Когда он махнет рукой

Москва, 2003 (из недописанного)

Всякое совпадение персонажей и событий
с реальностью является не более чем случайностью.



- Когда он махнет рукой, все и начнется, а пока остается только ждать, - мрачно гово-рил темный господин странного вида в дорогой кепке с отворотами и сдержанно-красивой тростью, облокотившейся на правое бедро своего владельца. Ее мраморно-белый набалдаш-ник нервически отражался в черном, оленьей кожи, английском ботинке - он мелко трясся: видимо, господин нервничал, хотя и пытался это скрыть – нервы, понимаете ли.
- М-м-может быть, нам следует как-нибудь...- начал было еще один господин, правда, не та-кой темный, но и не столь светлый, а тоскливого серого цвета – цвета стекающих по стеклу капель дождя на фоне какого-нибудь октябрьского неба, причем это распространялось не только на его костюм, но и лицо и глаза. Темный весьма жестко оборвал попытку прекосло-вия:
 - Никаких "может быть"! Ты меня понял, Фридрих!?
Он даже, кажется, приподнял темные очки, чтобы удостовериться в молчаливом ответе, ко-торый прилип к губам несчастного Фридриха: они, к имеющемуся серому цвету, стали от-части лилово-синими, а у всех остальных, кто присутствовал при этом, тени вдруг почти ис-чезли, слившись с полом и различными предметами мебели, над ним возвышающими. Две тусклые лампочки, светившие, видимо, из последних сил, совсем перепугались, уподобляя комнату заштатному моргу, но тут Фридрих ожил, закивал головой, выдавил какую-то гри-масу, считая ее подходящей для такого случая:
 - Я понял...
Господин в темном милостиво переменил позу, лампочки вновь загорелись с прежней силой, едва уловимый выдох пронесся по комнате. Обошлось. И ладно. Вскоре беседа продолжи-лась, вернее сказать, закончилась, потому как все уже было решено и говорено не раз и не два - наступал решительный момент, и руководство решило провести что-то вроде летучки. И действительно, уже через десять минут ни в комнате, ни в гостинице, где все происходило, никого из присутствующих не было - все улетучились.
Только дежурная по этажу, повидавшая на своем веку всякого такого, что вам не сни-лось, сделала необходимые отметки и, не забыв убрать двести рублей, оставленные кем-то из улетучившись, по старой, почему-то никак не проходящей привычке, укоренившейся глубо-ко в сознании, да и в теле тоже, подумала: "контора". Не будем же разубеждать ее, подвер-гать напрасным сомнениям ее умело прибранную прелестную головку. К чему потрясения, муки совести, когда все давно отболело и прошло?
Горничная пойдет прибрать номер, придирчиво осматривая его вдоль и поперек изу-ченный антураж, но в нем будет чисто: ни грязных, забитых, как всегда, разносортными бычками пепельниц, от которых еще кадит едким вонючим дымом да еще вперемежку с плевками, что, не дай бог, по-темному мокрят на ковре; ни грязных, невесть откуда взявших-ся тарелок и захватанных фужеров, пахнущих только сорокаградусной или пивом, впере-межку с батареей разнокалиберных бутылок, на которые навернуты сальные консервные банки из-под шпрот и сайры вкупе с какой-нибудь простецкой овощной заедкой в алюми-ниевой соломке кривоватых покусанных вилок; ни даже мутноватых шприцов, что стали по-падаться с некоторых пор все чаще, ни таких же, словно замыленных изнутри, презервати-вов, хотя баб вроде и не было, но кто нынче не безгрешен?
Туалет и ванная тоже были в порядке, и даже на ковре нет следов от обуви (хотя на улице уже полно снега!), нет вообще ничего, разве что в центре большого округлого стола, вот новость-то, почему-то пришпилен крупной кнопкой чистый лист бумаги. Пришпилен так, что одними ногтями не оторвать.
Горничная достанет из своего фартучка пилку для ногтей, начнет поддевать натуж-ную кнопку, упираясь и наваливаясь все сильней: пилка неожиданно соскочит и обломится, поранив пальцы; что с того, что кнопка оторвалась и улетела неизвестно куда, если челове-ческая кровь пролилась, запечатав документ, созданный нечистой силой? Что с того, что бедная женщина, ругаясь и зажав пальцы платком, поспешно побежит обработать и перевя-зать рану, если на всю оставшуюся жизнь на нее ляжет невольное проклятие, и сама она бу-дет мучиться из-за постепенно усыхающей руки, а разные знахарки будут отказываться ле-чить, видя какое-то темное пятно, переходящее от руки на левую сторону груди?
Потом врачи у нее определят рак, и через одиннадцать месяцев ее не станет. Правда, я слышал, что это не так – будто бы она жива-здорова, все также холит и лелеет номера, уби-рая разные бумажки по разным местам, только стала более осторожной в обращении с ост-рыми предметами и часто иногда, сама не зная почему, угадывает выигрышные номера в ло-тереях, результаты матчей, неожиданную смену погоды, ход дальнейших событий в их бли-жайшей перспективе, когда можно поскользнуться и упасть на ровном месте; угодить в ле-жащую на земле гадость, когда, казалось, по близости нет ни одного гада; ткнуть по-лоховски пальцем в наперсток, гоняемый чужими ловкими руками, угадать, получить из них хрусткую или, наоборот, мятую бумажку и так - несколько раз кряду, пока внутренний голос не скажет: «хватит счастья - пошли отсюда», главное, чтобы вовремя; не попасть на пустын-ной дороге под машину, вынырнувшую и тотчас канувшую неизвестно откуда и куда; да ма-ло ли что еще можно чувствовать прежде, чем это случится в яви!
Все это будет потом, если будет, конечно, а пока, пока она едет в лифте к медсестре, и какой-то гладкий старикан раздевает ее глазами, гаденько улыбается и перебирает пальцами на паучий манер. Он что-то негромко говорит ей, она вспыхивает в ответ, и когда, как ей ка-жется, он делает движение в ее сторону, она словно отмахивается, лифт останавливается, горничная выскакивает, не замечая, что забрызгала противного старика кровью – теперь ей уже не вернуть несколько капелек, не смыть никаким раствором, как это она сделает потом, когда вернется - в номере, не собрать на тряпку - теперь дьявол стал ее душеприказчиком; только что он провел рукой перед своей манишкой, впитавшей кровь, сладко щурясь, обли-зал вмиг повлажневшие пальцы и поехал на лифте дальше вниз - ему еще так много надо бы-ло сделать.

Администратор проводит его взглядом и дежурной улыбкой - это же постоянный кли-ент, да и чаевые всегда хороши, а что еще надо современной деловой женщине тридцати с небольшим лет, знающей свое дело? Дочь она вырастит, а мужчины... мужчины сами ищут ее расположения, и она может выбирать. Она уже предвкушает близость вечерней встречи, обещающей иную близость; иногда, словно забыв, она глядится на себя в стоящий на стойке прямоугольник зеркальца, проверяя языком зрелую вишню помады и то, как смотрится ее отутюженная утром блузка нежного пастельного цвета из бельгийского шелка - она вообще нравилась сама себе и была не прочь поделится этим еще с кем-нибудь; она уже начинала ощущать приливы внутреннего тепла - тогда легкая истома накатывала на нее, розовела неж-ная кожа, глаза приобретали будоражащую глубину и блеск, а пальцы... пальцы вытворяли такое, что даже она сама пугалась.
Ей хотелось прикрыть глаза и посидеть так хоть несколько минут, но надо было зара-батывать себе на хлеб и сопутствующие ему товары, и Александра Николаевна (именно так было написано на табличке на стойке на двух языках – русском и английском) проводит оп-рятного старичка, предпочитающего до сих пор добротное английское сукно всем осталь-ным, проводит взглядом, совершенно обычным и простым, и дежурной улыбкой, многократ-но отработанной, ибо она сегодня действительно дежурит.
Она заговорила с командированным из Москвы, нависшим рыже-коричневой италь-янской дубленкой со светлым мехом в полуметре слева; бизнесмен просил «люкс» на двоих: неплохая привычка - ездить вдвоем в командировки, особенно если твоя спутница выглядит на двадцать пять, прилично одета, умеренно и незаметно пользуется дорогой косметикой и ожидает тебя в пяти метрах на удобном диване.
Александра Николаевна что-то полистала у себя, пошуршала какими-то бумажками или только сделала вид, глянула в монитор, подняла и почти тут же положила трубку, груст-но взглянула на приезжего москвича и его подругу и также безрадостно произнесла:
- Есть два, но они забронированы до двадцати ноль-ноль сего дня, - и, словно извиняясь, с легким, хорошо отработанным вздохом добавила, - у нас здесь конференция по старине...
       Москвич насупился, через плечо глянул на свою спутницу - та передернула плечами и вы-разительно стала смотреть в сторону.
- Может, возможно что-нибудь придумать? - поинтересовался москвич, залезая во внутрен-ний карман пиджака и доставая бумажник,- а то мы устали в дороге?
Александра Николаевна наморщила лоб, - так она начинала атаку - затем взяла его паспорт: Машонский Анатолий Витальевич, 1966 года рождения, русский вроде; вопроси-тельно подняла глаза, глубокие и влажные как сама ночь:
 - Я попробую, хотя это не так-то просто.
 - Я понимаю.
 - Сколько дней вы у нас будете?
 - Ну, дней пять, наверное… Не больше недели, это точно.
 Он опять повернулся к девушке, которая громко и возмущенно воскликнула:
- Сколько?! - но тут же осеклась и только обидчиво закрылась Vogueом.
В тот самый миг, когда Алена, что выяснится буквально через минуту, когда Машон-ский начнет собирать в руки три сумки, один кожаный баул, маленький дамский чемоданчик и большой зонт, уговаривая подругу, что все хорошо, и у них теперь классный люкс с видом на лесопарк, что теперь, солнышко, нам никто не помешает, а какие здесь виды, настоящая русская кухня, один город чего стоит и т.д., так вот, в этот самый миг администратор скажет:
 - Двести...- а столичный житель, не моргнув глазом, выложит плату за номер и еще двести, разумеется, долларов, чтобы начать-таки отдых.
Александра Николаевна, как это было уже не раз, поправила аккуратную прическу - привычка маленького самоуспокоения своей натуры после выполнения задуманного сидела у нее глубоко в крови, сперва связалась с рестораном, чтобы принесли кофе без сахара и прон-зительно ледяную минералку, но с ореховым тирамису, а потом позвонила дочери Ирине, которой (бедный ребенок!) задали уже вторую за два первых месяца учебы контрольную, и занялась очередным клиентом. Правда, тот не просил ни люкс, ни полу-люкс, а только "кой-ку и тумбочку", как он выразился, а так как этого добра было навалом, то Александра Нико-лаевна с легким сердцем оформила ему номер. Потом, вспоминая события этих суток, она пришла к выводу, что, видимо, с этого все и началось...

  Матвеев, едва войдя в номер и закрыв дверь, шумно поставил сумки-близнецы (в этот раз взял две по причине просто невероятного количества продуктов, оказавшихся в доме, и необходимостью их незамедлительного поедания), как-то по случаю приобретенных в "Мос-ковском", что на трех вокзалах, умылся вкусной холодной водой, успев сделать несколько глотков прямо из сомкнутых ладоней, и, поскрипев и попружинив матрасом на неширокой гостиничной кровати, через пять минут уже спал - это было одним из его достоинств, хотя женщин, любящих постепенность и длительность, порой это очень сильно напрягало. Уме-ние вырубаться вот так, вдруг, отсекать себя от внешнего мира пришло к нему не сразу, а смогло выработаться уже во время службы в маленьком флотском гарнизоне на Коле, прав-да, следует заменить, что первоначальные зачатки данного умения стали зарождаться у Иго-ря, когда он еще был «крючком» в учебке в Северодвинске, где для сна была дорога каждая минута.
Трудно сказать, что ему снилось, да и снилось ли вообще; не столь важно содержание сна, сколько его продолжительность и глубина - это вам подтвердит любой врач-невро-патолог – он, может, прочтет целую лекцию, сошлется на массу авторитетов, начиная древ-ними греками и арабами и заканчивая Бехтеревым и Юнгом, не говоря о более поздних вея-ниях, так бурно расплодившихся в двадцатом веке, особенно в его второй половине.
 Проснулся Матвеев за полчаса до футбола - наконец-то и в Россию пришел "матч ве-ка" - быстро ополоснулся, оглашая номер трубными звуками уже воспаленной от пока нена-ступившей всерьез чахоточной зимы носоглотки, бросил в старую, испытанную в многочис-ленных командировках фарфоровую чашку две нержавеющие пластинки самодельного кипя-тильника, к которому сам давно прикипел, и включил телевизор, однако изделие южноко-рейских мастеров почему-то никак не хотело показывать ОРТ, пуская косую чересполосицу по экрану и балуясь со звуком. Надо было что-то срочно делать, и, ругнувшись непонятными для русского уха словами, Матвеев бросился к соседям.
В двух ближайших номерах никого не было: недаром ресторан начинал работать с шести вечера - снизу, где он находился, уже летела музыка, перемежаемая запахами весьма и весьма приличной кухни - русской, отчасти кавказкой и среднеевропейской.
Игорь, было дернувшийся дальше по коридору, вдруг передумал и побежал наверх. У «люкса» номер семьсот два он остановился, перевел дух и аккуратно постучал - открыл ему тот самый москвич, что утром регистрировался перед ним. Он был хмур, и даже сверкающий тайский халат с летящими драконами, из-под которого виднелись кофейного цвета брюки как бы в тонкой серой паутинке, ни чуть не смягчал недовольного выражения лица:
 - Чего надо? - спросил он, оставляя дверь полуоткрытой, не выходя в холл и не приглашая Матвеева в номер. Неопределенный тон вызвал секундное замешательство, и Игорь начал так же:
 - Я живу ниже, под вами, и у меня не работает телевизор. Вернее, он работает, но нужный мне канал не показывает, а там сегодня футбол...
 - Какой футбол?
 - Наши с хохлами.
Москвич переменил ноги, убрал правую руку в карман, помолчал, будто во что-то вслушиваясь, окинул Матвеева взглядом:
 - Я сам футболом не интересуюсь, все больше работаю... А что, интересный матч?
 - Да не то слово! - сразу вскинулся тот - это же матч века: победитель точно поедет в Евро-пу.
 - Куда? - удивленно спросил обладатель люкса.
Время между тем привычно бежало: команды получали в раздевалках последние со-веты от официальных и сопровождающих лиц, массажисты вталкивали тепло в ноги футбо-листов, кто-то просто соблюдал приметы, сидя молча и насуплено; где-то по маршруту Ос-танкино – Лужники мчался новый премьер Путин, распугивая простых обывателей и пере-крывая естественный ход движения; такие же, как и он, опаздывающие, на ходу допивали имеющееся спиртное на подходах к стадиону, изрядно пугая лошадей в оцеплении, из-за че-го их всадники периодически осаживали толпу криками и – много реже - дубинками, сыпав-шую проклятиями и окурками в бедных животных, которые, взбрыкиваясь, опускали изредка свои головы на головы проходящих, тяжелыми нижними челюстями вызывая ушибы, сотря-сения и еще большую боязнь и давку; последние, подавив друг друга и милицию в совер-шенно ненужной для таких случаев толчее на входе, наконец-то могли очутиться на трибу-нах.
Матвеев не выдержал и, заглядывая через плечо вглубь номера, где где-то скрывался заветный волшебный ящик, протянул руку и сказал:
 - Игорь.
Халат блеснул полоской света, раздалось протяжное:
 - Анатолий, - и мужчины познакомились, при этом последний отошел в сторону, впуская незваного гостя.
 - У меня тут девушка спит, - приглушенно заговорил хозяин номера, - замаялись в дороге, особенно когда из области выехали.
 - Да, да, - понимающе кивал Игорь, осторожно ступая вслед. И, действительно, в номере ви-сел легкий запах женского присутствия, собранный из фракций духов, дезодоранта, женской одежды, волос и собственно женского же тела. Пахло приятно.
Пока в фиолетово-багровых - из-за гардин - комнатных сумерках Анатолий возился с проводами, разбираясь, что куда идет, Игорь нервно елозил в глубоком низком кресле, без-молвно торопя того наконец-то включить телевизор; когда экран радостно замерцал знако-мым значком ОРТ, а комната наполнилась приводящими в трепет каждого болельщика зву-ками - глухим гулом трибун, через который прорываются чьи-то отдельные выкрики, тороп-ливым речитативом комментаторов, судейскими свистками - матч уже начался.
 - Счет! Скажи счет! - сразу же застонал Игорь, напряженно вглядываясь в разноцветный прямоугольник экрана: камера мазнула по табло, где горели два огромных нуля.
Между тем Анатолий, потянув брючины, присел на диван, гостеприимно придвинул маленький столик на колесах, который тихо зазвякал, запустил руку в его темное остеклен-ное нутро и, словно Кио из волшебного ящика, достал вазочку с крупными, как хороший ви-ноград, маслинами:
 - Ну, как там дела?
 - Да никак! Пока ничья, - отвечал Матвеев в свою очередь, цепляя пару, - обожаю эти испан-ские, с косточками... Да бей же, бей! – снова чертыхаясь, шумно шептал он.

Панов как-то неловко пнул мяч и тот вылетел за пределы поля, Шовковский с хорошо скрываемой ленцой установил мяч, словно прилаживая его для чего-то необычайного и важ-ного, пятясь, отошел назад, почти к самой штанге, оглянулся, посмотрел себе под ногу, будто там что-то лежало, и, видимо вспомнив, что мяч все же надо выбивать, разбежался и с силой ударил.
Мяч взмыл высоко вверх, уходя от десятка преследующих его камер, заставляя мил-лионы глаз быть на нем, ожидая его падения, странным образом влияя на передвижение иг-роков с запрокинутыми вверх головами, разбивающихся попарно и готовящих себя встре-тить его высокотехнологичное упругое тело - и в этот самый миг в номере задергался, зами-гал и все-таки погас свет.
Анатолий, уже было начавший с интересом всматриваться в происходящее на экране, от неожиданности перевернул какой-то фужер, а Матвеев, тихо матерясь и то и дело задевая внутренний антураж, в раз ставший угловато большим и мешающим передвигаться, почему-то спешно кинулся вон из номера - в номер к себе, где дымили пластины самоделки, чернела и трескалась походная чашка и облачко быстро испарившейся воды медленно оседало в бли-жайшей округе.
Игорь успел выдернуть шнур до того времени, как начала искрить розетка; в номере изрядно было надымлено и воняло едкой гремучей смесью полимеров, пережженного метал-ла и чего-то еще. По этажу уже неслись проклятия в адрес ненормальных, что не могут, как все, спуститься в ресторан и всему предпочитают домашнюю кухню из консервов.
 - Сволочи, включите свет! - немного заикающе летело откуда-то из глубины холла, - дышать темно и воздуха не видно! – добавляя, шутил кто-то проверенным, старым дедовским спосо-бом, два слабых огонька мельтешили в районе лифта, сопровождаемые нервным шепотком.
Тут, наконец, свет зажгли, стало раздаваться нестройное "ура", две миловидные де-вушки у лифта отпрянули друг от друга, но Матвееву было плевать на их курение в неполо-женном месте - он, перепрыгивая через три ступеньки, уже мчался наверх, прихватив бутыл-ку столового вина № 21 и несколько баночек со всякой домашней вкуснятинкой, уложенных заботливыми женскими руками, предварительно успев приоткрыть окно, чтоб выветрилось.
Пока в гостинице налаживали свет, там, в Лужниках, Хохлов опасно выскочил на во-рота хохлов, бия в угол и едва не забив, и Тихонов, добивая отбитый вратарем мяч, тоже по-жалел жовто-блакитных. Затем Аленичев прошел по флангу, смещаясь к центру, но перед самой штрафной его успел сбить Гусин, но все это видели другие – те, кто видел.
До конца первого тайма они вдвоем допили полбутылки скотча, блэк DJ, что привез Анатолий, перехватили по рюмке душистого, никак не похожего на бренди, "Васпуракана" под лимончик и яблочко, съели все маслины и несколько бутербродов с севрюгой и желтым, со слезой и орехами, сыром, однако в противоположность есть хотелось все больше, и все сильнее становился натиск россиян на ворота Шовковского: Титов, Панов, еще кто-то, кого они не разглядели, пытаясь в четыре руки открыть какую-то домашнюю банку, привезенную Матвеевым, уже должны были забить не один гол, но что-то не везло - то Панов зачем-то подставил голову под летящий уже в пустые ворота мяч, то Карпин дождался, когда его на-кроет Головко, а уж потом пробил, то Титов, почему-то тушующейся в компании испанцев, задержал очевидный пас, а перед этим непостижимым образом не забил с шести метров го-ловой после изумительного действа Аленичева на правом фланге!
Российская сборная выдала такой по накалу и качеству игровой отрезок, что только одному богу да еще Шовковскому было известно, как мяч не влетел в ворота.
 Трудно было выделить кого-то одного из наших, что возили украинских хлопцев по полю, создавая голевые моменты и выматывая зрительские души. Как всегда, на высоте бы-ли Тихонов (потом, после матча, на конференции кто-то едва ли не плача будет спрашивать Романцева: «Ну признайтесь, ну зачем вы заменили Тихонова!», а тот, смертельно уставший, сдавленно и тихо ответит: «Тихонова надо было менять... Вот я и выпустил фартового фор-варда…», имея в виду Бесчастных), Аленичев и Смертин, да удивил изрядно Дроздов, персо-нально играющий с Шевченко и, словно заботливый дядька, ни на шаг не отходящий от него в сторону.
Йожеф Сабо перед самым перерывом убрал никакущего Скаченко, заменив его на Микитина, что начал разминаться еще чуть ли не в середине тайма, и понимая, как сильно ему повезло, что счет по-прежнему ничейный и успокаивая себя и своих подопечных, готовя их на второй.
В перерыве Машонский куда-то звонил, пытаясь сделать какой-то заказ, но его, види-мо, вежливо, как умеют только у нас, посылали; он звонил поочередно в ресторан, админи-стратору, которой, видимо, за эти услуги требовалась дополнительная плата, но везде, как справедливо полагал Матвеев, ему говорили примерно одно и тоже, слыша не вполне члено-раздельную речь и легкое, извинительное икание.
Второй там тайм неожиданно начался атаками украинцев: Шевченко и Ребров попе-ременно угрожали воротам Филимонова, но взаимная жадность оберегла наших от гола - и тот, и другой почему-то не давали паса свободному партнеру, а когда решались это сделать, то защитники уже успевали вернуться назад.
Вездесущий Онопко переигрывал своих братьев по крови, то просто, без затей вынося мяч, дабы в защиту успели вернуться остальные, пугая Реброва, который враз терялся и те-рял, размерами своей нескладной угловатой фигуры, резко бросающейся откуда-то сбоку; Шевченко боролся с ним более успешно, но почему-то шел не в скоростную обводку, а пу-тался с мячом на бровке, где на помощь Онопко приходил маневренный и прямолинейный, как и подобает всякому нормальному локомотиву, Смертин.
Филимонов в такие минуты истошно орал защитникам: - Домой! – делая загребущее движение к себе рукой где-то над головой, дополняя это стандартным набором из великого могучего с небольшими вариациями, и на крупных планах он совсем не был похож на себя того, парижского, когда сборная сокрушила чемпионов мира на их поле, повергнув в шок Францию и весь футбольный мир, а нам вернув былую надежду.

Дьявол, помнится, был тогда в Париже. Был в том смысле, что был, как всегда, везде, а здесь конкретно присутствовал физически. Поток автомобилей тянулся в сторону Сен-Де-ни, все только и говорили о предстоящем матче, победа в котором практически гарантирова-ла французам поездку в Бенилюкс и статус едва ли не первого претендента на победу по той игре и результатам, которые демонстрировала команда. Он, наверное, в тысячный раз смот-рел на этот великий и красивый город, вместивший в себя столько самых разных событий, историй, людей и их судеб, что не смогла бы вместить ни одна из энциклопедий мира.
Вон там некогда стояла серая громада Бастилии, которую восставшие парижане брали прежде всего из-за хранящегося в ней арсенала, а не горстки забытых узников в темницах, охраняемыми командой никчемных инвалидов. Последний комендант тюрьмы, маркиз де Лонэ, пытался взорвать пороховой погреб, угрожая завалить многотысячные толпы осаж-давших обломками стен, но кто-то из этих самых служак-инвалидов сумел оттащить своего командира, видимо, надеясь таким образом сохранить себе жизнь и заодно Бастилию.
Ворвавшиеся были так возбуждены, – отчасти тем, что некоторые калеки все-таки ве-ли по ним огонь и еще к тому же умудрялись попадать – что не стали разбираться, кто из них стрелял, а кто нет, предлагая всем сдаться, из-за чего учинили расправу на месте: одни по-легли сразу, другие позднее, а одного сделали дважды инвалидом, отрубив правую руку и насадив ее на пику, а потом, полуживого, истекающего кровью, нет, уже полумертвого в на-зидание непонятно кому повесили на Гревской площади. Говорили, что именно он-то не дал восставшим остаться без пороха и ружей, хранящихся в арсенале, но ему, как обычно бывает в истории и на самом деле, почему-то никто не поверил, а ведь каких-нибудь полчаса назад он так отчаянно боролся с маркизом, оттаскивая того своей единственной рукой…
Столько тогда в Париже и по всей Франции пролилось крови! Было просто уму непо-стижимо, как могут люди, не сошедшиеся во взглядах на принципы правления, убивать друг друга, хотя дьяволу было не привыкать. Чтобы самому выжить, приходилось так вертеться! Сначала он, как большинство, пытался оставаться в стороне, никуда не лез, жил тихонько, незаметно, да вот только соседи заподозрили в нем тайного сторонника монархии, и однаж-ды средь бела дня на рынке, куда месье Фудрэ ходил через день за свежей рыбой, его и еще нескольких бедолаг, также обвиненных в пособничестве королю, избили до полусмерти, а потом бросили выплывать в Сену.
…Глядя с набережной на бездыханные тела, чьи очертания еще были видны в грязных водах, расцвеченных капустными листами, алыми каплями сгнивших помидор и яблок, тем-ными лохмотьями сена, какими-то досками, зловонным тряпьем и прочим мусором, сбра-сываемым в Сену, дьявол проводил глазами свое недавнее пристанище - труп едва узнавае-мого месье Фудрэ и в очередной раз поменял свою судьбу, нацепив на лацкан сюртука рево-люционный бант. Его усердие вскоре было замечено – сперва он возглавил комитет одного из парижских предместий, вылавливая подозрительные элементы, а позднее, когда его успе-хи в борьбе против сторонников короля перевалили за несколько десятков схваченных и каз-ненных роялистов, гражданин Дормен был направлен для утверждения революции в провин-ции. Он и там проявлял недюжинное рвение, пока однажды ночью в какой-то деревеньке в Вандее его и еще пару десятков якобинцев не растерзали напавшие крестьяне. Лежа в воню-чей луже, отдающей свиным и лошадиным дерьмом, с проломленной цепом головой и рас-терзанной вилами спиною, дьявол с удивлением слышал их крики: «Да здравствует король! Смерть парижанам!».
Правда, королю эти крики нисколько не помогли – он, королева и небольшая свита были схвачены при попытке выехать в Швейцарию, возвращены в Париж, а потом торжест-венно обезглавлены.
Тогда он уехал в Шампань, в Аргонну, думая пересидеть усобицу, спорадически вих-рящуюся по стране, но и тут революция достала его: найдя небольшое поместье с замком, садами и виноградниками, где созревали уже ранние сорта пино и алиготе, а хозяева – какие-то невнятные дворянчики, собирающиеся бежать к австрийским Габсбургам и радующиеся хоть каким-то деньгам за бросаемое на произвол судьбы имение – откровенно смотрели на него как на идиота, спешно оформляя купчую, опасаясь, что он передумает, в результате че-го ныне в собственности месье Рошемеля и его сыновей находится несколько сотен гектаров великолепных виноградников, а также иных сельхозугодий, не считая многочисленных по-строек на них, в том числе и двух старинных замков.
Так вот, возвращаясь к тем неспокойным временам: стоило дьяволу вступить в права владения, как Аргонна буквально через месяц превратилась в огромное поле мелких и час-тых сражений между армией герцога Брауншвейгского с поддерживающими его аристокра-тами и небольшими отрядами республиканского генерала Дюмурье – первый пытался про-рваться к Парижу, второй же успешно сдерживал его натиск, естественным образом исполь-зуя господствующие высоты Аргоннской гряды и узкие проходы в них, повторяя героиче-ский опыт древних Фермопил.
Имение несколько раз переходило из рук в руки каждой из противоборствующих сто-рон, тотчас обвиняющих селян в поддержке и пособничеству врага, при этом всякий раз ли-шаясь части припасов, скота и птицы, а также некоторых своих обитателей, коих что те, что другие не миловали, пока, наконец, дьявол не решил дать отпор. Он не только вооружил по-головно всех наличествующих селян, изрядно натерпевшихся страху за последнее время, но и предпринял ряд действий, чтобы дополнительно обескровить сошедшихся врагов: набро-сил на пару лье вокруг плотный туман, огромными седыми лохмотьями повисший на горных склонах и вцепившийся в леса и рощи, залегший в лощинах, окончательно скрывая не только дороги и тропки, но и сами деревья, чьи разлапистые кроны иногда, под порывом ветра, вы-лезали, словно иглы из подушки, и тотчас прятались вновь; полностью изменил прежде уз-наваемые места, сбивая с толку лазутчиков и небольшие отряды, что все глубже вязли в чаще Аргоннского леса; он пустил гонцов с приказами, которые противоречили отданным прежде, чем окончательно нарушил диспозиции воюющих сторон и отчасти смешал их передовые разъезды, неожиданно сталкивающиеся друг с другом в чащобе, помог встретиться недалеко от имения двум из них, где и торжественно покончил; потом продержал туман почти до по-лудня (чтобы обойти окрестности и отведать крови – у пруссаков она оказалась куда гаже – из тощих куриных и индюшачьих голяшек, кислой капусты, какого-то невкусного, глинисто-го хлеба; вино вот было куда лучше, но плохо действовало на желудки, больше привыкшие к пиву – пучило, быстро пьянило, клонило в сон, отвлекая от войны – и все потому, что у них трудно было с провиантом, что, видимо, отразилось на дальнейшем ходе событий) и неожи-данно убрал, разметав в несколько минут спасительную в наступлении облачную пелерину – почти четыреста орудий тотчас открыли с высот по наступающим огонь и, хотя особого вре-да не нанесли – французы выпить тоже ведь не дураки – и через полторы недели армия гер-цога, оставшаяся без припасов, убралась восвояси, а вскорости торжественно к Парижу ото-шли и потрепанные части республиканцев…
Так вот, возвращаясь в Париж конца двадцатого века, живущий ожиданием футболь-ного матча, который откроет французской команде дверь в Евро-2000, дьявол по своему обыкновению зашел сделать ставки: William Hill принимал на Россию 1 к 6,5, не привлекая внимания, он махом поставил четыреста тысяч евро, увидев шок в глазах букмекера. Памя-туя о том, что в Москве с некоторых пор люди также получили возможность играть, он отме-тился и на Маяковке, в «Ампире», который предложил просто шикарную ставку: 1 к 21 на то, что Франция выиграет первый тайм, а Россия матч. Не будем говорить, сколько он наварил, можете посчитать сами…
В газетах было полно статей о предстоящем матче и интервью бывших и нынешних игроков сборной Франции; в «Экип» Мишель Платини был уверен в победе французской сборной.
«Но не стоит забывать о двух вещах - добавлял он. - Первое: у нас не будет Зизу. Это боль-шая потеря. Второе: русские сейчас загнаны в угол, а это очень опасно. По моему мнению, они потеряли надежду на выход в финал, но будут стараться огорчить как можно больше со-перников. Русские всегда славились отменной физической подготовкой, и выиграть у них будет непросто».
Остальные интервью не отличались разнообразием – вскользь упоминая о русских, все дружно рассуждали о том, что победа совершенно точно обеспечит Франции выход в финал.
В России, где тоже есть газеты, писали свое, и в словах их почему-то было больше правды: так, Валерий Газзаев утверждал, что «пока не потеряно все, не потеряно ничего, ос-тался один шанс, который необходимо использовать. Верю в победу нашей сборной и желаю ей удачи»; «Надеюсь, Романцев выпустит на поле Панова. Но этот форвард сможет рас-крыть потенциал только в том случае, если в него поверят как наставники сборной, так и партнеры», - вторил ему Анатолий Давыдов; некий Скрынников из далекой жаркой Элисты вообще без затей заявил, что победит тот, кто откроет счет.
Дьяволу только оставалось прочитать все это.

