ОДИН НА ОДИН С ДОРОГОЙ.
Из цикла "Всё моё". КУРТКА
В самом начале декабря 19.. года, получая на складе от прапорщика Бородича военную форму, я первым делом был наделён полевой: по бамовской трассе скитаться - это вам не по асфальту шмыгать. На виду зимы главной составляющей частью в положенном мне комплекте была зимняя куртка. Это швейное изделие на вате, покрытое хорошим материалом песочного цвета, со светло-мышиным воротником, двумя наружными карманами, спрятанными пуговицами и внутренней планкой из байки напротив застёжки, - видимо, для сбережения груди бравых офицеров от стылых ветров и морозов. Верх планки заканчивался интересной деталью, которая напоминала гульфик. Логичнее было бы, если бы она располагалась снизу куртки, ан нет. Эта часть при повседневном пользовании курткой была без дела, но мне ловко продемонстрировали, для чего она предназначена. При застёгивании куртки её надо было выставить наружу, потом поместить в неё подбородок, а края упрятать под шапку, которая, имея удлинённые уши, тоже завязывалась непростым способом. В свирепые морозы было трудно подыскать более функционально оправданную часть одежды, в чём я сумел убедиться через пару месяцев.
Где-то к концу февраля, в пятницу, завершив командировку «на передовую» пребыванием в батальоне на Сонахе, что в 45 километрах от Берёзового, к вечеру я должен был отправиться домой. День простоял тихий, солнечный. В природе в те дни происходил неумолимый перелом от суровой зимы к едва выраженной, но уже набухавшей весне. Днём было градусов восемь-десять мороза, не холоднее, и снег в укромных местах разомлел, умягчился.
Одет я был достаточно тепло. Та самая куртка, перетянутая портупеей, просторные валенки с тёплыми носками, меховые рукавицы (пусть из кошки, но так свободны, что в них влезали теплые кожаные перчатки), ещё мало обносившаяся длинноухая шапка, теплое бельё с шерстяным трико, казалось, гарантировали мне приятную прогулку по трассе. К тому же весеннее настроение тянуло меня на лирический лад, и решил я вспомнить журналистскую молодость в северо-енисейской тайге. Выйти на трассу, пройти по ней, смакуя открывающиеся картины, слушая весну, дождаться на дороге попутную машину - какой-нибудь бензовоз со скучающим водителем и упроситься с ним до своего жилья. Хотя - какое там упроситься! Он сам тормознёт, видя на белой дороге ходока и предчувствуя нескучную с ним дорогу.
Из Сонаха я вышел на трассу где-то в четыре часа дня. Забегая вперёд, скажу, что сбылась только первая часть моих ожиданий – относительно собственной прогулки. А время привожу для того, чтобы иметь хоть какой-то отсчёт.
Сначала всё было так, как я предполагал. Яркая, радостная тишина, накатанная и блиставшая, какая-то отполированная дорога, солнце, светившее мне в спину напросилось в объектив (я снял-таки несколько кадров: два рельса главного пути БАМа - верного спутника автотрассы), синева неба, сгущавшаяся по мере того, как солнце всё ближе катилось к сопкам за моей спиной.
Чуть ли не насвистывая, почитывая стишки, попинывая куски слежавшегося снега по обочинам, я отшагал час. Было тепло - от радостных впечатлений, от ходьбы. Меня обошли два бензовоза. Тормозить их я не стал - в кабинах было по три-четыре человека. За это время пришлось сделать одно - опустить «уши» у шапки. Всё было нормально.
Так я миновал избу радиста на 5-м или 6-м контрольном километре. Солнце, помню, светило сзади низкими розовыми лучами, и вытягивало мою тень метров на 25 или 30 вдоль по дороге.
Но едва моя тень исчезла - это солнце ушло за сопки - я почувствовал лицом едва ощутимый, но настойчивый и неумолимый встречный поток воздуха. Ветром это назвать было нельзя – просто воздух двинулся мне навстречу, словно его потянуло за собой ушедшее за горизонт солнце.
В Сибири такое движение воздуха называют тягуном. Вот и здесь, на востоке, по вечерам всегда начиналось такое. Издалека, откуда-то с далёкого океана, и тянуло, как в трубу, воздух по долине Амгуни.
Долиной реки это заболоченное пространство между сопками справа и слева я называю условно. Летом это было настоящее длинное, почти бесконечное, болото с бесчисленным числом крохотных озёр, промоин, с вымученными, изболевшимися деревцами неизвестной породы, невесть как оказавшихся здесь, таких же редких кустарников. Их ветки безнадёжно склонены были ниц, а под болотиной всегда была мерзлота, а точнее - вечная мерзлота - это я знал по температуре редких ручейков, сквозь траву, осоку и камыши просачивавшихся к Амгуни.
