грудь рубашка белая,
Казалась комната мала…
Я для тебя, любимый, сделала
Все то, что женщина могла.
Поверь мне, жизнь неиссякаема,
Мы будем вместе много дней, —
Хоть я пока недосягаема
Для дерзкой нежности твоей.
Живу в высоком, светлом тереме,
И мальчик маленький со мной…
А ты стоишь внизу, растерянный,
Счастливый, юный и хмельной.
Любовь Ладейщикова, Урал
ПОЛЁТЫ ПО НОЧАМ
Душа, душа, ну почему ты опять самовольничаешь и летаешь по ночам к женщине, с которой я расстался двадцать три года назад? Не воспоминания пережитого ведут тебя — я давно уже не возвращаюсь назад — зачем же ты заставляешь, душа, учащенно дышать меня по утрам? Я запрещаю тебе, ну ладно, я прошу тебя забыть туда дорогу. Зачем ты делаешь мне больно?..
Я тебе снилась однажды
в самом расцвете весны.
Сны приключаются с каждым,
мы не в ответе за сны…
Я тебе снилась, спасибо,
знать, тосковал обо мне,
мы наяву не могли бы
так говорить, как во сне.
Вечно стояли б меж нами
совести злые права,
а не повитые снами
правды скупые слова.
Я тебе снилась, наверно,
в свете густой синевы
смутно, счастливо, неверно,
как не бывает, увы.
Лариса Васильева
ТАРКОВСКИЙ
Сотрудник редакции принес мне сборник Арсения Тарковского (1907-1989) «Благословенный свет» с предисловием Юрия Кубла-новского, но, несмотря на литературоведческое образование, из предисловия я почти ничего не понял: так все неясно было ска-зано о поэте, затемнено, сложно написано, — поэтому главное, что усвоил, — это был русский поэт с необычным даром и трудной судьбой; стихи его живут до сих пор, и в плеяде поэтов он сто-ит высоко.
Сын поэта, Андрей, в 1962 году получил Гран-при Венецианского фестиваля за фильм «Иваново детство», а 1984 году заявил о своем невозвращении на Родину.
В 1987 году — в связи с 80-летием Арсений Тарковский на-граждается Орденом Трудового Красного Знамени. 27 мая 1989 года Арсений Александрович скончался в Москве и после отпевания в храме прп.Сергия Радонежского похоронен в Переделкино. В 1991 году вышли два тома Собрания сочинений поэта из трех.
Тот, кто заинтересуется по-настоящему творчеством и биографией Тарковского, сделает это без особого труда… Но не могу не привести концовки его стихотворения «Слово»:
Слово только оболочка,
Пленка жребиев людских,
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих.
ПОСЕЩЕНИЕ
Арсению Тарковскому
Сколько пето-перепето, только не избыто зло. Видеть ста-рого поэта слабым очень тяжело. Он еще совсем недавно гири строф кидал, шутя; а сейчас поник так явно и бормочет, как ди-тя. Неужели ослабели мышц железные узлы, и огонь в усталом те-ле не возникнет из золы? Неужели не проглянет двух алмазных копьев блеск, а растает и увянет под осенний переплеск? Вот тебе и вышел в гости; за окном все ближе ночь; я готов рыдать от злости, что ничем не смог помочь. Неужели сердце рвется и не действует рука потому, что остается только слово на века? Не предугадать заране, попаду ли вновь сюда. У меня першит в гортани стародавняя слюда. Еле-еле сам с порога сам дошел — в обратный путь. Умоляю: ради Бога, помогите кто-нибудь. В теле-фоны позвоните. Напишите письмецо. Пусть не рвутся жизни нити, пусть разгладится лицо. Я-то знаю то, что точит, что печалит без конца, что принять никак не хочет память горькая отца… Есть еще излуки-луки, что куда согнуть рукам; есть еще такие муки, что не выразить словам. Я, наверное, не стою мига крат-кого его; и участие простое нас связало лишь всего. Я не знаю, кто запишет взгляд прощальный, слабый вздох; только пусть его услышит, если есть, всесильный Бог. Пусть далекому потомку до-ведется прочитать не кроссворд-головоломку, а его стихов тет-радь. Виктор Широков, Москва
Просыпается тело,
Напрягается слух.
Ночь дошла до предела,
Крикнул третий петух.
Сел старик на кровати,
Заскрипела кровать.
Было так при Пилате.
Что теперь вспоминать.
И какая досада
Сердце точит с утра?
И на что это надо —
Горевать за Петра?
Кто всего мне дороже,
Всех желаннее мне?
В эту ночь — от кого же
Я отрекся во сне?
Крик идет петушиный
В первой утренней мгле
Через горы-долины
По широкой земле.
Арсений Тарковский †1989