Анатолий и Игорь выпили изрядно, несмотря на хорошую и разнообразную закуску: не будем забивать голову подсчетами, сколько чистого спирта приходилось на каждого, но Игорь по своей старой привычке, чтобы никого не разбудить, потому как стены в современ-ных зданиях отличаются редкой способностью пропускать звуки, что дает многим нашим со-гражданам основания слышать периодически посторонние голоса у себя в голове, особливо отходя ко сну; голоса эти обычно гнусаво озвучивают фильмы или принадлежат всяким по-пулярным ведущим – это смотря кто какой канал предпочитает; кричал в подушку, взятую с дивана; Анатолий, следуя его примеру, ибо всецело доверял болельщицкому опыту нового знакомого и, считая такое поведение единственно уместным, делал тоже - если бы кто-нибудь был в соседней комнате, он бы сильно удивился тому звучанию, что периодически могло до него доноситься.
Видимо, так и произошло, потому что пришла, завернутая в блескучее мохнатое по-крывало, Алена, чтобы все-таки выяснить, чем тут занимается ее спутник. Спутник подавал еще слабые сигналы: количество спиртного и настоящих, давно не испытываемых мужских эмоций вывели его из равновесия - он явно сошел с орбиты и теперь кричал в подушку и ми-мо нее по поводу и без, пытался что-то налить, но больше проливал и потому пил прямо из горла, чего не делал уже давно, время от времени захлебываясь.
Незнакомый мужчина, достаточно молодой, почти ровесник Анатолия, сидел через столик от него, вперясь в экран, и почему-то иногда громко кричал, тут же затыкая себе рот податливой диванной подушкой - на слух казалось, что кого-то душат.
На экране, к которому оба мужчины обращали свои взгляды, бушевали не менее бур-ные страсти: комментатор захлебывался под оглушительный (даже при слабом звуке) рев трибун, подчас начисто заглушающих его слова, российский триколор разнокалиберными пятнами вился под невидимым ветром и взмахами тысяч рук, иногда показывали правитель-ственную ложу - в ее бетонированном теле страсти были никак не меньше; может, решалась судьба пары - тройки контрактов или вопросы задолженности Украины за газ, о флоте, на который Россия уже тайком занесла свою руку, или может, еще что посущественнее, что бу-дет долго храниться в тайне, или не будет: сами знаете, как трудно говорить о том, о чем го-ворят все кому не лень.
Алена вытащила подушку, плотно обхваченную руками и головой Анатолия, и види-мо, вовремя - дальнейшее пребывание в таком положении грозило тому элементарным уду-шением, и откинула его безвольное от принятого алкоголя тело на спинку кресла; Игорь, за-метивший появление дамы, смог приподняться и поприветствовать ее, но в это время Хох-лов, пройдя двоих, все-таки уперся в третьего, за которым бился в истошном крике украин-ский голкипер, завозился, опустил голову и вместо паса на набегающего с края свежего Се-мака пнул мяч в центр, откуда его разудало и вынес кто-то из защитников - вопль разочаро-вания и досады разнесся по стадиону, городам и весям земли русской, из глоток многих мил-лионов жителей одной огромной страны, в том числе и глотки Игоря - испуганная Алена ша-рахнулась в сторону от вдруг распрямляющегося мужского тела, сбивающего при этом неко-торую часть посуды со столика и сам столик с его привычного места; Анатолий оставался равнодушно-недвижим - он уже погрузился в царство Морфея и ему было все равно.
 - Что вы тут делаете? - не удержалась от глупости девушка, переходя с облитого остатками спиртного и сока толстого паласа на сухое место, - как вы здесь оказались?
 - У меня сломался телевизор. Нету первой программы, и я попросил вашего - тут Матвеев замолчал, подбирая слова и смотря попеременно на безвольно раскинувшегося в кресле Ана-толия и Алену, - вашего Анатолия, - продолжил он, - он меня впустил, и мы стали болеть...
- Хоть он и не мой, но так точно заболеет, - скептически заметила Алена, - вы меня извини-те, конечно, но я бы хотела, чтобы вы ушли.
Матвеев понурил голову, протяжно вздохнул, развел руками, словно говоря: - Разуме-ется, хорошо... - хотя ничего хорошего для него не было: хохлы держались, пусть и отбива-ясь от атак россиян все беспорядочнее и хуже, сея панику на тренерской скамье, откуда она криками возвращалась в души игроков, несмотря на удачную замену, и Матвеев обреченно поплелся на выход, насколько вообще можно плестись в таком состоянии.
Он вышел из номера и прошел буквально четыре шага, как за его спиной дверь «люк-са» распахнулась, и девушка - такая противная, похожая в покрывале на гигантскую куколку ночного мотылька, которую любопытные дети разворошили и вытащили на свет из ее уют-ного тепла и мрака, - высунулась изнутри, оголив красивые светлые плечи и стройную шею из-под сползшего покрывала ( - Наверное, бежала, - мелькнуло в голове Игоря, обернувше-гося на ее голос), став похожей на барышню из начала прошлого века, флиртующую на ве-ликосветском балу с каким-нибудь неотразимым в своем удальстве гвардейцем или гусаром, и громко сказала:
 - Идите, там наши забили...
Только сейчас Матвеев понял причину того непонятного всплеска, что вдруг достиг его ушей - звукоизоляция в гостинице была все же на уровне: как никак турки строили, - но он уже несся мимо теплого покрывала и ослепительных плеч и в три скачка ворвался в ком-нату, к телевизору, где были обезумевшие от счастья люди, где бился повтор штрафного в исполнении Карпина, где рвался в эфир комментатор, где ревело громкое имя - Россия! -, где было еще много чего, но на других каналах, и Матвеев закричал теперь безо всякой по-душки одну большую нечленораздельную гласную, заставив подскочить Анатолия, который сразу же врубился и заорал не менее истошно, тоненько встряла Алена, и они, обнявшись втроем, заскакали-запрыгали по номеру одним шестиногим монстром - именно так показа-лось шведу Карлу-Готлибу Вестерфольду, профессору-слависту из Упсалы, который должен был, к несчастью, делать завтра на конференции доклад, но так и не смог толком заснуть, в очередной раз получив подтверждение тезиса о загадочной русской души, в радости и горе-сти ведущей себя одинаково шумно, не зная ни границ, ни краев.
  Потому завтра внимательная и знающая аудитория весьма сухо встретит мямлящего и спотыкающегося через предложение сухопарого шведа, надеявшегося поразить научный мир своими изысканиями, а вместо этого говорившим лишь в некоей допускающей манере.
На экране наши восторженно мяли Карпина, бешено ревел стадион, показывали по-втор забитого мяча, который он забил, ударив на силу и удачу, и кто-то в стенке дернулся, испугался, опустил голову, дав возможность мячу влететь в ворота мимо разведенных, слов-но на утренней гимнастике, рук подпрыгнувшего Шовковского - он действительно не видел ни мяча, ни момента удара.
Анатолий на радостях вытащил еще бутылку виски и мартини для девушки, она быст-ро наготовила немудреной закуски, разогрела в микроволновке аппетитные бутерброды и, пока мужчины продолжали свое горячее боление, привела себя в порядок. Те иногда скаши-вали глаза в ее сторону, подмечая происходившие изменения: приталенное темное платье цвета алюминия, туфли ему в тон, сдержанную косметику. Машонский вдруг встал, нетвер-дым шагом вышел из комнаты и вскоре вернулся в светлой бежевой рубашке и темно-рубиновым с небольшой прозеленью галстуком. На красноречивый взгляд Игоря, что был в черно-серых джинсах от любимого «Petroff» и свитере под темно-коричневой кожаной жи-леткой, тот отреагировал должным образом:
 - А ты сиди. Ты - в гостях.
Видимо, все же что-то с ними случилось, потому, как, когда они снова собрались за столом, и Анатолий представил их друг другу, телевизор занимал их меньше: счет не изме-нился, наши вели и не давали хохлам ничего делать.
 - За победу - проникновенно сказал Анатолий, поднимая рюмку.
 - Тогда надо стоя - сказала Алена, и они стали вставать, стараясь не задеть и так пострадав-ший стол - он все-таки качнулся из-за коленки Анатолия, позвенел, позвякал легкой посудой, и когда они соединили руки, вдруг стало тихо, так тихо, что они повернулись на замолчав-ший телевизор - там Филимонов уже лежал, закрывшись от всего мира руками, а Шевченко и компания неслись навстречу скамейке запасных в темных одинаковых пальто и костюмах во главе с Сабо.
Судья Эллерей что-то там добавил: это был его последний матч на таком уровне и он, видимо, хотел продлить доставшееся ему удовольствие; игра продолжалась, и троица, едва уместившись на одном диване, с затаенным ужасом и ускользающей надеждой смотрели на экран: там Хохлов без обводки, внаглую, прошел двух защитников и даже не глядя, поддав-шись накатившему всеобщему отчаянию, ударил что было мочи по мячу, но тот пролетел за-ведомо высоко, упустив, видимо, последний шанс для россиян в атаке.
Так плохо, как сегодня, не было очень давно. Игорь молча поднялся и пошел к себе - его мутило в прямом и переносном смысле. Ему хотелось страшно ругаться на своих, что упустили победу, и на хохлов, что смогли сравнять, но присутствие девушки не позволяло сделать этого раньше. Он было хотел начать в холле, но слова падали в какую-то темную пропасть, и их страшные крики пропадали в ее смертельной глубине.

За ним следили с самого приезда в город, следили очень незаметно, аккуратно и нена-вязчиво, ничем не выдавая своего прилипчивого филерства. Скорее всего, его начали вести с вокзала, куда московский прибыл почти в девять утра (именно так и было – паспортные дан-ные Игоря всплыли в базе данных МПС, где на его имя был куплен билет; преследователям пришлось гнать всю ночь на машинах, но из четырех добрались лишь две, из-за чего при-шлось напрягать за бабки местных авторитетов, ничего не знающих об их делах, и нести им всякую пургу); он был здесь впервые, города не знал и потому по старой привычке относи-тельной недоверчивости к окружающему миру несколько минут просто стоял в компании двух одинаковых сумок и привыкал к новому воздуху, к новому, с непонятной, но узнавае-мой в прошлом детстве синью, небу, с утра легкому и прозрачному, как те перистые мазки, что так часто поражают нас на картинах хороших пейзажистов и что обычно зовутся облака-ми и сейчас, на глазах Матвеева, их пушистые частички уносились куда-то направо и вниз, если смотреть на карту России.
 - Красота-то какая! - удивленно порадовался он на несколько метров окрест, - аж жить хо-чется.
 - Да живи, мил человек, кто ж тебе не дает, - тут же встряла какая-то мимо проходящая баб-ка с пивом, рыбой и картошкой с укропом, заботливо укутанной когда-то шалью, - может, надо чего?
 - Где тут у вас гостиница поприличней? - спросил Игорь, подбирая сумки вслед неопреде-ленному взмаху бабкиной руки куда-то вдаль. Возможно, что именно в этот самый миг си-дящий в серо-зеленой "ниве" ответил в передатчик:
 - Третий слушает. Вас понял. Мужчина в темном пальто и с двумя сумками. Объект взят под наблюдение.
Так Матвеева вели до самой гостиницы: один - в машине, двое пешком. По своей мо-сковской привычке Игорь ходил быстро, но не торопясь, словно играл в блиц, но иногда, как и все великие игроки, брал паузу, рассматривая достопримечательности местной архитекту-ры, людей другого города вообще и отдельных представительниц в частности - ему здесь оп-ределенно нравилось, он напевал внутренним голосом "Beautiful girl" своего любимого INXS во главе с ушедшим Хатчинсом, обходил, обгонял, огибал неспешно, как он считал, идущих аборигенов, уверенно, даже не оборачиваясь на запоздало истошные гудки машин, пересекал улицы и переулки, подавая плохой пример детям, да и не только им; именно этим все и кон-чилось: счастливо избежав поворачивающего из-за трейлера троллейбуса, Матвеев услыхал за спиной визг тормозов на обледенелой дороге и звук, с каким металл сбивает человеческое тело, успевшее перед этим вскрикнуть. Тотчас собралась толпа, как всегда, откуда ни возь-мись, появилась милиция. Матвеев, потоптавшись и ругая наравне со всеми неработающие светофоры, бешено мчащихся водителей и лезущих под колеса ненормальных пешеходов, все же пошел дальше, поражаясь, как это можно не в Москве попасть под машину.
Он не знал, что человек погиб, следуя тайно за ним, и мы не узнаем, хотел бы он его смерти, зная, для чего он следовал за ним. Естественно, ничего не ведал он и о радиоперего-ворах, наполненных холодной злобой в его адрес, о том, что "второго" задавила машина и надо бы проверить, что за водитель был за рулем. Надо признаться, Матвеев много чего не знал, но отнесемся спокойно к данному факту, ибо мы то же много чего не знаем и даже, скажем больше, не имеем возможности догадываться об этом.
 - Неудачное начало для рабочего дня, - думал Матвеев, приближаясь к вырастающему мато-во-синему из-за обилия стекла новому зданию гостиницы, в котором чувствовалось нечто московское, оставленное дома.
Типовой проект, несколько приукрашенный местным колоритом: видимо, не обош-лось без посильного участия главного городского архитектора, из-за чего гостиница напоми-нала заезжего иностранца, которому на русском празднике накинули на плечи долгополый кафтан и шапку с меховой оторочкой. Купола какого-то храма тяжелого желтого цвета, вы-глядывающие сбоку, странным образом усиливали это ощущение. Матвеев тут вспомнил Москву - там тоже хватало подобной вкусовщины, даже с избытком, отчего, бывало, бродя по ее переулкам, создавалось впечатление, что гуляешь по разным городам – так все в ней нынче было перемешано.
Фордовский микроавтобус высадил группу иностранцев. Багажа у них было мало, и Матвеев предположил, что это не обычные туристы, а такие же, как и он, командированные, только из-за границы. Он пристроился им вслед, но сопровождавшая их женщина вежливо попросила не мешать господам - из-за этого Игорю пришлось ждать почти двадцать минут, пристально разглядывая двух испаноговорящих красавиц, чья быстрая и смешливая речь на-полняла холл гостиницы, ярко освещенный, с натуральной зеленью и небольшим фонтаном, отчего казалось, будто вы где-нибудь на Пиренеях или Карибах, но периодически прохо-дившая со шваброй и вытиравшая ею мокрые следы еще непожилая уборщица полностью портила антураж и возвращала на родную землю стремным цветом униформы; в общем, из-за всего этого он подошел к стойке, пропустив несколько человек. Он сильно удивился тому, что его быстро и без претензий обслужили – видимо, в гостинице была хорошая команда управленцев – подхватил свой нехитрый багаж и быстрым шагом направился к лестнице: лифтов он не любил. Естественно, он не знал, что здоровенный парень новорусского вида, несший по формату GSM-900 какую-то околесицу, делает это лишь потому, что надо было говорить хоть что-то, а сам старается не сводить глаз с объекта, которого ему поручили пас-ти полчаса назад, причем здоровяк сам толком не понимал, для чего он тут поставлен: объект был уж слишком невзрачен, одет чересчур просто, а багаж составлял всего две не особо большие одинаковые сумки, и на заезжего киллера, как ему недавно говорили, баклан ни фи-га не смахивал…
  Матвеев также не знал, что каким-то образом нечто неизвестное вовлекло его в ог-ромную невидимую сеть событий, причин и следствий, периодически скручивающуюся в ту-гие и прочные нити, практически без усилий режущие как плоть, так и души, и теперь только от него зависело, сможет ли он не стать мухой и не превратиться в паука.
       
Бобрик смог купить билет за два дня до матча: какой-то перекупщик за двести пятьде-сят отдал ему заветный квиток глянцевой бумаги (в день матча цена постепенно упала до номинала потому как погода была против; торгаши же были сплошь белесо-синеватого цве-та, стоя на пронизывающем ветру уже несколько часов и согреваясь кофе и коньяком, они медленно погружались в снежную кашу с кукурузными вкраплениями окурков, растекав-шуюся от тысяч и тысяч ног от метро все шире); сектор оказался под ближним к памятнику Ильича табло - оно даже выдавалось вперед над несколькими рядами, нависая огромным па-раллепипедом над неистовавшими людьми, неизвестно как, но пронесших и теперь пьющих водку, виски и реже коньяк, замаскированный под колу, жующих несколько десятков кило-граммов жареных семечек и тонны прочей съестной ерунды, больше согревающей зубы, чем все остальное, кричащих на разные голоса одно великое слово "Россия!", топающих, свистя-щих, орущих что-то только свое, часто матерное и жутко ждущих чуда, которого нет, так как табло молча и беспристрастно показывает надпись «Россия – Украина»: 0:0 ».
Бобрик стоит на ногах уже больше часа, да и не только он – почти все на ногах, ведь такой матч: как никак решается судьба путевки на Евро-2000! - флаги, полотнища, шальные глаза, разгоряченные лица, да что говорить-то: вы что, не были ни разу на футболе!?
Хохлы атакуют, атакуют опасно, выходя два в два на ворота Филимонова, но миланец отчего-то жадничает, не отдавая паса на одинокого, перед пустой зоной, Реброва.
Краем уха Бобрик слышит проклятия в адрес Онопко и иже с ним, что летят из уст парня, стоящего на два ряда ниже, ибо тот едва не ошибся в подкате, пытаясь прервать атаку украинцев, забыв при этом о том, как в первом тайме столп обороны выбил своей лысой го-ловой мяч, летящий в пустые ворота российской сборной; его товарищ, обхватив голову ру-ками, удрученно сидит, не смотря на поле, его едва не колотит нервная дрожь, он что-то го-ворит кричащему, встает и пытается уйти. Тот пытается его задержать, говоря, что нельзя уходить в такой матч, что вот-вот забьют гол, но тот трясет головой, видимо, совсем не мо-жет совладать с нервами, машет рукой и уходит.
Бобрик едва не плачет - он шепчет несколько слов, он уже все знает про команду, за которую болеет, узнал только что, несколько секунд назад. Он медленно опускается на сиде-ние, успокаивает душу, проклинает себя за то, что пошел на футбол, что увидел этого несча-стного, который и определил судьбу, и потому, когда Карпин вдруг пробил украинскую стенку, и мяч залетел в сетку ворот, когда стадион чуть не рухнул от крика восьмидесяти ты-сяч глоток, когда мощный столп энергии выплеснулся к небу, сбивая спутники со шпион-ских траекторий, когда жители окрестных домов вздрогнули от радостного рева, слившегося с криками многих из них самих, а стаи ворон, обживших ветхозаветный Новодевичий, со-рвались с дерев - в этот самый миг Бобрик сел и стал ждать, когда Украина сравняет счет - через тринадцать минут, когда Смертин совершенно необязательно сфолил на правой бровке, Шевченко со штрафного послал мяч по крученой дуге от самой боковой линии, и Филимо-нов, опрометчиво вышедший вперед, уронил его за линию ворот.
Стадион замер, стало так тихо, что можно было услышать радостные вопли жовто-блакитных.
Все кончилось, и только один человек знал, что все кончилось ровно двадцать семь минут назад: звали этого человека Сергей Васильевич Бобрик...
Может, к несчастию, может быть, к чему иному, имеющему великое множество раз-личных названий, часто прежде ложных, пока истина не доберется до них, чтобы раз и на-всегда прилепить свой несмываемый ярлык, или еще по какой-либо причине, нам неизвест-ной, да и стоит ли знать нечто такое, отчего снятся кошмары, но вышеупомянутый тут Боб-рик, не понимая сути с ним происшедшего, чувствовал, что каким-то странным, мистиче-ским, часто не всегда правильным образом, если еще можно в наши дни говорить о правиль-ности нравственности, присущей, как ни возьмешь читать книгу о прошлом, этому самому прошлому, он связан с силами, предопределяющими развитие многих событий, важных и не очень, влияет только присутствием, но ни чем больше, на то, как они закончатся, и, что са-мое странное, опять-таки не всегда. Он неоднократно пытался найти тому объяснение, пока однажды случайная мысль не натолкнула его на близкий ответ: он - только свидетель собы-тий, сопровождаемых чужим мимолетным, можно сказать, секундным неверием в некий ожидаемый исход.
Взять даже этот злополучный матч: уже в силу того, что в России живет больше наро-ду, чем на Украине, само ж е л а н и е победы россиян должно было перевесить аналогичное желание украинского населения, тем более что остальному миру, кажется, было совершенно наплевать, чем закончится эта игра. Но слабость одного человека, совпавшая с пребыванием рядом Бобрика, его виденьем данной слабости, и еще чем-то, что даже сам Сергей Василье-вич не умел объяснить, и привели к уже известному результату.

Первый раз это у него получилось в самом начале 1986 года, когда он отдыхал в од-ном из пансионатов, многочисленно разбросанных вокруг Москвы в самых заповедных мес-тах; уже тогда многие предпочитали продолжение банкета проводить вне столицы, подальше от официальных мнений и присматривающих глаз, в уютных, внешне полусонных, засыпан-ных едва ли не по самые крыши приютах армии отпускников, вобравшей в себя пеструю смесь из руководителей среднего звена, военных, студентов, а также всех прочих, любящих лыжи, озорные снежки, массовиков-затейников, морозный воздух с еловым привкусом, хо-рошую компанию с массандровскими вариациями и двумя основными темами - водочной и коньячной - приветливых и ласковых девушек, если вы, конечно, мужчина; предпочитающих простой долгий сон где-нибудь на верхних этажах, куда просят поселить семьями или от-дельно и где целыми сутками царствует умиротворяющий покой, в котором, бывает, скрыва-ется отчаянная игра: я знавал в свое время двух студентов МАИ, что резались на пару в пре-феранс почти каждую ночь, отсыпаясь днем, и выигрывая за игру не меньше полтинника; будучи их соседом по номеру, за каждую бессонную ночь я получал в качестве компенсации пятерку и право на все уже пустые бутылки. Правда, их надо было еще непонятно где сдать.
Именно в том пансионате я начал свое общение со слабым полом, когда после двух таких бессонных ночей по ошибке улегся спать в соседнем номере, моментально отключив-шись: его хозяйки - три милые девушки - сжалились надо мной, не стали будить невесть как попавшего к ним незнакомца, и я проснулся только через два с половиной часа, когда вдруг почувствовал какое-то неясное беспокойство от присутствия посторонних людей, - они на-поили меня чаем с сухим датским печеньем, дали вишневого варенья, высказав сожаление, что не познакомились раньше, за глаза поругали моих соседей и предложили почаще захо-дить и скрашивать их девичий досуг. Одному мне было неловко - мы стали иногда заходить вдвоем-втроем, и вскоре досуг, приятный во всех отношениях, уже никак не походил на де-вичий.
Вскоре Олег и Константин уехали, оставив после последней игры, шедшей почти по-ловину суток, гору бутылок, объедков от съестного и два четвертных по праву победителей; им удалось разорить двух армяшек почти на четыре сотни - те деньги отдали, но какое-то чу-тье ребятам подсказывало, что могут они попросить их и обратно, поэтому мои соседи дого-ворились с кем-то из поваров, и он быстро отвез их в Москву.
Я привел, как мог, номер в порядок, сдал в три захода тару, мотаясь в сельпо почти за два километра, приспособив чьи-то стоявшие в холле детские санки и выручив еще семна-дцать рублей с мелочью, затем, не дожидаясь горничной, снова прошелся веником и тряпкой по всему номеру, оттирая потеки спиртного, засохшие плевки, собирая сигаретный пепел, жженые крючки спичек и замусоленные бычки - утешением за мой труд стали мятые бумаж-ки дензнаков в двух грязных вафельных полотенцах (заначки друг от/для друга?), коих вы-шло еще двадцать два целковых. Расставив и застелив кровати безвременно уехавших чем-пионов, я умылся и рухнул в постель, героически возмещая часы своего предыдущего недо-сыпа. Разбудил меня настойчивый стук в дверь: кое-как завернувшись в одеяло и справив-шись с разболтанным, но крепким еще замком, вместо ожидаемой дежурной по этажу, фури-ей врывающейся в номера в самый разгар веселья и бардака, я увидел Настю из соседнего номера - она принесла самопальный кипятильник, который прежде брала у нас. Узнав, что ребята уехали, она вошла внутрь, желая посмотреть, как она сама сказала, на вертеп низких страстей и разврата, но страшно удивилась, увидев везде практически первозданную чистоту и порядок.
Я к тому времени уже опять залег в койку, пытаясь слабо сопротивляться сну, и Настя благоразумно решила, что ей лучше закрыть дверь и лечь со мной рядышком - так впервые в своей жизни я спал с женщиной, очень молодой, конечно, и хорошенькой, целых семь часов! Всего судьбе было угодно выделить нам более тридцати часов, на протяжении которых мы оставались наедине, уделяя друг другу внимание, которое обычно уделяют молодые люди противоположных полов, если они не делали этого ранее. Все получилось просто замеча-тельно, и я не знаю, махал ли кто-нибудь для этого рукой или нет.