Одна ситуация, если такой воздушный поток, пусть при 10 или 15 градусах мороза, идёт тогда, когда ты занят каким-нибудь делом. А здесь ситуация была особенная - «дело» заключалось в том, чтобы шагать навстречу неумолимому потоку. И это при том, что температура, как я понял, стала чувствительно падать.
Я решил, что уже можно было голосовать попутной машине и втискиваться в кабину, сколько бы человек там ни было. Но машин не было.
Ни попутных.
Ни встречных.
Небо заметно для глаз густело, и цвет его всё уплотнялся. В нём ещё оставалась какая-то светлость, когда справа, за насыпью магистрали, в темноте завиднелся и потом остался позади вагончик, на котором, я знал, была самодельная табличка «БАМ. Эбгун». Один из разъездов на будущей трассе, где пока жили три солдатика, которые обеспечивали движение рабочих поездов и составов со стройматериалами вперёд, до станции Амгунь, и обратно - порожних.
Я очень легкомысленно, как понял потом, поступил, не завернув сюда. Тем более, что в начале командировки я был в этом вагончике, и в моём блокноте и на плёнке фотоаппарата была информация о дежуривших там ребятах. Наверно, сильна была вера в попутные машины - должны же они идти в Берёзовый. Из какого-нибудь там Джамку, Ясного, Амгуни или даже Баджала.
Вынул одну из последних сигарет. К своему удивлению, с трудом прикурил - рукам, вроде, было нехолодно, но пальцы едва слушались и с трудом сгибались.
И тут я понял, что надо беречь тепло. Непослушными пальцами расстегнул верхнюю пуговицу куртки, отогнул наружу ту самую детальку планки-нагрудничка, погрузил в нее застывший подбородок и снизу завязал тесёмки своей бамовской ушанки, застегнул пуговицу, подтянул на дырку ремень портупеи и снова спрятал руки в перчатки, а потом и в рукавицы. Долго не мог отогреть их и рассердился на рукавицы – пришлось познать цену кошачьей шкурки.
Курить стало неудобно. И очки пришлось снять. Они запотевали. От тёплого дыхания, которым я наполнил гульфик.
Становилось совсем холодно. Поток воздуха всё леденел и оставался по-прежнему плотен: дул прямо в лицо. Я погрустнел.
Потом у меня в голове прояснилось. Так это случается с пыльноватым и дымноватым летним воздухом в осенние дни, когда, вдруг, откуда ни возьмись, воздух очищается, становится прозрачным, едва ли не хрустальным - так на него действует прохлада. А на меня - крепчавший мороз. Мой разум начал работать и осмысливать все возможные варианты. Не исключались и худшие.
Итак, несколько спичек у меня ещё оставалось. Можно было подыскать место, где есть хворост, какие-нибудь пни, коряги, и развести костёр. То, что ночевать мне здесь, на трассе, не придётся, сначала я был уверен. Потом пришло понимание: кто его знает... А если машины со стороны посёлка Ясного на станцию в Берёзовку так и не будет?
Подыскать удобное для костра место днём было несложно. А сейчас - просто невозможно. Ведь я не видел даже дороги, по которой шаркал своими валенками. Что уж говорить о подходящем месте у засыпанного снегом куста или абстрактной коряги!
Время от времени ногами ощущал, как дорога начинала горбиться. Я понимал: это был очередной мосток через существующий только по весне ручей, или болотину, обойти которую не захотелось строителям автодороги - все лужи-озёрца не обогнёшь. Самое главное было на мостке - не провалиться валенком меж неблизких брёвен покрытия, и порой я уподоблялся канатоходцу: выступал одной ногой вперёд, опробывая очередной шаг, чтобы не ухнуться с мостка в сторону. Но всё обходилось, и под валенками снова ощущался накатанный ровный наст.
Прикуривая в очередной раз, глянул на часы. Шёл восьмой час вечера.
Я начал считать. Если я отшагал - и весьма бодро - три часа, то позади по меньшей мере около двадцати километров. До Берёзового, значит, оставалось не так уж много, ведь до командировки на картах у друзей-двухгодичников в производственном отделе бригады я видел расстояние до Сонаха 30 км, и с этой цифрой в голове я выходил на прогулку. И только теперь до меня дошла истина: это было расстояние по «железке», а не по притрассовой автодороге, которая, конечно же, раза в полтора длиннее проложенных рельсов. Значит, я не прошёл и половины пути.
Это открытие обожгло меня, как прикосновение к заиндевевшему металлу. Я вдруг почувствовал, что «намордник» мой вскоре стал ледяным, хотя изнутри я согревал его дыханием. Снаружи же встречный холод был таким, что влажная байковая ткань сделалась как жесть. Движение воздуха превратилось в ветерок. Слипались ресницы, и время от времени я крепко сжимал веки, ощущая на них прохладу, и на несколько минут ресницы слипаться переставали.
Ночь наступила безлунная, и без очков я видел в черноте неба лишь самые крупные размытые звёзды.
Вскоре и ноги мои дали понять, что теплота валенок - понятие относительное.
Время от времени я поворачивался и шёл спиной вперёд: надо было, чтобы согрелись колени и бёдра, а также и иные не менее важные органы.
Теперь я уже был согласен не только на попутную машину, но и любую встречную. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь увидел меня здесь в этом беспомощно-дурацком полузамёрзшем состоянии и не оставил один на один с дорогой, морозом и ветром.
Я прошёл ещё час, всё время напряженно вглядываясь в небо впереди. Вот-вот, мне казалось, завидится вверху отдалённое, пусть слабое отражение огней Берёзовки. По времени и километрам я уже должен был подходить к своему посёлку.
Но не было никакого свечения ни в небе, ни малейшей в душе надежды.
Руками я уже не размахивал, а колотил их друг об друга, и коффр безучастно болтался на правом плече, раздражая частым соскальзыванием. И я перекинул ремень через голову, как носят свои сумки почтальоны.
Лениво, без всякого вкуса схрумкал несколько кусочков сахару, прихваченных у Коли Сорванова. Бегунам на стайерских или марафонских дистанциях, наверно, это тоже надо для восстановления сил своих.
Насчёт восстановления сил сахаром у меня в памяти всплыла давняя история, воспоминание о которой меня чуть согрело. В тот год во время вступительных экзаменов в МГУ я жил в главном здании университета на Ленинских горах. Кажется, это была зона «В», этаж двенадцатый. Нас, двух абитуриентов, поселили в блоке, где была ещё одна комната, в которой время от времени появлялся студент-старшекурсник. Мой сосед, Володька из Харькова, благополучно провалил первый экзамен, сочинение, но не съехал домой, а продолжал болтаться по Москве и жил в комнате.
Как-то очень ранним утром, а может, поздней ночью, в нашу комнату постучали. Стук был осторожный, но напористый. «Кого там чёрт принёс?» - пробурчал Володька, а я уже взялся за ключ, повернул его и приоткрыл дверь. В коридоре горела лампа, и я узнал соседа-старшекурсника. Страдальчески-просяще он заговорил о нескольких кусочках сахару, кивнул на свою комнату и полушопотом сказал, что его подруга в постели требует ещё раз, хотя он уже дважды сделал то, что полагалось. «Силы надо быстро восстановить», - объяснил он свою ситуацию.
Сахару, конечно, я ему дал, и повернул ключ. Володьке в темноте я разъяснил проблему соседа, мы поразмышляли на эту тему и посмеялись над тем, что надо было сказать соседу. Володька предложил свой вариант ответа незадачливому любовнику и выдвинул лаконичный лозунг: «Или все или никто!» и заверил, что гостья была бы довольна. Мы ещё посмеялись, и я уснул: на утро была назначена консультация перед устным по литературе и русскому, и пропускать её мне было нельзя.
После консультации я застал Володьку в постели. Он выглядел разомлевшим, сытым, хотя на завтрак не ходил. Рассказал, что утречком сосед, пообещав подруге принести что-нибудь из столовой, исчез, его гостья столкнулась в прихожей с Володькой, и он пригласил её к себе. Появившемуся позже соседу он через дверь крикнул, что кто-то ушёл - он, дескать, слышал хлопнувшую дверь, и продолжил насыщать нежданную гостью тем, что у него было. А потом и выпроводил.
Итак, сил я себе немного восстановил и продолжил путь. Не скажу, что я был перепуган до смерти. Я всё-таки был уверен, что из Ясного, посёлка мостостроителей в 80 км от Берёзового, к поезду, уходящему в Комсомольск в половине третьего ночи, обязательно должна быть машина. Была пятница, и моих шансов на машину было больше, чем в обычный день недели. Я почти проклял своё решение идти по трассе и надеяться на случайную машину. Представил себе, как бы мог спокойно сидеть с Колей Сорвановым в его вагончике, попивать чаёк, а может, что покрепче и даже точно, что что-нибудь покрепче. Вот в такой ситуации начинаешь ценить, как к месту была бы чарка водки, нет, лучше прямо полстакана, или даже стакан - он весь ушёл бы на согревание.