Так вот, Бобрик вышел из зала, где веселилась толпа отдыхающих, танцуя под ново-модный и сладкоголосый "Modern Talking", и направился к стойке бара в соседнем зальчике, чтобы пропустить что-нибудь этакого. Работал телевизор, передавали новости, из которых было ясно, что Америка собирается завтра запустить очередной "шаттл". Один из сидящих у стойки, смотря вполоборота на телевизор и своего ужратого приятеля, начал говорить что-то о сволочизме и наглости янки, что уже и в космосе они нас достали, гады, и помогают душ-манам, что надо бы их хорошенько встряхнуть, чтоб чертям тошно стало, на что приятель, не донеся стопку коньяка до рта, с силой, почти наполовину расплескав, грохнул ею о стойку, пьяно кивая головой:
 - И правильно, надо так тряхнуть, чтоб пусто было, козлов этих сраных!
На следующий день в вечерних новостях сообщили, что американский космический корабль "Челленджер" взорвался на второй минуте полета при старте с мыса Канаверал, штат Флорида. Страшные кадры катастрофы еще долго демонстрировались по телевидению, вызывая тайный ужас, сочувствие и злорадство от увиденного, а сам Бобрик, поглощенный в раздумья, никак не мог понять, что же заставило его сказать, даже только просто подумать вчера вечером:
 - Так и будет...
Потом будет еще масса различных случаев, когда участие Сергея Васильевича было столь же незаметно и столь же значимо, как тогда, а началось все самым обыкновенным об-разом: чуть ранее осени тысяча девятьсот восемьдесят …го года однажды на солнечном юге Сергей Васильевич играл в шахматы с каким-то, судя по виду, военным, как ему показалось: «скандинавка» за черных складывалась непросто, военный давил кавалерией и настырно надвигал пешки, и Бобрик отчаялся что-либо сделать, когда футбольный мяч аккуратно про-летел между их склоненными головами и снес все фигуры с доски. Футболисты долго изви-нялись, обещая компенсировать «Южной ночью», партнеры стали заново расставлять фигу-ры, обсуждая нравы нынешних поколений, к которым, по их разумению, они вроде бы уже и не относились, разменяв к тому времени каждый пятый десяток; полковник, правда, выгля-дел старше; видимо, именно это и повлияло на расстановку фигур - что-то не складывалось у игроков, не вытанцовывалось уже: по сергейвасильевичей версии получалось так, что его черные через пять ходов ставят мат, а военный настаивал, что сам ставит мат в три.
Возможно, что страсти, обычно царящие на футбольных полях и привнесенные мячом в черно-белую шашечку на родственную шахматную доску, передались и игрокам - они на-чали спорить, шумно стуча фигурами и даже иногда роняя их, сперва только ссорясь сталки-вающимися над доской пальцами, затем обратились непосредственно к персонам друг друга, попеременно обзываясь разными словами, при этом военный багровел все больше, периоди-чески пытаясь в непереносимом для Сергея Васильевича армейском стиле прервать его не-лицеприятные тирады, напоминая большую вареную морковь, потом кто-то (сейчас Бобрик не помнит, кто) саданул другого по уху, получил в ответ в нос, завязалась кровавая битва, когда одышка и пот забирают почти все силы, а махание руками даже не пугает настырных летних мух, потом они остановились, обменялись взглядами, полными злости, обиды и недо-умения и, не сказав ни слова, разошлись.
Доска, валяющиеся тут и там фигуры, несколько капелек крови, что сорвались из носа - все это осталось дожидаться своего часа, и час настал, когда какой-то мужичок неприметно собрал фигуры и забрал доску. Кто это был? - да кто ж теперь его знает, но именно после то-го случая начал Сергей Васильевич свидетельствовать собой чужие несчастия и беды. Было это, если мне не изменяет память, лет пятнадцать-двадцать назад, по крайней мере, именно такие расчеты, судя по рассказам Сергея Васильевича, кажутся мне верными.
Вероятно, уже через месяц-полтора после случившегося, когда он вернулся в Москву, в свой МАРХИ, где работал, причем весьма неплохо, первым свидетельством стало исчезно-вение подростка из соседнего дома: его родитель, большой любитель забивания козла, в сво-бодное от работы время подрабатывающий внутри пятиугольника винных магазинов - нет, пил он мало, как все, больше собирал пустую тару, макулатуру, мог, кстати, прикупить что-нибудь у ханыг, если видел в том прок - в порыве гнева ли, раздражения или еще чего, на ка-кую-то просьбу подбежавшего своего сына попросту прилюдно послал его, угрожая по при-ходу домой добавить парнишке еще по первое число. Тут же присутствовал и Бобрик, прав-да, как болельщик. Народ же гвоздил костяшками стол, припечатывал крепко, на совесть.
Естественно, что тот пропал. Когда он, униженный и оскорбленный, втянув голову в плечи, уходил, то Бобрик слышал его горький, почти сквозь слезы, шепот:
 - Не дождешься...
Потом, когда его отец, сильно сдавший из-за ухода сына и болезней , волчьей стаей накинувшейся на него, года через четыре тихо угас на первомайские, появился Павел - так звали ушедшего из дома парнишку - где он обретался эти годы, что делал, на что и как жил, осталось неизвестно. Он возмужал, заполучил над левой бровью едва заметный шрам и уже начинающие темнеть усики.
Мать и две его сестры, потеряв мужа и отца, вновь приобрели сына и брата. Насколь-ко помнится, тот затем попал в Афганистан и без единого ранения вернулся назад, облазив в составе разведроты пол-Регистана и Дашти-Марго, воюя с отрядами племен пуштунов и бе-луджей, наемниками из Саудовской Аравии, йеменцами и иорданцами.
Возможно, несколько раз он заходил и в Пакистан, как это бывало, когда в пылу по-гони, после обоюдных засад и ожесточенных перестрелок старшему группы вдруг сообщали, ориентируюсь по пеленгу, что они за линией. Возможно, опешившие «духи», уже начинав-шие вспоминать аллаха из-за недостатка патронов, удивленно замечали, что по ним уже не-сколько минут не стреляют, а проклятые гяуры, оседлавшие две горы напротив, раствори-лись во внезапно упавшей, как это обычно бывает на юге, с быстрым горным холодком, тем-ноте.
Откуда это было известно? С хорошими знакомыми, с верной оказией передавал Па-вел весточки: сперва - письма да несколько фотографий, ослепленных белым афганским солнцем, на которых трудно разобрать одинаково смуглые лица парней в камуфляже, с «ка-лашами», трофейными М-16, английскими карабинами или «узи» в руках; потом замкомро-ты, которого Павел сподобил увернуться от пули, отвез в Союз посылочку, в которой лежали скупые дары юго-восточных предгорий Сулемаймановых гор - изумруды. Как они достигали Москвы - другой вопрос, но около шестисот граммов необработанных камешков так или иначе попали за то время в банки с вареньем с собственных двенадцати соток, что когда-то успела получить Елена Михайловна в своем закрытом НИИ, пока Павел выполнял интерна-циональный долг.
Видимо, сын смог как-то упредить мать, и Елена Михайловна ни коим образом не вы-давала маленьких, но ценных сыновних секретов - семья жила весьма скромно: Яна, старшая каким-то чудом, без уже к тому времени окончательно расцветшего блата, поступила в юри-дическую академию, что на Садовом; младшая была еще школьницей, расцветала на глазах, сочась красотой и свежестью, приводя в трепет старших и очаровывая младших. Мама силь-но переживала за свою девочку, считая, что лучше родиться счастливой, чем красивой, и тайком молилась о том, чтобы подлая сторона жизни как можно более долго миновала ее Оксану.
Может, несуществующий господь действительно услышал материнские молитвы, может, кто сказал дворовой шпане несколько нужных слов, но ни один гад ни словом, ни де-лом не сделал Оксане ничего плохого, пока брата не было дома. А вскоре вернулся и Павел, и жизнь семьи Владыченских круто переменилась...

Наверняка из Сергея Васильевича получился бы замечательный собеседник, но он был от рождения молчалив, маленьким плакал редко, требуя только еды, тепла и сухости, к разным звукам и шумам относился спокойно, хотя и не любил их до сих пор, и потому хра-нил свои тайны глубоко внутри своего далеко несильного, даже, увы, отчасти болезненного тела. Иногда, конечно, его получалось разговорить, но нужно было очень аккуратно, не на-ступая на любимые мозоли, вести беседу, стараясь не задавать вопросов - вопросов Сергей Васильевич не любил, равно как и людей, их задающих. Видимо, потому-то и избрал дав-ным-давно родом своей деятельности неторопливое копание в архивах, благо и их самих и секретов, которые они хранили, в России хватало. Как человек неглупый, Бобрик прекрасно понимал временную относительность всякой тайны, ее патологическое желание быть рас-крытой миру, но здесь в с е г д а вступали в игру иные законы, главным принципом кото-рых была избранность того, кто раскроет истинную суть когда-то совершенного. Но не хуже этого Сергей Васильевич знал и то, что обычно последствия подобного действа имеют один и тот же финал - боль, страх, душевные муки, физические страдания и смерть в перспективе; испытав на собственной шкуре большую часть из вышеперечисленного,
Сергей Васильевич вот уже несколько последних лет берег себя от сильных пережи-ваний, хотя делать это было ох как непросто! Чтобы иметь возможность хоть как-то контро-лировать себя, он вел дневник, больше напоминающий книгу, в которой были жутко пере-мешаны мрачные фэнтези из заговоров и войн, жестоких интриг и любовного жара, стран-ных оговорок и невнятных признаний и беспардонной лжи, неожиданно выстраивающихся в стройные логичные ряды неопровержимых фактов и документальных свидетельств.
Имея возможность снимать копии непосредственно с оригиналов, Бобрик часто про-сто вставлял новые страницы и теперь переплетал уже четвертый том своих записей. Если бы вы имели возможность прочитать даже некоторую часть этих фолиантов, то наверняка заметили, что на узких, в пару сантиметров, полях иногда встречаются даты, выведенные разным цветом, и среди их всеобщей пестроты совсем мало тех, что написаны черным - цве-том завершения, ибо большинство тайн еще ими оставались как для широкой общественно-сти, так и для узких кругов людей сведущих. Иногда Сергей Васильевич пускался в тихое плаванье по страницам собственных открытий и находок, которые он смог разобрать за годы работы в различных архивах от Загреба до Харбина, а сколько секретов так и не поддалось его пытливому уму, несмотря на многочисленные усилия и потуги? Но он не признавался ни в тех, ни в других, разве что иногда, в молодые годы, когда мнишь себя значимым, выпив лишку или встретив интересного собеседника, он мог вскользь, между делом что-нибудь по-рассказать, подавая это как где-то услышанное, прочитанное или придуманное.

Однажды, при совсем раннем Ельцине, он ехал из-под Новосибирска, из барабинских степей, где собирал разные материалы и свидетельства о гражданской войне в Западной Си-бири, мятеже чешского корпуса, исчезнувшем золоте, проверяя кое-какие факты, и уже где-то между Уралом и Волгой, когда командировочные знакомства начинают принимать более конкретные очертания, иногда доходя до близких, в том числе и дружеских, связей, Сергей Васильевич, обыграв пол-соседнего купе и испытывая редкое благодушие к окружающим, поддержал разговор о России и русских вообще, их исторической миссии и всем прочем, что обычно сопровождает беседы подобного рода.
       - Нострадамус-то правильно сказал в каком-то своем катрене, что жестокий и безбожный царь падет через семьдесят четыре года! - громогласно вещал пузатый и влажный от ранней майской жары, что усилилась от скопления людей, мужик лет пятидесяти в темно-синих спортивных штанах и майке.
 - Точно, точно! - вторил ему пассажир из соседнего купе, что упрямо третьи сутки не снимал жилетку и брюки. Он поправил сползавшие то и дело очки, сделал длинную рокировку, при этом исподлобья кинув быстрый взгляд на сидящего напротив Бобрика и, почувствовав его удивление, сказал - Просрали Россию, гады, во главе с этим лысым уродом!
Сергей Васильевич всегда осторожно относился к высказываниям такого рода, каких персоналий они бы не касались. Поэтому он пошел королем на d7, замыслив перевести ладьи и одновременно подкрепить пешечный центр, заранее готовясь к эндшпилю.
- Не будьте так категоричны, - мягко начал он в пику решительным репликам попутчиков, которые почти полным составом честили большевиков, - дело не в идее, а в исполнителях, недаром вышеупомянутый вами Ульянов-Ленин говорил, что кадры решают все.
Соперник в жилетке нервно дернулся - планы старикана, весьма убедительно рассуж-дающего о вечной русской смуте, возрождающейся, словно Феникс, и каждый раз сжигаю-щей все больше и больше, пожертвовать ферзя со слоном, чтобы поставить мат, изрядно его взволновали: он начал нервно выстукивать пальцами какой-то дурацкий марш, начиная по-нимать неотвратимость скорого поражения, а Бобрик, оторвавшись от доски, тем временем продолжал: Пришествие большевиков к власти началось решительным образом к лету сем-надцатого года, когда Временное правительство упустило момент ослабления их влияния на массы, и это притом, что эсеры и меньшевики в Советах имели этого влияния гораздо боль-ше, слишком долго решая, с кем и как оно будет делить власть.
Кадеты и октябристы не хотели казаться слишком левыми, даже в этом пытаясь со-блюсти демократическую физиономию Февраля… - Кто-то из собравшихся попытался что-то сказать, но Сергей Васильевич уверенным движением, как он не раз это делал ранее, остано-вил близкое словоизлияние и стал говорить дальше: - Эти шараханья привели к тому, что власть, в сущности, раздвоилась: верхи управляли сами собой, низы существовали сами по себе и вопреки верхам, что Ленин не преминул тотчас подметить. Даже военная власть, ка-завшаяся незыблемой, с отречением царя и верховного главнокомандующего в одном лице стала не столь твердой из-за того, что среди кадровых военных было много монархистов.
Замечу также, - продолжал Сергей Васильевич, - что за годы войны резко изменился сословный состав младшего и среднего командирского состава – из-за большой убыли на фронте в прапорщики с 1915 года стали брать почти всех, кто имел образование. Именно это новое офицерство сыграло значительную роль в революционных событиях февраля, дав, в последствии, многочисленный корпус красных командиров.
Процессы распада в обществе нарастали: гражданская и военная администрации под-час не могли договориться по самым элементарным вещам, блокировали приказы и распоря-жения друг друга, всячески вставляя палки в колеса общей телеги под названием Россия…
 - Это похоже на нынешнюю ситуацию, - успел-таки ввернуть толстяк, жестами намекая партнеру Бобрика на то, что партия его проиграна, и пора бы уступить место, - когда офице-рам предлагают выбрать страну, которой они будут служить, хотя присяга вообще-то прини-мается только раз.
- Точно, точно, - добавил кто-то еще, - тем более что уже в мае семнадцатого, еще при «временных», заявила о своей самостийности Украина. Потом, при большевиках, "само-стийники" подписали собственный сепаратный мир, пригласив в качестве гарантии германские войска. Поэтому уже сначала восемнадцатого года весь Юг бывшей российской империи от Львова до Одессы и Ростова-на-Дону вместе с Крымом был потерян. Потеряно было и Закавказье, где возникли сразу три независимые республики, лидеры которых, как и на Украине, опирались на иностранные - английские или турецкие - штыки. Такая же ситуа-ция сложилась в прибалтийских губерниях и "русской" Польше - при поддержке германских штыков местным националистам удалось быстро подавить хилые ростки советской власти, несмотря на то, что рабочее и социалистическое движение там тогда было всегда весьма сильным…
Сергей Васильевич даже прикрыл глаза от удовольствия – не часто встречаешь людей, знающих историю своей страны. Он воспользовался паузой и заговорил вновь:
- Мы забежали немного вперед, но, в общем, нечто похожее было и тогда плюс еще мировая война, тяжелое положение на фронте, особенно в Восточной Пруссии и Польше, прочие бе-ды, когда Запад, как всегда, хотел выехать за наш счет (тут все, кто слушал, а слушало чело-век двенадцать, перекрыв проход, дружно закивали головами) и требовал одних наступле-ний, продавая за золото негодное оружие. В общем, к июлю в стране сложилась такая ситуа-ция, при которой каждый из противников провоцирует другого, желая и боясь узнать его си-лу: демонстрации захлестывали крупные города, крестьянство стало прятать хлеб, цены на который были заморожены, в результате чего стало резко дорожать продовольствие, при том, что оно было! стычки между мыслящими по-разному людьми стали случаться все чаще. Власть объявила Ленина германским шпионом...
 - Он и есть шпион! - крикнул кто-то из прохода, но на него цыкнули. Бобрик, ничуть не сму-тившись, повернулся в сторону оппонента и, растягивая слова, начал снова: - П-о-о-звольте! Ленин и некоторые его партийцы предлагали придти на суд, если правительство даст гаран-тии справедливого и непредвзятого суда, но ответа так и не получили. Это означало, что власть уже выбрала себе врага и перестала вести политику неопределенности. Потом были известные июльские события, когда расстреляли демонстрацию и стали громить большеви-стские комитеты на заводах и в пролетарских районах.
Ленин скрылся в Разливе, а партия ушла в полуподполье, сплачивая ряды; обыватель же, оставаясь патриотом и зная, кто теперь враг, требовал установление порядка, побед, хле-ба и зрелищ. Того же требовали и союзники, однако Керенский и компания по даже сейчас трудно установимой причине не принимали кардинальных мер, благодаря чему произошло много странных совпадений; некоторые нам известны, но большинство по-прежнему неясны.
Купе внимательно слушало, два соседних, привлеченные необычным для такого места скоплением людей, загнули головы, нависнув над проходом, куда-то шедший проводник притулился на столике, более всего мешая проходить, но как раз никто никуда не шел - все продолжали слушать Сергея Васильевича.
- Так, Ленин несколько раз буквально из-под носа уходил от агентов правительства, когда, казалось, деваться уже было некуда, и это при том, что негласный приказ об его уничтоже-нии, видимо, был отдан. Почти вся верхушка партии большевиков также смогла избежать арестов. Сейчас уже трудно установить, почему так произошло: в силу каких-либо тайных договоренностей между Лениным и Керенским, так как их отцы были знакомы по земству и судьбы двух семей странным образом пересекались, или же по прихоти Истории.
Фактически равновесие сохранялось, только теперь оно было теневым. Естественно, что в правящих кругах были люди, которых такое состояние совершенно не устраивало - власть им нужна была целиком, вся, и потому они обращаются к военным - те, по сути, тол-ком еще не вмешивались в происходящее. В начале августа в Москве в Большом театре со-стоялся учредительный съезд Гражданского собрания, на котором практически было решено раз и навсегда договориться, кто и каким образом будет осуществлять властные функции.
Главнокомандующий генерал Корнилов и поддерживающие его военные предлагали решительные и жестокие меры по наведению порядка в стране и на фронте, в том числе и введение смертной казни, которая очень скоро появилась на фронте. В своей речи главком договорился до того, что даже призрачно намекнул на возможную сдачу Риги и части Лиф-ляндии, чтобы высвободить войска для подавления внутренних волнений. И, хотя рабочая Москва бастовала, протестуя против данного собрания, было решено железом и кровью уничтожить революционное движение масс. Аресты, погромы, взаимные преследования и перестрелки между группами вооруженных людей, придерживающихся противоположных взглядов, разброд и шатания среди интеллигенции, военных и даже части полицейского кор-пуса, массовая амнистия, выплеснувшая на улицы неспокойных городов разный сброд - все это привело к дальнейшей радикализации внутреннего положения в России, что не премину-ло сказаться на скором изменении ситуации.
Первым результатом этого стала сдача Риги немцам практически без каких-либо боев. - Кто знает, как бы это сказалось на последующем получении латышами независимости – то-ропливо заметил кто-то.
Сергей Васильевич нетерпеливо махнул рукой, прося не перебивать, и продолжил: Ответственность за это должна была лечь на Корнилова, ибо были части, не желающие от-ступления, но тот вел свою игру, сваливая все на агитацию большевиков, хотя это было да-леко не так, чтобы окончательно объявить их вне закона, и отводил с фронта верные ему войска, готовясь к захвату власти. Уже с конца июля Корнилов, Каледин и еще часть высше-го офицерства стали формировать в Ставке новый центр силы, который был бы лишен влия-ния большевиков и умеренных, а затем предприняли действия по захвату власти. Так, на Петроград стал выдвигаться третий кавалерийский корпус генерала Крымова. Кроме того, сам Корнилов потребовал от Керенского передать в его подчинение части столичного гарни-зона и Балтийский флот для создания отдельной Петроградской армии.
  Керенский, не желая терять власть, объявил их самих внутренним врагом и спешно стал собирать войска для отпора. Однако из-за раскола буржуазии, пытавшейся делать капи-тал на всем, обе клики не имели серьезного преимущества друг перед другом, отчего все на-поминало фарс. Страна вновь, как и девятьсот пятом, оказалась на грани междоусобицы, так как политическое разделение между людьми стремительно ускорилось, только теперь оно грозило стать еще и внутриклассовым и внутри сословным.
Интересно, что в самый напряженный момент этого противостояния послы некоторых стран Антанты вручили ноту с обращением, в которой указывали, что во имя гуманизма и стремления избежать невосполнимых потерь считают своей важнейшей задачей сохранить единство всех сил в России во имя победоносной войны.
- Ага, им бы, сволочам, все русскую кровь проливать – вновь не удержался кто-то.
-Точно, точно! – поддакнул кто-то другой – чужими руками жар загребать.
Сергей Васильевич легонько поморщился, давая понять, что абсолютно согласен и готов продолжать дальше:
 - Из всей социал-демократии только Ленин и Сталин поняли важность данного момента и, выдвинув лозунги " Все на защиту революции!" и "Революция в опасности!", смогли воссоз-дать и окончательно легализовать многочисленные вооруженные отряды, которым власти выдали почти двадцать тысяч винтовок, позднее получивших название Красной гвардии - именно они, пусть практически без стрельбы, а лишь одной агитацией, не дали мятежникам ни единого шанса, арестовав верхушку и заблокировав движение частей мятежников на Пи-тер. Итогом всего этого стало то, что, как уже казалось многим, разгромленная партия боль-шевиков всего через каких-то полтора месяца вновь возглавила Советы обоих столиц.
- А Сталин-то тут причем, - бросил вдогонку один из слушавших Бобрика.
- Он на тот момент был едва ли ни единственным из руководства партии, кто не скры-вался и не был арестован, поэтому именно ему приходилось выполнять функции партийного лидера, представителя большевиков в Петроградском Совете – уже несколько устало отвечал Сергей Васильевич, делая глоток любезно приготовленного проводником подстывшего чаю.
  Все молчали. Несколько секунд в купе царила тишина - все словно осмысливали толь-ко что услышанное; два инженера-газовика откуда-то из Западной Сибири, не знающие в си-лу своего технического образования таких подробностей данных исторических фактов, впол-голоса и только между собой стали обсуждать рассказ Сергея Васильевича; проводник отче-го-то тяжело вздохнул, пару раз издал неопределенный звук, напоминающий восторженное удивление грудных младенцев, потер поредевший затылок и пошел к себе (когда толпа ра-зойдется, он посетит Сергея Васильевича уже не один - с бутылкой "Дойны" - и будет зада-вать разные вопросы и вести разговоры за жизнь, к которым иногда то стопочками, то собст-венными вопросами будут подключаться и другие); часть слушателей то же разошлась, уле-глась по полкам, села за ужин, все еще обсуждая ловкость и прагматизм Ленина, его умение предвидеть развитие событий и избегать серьезных ошибок.
Таким образом, в очередной раз выяснилось, хотя толком никто этого не сказал, что не большевики просрали Россию, а сделала это собственно сама существовавшая тогда власть, ее правящие группы, так и не найдя рецепта общественного согласия и успокоения, вверив себя в руки провидения, видимо, не понимая, что революция в перчатках не делается. Видимо, в этой бедной богатой стране так было и будет - ей на роду написано свергать ранее призванную власть, выбирать новую и лет через сто-двести опять рубить ей головы или кон-чать в оврагах.