А я всё шёл и ждал попутной машины, и всё ждал.
Сквозь шапку я слышал шуршание валенок по дороге. Изредка снег начинал похрумкивать. Это означало, что я сошел с проезжей части и брёл по её краю. Я тотчас выбирался на верный, гладкий, путь. Иногда останавливался, чтобы послушать тишину зимней ночи, даже приоткрывал рот, вонзая свой слух в чёрное безмолвие. Но всё оставалось без изменений.
Только вот в такую кромешную ночь глаз человека способен уловить тонюсенькое, более ощутимое лишь интуицией, свечение неба. Так бывает, когда где-то далеко, очень далеко, идёт машина. Ещё не видишь света её фар, и нескоро его увидишь, а вот свечение неба уже изменилось. И это вполне ощутимо. Не столько, повторяю, глазами, сколько каким-то другим органом чувств. Может быть, даже кожей.
Я завертел головой, приободрился, но свечение это нимало не усиливалось, но и не гасло. Оно просто было, и я уже отнёс его на отражение зыбких звёзд и усиление их света в морозном воздухе. Или отсвет дальнего полярного сияния?
Шёл я вперёд и шёл. Свечение оставалось. Потом я списал его на отражение зарева огней над Берёзовкой и заставил себя не думать об этом. Надо было идти вперёд, надеяться только на себя, на свои ноги, на свой организм.
Я повернулся спиной к ветру и прошёл несколько шагов в обратном направлении. И понял, что свечение это поусилилось. Я не мог понять, откуда оно происходило, и это меня раздражало. Ни гула машины, ни её фар мне не послышалось и не увиделось. Но очевидно было одно: эта некая блёклость неба нарастала.
Я остановился, повертел головой и - позади себя – вдруг! - увидел два крохотных, как укол иголки, огонька, невысоко над землёй, то и дело прятавшихся за невидимыми преградами. Исчезавших и снова появляющихся - робко, медленно, казалось бы, беспомощно, но неумолимо и неотвратимо. Я так впился глазами в этот свет, что он показался мне едва ли не слепящим, и я был вынужден даже отморгаться, чтобы глаза вернулись к ощущению размытых звёзд.
Только тут я уверовал в своё спасение. Пришло оно раньше, чем приближалась возможная машина со стороны Ясного, и не знал я только, что же наплывало из темноты.
Я шагал дальше, согретый новым пластом ощущений, из которого вдруг потянулся росточек надежды. Я ждал приближения огней. Пусть бы это длилось бесконечно долго, потому что знал, что это всё равно когда-нибудь кончится. Я испытывал себя снова и снова, не давая себе оглядываться слишком часто. Я ждал разгадки внезапной картины.
Когда я оглянулся в очередной раз, то не услышал так ожидаемого дальнего гула машины, и сердце моё ёкнуло. И тут же встрепенулось: я услышал визжащий тонко и с переливами сухой, пронзительный звук расплющиваемого на стальных рельсах инея, редко перебиваемый глухими ударами колёс на стыках рельс. И всё понял: рабочий поезд с конечной станции Амгунь, похоже, шёл порожняком - звук состава был не тупой, как у гружённых вагонов, а звонкий. Идёт в сторону Берёзовки. Разъезд Эбгун он уже миновал.
Двуглазый тепловоз нагонял меня неторопко. Мне даже показалось, как трудно ему катить перед собой этот вал света, наполняя пространство между сопками по берегам Амгуни. Когда между нами осталось метров сто, я рванулся вправо, с дороги к насыпи железнодорожного полотна. Эти 50-60 метров я преодолевал с удивительным азартом, упорством и отчаянием. Проваливался в снег, набирая его в валенки, падал, спотыкался о кусты, засыпанные снегом, о коряги и валежины, снова поднимался и устремлялся к спасительной насыпи.
И вот я на ней. У меня недостало сил задрать лицо к кабине, что-то пытаться кричать или махать руками. Из кабины тепловоза предстала, наверно, нечастая вдоль трассы картина: стоит у ночных рельсов скрюченный офицер в куртке, валенках и заиндевевшей шапке, обрамлённой куржаком, и не голосует, а просто стоит, давая знать, что он здесь, что с ним что-то случилось. И этого должно было стать достаточным для машиниста, чтобы сделать хоть что-нибудь для голосующего офицера на трассе будущего БАМа.