Соловьев, Розанов, Бердяев, сотни и тысячи других российских умов, на которые так богата земля эта, так и не определили истории болезни российской государственности, пе-чально констатируя в своих "Историях..." и прочих трудах изгнания князей, кровавые меж-доусобицы, братоубийственные войны, измены и предательства, жуткие бунты, начинаю-щиеся с криков "Не любо!" и заканчивающиеся резней и пожарами.
И хотя находились такие цари, что собственной силой и волей являли Россию изум-ленному Западу и громили дикий, но не менее жестокий Восток, какая-то непонятная сила вдруг разметывала труды их, помрачала рассудок, лишала сил и детей, губила помощников, вызывая все те же кровь, страдания и напрасные жертвы.
Удивительным было постоянство, с которым все это происходило, и то фатальное не-брежение опытом предшественников, который-то и опытом назвать ни как нельзя, ибо борь-ба за жизнь не передается, а приобретается - власть приобретала себя, но передавать не могла - гибельный цикл выкашивал и прореживал поколения, именно им делая вековую прививку против всевозможных шараханий этой самой власти, когда бог высоко, а царь далеко, когда белые придут - грабят, красные придут – тоже грабят, когда помирать собирайся, а хлеб сей, когда живут сами по себе, меря жизнь не государственными интересами, а собственными го-рестями и радостями.
Думаю, что не только вас посещали схожие размышления о судьбах родной страны, когда вы по той или иной причине пересекали ее из конца в конец, особенно веснами, потому как именно в это время года, чему не раз вы были свидетелями, вся страна сажает картошку. И пусть мир перевернется, а я буду есть собственную картошку, собственные огурцы, поми-доры, яблоки, свинину и курятину (можно продолжить перечень по своему усмотрению).
Наверное, именно такое отношение российского населения к власти как способу вы-живания отдельных его представителей и хранит эту землю до сих пор, не взирая на все со-бытия и действующих лиц. Может, действительно был гениально прав Глинка, написав "Бо-же, царя храни!", исподволь понимая, что только стабильная сама в себе власть способна ох-ранять эту страну, эту землю, и нам, нынешним потомкам, следует петь его гимн, немного подправив слова? Вопросы, вопросы... Как там у Гоголя: "Птица-тройка, куда мчишься ты!? Но нет, молчит, нет ответа" или, как вариант, пушкинское «народ безмолвствует», и даже референдумы не помогают.
А царей на Руси действительно как-то особо-то и не хранили: то казнят, то удавят, то взорвут, то просто пошлют куда подальше, чтобы потом расстрелять, пока, наконец, выжив-шие особы царской крови окончательно не покинули ее пределов. Точно так же, как и сами цари, неумолимо сгинули и сказки о добрых царях-батюшках, а народ окончательно расстал-ся с верой в справедливость власти и ушел в собственное бытие как в схиму. И если бы на внешние враги, страшные и жестокие, кто знает, что бы в ней вызрело со временем…

       - Даром что из попов, паскуда, - зло шипел Кирпич в сторону своего босса, такого же, как и он, бандита, дожидаясь в джипе остальной братвы, что пошла помолиться перед делом. Он, Кирпич, не верил никому в этой жизни и потому справедливо полагал, что не стоит верить и в той, а Волдырь (таким было погоняло) постоянно компостировал ему мозги, втирая, что без веры - никуда, что грош цена такому человеку, на что Кирпич угрюмо огрызался: - Я не че-ловек, я бандит. Меня люди боятся, - прямо давая понять, что он думает о себе и себе подоб-ных. Однако, несмотря на такую прямоту, Волдырь да и вся банда в целом весьма уважи-тельно относилась к Василию Кирпатому, считая его правильным пацаном, пусть и с закидо-нами. Одним из таких закидонов была чересчур крайняя эмоциональность Кирпича, когда он, не взирая на ранги и лица, рубил правду-матку. Опасаясь несдержанности одного из сво-их подручных, Владыченский благоразумно оставлял его в сторонке, не подпуская к пере-говорам, что все же иногда предшествовали разборкам, а то могли спросить за базар.
Вот и сегодня им предстояла стрелка с коптевскими, последствия которой еще были неясны для Павла, отчего и решил зайти к отцу Анкундину облегчить душу и спросить бла-гословения. Тот с благодарностью принял пожертвования - пухлый серый конверт, но не преминул спросить, от кого дары.
 - От хороших людей,- отвечал Павел,- на благое дело.
 - Ладно, ладно, - забасил священник, - что пришел, опять какое дело заботит? Не держи на душе, расскажи.
В нескольких словах Владыченский поделился тревожащими его думами, потом за-молчал, испытывающе смотря на отца Анкундина. Священник долго тер свою небольшую окладистую бороду, скрипел дорогой обувью под длинной рясой, несколько раз смотрел на иконостас, потом, словно приняв решение, быстро подошел к стоявшему в стороне Павлу и, смотря прямо в глаза, так, что нельзя было отвести взгляд, спросил: - Душегубствовать не будешь?
- Не знаю, - честно ответил бандит, чуть смущаясь от столь прямого вопроса, - ей-богу, не знаю.
 - Ты мне сюда бога не подводи! - рявкнул священник, грозно нависая над Владыченским своим мощным объемистым телом. - Отвечай прямо, как есть: невинных губить не будешь!?
 - Не буду, - уже твердо сказал Павел и услышал долгожданное: - Отпускаю...
Вскоре он присоединился к остальной братве, поджидавшей его у выхода из церкви и уже успевшей изрядно смягчить сердца зашедших помолиться бабулек раздачей милостыни, ска-зал им что-то и все, еще раз перекрестившись, пошли к машинам.
Кирпич включил зажигание, "Pajero" легко тронулся с места, возглавляя кавалькаду из шести машин.
 - Что, получил благословение? - криво усмехаясь, спросил Кирпич, - с каких это пор тебе, Волдырь, стали давать разрешение на убийство в церкви? Ты, наверное, совсем крутой стал. Да?!
 - Манда! - неожиданно зло ответил тот, резко поворачиваясь к Кирпатому. - Ты что все ле-зешь ко мне с тупыми вопросами? Ты меня решил достать, что ли! Если тебе действительно так интересно, возьми да сходи в церковь, спроси, можно ли мне кого-нибудь замочить!
Остальную дорогу ехали молча, в машине висела гнетущая тишина, и даже музыка, которая способна снимать напряжение, нисколько не помогла - мрачные, напряженные, то и дело хрустящие пальцами бандиты подъезжали по Дмитровке к "Молодежной", чтобы потом свернуть в тихую прохладную глубину аллей ТСХА, где за последние несколько лет, среди опытных полей, заимок, учебных корпусов и общежитий, разных делянок и прочей сельско-хозяйственной ерунды сперва тихо и незаметно появились, а затем крепко встали десятки непонятных особнячков, аккуратных офисов и прочая недвижимость.
Перед тем как окончательно свернуть в лабиринт академии, Владыченский остановил у бензоколонки своих бойцов, поглядывая по сторонам не спеша, будто перекладывая запас-ки и канистры, раздал оружие, еще раз сказал, кто что должен делать и разделил машины на две группы. Джип с Кирпичом и двумя стрелками он отправил в обход, приказал держать связь, а сам пересел в неприметный серо-зеленый "опель".
 - С богом! - выдохнул он, и четыре машины тронулись вперед, трясясь по трамвайным пу-тям, все дальше углубляясь в темные аллеи академии; еще одна машина была специально ос-тавлена сзади, чтобы иметь возможность подстраховать в случае чего. Марек, так звали два-дцатитрехлетнего Костю Морковкина, что был оставлен за старшего, нервно курил, погля-дывая в сторону уехавших, и напряженно вслушивался в еле слышные разговоры, что велись в "опеле" - это Волдырь предусмотрительно включил свой мобильник, повесив его на зерка-ло.
 - Кажется, приехали, вон они!
 - Тормози здесь. - Владыченский медленно вышел из машины, остальные полукругом за-хлопали дверьми сзади, кто-то сразу лязгнул затвором. Павел поднял руку: и свои и чужие разом как-то подобрались, пригнулись, встали за автомобили или вполоборота, показывая серьезность намерений. Павел окинул взглядом своих и, весь наготове, двинулся навстречу коптевскому.
Делили они как раз два нескромных четырехэтажных особнячка, где барыги навари-вали такие деньги на продаже ранее приватизированного народного достояния в виде нефте-газоносных провинций Западной Сибири, кимберлитовых трубок Таймыра, золотых приис-ков Бодайбо и Магадана, что никогда и не снились простым работягам, почти на треть с су-димостями, гробившимся на долбаном Крайнем Севере, даже во сне.
Как те ловкие ребята, сидя тут, в Москве, смогли заполучить «контрольки» в свои за-гребущие руки, ни разу не подняв задниц из кожаных кресел кабинетов, оставалось, да и, на-верное, останется для нас неизвестным, но Владыченский смог выудить информацию, про-бить нужных людей и теперь точно знал, где искать и с кого спрашивать многие миллионы долларов; теперь он как никогда был близок к своей мечте, что уже два раза, словно сказоч-ная жар-птица, выскальзывала из его рук, оставляя радужные перья да жестокие ожоги на душе.
Первый раз это случилось там, за далекой южной речкой, когда в одном из боев, сразу стоившим им четырех убитыми и двенадцать ранеными, гибелью командира, получившего свое первое - и последнее - ранение почти за три года службы в этом аду - сразу наповал; разбитой вдребезги рацией, беспомощностью перед судьбой, что стреляет откуда-то сверху; Павел, что вжимался в какую-то расщелину, тщетно пытаясь перезарядить заевший автомат и с ужасом слушавший, как все меньше выстрелов звучало в ответ на спокойную методич-ную стрельбу душманов, как все ближе раздавалась их гортанная быстрая речь, как орал Пашка Рытов, достреливая последний магазин, длинной, почти десятисекундной, очередью скосив несколько пестрых халатов, как билась чья-то нога: по истертому буро-малиновому кроссовку made in Kimry Владыченский узнал Гордея; тот вроде был из казаков, откуда-то из-под Краснодара и, наверное, не врал, так как Павел сам однажды видел, как он, Серега Гордеев, развалил двух духов трофейной саблей в одном из ущелий холодной и стремитель-ной Дори, когда враги столкнулись буквально нос к носу, не ожидая встречи.
Теперь тот лежал, опрокинувшись на спину, резко всасывая простреленным буль-кающим горлом воздух, полз пальцами к тушке гранаты, зная, что скоро умрет - когда-то давно, еще в той жизни, он учился на фельдшера в Невинномысске и теперь понимал, что с таким ранением долго не протянет.
Старший сержант Владыченский едва не плакал; он был молод, здоров и хотел жить, смерть же спускалась к нему по склону, говоря на пушту и пристреливая его товарищей. Он не ведал бога, но сейчас шептал что-то, идущее от самой души, вперемежку с матом и соп-лями. Его заметили и крикнули, чтоб выходил. Владыченский сплюнул и стал медленно вы-лезать из расщелины, не выпуская автомата из рук.
Огромное жаркое солнце за их головами мешало смотреть, и Павел одной рукой при-крыл глаза, затем усмехнулся - к чему? все равно умирать - и опустил голову. Духов осталось немного - пять-шесть человек, один был ранен, сидел метрах в сорока, с ним возился другой.
Молодой афганец с редкой бородкой, может даже ровесник, показал, чтобы бросил свой «калаш». Нехотя разматывая намотанный на руку ремень, Павел стал стаскивать авто-мат, но тут заметил, как пальцы Гордея доползли до гранаты и с щелчком вытянули чеку. Афганцы повернули головы, но было поздно: труп, по которому они только что прошли, действительно стал трупом, вывалив из онемевшей ладони РГД, покатившуюся им под ноги. Владыченский кинулся всем телом за небольшой выступ, обдирая руки и ноги об острые камни, но остался жив, к тому же расклинило автомат, и он в несколько выстрелов и матю-ков уложил тех двоих.
Нашли его достаточно быстро – всего через семь часов: он до беспамятства обкурился трофейным гашишем и перетащил все трупы, уложив их в два ряда: восемнадцать советских и двадцать семь афганских, какое-то подобие человека было выложено из кусков плоти и камней в первом ряду и четыре во втором.
Несколько раз его допрашивал особист, но Павел всегда говорил одно и тоже – попа-ли в засаду, приняли бой, командира убили, отстреливались до последнего, все погибли; за-тем его перевели в госпиталь, где он провалялся, больше трех недель глядя в белый потолок и приводя нервы в норму, а еще через месяц, как раз под двадцать третье февраля, отправили в Союз. Без благодарностей и наград. Словно ничего и не было. Так, в сущности, и было, ес-ли не считать камешков.

Дьявол был уже стар. Никто не признавал его. Он сам уже давно не признавал себя - ему было скучно: за все многие века своего существования он уже столько раз делал самые страшные вещи, что нынче ничему не удивлялся, нормально воспринимал ужасы и мерзости мира, в котором ему приходилось жить. Единственным, что иногда волновало его черную кровь, была игра, игра во всех ее проявлениях, игра, в которой можно было рискнуть самым дорогим и бесполезным на этом свете - жизнью. По его, дьявола, понятиям, жизнь - не анти-под смерти, а просто бытийное наполнение физического состояния каждого объекта, повсе-дневное переплетение душевных и физических контактов с родными и близкими, знакомыми и незнакомыми людьми, со своей средой.
Он прекрасно знал, что отказ от всего, что приросло крепче кожи, бьется тенью серд-ца, заботит серое вещество мозга, ранит или лечит душу, вызывая улыбку взамен слез, а про-клятия взамен слов любви - и есть самое жестокое наказание мира, частью которого он яв-лялся. Он не понимал, как можно отказаться от ежедневного стакана молока, сока, пива, вина или виски; как можно отказаться от вкуса любимого сыра или ветчины по-венгерски, олени-ны на вертеле, свежих экзотических фруктов под бастардо, сорока видов суши, перепелиных яиц, ноздреватого, будоражащим легким дрожжевым ароматом кругляша ржаного хлеба, ос-лепительного, брызжущего ярко-желтым светом солнца или луны - этой ночной феи неба, смеха твоих детей, радостных визгов от купания в речке, содроганий любящих тел, этих ле-сов, полей, гор, о которых пели Высоцкий и Окуджава; от повседневного желания есть, пить, обладать, водить машину, восторгать собою, завидовать и ненавидеть, нравиться мужчинам и женщинам...
Он не понимал, что руководит теми, кто решил умереть, свести счеты, переселиться на тот свет, ибо никакого света там никогда не было, он вообще не понимал, откуда пошла вера в загробный мир, возможно, это началось многие тысячи лет назад, когда он сам, нося-щий великое множество имен, был помоложе, любил поозорничать, порою вытворяя такое, до чего люди стали додумываться только последние лет полтораста. Сам, конечно, он не мог умереть, лишить, так сказать, себя физической оболочки; признаться, никто не мог лишить его этого удовольствия потому, что, как уже было сказано выше, удовольствия от собствен-ной дьявольщины он не испытывал черт знает сколько времени, почему и был обыкновен-ным поселенцем, коих, если приглядеться, на самом деле было не так много.
Он знавал египетских мумий еще живыми, видел великого Искандера, спорил с Пла-тоном и Эпидавром, слушал песни какого-то слепца о ловкаче по имени Одиссей, однажды, помнится, забыл на ночь загнать в загон гусей, но вместо зуботычин и хулы был милостиво награжден и обласкан.
В принципе, он был свидетелем всего, что произошло на этой маленькой планете, но помнил далеко не все, а лишь малую толику – слишком много страниц содержала книга че-ловечества, чтобы на каждой из них задерживать свой взгляд; однако человечество каким-то образом умудрилось включить его в свою историю сполна, также сполна валя на него все прегрешения, слабости, недостатки, неизбывную дурь с ассорти из самых отвратительных качеств и прочую дребедень, сопровождающую людей с момента появления. Наверное, не будет преувеличением сказать, что он был участником всех и каждого событий, но самым незаметным и равнодушным.
Почему? Об этом уже говорилось ранее... Теперь он был сам по себе, став плодом во-ображения многомиллиардной человеческой протоплазмы, изо дня увеличивающей свою массу, он давно превратился в миф, какую-то страшную сказку, поповские басни, прибежи-ще для сумасшедших и маньяков; совсем не обижался на разные дурацкие рисунки с кипя-щими котлами и козлами возле них, почему-то стоящих на задних ногах - он давно жил сво-ей собственной жизнью и лишь иногда его по старой привычке, от которой он никак не мог избавиться, влек к себе вкус человеческой крови.
Ему уже давно перестали нравиться ее былые потоки, которые проливали люди с за-видным постоянством, с каждой эпохой наращивая их мощь: бывали времена, когда от запа-ха крови ему становилось дурно и он забирался куда-нибудь в горы, например, в Швейцар-ские Альпы, прелесть которых он впервые особенно ощутил после какой-то древней париж-ской резни, впрочем, этого добра в Париже оказалось на удивление много, из-за чего он ез-дил в горы еще не раз, потом это вошло в привычку и стало, так сказать, одним из любимых видов времяпрепровождения, хотя однажды и швейцарцы схватились не на шутку между со-бой, отстаивая конфедеративное единство кантонов, между которыми пробежала черная кошка религиозной нетерпимости; но вот отказать себе в удовольствии попробовать не-сколько капелек крови, подержать ее на языке, вбирая полутона и оттенки вкуса, разбирая его сгусток на отдельные нити - вот проявилась жилка от выпитого пива (похоже на "Staropramen"), затем набежала зелень: кинза, укропчик, сельдерей, потом это все перекрыва-ет свиная лопатка в винном соусе с фасолью и кукурузой, смягчает легкая паволока оливкого масла, затем что-то непонятное - какая-то микстура, кажется, "Маалокс"; подчас удается рас-познать съеденное еще прошлым днем - рыбку под маринадом, белое крымское вино, сыр "ламбер", котлеты по-киевски...
Иногда, правда, ничего похожего даже рядом не стояло. Помнится, как-то раз заметил он несколько капелек на асфальте, уже подсохших, запыленных, провел рукой и из лунки ла-дони потянул их в рот, и что - сплошное разочарование! - кроме паленой водки, какой-то хи-мии, что так расплодилась с открытием синтеза разных лекарств и денатуратов, секреций умирающих от цирроза печени и почек, жидкого, как вода, желудочного сока, уплотнений от геморроидальных шишек и прочего дерьма, что наполняет человека, больше ничего не было! С тех пор он остерегался пробовать первую попавшую на глаза кровь и теперь старался вы-следить те моменты, когда кровь проливали приличные почтенные люди, не желающие друг другу особого зла, а делающие это вынужденно, из-за обстоятельств, которых невозможно избежать. Единственным, что случалось после этого, было то, что все эти люди, чья кровь оказалась на языке дьявола, в последующее время приобретали странную особенность - сви-детельствовать эпохе, становились, так сказать, катализаторами возможности свершения то-го или иного события... Правда, его это нисколько не волновало, да он этого и не знал. А лю-дей таких в миру было много…

Матвеев по роду своей деятельности достаточно часто мотался по стране. Поступив в Бауманский на радиотехнический факультет, он успел послужить мичманом в одном из гар-низонов под Мурманском, попав студентом под приказ какого-то маршала, озаботившегося вдруг интеллектуальным уровнем армии и флота, и крепя обороноспособность Советского Союза, а затем, когда понравилось, и России, имел нагрудный знак "За дальний поход", по-бывал на полюсе, лодка его несколько раз попадала в разные переделки, но судьба милости-во отнеслась к сбоям техники и человеческим слабостям, он даже еще успел заработать на машину и квартиру в Москве – тогда квартиры еще стоили много меньше - и ушел на граж-данку, когда запас прочности кораблей изрядно уменьшился, а количество аварий выросло всемеро. Теперь он трудился в одной фирме, что налаживала различные системы связи, при-лично зарабатывал и, как думается, был доволен жизнью. Единственно, что ему никак не удавалось, так это жениться. Студенческие годы и время службы, как вы понимаете, обычно не располагают к женитьбе, хотя, следует признать, способствуют весьма активным контак-там с женским полом, а сейчас, когда скоро тридцать пять, найти согласных на семейные узы становилось все сложнее и сложнее.
Руководство фирмы, видимо, потому-то и посылало Матвеева в командировки, хоро-шо зная, что в Москве его ничто крепко не держит, а он, естественно, ездил, исподволь теряя время на личное свое обустройство, терзая многочисленную родню своим одиночеством. Вот и позавчера генеральный попросил Игоря зайти к нему, протянул серый пакет, показал, чтоб садился, и налил кофе.
 - Надо будет съездить. Ты как?
 - Нормально.
 - Справишься?
 - А то! Потянем!
  Оба улыбнулись: генеральный сам когда мореходил, несколько раз пересекал экватор, имел хорошую пенсию от военного министерства, сохранил связи, был башковит, и потому, едва современная связь стала внедряться на одной шестой суши, почти сразу же ушел имен-но в этот бизнес. Коллектив он подбирал сам, почти все - бывшие военные, понимающие, что такое дисциплина, привыкшие работать до упора (как известно, упоры на флоте сплошь раз-движные) и знающие, что такое настоящее мужское братство. Четыре женщины - секретарь, бухгалтер, еще бухгалтер, менеджер - вполне успешно вписались в личный, как с долей шут-ки иногда говаривал Федор Николаевич, состав и не мешали работать.
 - Вот тебе на расходы. Официальные командировочные почти семьсот долларов, так что не стесняйся. А это от меня, - генеральный хрустнул еще несколькими новенькими купюрами, - должно хватить.
 - Хватит, - уверенно ответил Игорь, – убирая деньги в карман.
 - У них там дело вот в чем, - продолжал Федор Николаевич - местный нефтеперерабаты-вающий завод и иже с ним захотели иметь собственную связь с Тюменью и прочим севером. Ну, ты понимаешь: срочные контракты, всякие заморочки, защита от прослушивания и про-чая хреновина. Они обратились к нам, хотят купить станцию. Тебе надо поехать к ним, нала-дить, настроить, показать, что и как. Катерина билеты уже купила, как ты любишь - в ночь. Вот они. Так что сегодня едешь с Ярославского.
 - Как сегодня? Завтра же футбол! - вскрикнул Матвеев.
 - А-а, черт! Я совсем забыл про этот матч! - в свою очередь возопил Федор Николаевич, вворачивая пару соленых морских словечек. - Игорь, ну надо ехать, кровь из носу, а надо, контракт-то уже подписан – умоляюще протянул он.
       Игорь сидел молча, обдумывая ситуацию: матч года, на который они с друзьями договори-лись идти, едва узнав расписание, уплывал из-под носа из-за какого-то дурацкого контракта.
       Федор Николаевич с виноватым лицом даже встал из-за стола, чтобы хоть как-то искупить такой промах: - Может, посмотришь по телевизору, а? Пожалуйста, выручай!
 - А, ребохотские бастеры! - Игорь соглашательски махнул рукой: работа есть работа, тем более что футбол действительно будут показывать, а он вполне сможет до него управиться.
 - Тогда можешь ехать домой готовиться, - радостно заблагодарил генеральный. - Да, часть денег по контракту они уже перевели, а остальное получишь ты, - он написал на бумажке не-сколько цифр, - учти, что твои услуги не обсуждались: они говорили, что у них есть свой спец, так что все остальное смотри на месте.
Мужчины попрощались, Матвеев заскочил в кабинет, привел в порядок бумаги, что-то быстро чирканул на нескольких стопках, попросил соседей сделать за него пару дел, со-брал кое-какие вещички и поехал к себе. У него была "Honda" с правым рулем, которую он купил по случаю два года назад в Комсомольске-на-Амуре в одной из своих командировок. Парни из военной авиации подбросили его до Чкаловска, и вот теперь он уже третий год ко-лесил по столице, получая настоящее удовольствие от машины и себя за ее рулем.
На Профсоюзной его два раза подрезали: сперва темно-серая "девятка", а через пару светофоров светлая, но изрядно забрызганная грязью "Audi", быстро скрывшаяся впереди; на Ленинском Игорь неожиданно увидел, что та же "девятка" снова держится в нескольких мет-рах сзади, выбирая, видимо, момент для очередной атаки.
 - Не понимаю, что парням надо, - зло пробормотал Матвеев, резко уйдя вправо и прячась за "ниву", - какого... Он не успел договорить, потому как "девятка" стала повторять его маневр, пытаясь сходу проскочить через ряд. Матвеев замигал, давая понять, что сбавляет ход, из-за чего ехавший за ним грузовичок, чей кузов был разрисован рекламой "Белого ветра", то же стал тормозить, но на скользкой дороге это было сделать весьма непросто - его повело, вдо-бавок ко всему справа стала выворачивать маршрутка, намереваясь проскочить между трол-лейбусом и грузовичком и сигналя тому самым наглым образом. Его водитель стал вывора-чивать влево, матерясь на "чайников" и справедливо полагая, что лучше долбануть "хонду", чем "газель", но та уже успела в несколько секунд набрать ход и умчаться, а вместо нее свой бок под мощный бампер "ГАЗа" почему-то подставило шустрое изделие трудящихся славно-го города Тольятти, взявшееся совершенно, как позже уверял сотрудников ГИББД некий Тульчин Ю. М., водитель ЗАО "Интеграл+", непонятно откуда, чему нашлось немало свиде-телей. Несомненно, эти показания сыграли свою роль и помогли доброму имени Юрия Ми-хайловича, шоферившего уже более тридцати лет и ни разу до этого не совершившего ава-рии, но двум парням сильно не повезло: они оба угодили в больницу, так как от удара их швырнуло обратно в крайний ряд, прямо под темную тушу "трехсотого". Но это уже их дела, их разборки в выяснении вечно русского "кто виноват - что делать", а Матвеев ехал дальше, иногда посматривая по сторонам в поисках "Audi", ожидая очередного подвоха. Однако та больше не появлялась, хотя, возможно, все эти наезды могли Игорю только почудиться, и никакой погони за ним не было: просто стечение обстоятельств, обычное ДТП, каких в Мо-скве за день случается пара десятков, унося всякий раз несколько жизней.
Люди, привычные к прекращению жизни, обычно проходят мимо, едва бросив взгляд в сторону умершего - физиологические подробности смерти им просто неинтересны, они не находят в них чего-то, что могло бы удостоиться их внимания: вид публичной смерти, так распространенной в прошлые века и собиравшей огромные толпы на площадях, ожидающих очередное аутодафе во главе с угрюмым палачом, нетерпеливо посматривающим в сторону священника, который, в свою очередь, глядит на приговоренных, выбирая, с кого же из них он начнет вымогать признание в грехах в обмен на бессмертие души; чаще всего кто-нибудь находится, но иногда грешники закоренелы, черствы к словам, жутко молчат, не отводя глаз, и лишь сухой страшный шепот, скрывающий слова, вдруг снится по ночам и сводит с ума тех, кто его слышал.
Матвеев не был ни любопытствующим, ни палачом, ни, тем более, священником: он принадлежал к той породе людей, что живут своей вольницей, умело и легко находя нишу в общем массиве суетной и жестокой жизни, требующей жестких рамок и беспрекословного им подчинения; однако же по какой-то необъяснимой причине находились исключения, по-чему-то чаще всего ими являлись люди свободных профессий, ученые, просто одаренные, талантливые люди; условности, предрассудки, традиции большинства счастливо миновали их.
Думается, среди ваших знакомых обязательно есть пара человек, которые при всех равных условиях отличаются тем, что все или почти все у них выходит просто, без видимых усилий и иных препон, а все потому, что эти усилия и препоны помещены ими в сферу неви-димого и неосязаемого. Как это объяснить? Перед тем как что-либо сделать, все думают, как это сделать, а они просто делают. Вот и вся разница.
Помните, когда Харламов в приснопамятной серии с канадцами 17 сентября 1974 года в Квебеке выехал один на двоих защитников, посмотрел на того, на другого, переложил шай-бу туда-сюда, постучал клюшкой по льду и - проехал между ними к воротам и забросил шай-бу в ворота обалдевшего от такого вратаря – легендарного Джерри Чиверса? Так оба канад-ца, между прочим, это были Пат Степолтон и Жан-Клод Трамбле, утверждали потом, что русский каждому показал, что будет уходить в край и продираться вдоль борта, потому-то каждый и собрался поехать впечатывать его в борт. А дело все в том, что они думали, как же этот KHARLAMOV будет обыгрывать сразу двух, едва ли ни самых лучших в мире, защит-ников, а он просто взял да и обыграл.
Кто-то назовет это чудом, голом века или еще каким-то словосочетанием, выражаю-щим превосходную степень, а кто-то хмыкнет, пожав плечами, мол, чего тут такого, и рас-скажет свою историю, да и еще и похлеще данной, например, про то, что в той же Канаде тот же Харламов обыграл всю пятерку соперников сборной ВХА, а затем вратаря настолько изящно и издевательски, что-то кто-то из канадцев в приступе ужаса и восторга сломал свою клюшку об лед.
Трамбле, который персонально играл против Харламова в том матче, изумленно ска-жет потом: «Вы можете гоняться за ним весь матч, вы можете не отпускать его ни на секун-ду, но даю вам гарантию: как бы вы ни старались, он обязательно когда-нибудь оставит вас в дураках».
Кстати, про Валерия Харламова рассказывали, что будто бы со своей женой он знако-мился два раза: первый был сродни случайной встрече в каком-то московском ресторане, вы-звавшей обоюдную симпатию и желание стать ближе; в силу каких-то неясных причин сле-дующая их встреча произошла только через несколько лет, причем Харламов не раз пред-принимал попытки найти женщину, что запала в душу; когда же это случилось, у них уже был сын, затем они жили счастливо, пока лучшего на тот момент хоккеиста Европы и мира странным образом не отцепили от сборной перед очередной поездкой в Канаду, и погибли в один трагический день, когда семьдесят седьмом километре Ленинградского шоссе их "Вол-га" врезалась в грузовик.
Харламов-младший вроде играет теперь где-то в Северной Америке, продолжая дело своего великого отца.
Самое скверное здесь то, что и смерть вполне может получиться такой же легкой и простой, как вся жизнь - без камфорного запаха в комнате с задернутыми шторами, где со-хнут фикусы, дохнут вялые мухи, ватными серыми комками лежит пыль и старый больной человек, забытый всеми, тихо, из последних сил, плачет, призывая смерть, что развлекается где-то с молоденькими, счастливцами, как думает он, забыв о своем долге. Однако же не факт, что те, кто живет долго, жил хорошо и счастливо, либо иначе придется признать смерть самым большим несчастием, которое все пытаются оттянуть на самый конец.

"Стрелка" не задалась с самого начала, так как оружие всегда предполагает стрельбу, а много оружия - много стрельбы. К тому же коптевские были злы: за последние четыре года конкуренты и менты убили или закрыли немало их корешей, объявив жесткий прессинг их преступному сообществу по всей территории Москвы; разборки случались с уральскими, из-майловскими, казанскими, солнцевскими, еще с кем-то, и всякий раз их влияние на севере Москвы уменьшалось, из-за чего несколько автосалонов, вещевых рынков, а также извест-ных благодаря рекламе на всю страну крупных магазинов ушли на сторону, не говоря о раз-ноликой массе мелких торговцев, получивших почти вольную жизнь, ибо когда на волка охотятся, ему не до ягнят.
И в этот раз их, можно сказать, поставили перед фактом: либо отойдите в сторону, либо защищайте то, что сами не нашли, но во что успели вцепиться. Давала о себе знать и молодость с присущей ей неопытностью: почти весь цвет некогда сильной группировки был начисто выкошен, причем одного из последних киллер умудрился расстрелять в переулочке напротив здания МУРА на Петровке, а молодняк больше привык полагаться на глотки, биты и стволы, чем на каких-то там авторитетов, доживающих по понятиям и не особо любящих крови, особенно своей.
Они медленно сошлись: худощавый Волдырь и плотный, коренастый Раф, один из многочисленных потомков монголо-татар, еще до Калиты осевших в Москве и теперь, хотя и вспоминающих о прежних корнях в именах и фамилиях, больше похожих на коренных руса-ков. Каждый тихо назвался. Имена мало что им сказали - оба молодые, из не самых крутых и известных, Раф так вообще был моложе двадцати пяти, однако амбиций у каждого хватило б на пятерых.
 - Как решим? - начал Раф.
 - Мы нашли, наше и будет, - спокойно отвечал Волдырь, поглядывая на коптевских и пыта-ясь оценить их возможности.
 - Перед тем как искать, надо выяснить, чья это территория и спросить у владельца, а не ша-рить по огородам,- жестко проговорил коптевский, стараясь понять, что так заинтересовало Павла.
 - Дело в том, что территория ваша вся вышла, и ты не хуже меня знаешь, почему, а у многих ваших она сейчас размером с могильный участок, - не менее жестко парировал Владычен-ский, чувствуя, как в них обоих начинает закипать злость.
У Рафа заколотило в висок: он был готов срезать этого хлыща с едким и колючим прищуром, но все еще сдерживал себя и потому, тщательно выговаривая, угрюмо сказал:
 - Мы сейчас как раз занимаемся тем, что восстанавливаем свою территорию, и мы можем начать с вас.
 - Однако ты суров, Раф, но это не значит, что ты крут: - заметил уже несколько спокойнее Волдырь и продолжал, - вы сможете убить часть нас, мы же кончим вас всех только потому, что нас больше. Резонно?
Помедлив, Раф утвердительно хмыкнул, внимательно посмотрел на Павла, на его бойцов, напряженно стоявших поодаль и смотревших на них, повернулся к своим, словно проверяя – там ли - или оценивая силы, затем вновь к Павлу и еле слышно сказал:
 - Если я так уйду, без всего, то они этого не поймут, и уже кто-то другой придет на "стрел-ку" с тобой...
 - Что же ты предлагаешь?
 - Долю. Мы возьмем отступное и уйдем, мешать больше не будем.
 - Так просто долю дать не могу, - отвечал Волдырь, - долю нужно отработать.
 - Хорошо.
 - Тогда двадцать процентов за вашу помощь людьми и оружием.
Раф молчал, пытаясь верно оценить сделанное ему предложение. Он не хотел проде-шевить и в тоже время показаться простаком, поэтому, понимая, что еще больше роняет себя в глазах Волдыря, все же спросил, о какой сумме может идти речь. Тот одарил его очеред-ным взглядом, от которого Рафу одновременно захотелось набить морду и провалиться сквозь землю, и осторожно, словно кто-нибудь мог услышать, назвал число. Раф оторопело уставился на Павла, в виске снова заколотило, он машинально сказал "да", скрепил их дого-вор рукопожатием, получил от Владыченского скромную визитку, на которой был только длинный номер телефона, кивнул головой в ответ на какой-то вопрос и, не веря еще в такой исход, быстро, едва не бегом, двинул к своим.
        Владыченский повернулся вполоборота, на всякий случай, не выпуская из поля зрения коптевских, и дал сигнал убрать оружие и садиться по машинам. Он видел, как Раф подошел, как его обступили, смотря в его, Павла, сторону, как вдруг притихли, а затем радостно зашу-мели, загалдели, словно гуси, кто-то даже приветственно махнул в их сторону рукой, и стали, как и его бойцы, рассаживаться по машинам.
 - Сегодня все прошло удачно, - думал Волдырь, идя к машине, - а могли и подстрелить. Од-нако..., - мысль убежала.
 - Однако все путем, - это он уже, подойдя, сказал Мареку, преданно смотревшего на своего босса, - жить будем, а остальное приложится.
        Братва выслушала Павла, одобрительно кивая по большей частью стриженными голо-вами. Когда кто-то спросил о доле коптевских, намекая, что придется лишиться многих де-нег, то подъехавший Кирпич заметил под общий смех, что просто придется больше взять. Убрав оружие и получив указания от Павла, все разъехались, и только он с повеселевшим Кирпичом поехали в Химки, где жил человек, о котором громко говорить было не принято: он был бухгалтером, имел свое дело, серьезно занимаясь аудитом, но уже давно работал на себя, иногда сдавая кое-какую информацию бандитам. Ему за это платили, а все остальное его не касалось. Именно он и вышел на эту структуру, кое-что перепроверив с помощью зна-комых в налоговой инспекции, потом договорился с Волдырем о встрече, и теперь, когда Владыченский перетер с коптевским, Ираклий Георгиевич Лагуа был готов приступить к бо-лее интересному для него обсуждению дела, обрисовать, так сказать, схему изъятия.
        - Значится, так, молодые люди, - начал он, когда они уселись за столом в скромно об-ставленной "трешке" в панельном доме, каких только в Химках не один десяток, наливая се-бе вина, что ему исправно привозили из родной Абхазии, - первый раз они обратились ко мне в конце зимы - начале весны 1997, но потом что-то там у них переменилось и следую-щее предложение о сотрудничестве поступило только практически через год. Наша фирма весьма успешно им помогла, изрядно скосив налогооблагаемую базу и подсказав несколько успешных финансовых схем. К тому же мы посоветовали им взять два рублевых кредита, изменить политику в отношении ГКО, ну и так, по мелочи еще что-то. Как вы помните, в ав-густе у нас случилась неприятная вещь ("молодые люди" дружно кивнули головами, недоб-рым словом помянув дефолт, доставивший им тогда немало геморроя с долгами: многие должники вдруг сразу нашли деньги, нахально благодаря за предоставленную отсрочку, на что парни только мрачнели), но фирма ничего не потеряла, а практически усемерила свой доход, используя форс-мажор как обычное кидалово.
        При этих словах Кирпич хотел было спросить, что за мажоры, но, услышав следую-щим такое понятное слово, не стал. Лагуа, смакуя небольшими глотками прохладное олих-нари, между тем продолжал:
- Затем фирма решила получить кредит за границей, нарожала себе "дочек" и снова обрати-лась к нам, чтобы мы с какими-то англичанами сделали им новый аудит: без него кредит был бы просто невозможен. Это было, как ты помнишь, Павел, в марте этого года.
        Павел согласно кивнул: именно тогда Лагуа вышел на него и осторожно, особо не раскрывая карт, поделился информацией, а он уже по своим каналам выяснил, что никакой "крыши" у фирмы нет, чему немало удивился, потому как получалось, что ребята клали на всех с прибором вот уже несколько лет, снимая толстенные, в три пальца, пенки.
        Ираклий Георгиевич, надо отдать ему должное, также не смог обнаружить по имею-щейся документации наличия какого-либо прикрытия у заказчика, потому-то и решился об-ратиться к Волдырю. Он доходчиво и просто объяснил ему про оффшоры, про игру "дочки-матери", про депозиты, активы и акции, когда концов просто не найти, пока не воспользу-ешься самым простым способом - выбить все силой. Он также прекрасно понимал, что большая часть денег давно где-нибудь в Гибралтаре, на Виргинских островах или в Люксем-бурге, что здесь, в России, больше трехсот миллионов баксов нет, да и те еще надо найти; но в том, что Владыченский сможет их выбить, Лагуа не сомневался: Павел умел наезжать, до определенного момента соблюдая все необходимые рамки приличия, но потом действовал жестко и решительно, поэтому следующим взял слово он:
 - Коптевские злые и голодные, по большому счету у них ничего нет. Машины - старье, ору-жие толком не разглядел, но характер парни держат, поэтому их можно и нужно использо-вать как таран. Сами пойдем сзади, своих побережем - еще пригодятся.
Кирпич согласно закивал: как человек трезвомыслящий и непьющий, он не собирался подставляться раньше срока, пока есть те, кто на это подписался, тем более, когда светило такое, а то, как повернул все дело Волдырь, предложив долю за работу, а не за околачивание груш, было совершенно правильно и справедливо.
Через несколько дней все должно будет решиться: либо им уступят и дадут деньги, либо они возьмут их с кровью и болью, вырвут с мясом из глоток зажравшихся сволочей, долбанных мажоров, как верно подметил бухгалтер, и вобьют туда взамен немного свинца, а коптевские им помогут.
Владыченский уже несколько раз связывался с обитателями особнячка, аккуратно да-вая понять, что от них хотят. Пара звонков и факсов, присланных, если всерьез разбираться в их местонахождении, почему-то из Лихтенштейна и ЮАР, два белых конверта без каких-либо следов авторства с кое-какой информацией о потусторонних финансовых делах фирмы должны были, по мнению Лагуа, произвести впечатление - в сущности, так и произошло: че-тыре дня назад на один из телефонов, когда-то отобранных у неизвестно кого, пришло SMS с предложением о встрече, на которой бы можно было разрешить все вопросы. Теперь нужно было известить своих и коптевских об окончательной дате и месте, и Волдырь набрал из-вестный ему номер: - Завтра в 18.00 на пустыре через два строения от пожарной части, - и отключил телефон.
Аудитор внимательно посмотрел на своих гостей, впрочем, он всегда смотрел внима-тельно, не спеша заговорил вновь:
- Когда все получится, то я бы посоветовал вам сменить этот бизнес на другой.
- И кем же, Георгич, ты нас видишь, – развеселился Кирпич – уж не работягами ли какими, а?
- Нет. Рейдерами.
- А это что еще за фигня.
- Это очень даже не фигня, Василий. На Западе это серьезнейший вид бизнеса, так на-зываемые слияния и поглощения и все, замечу, практически без стрельбы и откровенного криминала. Думаю, - Лагуа подмигнул гостям – я сейчас вас обнадежу. Дело в том, что тер-мин образован от английского слова, означающего "налетчик". В колониальной Британии рейдерами назывались быстроходные военные корабли, которые охотились за торговыми су-дами противника и уничтожали их.
- А что, Паш, годится! Были мы братвой, а станем рейдерами!
- Там поглядим, а не поглядим, так посмотрим – отвечал Павел, показывая, что им уже пора.
Надо было еще заехать в Шереметьево: кое-кого встретить, кое-что отдать в верные руки, надежным людям, прежним и нынешним боевым друзьям, договориться с тамошней таможней. Ленинградка была забита впритык, даже на байке не пролезть, и что делать, как побыстрее добраться, было не совсем ясно. Кирпатый тоже не знал быстрой дороги, как, впрочем, и всех этих мест. Выручил Лагуа, подсказавший объездную дорогу через родные Химки, холмы, перелески и деревеньки ближнего Подмосковья.
- Да, только вы там аккуратнее, - вдруг отчего-то завел он, неспешно убирая со стола.
- Что, дорога не ахти? – спросил Кирпич.
- Да дело не в дороге, - со всей серьезностью продолжал аудитор, - там одна деревня есть, вы там того, поглядывайте по сторонам и вообще лучше не останавливайтесь.
Парни переглянулись, напряглись.
- Да не тяни…
Лагуа драматически вздохнул:
- Глаз держите там востро.
- Да что за деревня-то!? – не утерпев, взвелся Кирпич.
- Трахонеево.
- А чего нам… - потянул было Кирпич, но сообразил про подначку, ругнулся, хохотнул, подмигнул Павлу, - слышь, Волдырь, Трахонеево! Да мы сами, если надо, кого хошь оттара-баним! У нас с этим строго.
- Прикольно назвались, - поддержал Павел, - может, они и на самом деле такие грозные! Ты, Георгич, случайно не в курсах?!
И все трое засмеялись тем особенным мужским смехом, на котором можно жарить, не опаса-ясь, что подгорит, на который так зло реагируют все женщины, враз понимая, о чем шла речь в вызвавшей его шутке.

Господин в темном вновь нервничал: видимо, это постепенно входило ему в привыч-ку; верная трость то описывала круги, то начинала мелко колотиться о голень или пол. Ино-гда, как ее владелец забывался, она ударяла его слишком сильно - тогда он морщился, ругал-ся и начинал выхаживать свой очередной круг: дело, которое он задумал, странным образом шло не так, вихляло, выделывало коленца, отбивалось от рук, его начавших, и, что более все-го, раздражало господина, никак не поддавалось возврату в прежнюю колею. Они потеряли уже троих, а объект все так же миновал планируемые для него ловушки, и места для новых оставалось все меньше и меньше. До сих пор цель его поездки была неясна, круг общения чрезвычайно узок (администратор, гид и несколько случайных прохожих), а беглый осмотр багажа, двух почему-то совершенно одинаковых сумок с кучей домашней еды, что не могло, конечно же, не вызывать подозрения, тоже ничего не дал. К тому же обжегся один из при-дурков, коих рекомендовали и за которых ручались пара местных заправил, что не смог тол-ком даже прошманать вещи объекта: ему доверили провести очередную провокацию, и он, чтобы не вызвать подозрения (вот идиот!), решил выпить воду из кружки (- Не выливать же ее на пол! - оправдывался он, еле ворочая распухшим языком): видимо, вылить воду в ванну было тяжело. Теперь людей в распоряжении осталось еще меньше, а сделать надо было так много, что господин особенно рьяно махнул тростью и напрочь разнес какую-то женскую гипсовую статуэтку, сработанную под мрамор.
 - Вот гадство! - опять выругался он, резким движением достал телефон и стал кому-то зво-нить.
 - Алло! Фридрих!? Ты куда запропастился, тут дел невпроворот, а я никому ничего не могу доверить - вокруг одни тупые уроды и недоноски какие-то! Срочно приезжай!
Фридрих приехал через пятнадцать минут: по его взмыленной физиономии было вид-но, что он действительно спешил.
 - Шеф, я почти уже спал, а тут ваш звонок... - начал Фридрих, но темный господин резко пе-ребил его: - Знаю, где и с кем ты спишь, но это к делу не относится, а относится вот что, - и он стал объяснять, что предстояло им сделать в следующие сутки.
Работы предстояло много: надо было выяснить окончательную цель поездки этого ухаря и попробовать добиться нужного от него теперь уже на самом последнем этапе, или попытаться найти людей, к которым он приехал, и заставить их вынудить его; надо было же-стко контролировать все телефонные звонки абонента, потому что в вещах никаких адресов найти не удалось, но этот гад, как нарочно, никуда не звонил, а только, как иногда выража-ются отдельные культурные люди, жрал ханку, вдруг куда-то делся из номера и отсутство-вал в совокупности больше двух часов, чуть не застал их человека; еще надо было сообщать обо всем наверх, чтобы там не проворонили момента и привели в действие всю гигантскую машину строго упорядоченных событий; также надо было не забыть во всем этом бардаке справить личный с той шустрой бабенкой, что утром поиграла с его пальчиками – господин в темном посмотрел на пальцы левой руки (он был левша) – кажется, на них еще остался лег-кий запах женщины; надо было еще так много сделать успеть – он с хрустом потянулся, ши-банул робкого Фридриха взглядом и стал диктовать ему план.
- Если он спит, зашли, кого поумней, типа ошибся номером, пусть побарабанит в дверь, вод-ки ему налей или виски, чтоб натурально вышло. Понял?
- Да.
- Пусть начнет какой-нибудь базар, выпить-закусить там предложит; что он там у нас любит, наверняка футбол – день-то сегодня какой, знаешь!? (Фридрих мотнул головой, правда, что сие означало, было неясно), так пусть про футбол загнет, что проиграли, ну, что он у тебя, ни хрена не сможет, что ли, этого кренделя раскрутить!
- А дальше?
- Дальше… Дальше к девкам повезет, только пусть не твой голосует, а этот хмырь руку под-нимает. Собери несколько машин, чтобы периодически проезжали мимо. Выведем его из се-бя – он при поднятой руке-то быстро скажет то, что нам надо. А как скажет – твой тут же мне звонит, и понеслась по кочкам… Вопросы есть?

Бобрик добрел до "Спортивной" внутри постоянно сужавшейся воронки из представи-телей внутренних органов; народ матерно гомонил, многие куда-то звонили, пытаясь что-то отчаянно выяснить; два ровесника Сергея Васильевича судачили, что коммунисты опять правы оказались: Бобрик поднял брови – оказывается, в «Трибуне», которой размахивал один из дедов, спрашивали, почему не вызвали из Австрии Черчесова, ведь он был готов прилететь седьмого, и это на фоне нестабильной игры Филимонова (уже потом, через пару недель Сергей Васильевич сподобится найти этот номер, где, к своему удивлению, обнару-жит такой, едва несбывшийся на самом деле, заголовок: «Карпин забьет победный мяч»); разномастные группки вдруг непостижимым образом сливались в большую толпу, что сразу же вызывало у мышино-серых стенок воронки видимое напряжение, какая-то искра пробе-жала по головам сотен людей, кто-то истошно закричал, и толпа подхватила его крик: "Ис-ландия сыграла вничью с Францией!"; истошное "А-а-аааа!" понеслось в ответ, потому как ничья в Париже выводила нас в финал: от радости одни напрыгивали на других, обнимались, бились пятернями, но Сергей Васильевич остался безучастен к этим крикам: слабое основа-ние не может отменить сильного, изменить - да, но отменить – никогда: если убили, так уби-ли.
Его почти что внесли в метро, кое-как он протиснулся мимо контролера и двух мили-ционеров и трех широких, просто непроходимых омоновцев, ступил на ребристую ленту эс-калатора и вместе со всеми потек вниз; молодежь пробовала что-то недружно орать, но бы-стро смолкла, правда, взамен стала уже привычно сыпать мелочь из карманов, и та, гремя и подпрыгивая на узеньких стыках, понеслась вниз, с разгона вылетая далеко под ноги идущих внизу; какая-то ветхая старушка все норовилась поднимать летящие монеты, потому как ей столько не подадут даже за один день стояния с согнутой ладошкой, но бдительная дежурная все ее отгоняла, дабы та не мешала проходу пассажиров, хватая за старое драповое пальто неопределенного горохового цвета, когда-то весьма модного среди столичной интеллиген-ции, оттаскивая дальше вглубь вестибюля ее сухопарое тело.

  Многие болельщики, огромное большинство из которых, как известно, составляют мужчины, были по причине боления не трезвы, но и не пьяны; эмоциональный тонус, сдер-живавший некоторое время действие винных паров, шел на понижение, заплетая ноги и рас-плетая языки, отчего проклятия вперемежку со стенаниями оглашали метро и его окрестно-сти, всю Москву и всю Россию, отдаваясь где-то на многочисленных окраинах мира: в Гер-мании, Израиле и США. Окончательно понявший, что Евро-2000 обойдется без России, на-род угрюмо костерил хохлов, Шевченко, Филимонова, Смертина и всех прочих, что равно приложили или не приложили руку к данному событию.
  Милиция и ОМОН были мрачны под стать болельщицким толпам, не трогали сильно пьяных, практически не обращая внимания на разные выкрики в адрес гостей, из которых "уроды" и "козлы" были, наверное, самыми лицеприятными, но в основном народ был мол-чалив, откладывая поминки на потом, и, взирая на это со стороны, могло показаться, что движется странная похоронная процессия времен Временного правительства, вот-вот грозя-щая вылиться в демонстрацию, из-за чего власть и выставила густые цепи органов.
Женщины, которых было значительно меньше, тем не менее были возбуждены боль-ше мужчин: нервное напряжение еще не отпустило их, они, раззадоренные зрелищем, ревом десяток тысяч глоток, многоцветьем флагов и шарфов, еще были в игре, глаза их блестели, на щеках играл румянец, груди волнительно вздымались, а их спутники, если приглядеться, еле справлялись с желанием резко оборвать их непонятный жизнерадостный настрой. Объ-яснялось это весьма просто: если женщины чтят сиюминутность, живя по принципу "здесь и сейчас", то мужчины жаждут, так сказать, перспектив, равно как и их завершения.
В метро пускали плохо, Усачевка и Комсомольский были запружены сотнями машин: кто-то дожидался снятия оцепления, но в основном все уезжали; толпы болельщиков шли на "Фрунзенскую" и дальше, до парка. Питейные заведения на всем их пути были закрыты, из-за чего унять горечь поражения было просто невозможно - сплошной облом во всем сопро-вождал многих москвичей в этот злосчастный день, обернувшийся мокрым ветреным вече-ром с грязной кашей под ногами.
  Признаюсь, и сам я в тот вечер пешком вместе с одним из своих друзей дошел от Лу-жи до Тверской, минуя Комсомольский, Остоженку, "Кропоткинскую", Никитскую, выйдя на Тверскую около "Места встречи". Метров за двести до него, в каком-то особняке по пра-вой стороне малознакомого мне Вознесенского переулка почти везде горел свет, было замет-но мельтешение, у ограды стояла милиция вместе с солидными возбужденными дядьками в одинаковых длинных темных пальто и все вместе кого-то ждали, смотря куда-то вдаль по-верх наших голов.
       - Черт, это же посольство Украины! - ругательски заметил друг мотавшийся за оградой желто-синий флаг. - Видать, своих ждут, гады!
       - А Германна все нет... - глубокомысленно ответил я.
       - Ну и хрен с ним! - почти одновременно заключили мы оба, направляясь к переходу; не-сколько уличных барышень, стоявших группкой недалеко от угла мэрии, весьма критически посмотрели на нас, одновременно, будто рентгеном, просветили содержимое наших карма-нов, исключая из числа возможных клиентов; все получилось, как в анекдоте про Исаева-Штирлица, но мы не стали ничего думать - и так было ясно, что мы не подходили друг дру-гу. Дворами, мимо «9.1.1.» и «Последней капли», мы вышли к "Чеховской", спустились вниз, в переход, где какие-то маргиналы хмуро попивали пиво с остальным и вынашивали неиз-вестные нам планы на эту ночь, две девушки модной наружности теребили сотовый и, как мы успели разобрать, выясняли почему-то что-то про Антона Чехова, зыркая по сторонам; насколько я знал, ресторан и казино с такими названиями были отсюда неподалеку.
В метро было тепло и пустынно, интервалы приближались уже минутам к семи, по-этому, когда пришел поезд, народ все-таки собрался и привычно быстро, словно в час пик, заскочил в вагоны, вмиг сбросив с себя что-то такое становое, дисциплинирующее, но при этом масочное: в несколько секунд твердые подбородки стекали вниз, наваливаясь на горло, широкие плечи сворачивались, сползали на груди и спины, делая людей ниже ростом и сла-бее духом - тогда они прикрывали глаза на несколько секунд, а открывали их уже на сле-дующей станции, удивленно озираясь по сторонам столь быстро прошедшему времени. За-бавно наблюдать, а на самом деле грустно видеть такие метаморфозы - старение происходи-ло прямо на моих глазах: морщины, мешки под глазами, набухшие вены, уставшие руки, ос-лабшие уголки ртов, дыхание которых несвеже даже со "Stimorol" и "Tic-tac", беззащитные с закрытыми глазами лица, возраст, выдающий годы, и безмерная усталость от всей случив-шейся с ними жизни.
Тогда жалость вдруг подкатывает к горлу, щемит уголки глаз, но никто не замечает твоей слабости; возможно, их ощущения схожи или же они просто не считают это слабо-стью, больше всего вероятнее, что такая слабость им просто не знакома.
Товарищ мой оставил меня на «Новослободской», где был его дом, и дальше я ехал один.
Помнится, в какой-то из вечеров, беспрерывной чередой сменяющих друг друга, что даже не помнишь позавчерашнего, я также ехал в метро домой, нависая из-за привычной давки над сидящими. Пожилой мужчина в большой меховой шапке, сидевший первым от двери, привлек мое внимание своей схожестью с Гафтом. Стараясь не раздражать человека, я стал незаметно всматриваться в него, убеждаясь в собственной правоте все больше. Какая-то рядом стоявшая габаритная тетка, наступив ему на ногу и поймав ответный, грустно-болезненный взгляд, в замешательстве просто вперилась в актера, не веря своим глазам, вы-нудив того кивнуть ей головой и таким образом извинить.
Наверное, пару дней она будет рассказывать всем знакомым историю про то, как она наступила на ногу самому Гафту, а он повел себя истинным джентльменом и простил ей та-кую, свойственную отчего-то большинству ездящих в метро, неловкость.
Я же лишь подумал о том, что понесло его в нашу московскую тмутаракань и почему столь известный человек выбрал общественный, крайне стесненный, транспорт, а не вос-пользовался автомобилем. Правда, признаюсь, я даже и не знаю, есть ли у Гафта автомобиль.

Гораздо большая часть камней, которую Павел забрал себе вскоре по возвращению в Союз, была им утрачена: если мама пристраивала их долго и осторожно, словно занималась этим всю жизнь, нащупывая верные пути, разумно делясь по необходимости, то Павел хотел все сразу и много, надеясь на свою молодую силу и приобретенный опыт. Ему сперва дали затравку, купив несколько камушков, а потом кинули, силой отобрав почти все, что было при нем, едва не покалечив, так как он, что естественно, отчаянно сопротивлялся и почти два месяца провалялся в Первой Градской. Он даже толком не знал, кто с ним так обошелся, по-тому как еще попросту не успел врасти в новую жизнь, вдруг ставшую такой сложной и не-понятной, и потому позвал на помощь опыт той своей жизни - прежней, подростковой, вре-мен перекатипольства, когда на собственной шкуре познаешь прелести окружающего мира, свинцовую тяжесть его объятий, губительность взасос, так, что не продохнуть, поцелуев, усыпляющий волю шепот успокоения. Из всего этого и родился новый Павел – жесткий, а порою жестокий Волдырь, постепенно окрепший и ставший во главе небольшой, но за то достаточно независимой группировки бойцов, где бывшие «афганцы», несколько молодых парней и спортсмены весьма дружно уживались, зарабатывая в обход закона хорошие бабки, поначалу тряся разных барыг и торгашей, а также приструнивая под себя мелкую районную шпану, со временем приобретя относительную крутизну и известность.
Много чего натворили и понаделали они за те годы, что были вместе, кое-кого поте-ряли, а кто-то потерялся после встречи с ними, но Павел до сих пор не нашел, не встретил тех, кто тогда нанес кровную обиду, попросту отобрав целое состояние, настоящее богатст-во, которое случается с человеком так редко, что и не бывает вовсе. И по сей день он помнил голоса своих обидчиков, ибо лиц напавших он толком не разглядел, выхватывая лишь от-дельные куски заливаемыми кровью глазами, получив сзади удар кастетом по голове. Трени-рованное тело и закаленная за речкой воля не дали рухнуть кулем; он даже смог нанести не-сколько ударов, но они тоже были тренированы, их просто было больше и они знали свое де-ло – Павел очнулся в лужице натекшей крови, не чувствуя избитого тела и мешочка с ка-мушками, что закрепил под мышкой. С десяток особо ему симпатичных изумрудов он спря-тал в кроссовке – на них он и лечился, и кормился, и собирал информацию. Правда, и тут он едва не влип, когда в какой-то ювелирке на Ленинградке на него кинулся здоровенный ам-бал, видимо, вызванный хозяином после первого показа. Уже ученый, Волдырь два раза встретил его шилом, а затем вытряс душу из оценщика, по виду армянина, пригрозив отпра-вить к праотцам за такие дела. Тот, смотря на дергающееся на полу тело громилы, откупился и дал верный адрес, по которому можно было пристроить оставшееся. Туда Владыченский уже шел с купленным пистолетом и в дутой английской куртке, скрывавшей бронежилет.
О камнях его даже не спросили: просто тщательно, под сильным стеклом осмотрели и почти тут же предложили цену. От суммы, что замаячила перед глазами, еще не обретя ре-альность в виде купюр, у Павла заколотило сердце: даже на оставшееся он мог бы купить че-тыре машины.
  Ударили по рукам, ему принесли деньги – доллары, он стал отказываться – рубли бы-ли привычней этих зеленых бумажек. Те не удивились, вернее, как потом сообразил Влады-ченский, не подали виду, но сказали, что такого количества рублей у них нет, разве что через пару недель. Пришлось брать и то и другое, о чем Павлу не пришлось жалеть: с тех пор он предпочитал работать только с ними. Некоторые первоначальные опасения по поводу на-дежности новых партнеров у него сперва были, но потом он сообразил, что они работают на таком уровне, который ему и не снился, что им нужно качественное сырье, а цена вторична из-за ее относительной дешевизны, потому как продукция уходит туда, за границу. Отсюда-то и такое количество баксов.
Владыченский даже не стал пытаться выяснять, кто за ними стоит; раз люди могут так работать при коммунистах, то они действительно стоят многого. И делу их не нужно мешать. А он, Владыченский, в данный момент сродни маленькому винтику, без которого можно и обойтись, и который, если таковой имеется, не помешает. Он принес товар хорошего качест-ва, по приемлемой цене, без каких-либо ненужных вопросов: пересеклись и разошлись, каж-дый со своим интересом.
Как все хорошее, эти деньги, как он их не тянул и не берег, скоро кончились: так жар-птица вновь поманила его своим волшебством, ослепила светом, смутила душу и не далась в руки, умчавшись в чужие дали радовать других. Правда, деньги эти потянули за собой со-всем иные, еще большие, которые были не столь чисты, а даже наоборот, но Павел не прида-вал таким мелочам значение: раз деньги не пахнут, что известно еще со времен древних рим-лян, то и пачкать они не могут. Однако добывать деньги становилось все сложнее, тем более что практически каждое их появление так или иначе подпадало под действие Уголовного Кодекса, и Волдырь стал искать тех, кто был солидарен с ним в способах добывания налич-ности.