Но увы! - я не услышал звука торможения состава. Мимо проплыл тепловоз, обдав меня волной мазута, и двигались за ним пустые вагоны, платформы, вертушки.
Я ожидал всего, но не такого! Если и было что во мне незамёрзшего, оно заледенело от ужаса того, что я могу снова остаться наедине с морозом и ночью. Не будь я таким замёрзшим, я бы, наверно, выглядев подножку в наплывающих вагонах, рискнул бы забраться на неё, вцепиться в поручни на крайний случай - скорость была не больше десяти километров в час. Но я понимал, насколько этот было бы бессмысленно в этот момент – скрюченными пальцами, да ещё в рукавицах и толстых перчатках, конечно же, мне не уцепиться за поручни, не удержаться, и тогда... Тогда - простите и прощайте, близкие. Да и далёкие.
Волны леденящего воздуха обдавали меня со всех сторон, а я бессмысленно пялился в грохочущее мимо меня железо и пытался придумать, что же мне предпринять.
Состав показался мне необычайно длинным - я таких на этом участке трассы ещё не видел. Перестукиваясь на стыках, из темноты надвигались и катились мимо всё новые и новые платформы, цистерны, хоппер-дозаторы.
И снова из дальнего далека мне улыбнулась фортуна. То есть Бог распорядился, и состав стал тормозить. Остановился он, когда мимо меня оставалось прокатиться двум или трём платформам - это я понял по звуку колёс в конце состава. Заскрежетали тормоза, и я заковылял вдоль поезда. Уже тогда я смог понять, что сделаю неправильно, если попробую бежать до тепловоза, где меня ждало тепло и, наверно, сигарета из испачканной пачки машиниста. Я решил взобраться на первую попавшуюся площадку. И нашёл её, и вскарабкался, собрав в руках едва ли не последние силёнки.
Попытался изобразить свист, хотя понимал, что машинист его не услышит, тем более что свист не получился. Замёрзшие губы не слушались, а в тепловозе всё ждали, когда же я подбегу к его подножке. «Трогай, родимый», - просил я машиниста про себя. «Ну же, трогай».
Прошло несколько минут. И вот тепловоз посвистнул три раза, дрожь и лязганье буферов продёрнулись по составу, неумолимо приблизились к моей платформе, и я поехал!
Радовался я, как оказалось, преждевременно. Меня стали обдавать волны такого холода, что из стоячего положения, которое я занимал, вцепившись в поручень, надо было искать более компактную позу. Попробовал присесть, но колени мгновенно заледенели, и я попытался прикрыть их рукавицами. Получилось это плохо. Я пытался прилечь на один бок, но куртка была слишком коротка, и снова пришлось сесть спиной по направлению движения и рукавами куртки прикрыть колени.
Задувало под низ куртки, волнами холода обдавало лицо. Снова на себе я испытал тот термин, который использовал в одном из репортажей со строительства моста через Амгунь на 228-м километре Восточного БАМа. Тогда я назвал его «Баллы жёсткости» и долго отстаивал заголовок перед редактором газеты капитаном Юрой Павленко, ссылаясь на то, что в экстремальных условиях состояние атмосферы измеряют не градусами по Цельсию и ветром “метры в секунду”, а “баллами жёсткости”. То ли я об этом читал где-то, то ли выдумал, но, помню, на тридцатиметровой высоте рядом с бойцами-мостостроителями сполна познал эти самые баллы. С той, правда, разницей, что после получаса торчания на верхотуре, над белой ледяной лентой реки, рядом с монтажниками, внизу меня ждала теплушка с полыхающей печкой, вкусная сигарета и стакан с ещё более вкусным крепким чаем.
От этих воспоминаний я едва не потерял сознание.
Ехать мне, как я считал, полагалось километров 12-15, а при бодрой скорости хотя бы в 30 километров это значило, что мучаться мне полчаса. «Спокойно», - сказал я себе всесильную фразу, в детстве услышанную по радио от космонавта Николаева, и стал думать о том, что меня ждёт в вагончике. Я даже “оправдал” машиниста, который не стал сразу тормозить вагоны: или состав шёл на подъём, или притормозить такой длинный поезд было делом непростым.
Вагоны и платформы швыряло изрядно, и меня вместе с ними. Пришлось взяться одной рукавицей за какую-то железяку, чтобы не свалиться с площадки.
Шуршали-визжали колёса вагонов, плющившие собой иней, постукивали на стыках, гулом отдавались удары, когда под рельсами проскакивал очередной мостик, и плыла навстречу Берёзовка.