Сергей Васильевич вспомнил, как перед матчем, когда предполагаемое длительное охлаждение требует разогрева организма, он дошел в поисках нужной бакалеи до универса-ма на Усачевке, заставленного со всех сторон машинами, и который, несмотря на милицей-ские запреты, почему-то исправно работал, отпуская спиртное направо и налево, несмотря на наличие целых трех патрульных машин неподалеку – всего в пяти метрах. Встав в очередь и выбирая из-за плеча единомышленника нужный напиток, Бобрик неожиданно для себя при-метил Юрия Гаврилова - тот был не один, а в компании таких же друзей-болельщиков. Ком-пания быстро разделилась по отделам (вот одно из безусловных преимуществ хождения тол-пой по магазинам!), купила две приличные водки, воды, разнообразной закуси и двинула во двор ближайшего, еще сталинских времен, дома, туда же подался и Сергей Васильевич.
Во дворе выпивал еще какой-то народец – никто из стражей порядка его не трогал; какой-то всепогодный перехватчик, посекший из окна фишку, выскочил из подъезда в тре-нировочных штанах и непотребном пальтишке на одну застиранную сизую майку и теперь курсировал между разными группками, что-то лебезя и местами выпивая; тосты за победу русского оружия сменяли один другой, царила атмосфера всеобщего подъема, про хохлов никто вслух не вспоминал и потому отнеслись к Бобрику, когда он подошел попросить ему что-то открыть, благодушно: открыли, сами налили, пожелали долгих лет и финала Euro-2000. Сергей Васильевич церемонно благодарил, а сам косился на сутулого Гаврилова в тем-но-синем с красными и белыми вставками "Adidase" и, не удержавшись, все-таки спросил, с каким счетом закончится матч. В ответ тот спросил, как думает Сергей Васильевич. Бобрик помедлил, а затем сказал, что в матче забьют два мяча, тогда кто-то, кого Бобрик не знал, на-лил всем по чуть-чуть и проникновенно сказал: «За два - ноль!».
Чтобы не мешать хорошим людям, пришедших своей компанией на такое важное ме-роприятие как футбольный матч Россия – Украина и как интеллигент в четвертом поколе-нии, Сергей Васильевич не стал долго досаждать своим вниманием и почти сразу же отошел в сторонку. Коньячная фляжка привычно опустела, излив себя по пищеводу в самую сердце-вину каждого мужчины, нехитрая закусь помогла смягчить последствия оного, отложив дей-ствие напитка на более отдаленное время, и Бобрик, окинув взглядом кучковавшийся во дво-ре народ, отшатнулся от двинувшегося к нему быстро захмелевшего от перехватов мужичка, двинул обратно в сторону стадиона, гигантским котлом вбирающим в себя прибывающую людскую массу.
Бобрик, немало поколесивший по стране да и миру, особенно его европейской части, с определенным предубеждением относился к таким перехватчикам, точно зная, что участи такой можно избежать, не губить себя и своих близких бытовым пьянством, как бы тяжело не было. А в стране было действительно тяжело: седьмой год ее народ скукоживался, теряя по семьсот тысяч человек ежегодно, труд снова стал тяжелым и гибельным, уделом почти нищих, в коих превратилось более трети россиян, когда простое физическое выживание ста-ло главной и единственной заботой бытия, потому что реальные доходы на душу населения по официальным данным едва превышали шестьдесят долларов в месяц или всего тридцать шесть процентов от уровня семилетней давности! Если какие-то улучшения и успевали быть, то были быстротечны и мимолетны, не становясь системой. Единственным, что хоть как-то выручало, были цены на нефть, но львиная доля нефтедолларов уходила крысам.
Именно в эти годы Сергей Васильевич проводил в последний путь многих своих зна-комых, однокашников, коллег. В их доме уже немало квартир поменяли своих владельцев, все больше незнакомых и чужих лиц мелькало во дворе, а новые соседи все чаще почему-то были хамоваты, даже откровенно грубы, смотрели на стареющих аборигенов как на времен-ную помеху и все реже говорили по-русски. Бобрик знал единственный цивилизованный способ борьбы с такими соседями – ассимиляцию, быструю или медленную, с доминантой местной культуры. И в молодости, и в зрелые годы он грешным делом принимал активное участие в этом процессе и был уверен как минимум в четырех таких случаях. Теперь же, гля-дя на нынешнее поколение, он с грустью наблюдал тягу не к продолжению рода и великой заповеди плодиться и размножаться, а к обманчивым суррогатам – бездушному сексу, тупо-му бессмысленному питью или уходу в другую реальность. Помнится, одно время - несколь-ко месяцев или даже с год – на улице он не встречал ни одной беременной женщины, а потом семнадцатилетняя Нинка из соседнего подъезда, залетевшая, как принято нынче говорить, не пошла в абортарий, а родила двойню, почти две недели пролежав в палате на восьмерых одна-одиношенька и пользуясь материнской заботой едва ли не всего персонала.
Когда вы изучаете историю так пристально и кропотливо, как это делал Бобрик, исто-рическая наука отчасти становится статистикой: события и факты постепенно обрастают цифрами, которые подчас знаменуют собой совсем другое, чем было принято считать ранее. Видимо, первым, кто это понял, был Маркс, когда стал сопровождать историю различными экономическими выкладками, отчего многие его выводы были парадоксальны, шли вразрез с доселе господствующими взглядами, коренным образом меняя устоявшиеся стереотипы. Не-омарсксизм, более демократичный и гораздо более образованный по части фактов, именно поэтому до сих пор так популярен среди западных интеллектуалов и студенчества, что по-зволяет интерпретировать исторический опыт по-другому. Особенно заметно это по Фран-ции, в Париже, хотя отдельные очаги есть в Бельгии и Италии.
Поэтому когда Сергей Васильевич в своих неоднократных командировках по Восточ-ной Сибири, Уралу и Среднему Поволжью стал сперва встречать, а затем и вплотную занял-ся событиями и фактами, связанными с восстанием чехословацкого корпуса, и той трагиче-ской ролью, которую он сыграл в качестве катализатора процесса гражданской войны в Рос-сии, то вскоре с помощью разных чисел вкупе с уже известным стала складываться еще одна, параллельная прочим, картина.
На полках краеведческих музеев поволжских, уральских и сибирских городков пыли-лись как-то сохранившееся газеты той поры, воспоминания разных борцов за Советскую власть, комиссаров, выживших в мясорубке гражданской войны и поздних чисток, красных партизан, советских и партийных работников, записывающих то лихолетье себе в актив. Бы-ли и многочисленные свидетельства тех, кто находился с другой стороны. Архивы в Москве, Казани, Ульяновске, Пензе, Новосибирске, Владивостоке…
В Чехословакии материала тоже хватало. Именно там, в Праге, Бобрик еще в старо-давние времена с удивлением узнал о том, что между войнами крона была одной из самых стабильных валют, обеспеченная не только зажиточным трудолюбием чехов и словаков, но и изрядным золотым запасом, корни которого, как оказалось, уходили в Россию. Там же ему показали бывшее здание «Легиобанка», в 1923 году за несколько месяцев выросшего до од-ного из крупнейших банков страны – говорили, что вырос он на украденном российском зо-лоте.
Сергей Васильевич когда-то самолично держал в руках бумаги, где один из основате-лей современной Чехословакии, Эдуард Бенеш, будучи премьер-министром, писал кому-то в раздираемую гражданской войной Россию, что необходимо воспользоваться сложившейся ситуацией и приложить максимум усилий для вывоза золота сюда, в Прагу. А ситуация была известно какая: отряд Каппеля наскоком взял Казань, а вместе с ней и большую часть импе-раторского золотого запаса, который полковник стал спешно отправлять на Урал и далее по Транссибу, да только весь Транссиб и прилегающая к нему территория вскоре стала контро-лироваться мятежными чехословаками, и долгое время никакой другой постоянной власти попросту не было – едва ли не в каждой губернии были свои, местечковые правительства, собравшие под свои знамена почти всех, кто выступал против большевиков.
Прилагать усилия тоже было к чему. Так, уже позднее, пока чехословацкий корпус передавал большевикам адмирала Колчака и вел переговоры о гарантиях проезда, из состава, им же охраняемого, куда-то делось двадцать семь вагонов, а общая разница между тем, что было, и тем, что осталось, составила почти двести тонн! Если каждый из более чем сорока тысяч чехословаков увез в своем мешке хотя бы один слиток, то Россия лишилась почти по-ловины своего золотого запаса. К счастью, как бы печально это не звучало, по разным оцен-кам, в итоге в Прагу попало всего каких-то «жалких» семьдесят-восемьдесят тонн драгоцен-ного металла.
Было и другое: так, один из работников архива МИД в Праге осторожно намекнул Бобрику, что именно это золото послужило отказом для принятия осенью 1938 года военной помощи от СССР: якобы Сталин, продолжая ленинскую линию, всегда требовавшего возвра-та золота в обмен на признание Советской Россией царских долгов, за свои услуги попросил Бенеша вернуть то, что принадлежало России и Советскому Союзу, ведь, как известно, Чехо-словакии Россия ничего не была должна.
К чему привел этот отказ Чехословакию, хорошо известно.
 
В раздевалке украинской команды творился бедлам: минералка и пиво, шампанское и какое-то легкое вино уже неоднократно стекли по глоткам, замещая потерянную в теле влагу и силы в уставших от нервного напряжения душ; горячая кровь, подстегиваемая сердцем, бойко разносила их по телу, веселила мозг, особенно почему-то у тех, кто принимал участие в матче, не выходя на поле; смех и веселье перескакивали от одного игрока к другому, но все оставалось здесь, внутри, ибо за дверью, где стояли секъюрити, все носило отпечаток невос-полнимой утраты, несчастья и мрачности, поэтому, когда вдруг кто-то из незалежных выхо-дил, ему приходилось какое-то время приводить свое лицо в порядок, держать, так сказать, себя в рамках приличий, но получалось не всегда хорошо: то улыбка не сразу покидала чело, то в глазах горел торжествующий огонь, и даже свет аппаратуры телевизионщиков не мешал это видеть.
Где-то внутри подстадионных помещений ставший ниже ростом Перетурин лез с микрофоном наперевес к двум стоящим рядом премьер-министрам, задавая недалекие и па-фосные вопросы, от чего увидевшим их позже по телевидению стало еще тошнее. Наш пре-мьер-министр ответил что-то совсем неподобающее моменту: «Не стоит посыпать голову пеплом и переживать случившееся несчастье. Надо морально настроиться на отборочные иг-ры мирового чемпионата. Сегодня вы (это, видимо, априори обращаясь к нашим игрокам) играли лучше, и не ваша вина, что вам не удалось добиться поставленной цели», потом еще что-то, как говорится, не в тему, мол, победа Украины ни как не отразится на наших взаимо-отношениях (действительно, не объявлять же им, как когда-то Гватемала Сальвадору, вой-ну!) и что она достойно выступит на чемпионате. Видимо, про матч со Словенией ему никто не сказал.

  На пресс-конференции тихое торжество украинцев периодически прорывалось в от-дельных фразах: а разве могло быть иначе? но по результату матча они имели на это полное право - взять в матчах с главными конкурентами больше всех очков, демонстрируя весьма добротный и привлекательный футбол, и, в конце концов, это проблема российской сборной, если ее вратарь роняет мяч в свои ворота.
На Романцеве, что ушел в раздевалку сразу после пропущенного гола, нет лица, а журналисты, словно сговорившись, не церемонятся и задают такие вопросы, что, кажется, сейчас микрофон не выдержит и заплачет! Что говорится о нем вполголоса, в кулуарах, во-обще не подлежит никакому описанию. И правду – от любви до ненависти – один шаг. Пусть потом сумеет Олег Иванович рассмешить полувраждебную аудиторию ответом на странный вопрос: "Какую главную неожиданность преподнесла Вам сборная Украины?" — "Резуль-тат..." И будет все же трезвый голос какого-то журналиста не из числа оголтелых — благо-дарность Романцеву и игрокам сборной, которые отдали во имя победы все, но...
Но прежде он по пути из раздевалки в пресс-центр скажет про себя, ни к кому не об-ращаясь: "Жизнь окончена..." и кто-то махнет рукой, стараясь поднести микрофон ближе прочих. Там же, в пресс-центре назвал подобный исход встречи своей личной катастрофой. И, криво улыбаясь – а как еще?! - произнесет: "Наверное, есть в этом результате сермяжная правда…" И еще потом добавит не то комплимент, не то жалобу: "Сборная Украины — пре-красно организованная и дисциплинированная команда.
Никто почему-то не вспомнил вслух, что гол Карпина стал первым, который украин-цы пропустили в тех гостевых матчах. И вообще, из четырех пропущенных в отборочном цикле мячей три были забиты россиянами. А сколько голевых моментов создали мы только за один этот матч?
Уже позже, когда схлынет первая боль и разочарование, найдутся и трезвые голоса и буде сказано: «К сожалению, в сказке о превращении сборной России из гадкого утенка в прекрасного лебедя не случилось традиционного хэппи-энда... Хотя, надо признать, что наша команда, проявив и мастерство, и волю к победе, остановилась лишь в полушаге от заветной путевки на Евро-2000. Остановил ее за три минуты до конца нападающий украинской ко-манды Андрей Шевченко и, как это ни прискорбно, наш вратарь. Но я меньше всего хочу об-винять его и сыпать соль на раны Филимонова, чья одаренность не подвергается и не может быть подвергнута никаким сомнениям. С ним приключилось подлинное несчастье, повлияв-шее притом на результат матча. Но никто не вправе обвинять голкипера сборной... Отдадим должное нашей сборной — она сумела подняться из практически безнадежного состояния — Романцев вывел игроков из коматозного состояния — и до последней игры претендовала на выход в финальную часть чемпионата Европы. Не будем излишне расстраиваться — будем надеяться, что на чемпионат мира Россия попадет».
  Почему-то никто не вспоминал о телемосте Москва-Киев, прошедшем накануне мат-ча, где «Чайф» в который раз исполнил свою свежую и уже вечно-зеленую «Какая боль, ка-кая боль», видимо, пытаясь тонко намекнуть на ожидаемый исход игры; также почти никто не вспомнил, как за день до матча Сабо говорил на базе в Конча-Заспе, допуская оскорби-тельные намеки, о том, что он хорошо наслышан о влиянии президента РФС Колоскова в футбольном мире и поэтому опасается за судейство матча, тем более, что для Эллерея, глав-ного судьи, это будет последний международный матч, хотя он и надеется на порядочность британца. Главное, продолжал украинский тренер, чтобы не повторилась история двухго-дичной давности, когда, например, хорватов вытянул на чемпионат мира именно судья. Ко-нечно, обе команды будут играть только на победу, настроение боевое, немножко бы еще ве-зения (с этим Украине на самом деле повезло) по ходу матча, и все будет нормально.
Где-то в стороне осталась срочно изготовленная рекламка про «где-то на Украине», от которой авторы ожидали гораздо больших дивидендов, чем вышло на самом деле; в стороне осталась масса надежд и чаяний, взамен вызвав не меньшее количество проклятий и разоча-рований в адрес как победителей, так и проигравших.
Многие такой несчастный для России исход объясняли влиянием потустороннних сил. Так, в газетах, опрашивающих разных знаменитостей после матча, можно было прочи-тать, например, такое многозначительное высказывание Криса Кельми: «Винить во всем мяч, который круглый, глупо. Наш проигрыш – дьяволизм чистой воды. Не мог такой блестящий вратарь пропустить этот мяч. Здесь сразу чувствуется рука дьявола. Но за что? Подвиг Ро-манцева должен быть воплотиться только в победу, если бы не дьявол…»
Действительно, иначе как подвигом деяние этой российской сборной, начавший отбо-рочный турнир с трех поражений подряд, и тренера, принявшего ее в разобранном состоя-нии, и сумевшего на пятнадцать минут вывести ее в турнир финальный, не назовешь. Види-мо, такое восприятие жизни, мироощущения вообще присуще только здешнему народу: он живет, пьет горькую, сеет хлеб, каждодневно растит себе смену, прикладывая армейские ремни и горячие, в кровяной смоле, сердца, и, высморкнув на ходу набежавшие за делом со-пли, незаметно совершает подвиг.
Остальной мир почему-то совсем не ценит таких его порывов, резонно удивляется, не понимая, зачем такие жертвы. Помните, как в США мы одним Саленко разорвали Камерун, сделав столь необходимую нам разницу в пять мячей?! И что же в ответ – натуральный заго-вор: все пять матчей, по итогам которых мы бы проходили дальше, закончились не в нашу пользу, и минимум два результата были весьма и весьма странными…
По регламенту УЕФА команда, занявшая второе место в группе, должна была играть стыковые матчи. Украина вышла на словенцев, которым благополучно проиграла по сумме двух игр, не показав и близко той игры, что у нее была раньше – большей радости для мно-гих россиян не было. Французы, к слову, первыми из действующих чемпионов мира смогли выиграть чемпионат Европы – видать, труднейшие поединки в группе пошли им впрок.
Шовковский же пропустит от словенцев гол, еще более постыдный, по мнению мно-гих, чем тот, филимоновский: мяч летел практически от боковой линии от самого центра, и Шовковский, неосмотрительно вышедший далеко из ворот, так и не смог его достать.
Может, это футбольный бог просто вернул Украине должок за гол Шевченко, может, кто-то опять изрядного нажелал, а его сосед радостно махал руками, матерно гогоча.
Почему-то так и вышло.

Вечером у Павла была назначена встреча: ему об этом сообщили из одного полуофи-циального Интернет-кафе, только нарождающихся, которое он прикрывал; раньше он даже не подозревал, насколько можно использовать подобную технику в своем деле и дела какого масштаба можно было мутить в Сети. О встрече просила Яна, нынче ставшая заместителем савеловского межрайонного прокурора; вообще-то они виделись крайне редко – только по большому семейному празднику – но никогда не смешивали личное и профессиональное: никто из них не обращался друг с другу за помощью по своим делам, и вот на тебе – сестра ищет встречи, причем, как понял Павел, в весьма категоричных выражениях.
Встретились они на Маяковке, рядом с «Домом Ханжонкова». Казалось, что они про-сто собрались в кино, впрочем, так и оказалось: Волдырь был с цветами – великолепными розово-желто-фиолетовыми орхидеями. В темноте зала Павел узнал, что РУБОПу даны ка-кие-то ориентировки по коптевской ОПГ: есть данные, что в ближайшее время от нее можно ожидать активных действий, и необходимо принять превентивные меры. Видимо, какая-то мелкая сошка у коптевских стучала. Также прошла информация, что коптевские идут не од-ни, а кому-то помогают, но кому, когда и где, неизвестно. Потом Яна замолчала, почувство-вав, как вокруг брата выросла невидимая стена: так происходило всегда, когда он видел опасность совсем близко от себя. Ей захотелось взять его за руку, прижаться к сильному теп-лому плечу, дышать теплом его густой шевелюры (Владыченский не любил коротких стри-жек в противоположность манеры большинства коллег по цеху), но Яна сдержала себя, ни-чем не выдавая такого желания.
       Павел пошевельнулся, повернулся в пол-оборота к сестре, взял ее лицо в ладони, по-тянулся навстречу.
- Яна, я тебя люблю, ты мне очень дорога, но я прошу тебя, - тут он несколько раз прикос-нулся к ней губами, отчего, как ему показалось, сестра всхлипнула, - беречь прежде всего себя и маму. Я, как не крути, человек конченый. Рано или поздно мне придется платить по счетам, а я – тут он прижал ее к себе, - не хочу делать это вами. У меня к тебе еще одна просьба, – голос Павла изменился, - нам нельзя с тобой встречаться, Яна, сама понимаешь, почему. Если хоть кто-нибудь узнает, то достаточно будет простых подозрений.
Так они и расстались: Павел вышел из зала, не досмотрев фильма, а Яна еще некото-рое время собиралась с мыслями, привела, насколько это было возможно в темноте, себя в порядок, дождалась конца сеанса и пошла домой.
Заботливая мама, почувствовав что-то неладное, стала участливо расспрашивать доч-ку, но та отвечала, что была в кино, а цветы преподнесли товарищи по работе. Как назывался фильм, о чем был – Яна так и не вспомнила.
  Надо сказать, что Владыченские уже давно по негласному уговору жили отдельно от Павла, да и фамилия Павла была давно другая – своеобразная месть отцу; старый двор, где все начиналось, давно был расселен, и на его месте какие-то турки отгрохали бизнес-центр, потому найти тех, кто знал прежнюю жизнь, было чрезвычайно сложно, да и сама жизнь ны-не поменялась так, что мало найдется желающих поделиться воспоминаниями, последствия которых весьма и весьма неопределенны. Что касается приснопамятных алмазов, то история их напоминает массу других, касающихся составления крупных состояний: некоторая их часть легла в основу относительного благополучия Елены Михайловны и ее дочерей; так, в Яна смогла закончить свою академию в начале трудных девяностых и устроиться в прокура-туру, а Оксана попала в модельный бизнес, что, согласитесь, сперва зависит не столько от внешних данных, а от целого набора различных факторов. Начав в карьеру «Red Stars», Ок-сана теперь ходила по подиумам Милана, Вены, Берлина и Лондона, бывая дома только не-сколько недель в году, превращая каждый приезд в маленький яркий праздник. Виделась ли она с братом, сказать точно не представляется возможным, ибо частная жизнь граждан должна таковой и оставаться, но, видимо, какая-то связь между ними все-таки была, так как дома у Волдыря лежало несколько модных журналов со снимками сестры в шикарных туале-тах.

Кирпатый был родом из той части ближнего Подмосковья, что последние лет семьде-сят привечала власть предержащих на отдыхе, охраняла их покой, дачи и угодья, обстирыва-ла, кормила, красила заборы и воспитывала каждое следующее поколение с единственной целью – служить своим хозяевам. Хозяева же имели привычку получать не только полагаю-щееся им, как они справедливо считали, по жизни, но и сверх того, отчего рождаемость в по-селке почти всегда заметно превышала среднюю по стране. Правда, и смертность иногда, обычно при крутых переменах в верхах, прореживала население этих закрытых мест, при чем по обыкновению его мужскую часть.
  Многие из вас знают эти поселки: со сплошными заборами в три метра, куда чужому просто так не пройти, не въехать из-за утепленных будок и шлагбаумов с вооруженной охра-ной; с лаем и гомоном частых собак – пестрой смеси из хозяйских породистых медалистов и местных барбосов; народец в поселках живет своеобразный, кондовый, знающий себе цену пред остальным населением, что живет по сю сторону, из-за чего вдруг лютая тихая вражда наполняет смыслом их существование: они ненавидят своих хозяев, что кормят их, пользуют и бьют; ненавидят других людей, своих же сограждан, лишенных прелестей барских подачек и живущих другой вроде, более свободной, что ли, жизнью; опять ненавидят хозяев, но уже иначе, которые как-то превращаются в господ, и еще ненавидят друг друга, потому что у од-них все складывается неплохо, а у других гораздо хуже.
Сперва дядя Василия, а затем и его старший брат исправно служили на даче одного заслуженного работника из подотдела ЦК, жили добротно и хорошо, вкусно ели, в меру пи-ли, берегли имущество своего кормильца от чужих загребущих рук, сами таща по мелочи, только, так сказать, из любви и уважения. Также вдвоем они наставляли и юного Кирпича, личным примером демонстрируя успешность выбранного ими пути, однако тот в штыки встречал их слова, предпочитая таскать из этого закрытого мирка самые разные лакомые ку-сочки: вечно пользующиеся спросом джинсы и другие шмотки, диски, импортную обувь, столовую посуду, ордена выживающих из ума старперов, тем более что их внуки сами были непрочь поживиться дедовской славой. Именно по его наводке в одну майскую ночь были вчистую выставлены две набитые добром дачи, что вызвало небывалый интерес к поселку со стороны милиции, прокуратуры и еще кое-кого. На Василия, которому шел тогда четырна-дцатый год, следствие не вышло, хотя часть похищенных вещей вернуть смогло, изрядно прошерстив комиссионные магазины и скупщиков краденого. Надо сказать, что Кирпатый совершал свои набеги обычно в дни праздников, когда большинство служек так или иначе принимали на грудь, через некоторое время теряя бдительность и попутно возможность пе-редвигаться на своих двоих. Постоянное наблюдение за людьми, употребляющих спиртное, своеобразным образом повлияло на Василия – он для себя решил вообще не пить, а серьезно занялся боксом в секции на Юго-Западе, хотя в первый раз тренер, кряжистый мужик в го-дах, сказал ему, что в его возрасте начинать уже поздновато. Однако он упрямо продолжал ходить на тренировки, и, в конце концов, Петр Миронович (так звали мужика) взял его в секцию.
Смышленый, не по годам физически развитый, с резким сильным с ударом с обеих рук (он был переученным в детстве левшой) и великолепной работой ног, Василий года че-рез два выиграл свой первый серьезный турнир, затем еще и еще. Дошло до того, что было принято решение включить его в юношескую сборную Москвы, однако тут случилась не-приятная история с очередной дачей, и Кирпичу от суда отвертеться не удалось – ему дали два года колонии: с официальным боксом пришлось закончить. Неофициально же Кирпич продолжал работать над собой, отрабатывая апперкоты, джебы, хуки и прочий арсенал уда-ров уже не на ринге, а в жестоких условиях зоны.
Вернувшись домой, он едва не загремел снова: старший брат, решивший научить младшего уму-разуму, перешел было от мер убеждения к физическому воздействию, но был сильно, быстро и умело бит, как, впрочем, и родной дядя, прибежавший тому на выручку: драку удалось замять, но путь домой был теперь заказан – пришлось перебираться к тетке в Москву, искать какую-то работу. Пара старых дружков помогли устроиться ему грузчиком в гастроном на ул. Горького, ныне Тверскую, в нем он не раз встречал разных известных лю-дей, особенно почему-то везло на актеров: оказалось, что по инициативе директора магазин кормил два актерских дома, потому-то и заходил к ним огромный, неопрятного вида, с взглядом поверх голов, Невинный, пожилые, с замечательной осанкой, актрисы, которых Кирпич уже не знал, а раз в кабинете директора – умного, спокойного еврея – Василий по-встречал Караченцова – тот был невозможно загорелым, блестя фирменными зубами, рас-сказывал смешные анекдоты и весело посматривал на вошедшего по какой-то надобности паренька.
Как-то там, в магазине, Кирпич встретил знакомого из бывших тренеров, они разгово-рились, вспомнили былое, и Марат Фаткуллович предложил ему захаживать в зал. Раз-два в неделю, иногда чаще, Василий стал захаживать, тренируясь по три-четыре часа кряду. Его знали и помнили, не подходили с утешениями, и уже за одно это он был благодарен этим людям. Конечно, большой спорт теперь был недостижим, но в спаррингах Кирпич бивал да-же международников, отчетливо понимая, что он лучше. В общем, к тому времени, когда судьба свела его с Волдырем, он был готов к вызовам новой эпохи, шедшей за Горби, за раз-валом Союза, за новой Россией.

Кирпича Владыченский нашел на Рижской, где тот занимался легким рэкетом и по-путно, что выяснится позже, грабежом одиноких водителей, прося довезти до рынка, где благополучно скрывался, вытрясав из них под дулом пистолета, газового, впрочем, всю на-личность. Они быстро сошлись, соединив жизненный интерес и мужскую дружбу в одно це-лое. Потом, приглядываясь к многочисленному племени всех, кто ринулся в новые рыночные отношения не в качестве продавцов и покупателей, эти двое обросли другими, жаждущих денег много и сразу, однако и среди них выбирая не особо жадных, тупых или хилых, так как по собственному опыту Павел знал, что всего за три-четыре месяца весьма посредственно физически развитого человека можно развить и научить применять свою силу, но жадный будет тащить только под себя, а тупица вообще бесполезен.
Волдырь подтянул нескольких бывших интернационалистов, которым было пресно жить и быть обычными совками, кто подержал в руках оружие и видел, что им можно де-лать; Кирпич привел тройку своих корешей, что еще с малолетства знал нормальными паца-нами – все вместе они и составили первоначальный костяк группировки, и, хотя по началу было сложно, постепенно бойцы притерлись друг к другу, спаялись, стали бригадой.
Тогда же впервые они столкнулись с чеченцами и дагестанцами, которые почти сплошь были борцы или же боксеры, действовали нагло и уверенно, толпою обступая вы-бранную ими жертву и добиваясь своего раз и навсегда. Именно в частых столкновениях с ними стала оформляться группировка Волдыря и, хотя, в конце концов, с рынка пришлось уйти, уйти к новым большим целям, а сам рынок постепенно захирел и оформился в куль-турные павильоны, закалку братва получила отменную, заставив чехов и дагов считаться с ними. Несколько раз случались перестрелки, но потери Волдыря были почти всегда мини-мальны: стрелять его парни умели.
  Потом была Венгрия и Восточная Германия, из которых Союз стал выводить войска, оставляя всякого добра за так на миллиарды баксов и где только ленивый не сколачивал ка-питалец на оружии, продуктах, запчастях и ГСМ, на вывозе «жигулей», за которых даже приплачивали полновесными немецкими марками. Кто знает, как все это делалось, тому не надо рассказывать, а кто не знает, пусть почитает прессу того времени – там много чего на-писано, говорят, Дмитрий Холодов даже погиб из-за этого. Если это и так, то точно скажу, что погибло гораздо больше народу…
Немало долларов и марок было получено Волдырем со товарищи после ухода прибал-тов по национальным квартирам: металл и нефть всегда стоили у нас дешево, тем более оформленные как лом или отходы производства, и хотя данный вид бизнеса доставляет мно-го головной боли, он по-прежнему выгоден, недаром государство так ревниво следит за своими пакетами, вытесняя мелких и слабых и укорачивая сильных. Владыченскому тоже однажды пришлось принять решение навсегда завязать с бензоколонками и нефтехранили-щами, потому как пришедшие сюда игроки были чересчур круты и серьезны, и тягаться с ними не было никакой возможности.
       Разбой и вымогательство, предоставление «крыши», выколачивание долгов – далеко не полный набор того, чем занималась группировка, но если первые несколько лет дышать было относительно свободно, и московское преступное сообщество без проблем вмещало их и многих подобных им, то года полтора назад стало что-то меняться: приехать куда-нибудь и начать вытрясать деньги стало почти невозможным, все хлебные места были поделены, братва стала делиться на своих и чужих, но хуже всего, как не раз теперь замечал Павел, ста-ло появление конкуренции со стороны ментов и федералов, поддерживаемой прокуратурой, судами и прочими гарантами государства.
  Оперативные разработки тех или иных группировок со стороны органов приводили, с одной стороны, к ссучиванию оных или, с другой, срастанием их с властью, или к уничто-жению, если те сопротивлялись и брались за оружие.
  Вдруг выяснялось, что почти у каждого губернатора, мэра или директора крупного предприятия есть своя служба безопасности, активно вмешивающаяся в мало-мальски суля-щее доход дело, особенно там, где право собственности не было определено или было неоп-ределенным. Отсюда – прямые захваты заводов и фабрик, когда два-три десятка людей ста-вили своего директора взамен имеющегося, плюя не только на рабочих и администрацию, но и на милицию и прокуратуру: видимо, с их молчаливого согласия и благословения. Даже не-которые депутаты разных форматов имели персональных охранников.
Несколько раз бойцы Волдыря катались и на такие дела, итогом чего стала достойная доля в заводе ЖБИ и кирпичном, а также в машиностроительном и авиаремонтном комбина-те. Свою долю – около двух процентов – группировка имела и в водочном бизнесе Москвы и области. В общем, ребята не бедствовали.
       Однако вечный российский бардак с некоторых пор странным образом стал упорядо-чиваться, приобретая жесткую конструкцию, невидимую непосвященному глазу. Пара неос-мотрительных движений – и вы можете оказаться в больнице или даже в морге, если киллер сделает все быстро и безболезненно: недаром столько иностранцев, приехавших делать биз-нес в России, погорели на незнании рынка услуг, его обязательно сопровождающих. Те же, кто попытался вжиться, либо гибли позже, как, например, Пол Тейтум - американский сов-ладелец «Киевской», либо заключали мировую по выбору - с чиновниками и прикрывающи-ми их спецслужбами или же с братвой.
Павел хорошо понимал, что еще год-два, ну три можно будет ловить рыбку в мутной воде, а потом все – уличный бардак и беспредел закончатся, и придется выбирать, с кем быть: на кладбище, среди отстрелянных, или с ребятами с разными красными корочками, или, во что верилось с трудом, в каком-нибудь кабинете. Тут вариантов было гораздо больше – в кабинете у следователя, у доктора или в директорском, но под колпаком с ребятами не-подалеку. Иногда он говорил об этом с Кирпичом, но тот большей частью отшучивался или говорил просто: - Будет день, будет и пища.

  Эта страна не то чтобы нравилась ему больше других, завлекая прелестями и обихо-дом, или же снясь по ночам – он вообще на самом деле никогда не спал – просто в ней было просто жить: никто не интересовался, кто он и что, следили всегда в меру привычного любо-пытства, а не так досконально, как в Европе, быт, при всей его неорганизованности и раз-драе, его вполне устраивал, и даже люди, к которым он всегда относился весьма посредст-венно, почему-то устраивали: их резкие, неожиданные переходы из крайности в крайность так были ему симпатичны, так бодрили дух и горячили кровь, что дьяволу нравилось здесь бывать. Иногда он проводил здесь даже по несколько лет кряду, поражаясь все увеличиваю-щемуся размеру этой земли и размаху населявших ее людей. Вместе с ними он менял свое обличье, всегда оставаясь опрятным пожилым человеком и легко меняя сословные маски, играя только ему присущую роль в событиях ее фантастически нагроможденной истории.
  Конечно, он никогда не занимался этим специально, как ученый или исследователь, но житейски сталкивался постоянно, приобретя некую привычку ощущать себя прежде всего здешним жителем, а не безродным космополитом. Это ощущение странным образом сохра-нялось и за пределами страны, в тех же Швейцарских Альпах, например, во время всяких международных конгрессов или экономических форумов, когда сильные мира сего обсуж-дают его проблемы, пытаясь их разрешить раз и навсегда; он был всегда в числе тех очень немногих, кто абсолютно понимал всю обреченность таких попыток, их мишурную крикли-вость и ненужность.
Швейцария же была полной противоположностью России, практически постоянно пребывая в размеренной уютной спячке, гордясь своей государственной самобытностью и сплошным нейтралитетом, позволяющим исправно подсчитывать огромные барыши после каждого европейского кровопролития, когда тайна вклада убиенного гарантировала остаток на счетах и невиданную капитализацию процентов. Естественно, все потом доставалось бан-ку.
  Помнится, был скандал, которому не дали толком разгореться и вовремя замяли, а ка-сался он счетов жертв холокоста и многих других, погибших за время второй мировой, от-крытых в швейцарских банках. Где-то в конце девяностых, когда стали приближаться сроки их закрытия, информация о них стала пользоваться бешеным спросом среди хакеров и фи-нансовых воротил. Рассказывали, что в модных местах Европы после тех событий стали по-являться молодые люди, скромно, но со вкусом одетые, с хорошим образованием, особенно в электронике, и с кредитками VISA-PLATINUM, некоторые из них говорили по-русски. Ук-расть этой информации смогли малые крохи, но даже их хватило на несколько миллиардов баксов – все остальное и поныне благополучно покоится в сейфах банковской федерации..
  Единственной силой, которая до сих пор пытается получить эти и подобные им день-ги, является мировое еврейство, правда, насколько я знаю, почему-то без граждан нашей страны. Правительство Германии выделило какие-то деньги бывшим узникам концлагерей, посчитав, что сумма в одну седьмую от средней нынешней немецкой зарплаты вполне хватит за те муки и лишения, что претерпели эти люди за несколько лет нацисткого плена. Правда, и российские чиновники захотели было обложить компенсации подоходным, но потом в приказном порядке одумались.
Дьяволу все это было неинтересно, но он читал газеты, слушал радио, смотрел телеви-зор (этому изобретению людей он был весьма рад, так как мог быстро реагировать на проли-тие крови и не тратить время на ее поиски, мотаясь по всему миру), еще пуще он полюбил другое изобретение человечества – спорт, что развился в двадцатом веке просто неимоверно. Вот где билась неистовая неудержимая страсть! Вот где было теперь его истинное наслажде-ние! И, действительно, видеть, как химеры под названиями разнообразных игр реально сво-дят людей с ума, сталкивают их с арматурой и ножами в руках, рушат и ломают жизни, за-ставляют забывать обо всем, было занятнее всего на свете.
Вот и сегодня миру предстояло окунуться в вакханалию спортивной борьбы высо-чайшего накала в месте, именуемым Европой, и нации, населявшие ее, в честной и беском-промиссной борьбе должны были выявить тех счастливчиков, кто позднее сойдется и выявит сильнейшего. Сам дьявол давно знал, что честного и бескомпромиссного на этой грешной планете практически не осталось, тем более в ИГРЕ, тем более, когда участвует более двух игроков. Он знал вероятный исход каждой игры, могущей повлиять на то, кто пройдет в сле-дующий этап, но каким-то образом даже его знания не всегда хватало: почему-то порою все выходило совсем не так, не вписываясь ни в какие схемы, выламываясь из общего ряда и на-рушая установленный порядок. Дьявола это не злило, а только добавляло дьявольского адре-налина в его дьявольскую кровь: он, конечно же, значительно терял в деньгах, играя на тота-лизаторе, но за то приобретал гораздо большее – допинг из такого колоссального всплеска страстей и эмоций людского племени, что любой другой на его месте давно бы сошел с ума. Однако он легко выдерживал этот груз, нес свое, так сказать, бремя в массы, попутно делясь с ними брызгами счастья и успеха, отчего гораздо большая часть человечества по-черному завидовала своей меньшей и неоднократно предпринимала попытки по ее ликвидации, поче-му-то прежде всего насильственными методами.
  Например, еще в древнем Шумере, развалины которого благополучно дошли до на-ших времен, дав миру клинопись и глиняный водопровод. С помощью первой мы смогли уз-нать весьма многое о жизни древних, в том числе и о том, как можно топить во втором и ли-шать жизни при отсутствии оного, особенно при осаде крепостных стен;
Или в древнегреческих полисах, делившихся на демократии и тирании, что ничуть не мешало им жестоко воевать с друг с другом и резать себе подобных, легко переходя из раб-ского состояния в гражданское и обратно, презрительно глядя на блуждающих вокруг до по-ры до времени варваров, которые вскорости не преминули прийти, чтобы больше никуда не уходить, называя себя всякий по-разному: дорийцы, македоняне, римляне, славяне или тур-ки.
Уже с самими римлянами приключилась своя собственная занимательная история: некий раб, фракиец Спартак волею судеб встал во главе восстания рабов, обучавшихся в гла-диаторской школе в Падуе. Он смог разбить два первых небольших отряда римлян, в резуль-тате чего восстание стало приобретать широкий размах, распространяясь на все большее число провинций. Дошло до того, что его армия подступила к стенам Рима, чего не случа-лось очень долго ни до, ни после него, а римскому сенату пришлось спешно собирать легио-ны. Закончилось, правда, все так, как и должно было быть для тех времен, если находился какой-нибудь выскочка, покусившийся на государственность Рима: армию рабов разбили, нещадно казня уцелевших, сам Спартак, благоразумно предлагавший убраться с Апеннин за Альпы, вероятно, погиб в жесточайшей битве, но вполне мог и уцелеть и потом доживать где-нибудь свой век, продолжая мелко пакостить империи, выращивая ее будущих разруши-телей и обучая из оружейному бою. Видимо, делал он это не зря: когда критическая масса превысила допустимые пределы, приграничные провинции стали одна за другой падать под натиском варварских племен, а вскоре настала очередь и самого Рима.
С падением этого великого города, считал дьявол, в мире кончилась целая эпоха: не стало хлеба и зрелищ, а остался только хлеб, насущный нам днесь, и битвы за него; мир на-долго перестал быть интересным, помрачнел, посуровел, нарядился в грубые долгополые одежды с капюшонами, отгородился крепостными стенами и замками и стал истово, до не-терпения, верить в нового молодого бога, истребляя других, во имя его ожесточив свое серд-це и от имени его творящий дела страшные и жестокие.
Дьявол уже и не помнил, сколько тысяч раз отцы церкви приговаривали его к смерти, изобретая все новые способы умерщвления человека; сколько раз он был убит или ограблен разбойным людом во время своих странствий по Европе, особенно часто страдая в герман-ских землях, где были целые замки разбойников, почему-то называвших себя рыцарями; да-же в той одичавшей и полупустынной Европе им уже становилось тесно: франки, отнюдь не чуждые грабежу, предпочитали в своих землях обходиться без них, постоянно давая отпор в земле Лотаря, а соплеменники в Штирии и Каринтии, видимо, из-за близости к великим ап-пенинским развалинам и кагану, умудрились приобрести государственность раньше, так как лупили своих северных соседей и в хвост и в гриву, отчего те вскорости повернули на вос-ток, к Лабе, начав теснить местных славян, ибо на севере их самих держали в узде свирепые норманны. Итогом более чем четырех векового натиска, жестоко и подчас подлого, стало по-явление германских поселений по границе естественных преград, возведенных самой приро-дой – Одры и Силезских гор, откуда они уже никогда не уйдут.
Точно также он не знал, скольких мужчин и женщин другие мужчины и женщины от-правили на костер, обвиняя их в связях с ним, дьяволом, и сколько раз история судорожно изменяла свой ход под взмахами тысяч и тысяч воинов, проливающих кровь друг друга – именно тогда дьявол окончательно потерял интерес к тому, что может ожидать род челове-ческий, ибо только он был властителем над собой, не признавая ни чьей власти.

Дьяволу бы стоило преподавать историю где-нибудь в Сорбонне или Кембридже, особенно историю азартных игр, но он быстро уставал от разговоров, уставал от нетерпели-вости слушателей, их невнимательности, но иногда попадались весьма толковые ученики: они овладевали теорией игр, навыками специфического общения, позволяющего залезть не только в душу, но и в карман, чем неоднократно вызывали зависть и раздражение сильных мира сего, периодически обрушивающих гнев и ярость на конкурентов; так римская церковь уничтожила или запретила многих, в том числе могущественнейший орден тамплиеров, пре-следовала масонов, в Англии и Франции запрещали игру в мяч и кости, а ислам требовал по-бития камнями тех, кто не отдавал кесарю кесарево.
Пока человечество не начало выделять специальные места для организованного веде-ния игры, ему приходилось то и дело разрываться и находиться в массе мест одновременно: то в покерном салоне Челси, то в предместье Тулузы, где простой люд играл в шары, то в миланской траттории, в которой собирались любители выкинуть кости или же в милой ему Швейцарии, на каком-нибудь турнире по швингу. Теперь же, при таком количестве казино и игровых центров, когда концентрация страстей на один квадратный метр превышает все мыслимые пределы, когда однорукие бандиты тревожно-радостно звенят презренным метал-лом, услаждая слух и щекоча нервы, когда за карточными столиками нет свободных мест, а игроки ревниво следят за игрой, облизывая пересохшие губы, нервно барабаня ногами по полу или ножкам стульев, лелея надежду собрать стрит или ройял, или двадцать одно, или еще какой-нибудь сюжетец, что позволит безбедно существовать пару недель в этом вертепе, дьявол мог развернуться на полную катушку.
  Не знаю, обращали ли вы внимание на то, сколько мужчин преклонного возраста в ак-куратных, немного ношеных дорогих костюмах, часто с шейными платками, обычно темно-волосых и чаще среднего роста, отчего один напоминал другого, постоянно проводят время в казино или на ипподромах, почему-то не выкидывая билетики, раздраженно рвя их в клочки, а получая в кассе выигрыш. Завсегдатаи подобных мест весьма хорошо знают этих старич-ков-пенсионеров, что еженедельно собирают свой улов, вызывая зависть у молодых да ран-них, подвигая новых Раскольниковых к вопросу «тварь я дрожащая или право имею?». За-канчивается обычно все тем, что гибнет такой Раскольников где-нибудь в тюрьме или жизнь выметает его на обочину, в самую грязь, откуда уже не выбраться, плодя лишь бедствия и горе, а старички, как и прежде, собираются за домино, шахматами или картишками, за кото-рыми просаживают свои кормовые, честно заработанные на скачках.
Помнится, году девяносто первом судьбе было угодно занести меня в Будапешт, в его восточную часть, где в каком-то маленьком парке, очень напоминающим московский «Эр-митаж» в его позднесоветские годы, запущенном, прохладном, по загородному уютном и те-нистым, играло человек пятнадцать венгров разного возраста. Вернее сказать, постоянно иг-рало трое, а остальные периодически садились напротив них, уступая, как проигравшие, ме-сто следующему. Мое любопытство перенесло меня через аккуратную ограду, сделало де-сятка два шагов к столикам, на которых шли баталии, и заставило встать рядом с одним из них.
  Белые согласно диспозиции шли вперед с испанской страстью, нанося резкие, словно шпагой, уколы слонами и надвигая центральные пешки; черные упорно сопротивлялись, воздвигая оборонительные редуты и пока обходясь без рокировки. Их кони тянули шеи из гущи черных фигур, высматривая на кого бы им напасть. Белые между тем соединили ладьи в центре, убрали короля в угол и толкнули вперед еще одну пешку, намереваясь разбить чер-ных в лоб. Напряжение нарастало, тем более что играли по пятнадцать минут, и белые на че-тыре минуты соперника опережали.
Венгр лет пятидесяти взялся за своего короля, оторвал от доски и этаким крендельком вправо поставил на следующую по диагонали клетку, открывая линию для маневра своих тяжелых фигур; его соперник, видимо, не совсем ожидал такого хода и, как говорится, дер-нулся, опрометчиво высунув ферзя – черные тут же напали конем, соорудив вилку и вынуж-дая брать. Через два размена черные отъели одну из центральных пешек, выскочили ладьей вперед и недвусмысленно стали угрожать матом. Вскоре белые сдались. Следующую партию уже выиграли белые, но оба раза венгр замечал мои критические покачивания головой по поводу ходов его оппонентов, но, так как я успевал смотреть партии и других игроков, дан-ное движение могло относиться и к другим.
Меня что-то спросили, я повернулся, спросили еще раз и почти все тут стали на меня смотреть, взяв общую паузу. Наконец кто-то неуверенно спросил:
- Roman?
- Оrоs, - отвечал я, подделываясь под венгерский, - русский.
О чем-то быстро переговорив, мне жестами предложили сыграть – я согласился. Первую партию удалось в худшей позиции уровнять и свести к ничьей: венгр предложил еще одну, но за сто пятьдесят форинтов. При пяти пешках у него осталось две ладьи против двух сло-нов и коня в соответствующем окружении, на часах было примерно по шесть минут. В итоге мне не потребовалось даже проводить ферзя – я смог соорудить из пешек и слонов китай-скую стену, беспрестанно наскакивая на его позицию конем: он получил вилку, с горя ото-шел не туда и в три хода получил мат.
Следующую партию мы сыграли за триста форинтов, что было не совсем честно из-за того, что в случаи победы мой соперник возвращал себе в два раза больше, чем проиграл, но раз условия приняты, играй! В жуткой свалке, что образовалась на доске на четырнадцатом ходу, каждый разобрался по-своему: он забрался ферзем в угол, где съел ладью и слона, од-нако я смог сцепить коней, подкрепить их оставшейся ладьей и фактически запер его там.
Следующие четыре хода он еще благодушно взирал на то, что я делаю в центре доски, а когда обнаружил капкан, то надолго задумался. Думаю, это его и подвело: ему пришлось сперва отдать пешку, потом коня, чтобы хоть как-то развязать ферзя, затем еще одну пешку, спрятав короля в самый угол, но и это его не спасло, и ходов через двадцать-двадцать пять он сдался. К тому же время совсем оставило его: он бил по часам, непонятно на что надеясь.
Больше играть я не стал, чтобы и без того не ухудшать венгерско-советские отноше-ния, сказал всем «kesenem» и удалился. В ответ мне что-то пожелали, по-видимому, удачи.

       Возможно, надо просто не задавать себе разных проклятых вопросов (это в продол-жение разговора о Достоевском), а спокойно вековать свой век, смотреть на солнце, ходить по земле, стучаться в нее палкой, испрашивая, не пора ли. Земля обычно молчит, ничего не отвечает, но есть на ней и такие места, где лучше не спрашивать - смерть там совсем рядом: на конце проволоки, натянутой в шаге от тебя, и «кукушка» из соседнего лесочка, если что, не промахнется.
Дьявол испытывал легкое довольство, ожидая вечера, уже примерно зная, во сколько людям обойдется его, дьявола, блеф. Блеф – это когда вы ставите на кон все, что у вас есть, но при этом у вас ничего нет, но об этом больше никто не знает, хотя могут догадываться, однако уже ничего не страшит и не пугает вас, и вам, в общем, уже все равно, если выйдет не по-вашему. Дьявол как раз был из таких: его ничего никогда не страшило, он сам мог нагнать такого страху, что даже маму родную не вспомнишь, не позовешь; у него ничего не было за душой, был ли он богат – это как посмотреть и что считать, а то, что ему все было все равно, и так не вызывает никаких сомнений. Что же касается людей, человечества – он не относился к нему и был свободен от каких-либо обязательств перед ним. Но человечество само выбрало эту роль – быть полигоном страстей и безумства, безнадежно веря в лучшее, и лишь совсем немногие мудрецы или киники знают, что это не так.

Волдырь чувствовал беспокойство даже после занятий на тренажерах: оно никуда не ушло, хотя он буквально измочалил свой организм, отжимаясь сериями по сто раз и качая до изнеможения пресс. Даже живительный, как всегда у Катерины, спортивного врача какой-то российской сборной, массаж не исправил положения: у него ныло где-то в груди, иногда от-давая в горло еле сглатываемыми комками. Он не сразу поехал домой, а еще долго сидел в холле, встречая несколько недоуменные взгляды знавших его. Он невпопад кивал головой на их приветствия, механически фиксируя лица и свои знания о них: вот четыре здоровенных парня – гандболисты из ЦСКА, эти двое держат несколько точек на соседнем рынке, фото-модель, пара бизнес-woomen. В здешнем спорткомплексе ему нравилось – недорого (это, ко-нечно, смотря для кого), народу немного и никто лишний раз не лезет с расспросами, кто ты да что, хороший бассейн, всякие случайные людишки не шляются, ну и вообще близко от дома.
Кто-то из проходящих мимо задержался перед ним чуть дольше обычного. Насколько Волдырь себе представлял, мужик был из спецслужб и не меньше подполковника: короткая стрижка мягких седоватых волос и взгляд, который с некоторых пор перестали называть ле-нинским, только глаза не такие добрые. Павел кивнул – тут они были не на работе, дядька изобразил нечто похожее и быстро вышел, видимо, работа его все-таки ждала.
Владыченский решил было позвонить Кирпичу, но передумал: тот наверняка был не один, а отвлекать мужчину при исполнении Павел не любил – перед завтрашним можно бы-ло расслабиться, и Волдырь в этом полностью доверял Кирпатому; Лагуа улетел в Ханты-Мансийск на очередную свою проверку, а вообще, как правильно понял Владыченский, он просто решил на время побыть там, где не так горячо. Ведь по большому счету Лагуа был обычным бизнесменом: весьма образованным, совсем неглупым, со знакомствами и связями на огромных пространствах бывшего Союза, конечно же, ловкачом и себе на уме, но Вол-дырь не считал это чем-то плохим или недостойным, в конце концов, простатит возникает именно от простаков. Насколько ему было известно, четыре племянника Лагуа воевали в ополчении против грузин, один был сильно контужен и до сих пор периодически подлечи-вался в какой-то клинике в Германии, а самый младший, Роберт, нынче занимал пост в од-ном из районов на побережье республики, контролируя пару-тройку безработных из-за про-шедшей войны санаториев, вокруг которых выращивалась мимоза, грецкий орех, лимоны и виноград; как утверждал дядя, скоро произведенное на его плантациях абхазское вино долж-но было появиться в России. Помнится, сидели они как-то с ним в маленьком итальянском ресторанчике в самом начале Ленинградского, «Виале», кажется, Лагуа пил красное, смако-вал его вкус и рассказывал что-то занимательное о вине и виноделии. Смотря на него, Вол-дырь с трудом представлял себе, как Ираклий Георгиевич когда-то собственноручно собирал виноград, давил его тяжелые пьянящие грозди в огромных чанах, пробовал молодое вино - божоле по-французски, пел свои абхазские песни, танцевал, вскакивая на носки или положив руки на плечи друзей; как потом уехал учиться в Краснодар на бухгалтера и выучился, не за-бывая родной дом и виноградник. Ираклий Георгиевич произносил, словно заклинания, на-звания абхазских вин и сортов винограда, а Павел тихо улыбался и слушал диковинные сло-ва: чхавери и чегем, ауасархуа и цоликаури, апсны, качич или хихви. Много позже, начав разбираться в вине, Волдырь действительно понял особенную прелесть абхазских вин.
Каждый по возможности устраивал жизнь так, как она его устраивала: кто-то погру-жался под воду за красотами на Большом барьерном рифе, а кто-то лез под землю за углем где-нибудь под Воркутой – всяк из них рисковал по-своему, считал Волдырь, размышляя над выбором оружия на завтра: да, ТТ и «беретта» и, само собой, жилет. Он решил поплотнее поужинать, чтобы завтра на всякий случай не есть, поэтому поднялся из кресла, подхватил сумку и пошел к своему темно-синему «Maverick». Дорога была уже пустой, гаишники тер-пеливо дожидались жертв, не приставая к серьезным машинам, молча сопровождая взглядом и завидуя, возможно, их владельцам, поэтому отвлекаться не пришлось, и через шесть минут, минуя все светофоры, Павел сворачивал к «Mcdonald» - там он набрал два огромных пакета снеди, успев заметить, что впередистоящая девушка читает, видно, занятную книжку, что–то из фантастики, похоже – глава называлась «Падение редуцированных», слопал два двойных, сдобрив картошечкой и коктейлем, но питание на скорую руку вдруг что-то не пошло: он су-нул пакеты в машину, пикнул охранкой от идиотов и пошел вниз по улице вслед какому-то, несмотря на непогоду, праздношатающемуся люду. Пройдя мимо углового по левой стороне здания, с еще святящимися окнами, оказавшегося по табличке, как не странно, библиотекой имени Некрасова, из которого выпорхнули стайкой несколько симпатичных девчонок, долж-но быть, больших умниц; мимо полуразвалившейся ограды из чугунных решеток и кирпича, за которой пестрела огромная куча всякого мусора, рухнувший углом в собственную пустоту прогнивший подвал, мимо серо-желтых насупленных невысоких зданий, напоминающих больше всего какой-нибудь институт, он вдруг учуял запах хорошей кухни, вкусной еды и красивой музыки, исходившей из непонятного здания в полтора этажа с небольшой и лако-ничной вывеской «Форте», что располагалось напротив дома, похожего на элитный. Рядом с входом, под стеклом, словно в каком-нибудь ДК, на стене висело неказисто исполненное цветной тушью объявление: «Сегодня выступает А. Козлов и «Арсенал».

Вернувшись в номер, где он намеревался провести остаток ночи, Матвеев случайным образом заметил, что в номере кто-то побывал: легкая пластмассовая салфетница почему-то лежала на боку, выпростав несколько салфеток на лакированную поверхность тумбочки.
- Что за чертовщина, - подумал Игорь, более внимательно осматривая свои апартаменты, - что можно взять, если все ценные вещи у меня в карманах. Может, уборщица? Да нет, она обычно бывает с утра…
Он сел на кровать и стал вспоминать, что такого странного произошло с ним или во-круг него за последние несколько дней. Итак, полторы недели назад совершенно неожиданно позвонил шапочного кроя знакомый, еще по службе на Севере и попросил пару недель по-жить в его новой, недавно купленной квартире: он сам устроился на сухогруз под либерий-ским флагом, срочно улетал, а родственники, которых он так неожиданно известил об этом, раньше, чем через неделю, подъехать не могли. Встретились они в метро, на «Аэропорте», откуда автобусы развозили улетающих, пытались поговорить о прошлом пару минут, вспом-нили кого-то из сослуживцев, но разговор отчего-то не пошел, Игорь взял ключи, напутство-вал семью футами под килем, услышал, что ему оставлен полный холодильник, и оба, по-прощавшись и теперь не оборачиваясь, разошлись как в море корабли.
Квартира была на Чистых прудах, в крепком сталинском доме, состояла из четырех больших комнат, ванной с газовой горелкой, велосипедного коридора и весьма впечатляю-щей кухни. Холодильник и в прям оказался забит до отказу: приятель не обманул. По всем расчетам, Лехина родня должна была подъехать нескоро, дней через двенадцать, и время по-жить вольной жизнью еще было…
Через два дня жители подъезда стали коситься на человека, который легко миновал металлическую входную дверь и упрямо ходил пешком на третий этаж, почитай, как на пя-тый-шестой в панельном, где лязгал чужими ключами и скрывался в квартире № 8. Надо сра-зу сказать, что жители не особо любили в ней проживавших граждан (думается, что кварти-ра, ей подобная, есть в каждом подъезде. Ну, если не в подъезде, то в доме-то уж точно): те почему-то всегда отличались особенной шумливостью, звонким, раскатистым смехом, еще в конце семидесятых распугивавшего прохладную тишину отделанной мрамором лестницы; радостными воплями детей и лаем собаки, устроившими охоту друг на друга; бодрой посту-пью ног, часто через ступеньку, перестуком каблуков, где, прислушавшись, можно было раз-личить туфельки и ботинки, идущие вместе; иногда двери пропускали звуки ласк и поцелуев, будоражащего шепота, от которого сердце колотилось в висках, и охватывало дикое желание тихонько выглянуть на лестницу, перегнуться через перила и увидеть чужие объятия; в об-щем, квартира постоянно кого-нибудь раздражала, теребила нервы, поднимала давление, вы-водила из равновесия в дни праздников и никак не хотела вписываться в общий ряд разме-ренной упорядоченности. И вот теперь, после стольких лет веселого шума, с появлением но-вого жильца квартира затихла, перестала громко хлопать дверью и шуметь потревоженной водой в ванной – когда вы, бывает и такое, сутками живете по режиму «тишина» и знаете, во что обходится каждый литр дистиллята несущим вахту у опреснителей машинистам, устало ругающихся при каждом всплытии-погружении, но зато первыми моющихся в трюме, то ве-дете себя тихо и спокойно, не сотрясая переборок, то бишь, по-сухопутному, стен, и обхо-дясь спичечной струйкой воды.
Так вот, дом подумал, что в квартире наконец-то появился свой, такой же, как и они, серого оттенка, живущий в стороне от столбовой дороги между добром и злом, творящий мелкие, ничем не примечательные гадости; что предпочитает всему обычную пакость, но даже не считает ее таковой и искренне удивится, если какой-нибудь простак сгоряча рубанет ему прямо в глаза правду-матку, называя вещи своими именами: урод, козел и прочей бра-нью, которую вы знаете не хуже меня, повергая слушателя в тихий и возмутительный ужас и вызывая у него совершенное негодование, ибо он ничуть не считает себя таковым. Так вот, дом просчитался: Игорь не был серой мразью, почему-то отдельными временами наполняю-щей наш мир до краев, мельтешащей мутной пеной в водоворотах и осевшей на стенках, ко-гда вода уже схлынула; стоит только провести пальцем, как тут же на нем появится грязная полоса, которую не так-то просто будет оттереть – Матвеев был нормальным человеком, су-дя по которым, и вывел свой императив Кант. Поэтому планировавшаяся инициация так и не случилась: настоящий владелец квартиры, тот, кто был нужен и, самое главное, подходил, отбыл в неизвестном направлении, оставив взамен себя чужака, а консьержка, Зульфия Иль-ясовна, уже успела записать в своих бумажках, что новый жилец квартиры № 8 «очень даже годен».
Естественно, когда вас знают как жильца из восьмой квартиры, а не того, кто вы есть на самом деле, обычно начинается всякая путаница, неразбериха и чертовщина, заканчи-вающаяся самым непредсказуемым образом, причем, что особенно парадоксально, попав во всю эту кутерьму не по своей воле, выбраться из нее можно только по собственному жела-нию. Именно поэтому нельзя было дать команду на вывод из игры посредством красной кар-точки, как это принято в футболе, или пролитием чего-то красного, как принято в жизни. Именно поэтому так мучился господин в темном, так изводил своих подмастерьев, не могу-щих въехать, в чем же проблема, какого они надрываются.
Потом, на смене шестых и седьмых суток чужеродного бытия Матвееву стали звонить в дверь. Практически спавший после очередного рабочего дня, Игорь дотопал до массивной двери, пристроил собственный глаз к хитро устроенному глазку, однако, кроме замасленного пестрого пятна, разглядеть ничего не смог, спросил, кто, и, услышав неожиданное двухголо-сое девичье «мы», открыл дверь. Две девушки весьма приятной наружности в окружении сумок и чемоданов и даже одной большой корзины стояли перед ним и сияли улыбками.
 - Вот и мы! – радостно известила его светло-каштановая, - я Ирина, а это, - она кивнула на
темноволосую. – Даша.
 - Игорь, – отвечал тот, выдвигаясь на площадку за чемоданами.
 - Осторожно, они тяжелые.
 - Ага, - прилаживаясь к разнообразию ручек, подметил Матвеев, - нас мало, но мы в тель-няшке.
Девушки по дороге в столицу успели выспаться, из-за чего сон Игоря окончательно прервал-ся, зато он был накормлен и немного напоен разными домашними вкусностями, потом – под самое утро - отведен и оставлен в спальне, брошен, так сказать, на произвол судьбы. С рас-светом наступила пятница, до футбола было рукой подать, он сонно поехал на работу, где и услышал роковые слова, забросившие его сюда.
Он посидел еще некоторое время, обдумывая ситуацию, которая нравилась ему все меньше и меньше – пока его не было в номере, а это почти два часа, вроде бы кто-то стара-тельно и аккуратно осмотрел вещи и ничего не взял – совсем ничего, что и было странно. Непонятно кто цепко следил за каждым его шагом, вроде бы ничего не предпринимая, но портя кровь мелко и гаденько и, что больше всего злило, неизвестно почему.
- Может, смыться потихоньку, - думал Игорь, ловя себя на ускоренном укладывании сумок. – Пошло оно все лесом… Только вот неустойка, мать ее, шеф не поймет.
Он действительно собрал сумки, умылся, залпом выпил литр лианозовского, из столицы, молока, чтобы максимально снизить последствия предыдущего употребления, быстро оделся и вышел в коридор: в нем вроде бы было пусто, тусклый свет медленно переливался в темно-ту и терялся в дальних углах холла, стоявшая тишина усиливала гнетущее впечатление; на-дев сумки под пальто так, что одна легла на живот и грудь, а другая на спину, сделав его тол-стым и неопрятным, чтобы сразу не разобрать, и используя светлое полотенце вместо шарфа, кое-как намотанное и призванное сбивать с толку, Матвеев никем незамеченным добрался до лестницы, быстро и легко преодолел несколько пролетов и постучался в знакомую дверь «люкса». Долго – минуты три – никто не открывал, наконец, когда терпение Игоря почти ис-сякло, и он был готов стучаться ногой, щелкнул замок и в просвете показалось удивленное лицо Алены. Удивление сменилось недоумением, потом она что-то разглядела в ворохе сто-явшей перед ней одежды, и впустила его в номер.
- Что случилось? Что за маскарад?
- Я еще и сам толком не знаю, - оборвал он ее, стремительно проходя в комнату и садясь в кресло, где он уже прежде сиживал, – последние дни какая-то чертовщина творится, достало уже все!
Из кресла пришлось встать из-за мешавшихся сумок и заняться саморазоблачением: Матвеев зло пыхтел, пытаясь стащить раскореженное пальто, крутился вокруг своей оси, рискуя сме-сти стоявшую на столике посуду. Алене, чтобы не допустить катастрофы, пришлось вме-шаться.
- У меня в номере кто-то был…- начал Матвеев.
- Воры?! А что пропало?
- Ничего не пропало. Ничего, кроме хорошего настроения, – и бросился объяснять причину своего повторного прихода сюда.
Алена могла показаться Игорю опытной шпионкой, потому что сразу затащила его в ванную, пустила воду, с напором забарабанившую, и стала быстро расспрашивать Матвеева обо всем, что с ним случилось. Выяснив, что случилось, в общем-то, почти ничего, она успо-коилась, принесла чаю и пошла по второму разу.
- Кто-нибудь из местных знает о твоем приезде?
- Да вроде нет. Я только сегодня должен буду позвонить на завод, - он по старой привычке посмотрел на часы, которых уже как второй год не носил, - часов так через семь-восемь.
- Почему сегодня? – удивилась Алена.
- Они хотели все успеть наладить в нерабочий день, чтобы с понедельника начать уже в ра-бочем режиме. Именно поэтому я и приехал заранее, – пояснил Матвеев.
- Понятно. – Алена задумчиво посмотрела на него. - Тогда сейчас ты идешь спать в мою ком-нату, а с финансистом я договорюсь.
Игорь хотел было спросить, что это за оживший драйзеровский персонаж, но сообразил, что речь идет об Анатолии, и начал бурно протестовать по поводу, что лишит Алену ее кровати.
Та весело рассмеялась: - Если ты об этом, то в моей комнате тоже есть диван. Именно на нем ты и будешь спать. Давай умывайся и топай.
Пока Игорь по-флотски быстро и холодной водой, чтоб радиоактивные частицы не могли проникнуть в поры кожи, принимал душ, в номер стал стучаться возвратившийся из испанских странствий Машонский. Несмотря на несколько помятый вид, он провел весьма неплохую ночь и теперь мечтал только об одном – как следует выспаться, чтобы начать ско-рую рабочую неделю во все оружии. Каково же было его удивление, когда Алена без обиня-ков заявила ему, чтоб он шел спать в ее комнату, а она ляжет здесь.
- Ты ведь не ложился еще, да? – спрашивала она, беря его бережно за руку. Не понимая сути вопроса, Анатолий неопределенно мотал головой, послушно двигаясь за девушкой. Она за-трясла его сильнее.
 - Ты ведь не спал на этой кровати?!
- Нет, здесь я еще не спал, - сообразил наконец-то финансист.
- Ну вот, а у меня тебе должно понравиться – одни духи только чего стоят. Раздевайся и ло-жись.
После таких простых и понятных слов Анатолий словно под гипнозом стал раздевать-ся, а Алена быстро вышла и прикрыла за собой дверь, и только сейчас Анатолий уловил шум льющейся воды, он, если честно сказать, немного растерялся даже, пытаясь собраться с мыс-лями и остатками сил, но буквально через пару минут ожидания сон сморил его, и он, подтя-нув колени к животу и уложив руки под голову, всецело отдался его власти.
Матвеев кое-как замотался огромным пушистым банным полотенцем, любезно пре-доставленным гостиницей своим vip-клиентам, допил чай, подхватил в охапку одежду и, ти-хонько ступая босыми ногами, прошмыгнул в комнату к Алене. Девушка уже спала, легкий приятный запах ее духов волнами ходил в сумраке, и Игорь, прогоняя наваждение и сглотнув слюну, стал укладываться на диванчик. Поскрипев хорошей кожей и используя в качестве подручных средств два теплых пушистых пледа, заботливо положенных девушкой, он тоже заснул.
Алена еще где-то около часа поработала за ноутбуком, освежая необходимую ей ин-формацию, сходила проверить спящих мужчин – те в унисон посапывали, отвернувшись ка-ждый к своей стенке, на самую малость приоткрыла им верхнюю часть окна и пошла спать сама.

Не имея ни кошки, ни собаки, Бобрик тем не менее вечерами имел привычку с полча-сика погулять с котом (после смерти супруги он тяжело переносил женщин дома), побыть, так сказать, наедине с собой, с собственными мыслями, потому как дома ему мешали это сделать радио, вечно включенное на «Эхе», работающий телевизор и масса всякой литерату-ры, что насобирал Сергей Васильевич за долгие годы. На улице же, даже в самой плотной толпе, он был одинок, замечая все и не видя ничего вокруг себя, как это свойственно боль-шинству москвичей. Так он мог хоть немного отключиться от содержания архива, от каждо-дневной работы мозга, что idea fix преследовала его. Он шел и вдыхал холодный московский воздух, наполненный сыростью, какой-то неопределенной хмарью, унылыми звуками ветра, прерываемыми разноголосой дурниной сигнализаций, чавканьем мокрого снега под ногами, подмерзшего на возвышенных местах, отчего идущие вдруг начинали скользить, чертыхаясь на всю ивановскую, иногда даже припадать на одну ногу, усиливая комизм. Но сегодня, в этот несчастный для России день прогулка Сергея Васильевича явно затянулась: действие коньяка, сперва благотворное, давно закончилось, сузив сосуды и давая холоду пробраться глубже в тело; автобусы, как водится, стояли у метро и никуда не ехали, сгрудившись далеко в стороне; подавал устойчивые сигналы бедствия мочевой пузырь, настойчиво предлагая к ним прислушаться: в общем, пришлось искать мелочь и идти к двери с большой коричнево-кровавой буквой «М». Хоть это было не метро, женщины периодически входили и выходили из нее без всякого стеснения; на листке, наспех наклеенном рядом с кассой, фломастером было выведено: «Проход в женский зал через мужской из-за ремонта», кто-то уже успел ис-править «л» на «д», но, видимо, еще кому-то и этого показалось мало, из-за чего некоторые исправления были внесены в два последних слова. Правда, написано было еле-еле, подмерз-шей ручкой, от чего новое содержание почти не было заметно.
Бобрик привалился плечом, словно пьяный, которого повело, пару секунд находился в таком состоянии, затем отпрянул и твердым шагом стал подниматься в туалет – теперь на месте объявления висели жалкие клочки.
Как обычно случается, в это самое время подошел автобус и не стал дожидаться особо нуждающихся: Бобрику пришлось добираться до дома окольным путем, на перекладных, в теплой убаюкивающей тесноте, заслуженно сев на сидение с грелкой. Рядом с ним примос-тилась молодая женщина, красивая, в дорогой темной шубке, выгодно подчеркивающей ее особую белизну кожи. Только приглядевшись, Сергей Васильевич сообразил, что бледность эта проистекает из печали или сильного нервного напряжения, глубокими синими тенями за-легшего вкруг глаз. Она ехала не одна, со спутницей, которая, видимо, пыталась ее успоко-ить.
- Яна, но ведь еще ничего не случилось, и неизвестно, случится ли! Ты ведь пока только
предполагаешь…
- Я точно знаю, что случилась беда.
- Даже не думай так говорить! – возмущенно взмахнула подруга, хлопнув себя по коленке,
- подумаешь, кто-то чего сказал. Да он просто решил тебя напугать.
- Он никогда нас не пугал, он всегда нас только оберегал, - устало ответила Яна и столкну-
лась взглядом с пожилым человеком, сидящим напротив: он отчего-то судорожно сморгнул, отвернулся и стал как-то особенно жестко смотреть прямо перед собой; у Яны вдруг до боли сжалось сердце, потемнело в глазах, и она едва не задохнулась от подступивших слез.
- Ну что ты, ну не надо, - совсем жалобно заговорила ее знакомая, а то я сама зареву.
Дальнейшего Сергей Васильевич не видел – ему нужно было выходить.
Дома его ждал кот; Маркиз был помесью сибиряка и камышевки – крупным и жили-стым, с острыми клыками и твердыми серповидными когтями, бряцающими по паркету. Ему шел уже шестой год, и он был в том периоде жизни, когда все дается легко и просто, получая от этой жизни сполна приключений и удовольствий.
Три старших внука Бобрика общими усилиями превратили Маркиза в настоящего бойца, яростно отстаивающего свой хвост, лапы и усы от посторонних посягательств, а бур-ное житье на даче летними сезонами приучило его кормиться, часто рассчитывая только на собственную прыть и отвагу. Последние года три он много дрался, разогнав под лавки во дворе не только себе подобных, но и многих представителей собачьего племени, прочно ут-вердив свой авторитет. Местные собаки, приобретшие горький опыт, давно обходили его стороной, а пришлые, если вдруг забегали, получали свое быстро и немало, по глупости на-летая на свернувшийся под солнцем ком из костей, мышц и сухожилий.
Бобрик посмотрел на старую свою кожаную куртку – специально висевшую именно для такой цели - что была изодрана на плечах и спине, на кота, вьюном ходившего вокруг ног и иногда сильно – так, что приходилось держаться - бодавшего крупной головой, вздох-нул и стал надевать ее взамен теплого австрийского пальто, щелкнул замком и стал спус-каться по лестнице. Дымчатый, с серыми и коричневыми подпалинами, в белых чулках, кот радостно мчался впереди Сергея Васильевича, иногда перепрыгивая через ступеньку. Около щели в подвал кот на секунду задержался, принюхался и двинулся дальше. Значит, крыс еще нет, машинально отметил Бобрик, толкая дверь, уже открытую одиннадцатикилограммовым Маркизом, дальше.
- Гуляй, зверюга! – буркнул он вслед мелькнувшему животному, зная, что минут двадцать – это пока кот не пробежит по своим любимым местам в округе – того не будет. Он стал вспо-минать перипетии прошедшего матча, горестно вздыхая, что в очередной раз дверь в высший свет захлопнулась перед самым носом сборной; но прошедшего не вернуть – надо жить дальше, готовиться к ЧМ-2002, собирать новую команду, может, искать другого тренера. Как все это сложно – найти общий язык, наладить взаимопонимание, одним лишь взглядом и жестом объясняясь на поле, а не матерно рвать друг на друга глотку, как почему-то стало принято в последние годы.
Прислонившись к дереву, он вспомнил, как наблюдал за одной, весьма редкой игрой на площадке, что находится у южной трибуны стадиона «Динамо», когда шесть немых иг-рали против семерых говорящих. В этом, правда, Бобрик разобрался не сразу, сперва некото-рое время удивляясь упорному нежеланию одних хоть как-то переговариваться друг с дру-гом. Крики и ругань, видимо, отчасти помогали вторым, к тому же их было на одного боль-ше, и они, умело разыгрывая лишнего, быстро и уверенно повели. При счете 5:2 за немых зашел еще один, но уже нормальный, не немой. Похоже, что сперва он даже и не понял, с кем привелось ему играть, потому давал команды, в голос просил мяча, что-то подсказывал, но ни черта не выходило: они почти не реагировали на него, иногда что-то показывая жеста-ми. Между собой же они пальцевались на совершенно сумасшедшей скорости, если могли видеть, а так использовали понятные и простые всем жесты и иногда, от эмоций, разочаро-ванные или радостные, мычали и вскрикивали. Вообще со стороны было очень интересно наблюдать их за способностью к коммуникации в таких экстремальных, когда практически нет времени ни на одно лишнее движение, условиях. Как вообще удается человеку без слов донести свою мысль до другого, объяснить, что надо ему сделать в ближайшие три-пять се-кунд или еще меньше, когда он бежит, опустив глаза к земле и ничего не видя вокруг, когда уши его бесполезны, но что-то иное подсказывает, куда отдать пас и где встретить мяч. На-верное, в неистовом шуме трибун, когда звук, словно вата, залепляет уши, игроки точно так-же не слышат друг друга, но знают как-то, что делать, а не орут истошно через полполя «до-мой!».
Новенький, редко получая мяч, вскоре отошел в защиту: это не только позволило не-мым лучше пресекать атаки соперника, но и отрядить вперед второго нападающего – минут через пятнадцать-двадцать счет был 7:5, и вот, на глазах Бобрика, после длинного паса но-вичка вразрез между тремя говорящими и срезки белобрысой головы немого, уже 7:6.
Новичок явно освоился – он играл последнего, иногда неожиданно подключаясь к атакам, смещаясь под углом слева направо, забив, таким образом, два гола, играл молча, поч-ти без криков, как и его лишенные речи партнеры, только показывая руками или головой. Возможно, наличие переводчика в команде немых то же сказалось: игра явно обострилась, говорящие засопели, зашевелились, пошли стыки, серьезная мужская борьба; как говорится, нашла коса на камень. Бобрик осмотрелся – за игрой теперь смотрело человек двенадцать, даже больше: наверно, подтянулись еще поиграть. Немые меж тем сравняли счет и вышли вперед, показывая редкое между собой взаимопонимание: и пас, и обводка, и комбинации были на удивление хороши и слажены, и все это – в дружной тишине одних и громогласных воплях других. Болельщики почти прилипли к сетке, наслаждаясь удивительным зрелищем, да и сами представьте картину, когда вас обводят, на миг вскидывают голову, отдают мяч, открываются, получают мяч обратно и так несколько раз подряд, и вы слышите только спор-тивно-злые и раздраженные крики своих партнеров. А какие пасы: подрезки, крученые, пят-кой, вслепую, головой и - удары с носка!
Сергей Васильевич обожал эти удары – быстрые, резкие, без замаха, обрушивающие мяч на бока или ноги соперников, стремительно рассекающие пространство поля и застав-ляющие вратарей быть начеку, ибо в ногах умельца удар этот, или в просторечии пыр, как пренебрежительно отзываются некоторые, оружие разящее и опасное. «Москва бьет с носка» – так еще изредка говорят в столице об умельцах коротким еле заметным движением отпра-вить круглого в сетку.
Кто-то из немых точно таким ударом с разворота вколотил мяч в сетку ворот, и они победно вскинули руки – по негласным правилам дворового футбола «до десяти» игра за-кончилась.
Громкое мяуканье вернуло Бобрика во двор – Маркиз сидел возле ног, щуря доволь-ную мордочку, а рядом с ним на снегу лежала рыбина килограмма в два, не меньше.
- Ты где ее спер? – удивленно нагнулся Сергей Васильевич к коту, поглядывая в сторону продуктового, что расположился в торце дома напротив – не гонится ли кто. Тот неожиданно привстал на задние лапы и ткнулся ему в лицо, обдав запахом свежей рыбы.
- У-у, ворюга! – добавил человек, утирая подбородок и направляясь домой. Ворюга от такой неблагодарности обиженно мяукнул, подхватил рыбу и потрусил за хозяином, волоча ее хвост по мокрой земле.
- Все равно я не буду ее есть, - гордо заявил Бобрик коту, когда тот пересек порог и свалил добычу на коврик, - так что придется тебе самому.
Перед сном он еще немного почитал из тех книжек, что чрезвычайно редки в совре-менной России – записки и воспоминания уехавших из нее после октябрьской революции; Сергей Васильевич, в отличие от тех, кто называл это переворотом, считал именно так, имея простое объяснение – переворот способны совершить те, кто сам состоит при власти: не ме-няя устоев, они меняют команду. Поэтому прежде всего ценны свидетельства и размышле-ния непосредственных участников соперничающих команд, тем более, когда на кону жизнь. Он взял репринтную брошюрку малоизвестного русского офицера Керсновского, который писал много позже, в 1939 году, анализируя Первую мировую войну: "Русская стратегия Ве-ликой войны, при всей своей посредственности, не была так уж плоха, как то может пока-заться по ее результатам. Но она была связана по рукам и по ногам плачевнейшей полити-кой. Россия беспрекословно подчинялась самым абсурдным требованиям своих союзников, приносила безоговорочно насущные свои интересы в жертву их самым мелочам, меркан-тильным расчетам (под фирмой "общесоюзного дела").
Мы играли жалкую роль. По первому приказу союзников мы бросались для них в огонь. Мы сразу пошли у них на буксире, подпали под их полное и абсолютное влияние, за-крепостили себя ужасным Лондонским протоколом. Эта унизительная подчиненность сказы-валась и на мелочах. Русские генералы странствовали за Полярный круг на межсоюзные конференции в Шантильи, и никому в голову не пришла мысль устроить таковые в Барано-вичах либо в Могилеве (что имело бы важное значение и в том отношении, что Россия была бы здесь представлена перворазрядными величинами, и ее удельный вес сразу повысился бы).
Мелочь эта вообще характерна для нашего неумения соблюдать достоинство России в переговорах с иностранцами. Наша история полна парижских, лондонских, венских, берлин-ских конференций. Но нет ни одного "Петербургского мира" либо "Московского договора". Даже после удачной войны мы шли извиняться за свои победы в заграничные столицы вме-сто того, чтоб предложить заинтересованным иностранцам явиться к нам! Мы никогда не умели разговаривать с иностранцами, и в Великую войну не сумели поставить себя на подо-бающее место, не сумели использовать наше, в сущности, очень выгодное политическое по-ложение... Нашу помощь нам надо было продавать совершенно так же, как они продавали нам свою...
Не будем говорить про довоенную французскую цензуру плана нашего стратегиче-ского развертывания. Французы определяли как численность сил нашего Северо-Западного фронта, так и сроки его готовности, в результате чего наше наступление в Восточную Прус-сию на 15-й день мобилизации сорвалось, в то же время мы совершенно лишены были права делать какие бы то ни было замечания, высказывать какие бы то ни было пожелания. Упомя-нем только про одну из слишком многочисленных наших моральных капитуляций - "нароч-ское наступление" в марте 1916 года. Предпринято оно было по настоянию союзников ар-миями нашего Западного фронта с целью облегчить Верден.
Двести тысяч русских офицеров и солдат окровавленными лоскутьями повисли на германской проволоке (одна 2-я армия лишилась ста сорока тысяч убитыми и ранеными), но сберегла кровь десяткам тысяч французов. К апрелю 1916 года за Верден легло в полтора раза больше русских, чем французов... А двенадцать лет спустя маршал Петен в своей книге "Верден" ни единым словом не упомянет о тех двухстах тысяч русских, что отдали свою жизнь и кровь тогда при Нароче"...
Бобрик вздохнул – то была прискорбная правда. Величие страны и величие государства - две
совершенно разные вещи, и небрежение одним приводит к катастрофе другого. Те, кто это
понимает, пользуется этим в полной мере. Он почитал еще немного, пока не дошел вот до
этого места: «Русская армия, подколотая сзади отравленным кинжалом и обезглавленная, ве-
ла войну еще восемь месяцев в условиях, в которых армия германская - в ноябре 1918 года –
смогла воевать лишь три дня. Спасая всех своих союзников, преданная, она из призванных в
ее ряды пятнадцати миллионов человек лишилась два миллиона четыреста тысяч убитыми и
умершими от ран, семь миллионов ранеными и еще более двух миллионов пленными (боль
шей частью попавшими в руки неприятеля ранеными). Нами было взято в плен два миллиона
двести тысяч германцев, австро-венгров и турок с почти четырьмя тысячами орудий – в
шесть раз больше, чем всеми остальными армиями Согласия, вместе взятыми, за то же вре-
мя».
Бобрик закрыл книжку и вспомнил еще один схожий момент, когда История повтори-лась на стыке 1944-45 годов. Тогда западные союзники создали в северо-восточной Франции и Бенилюксе громадное материальное превосходство над немцами, которые, проводя част-ные оборонительные операции, быстро отходили к границам рейха. Полуторамиллионная армия союзников в сентябре 1944 года вышла к "линии Зигфрида" и здесь остановилась. Имея перевес по всем военным показателям, она, тем не менее, не торопилась двигаться дальше и даже не укрепила должным образом свои позиции.
Этот момент Гитлер и выбрал для нанесения удара на Западном фронте. Три немецкие армии в конце 1944 года перешли в наступление, чтобы достигнуть бельгийского Антверпе-на, вбить клин между американцами и англичанами, затем принудить тех или других к сепа-ратному миру. Союзники голосом Черчилля вновь спешно попросили помощи, теперь у Со-ветского Союза. Однако Сталин и Ставка выжидали, выжидали, а потом советские танки че-рез месяц в несколько маршей вышли к Лодзю и на Вислу…
Уже засыпая, Сергей Васильевич еще раз подумал о виденной им в автобусе девушке – ее лицо показалось ему почему-то знакомым, где-то прежде встречаемым, но стариковская память зияла брешами и пробоинами, а жизнь сильно изменила внешность девчушки, когда-то жившей по соседству: понапрягавшись несколько секунд, Бобрик прекратил бесполезное занятие и вскоре заснул.

Темный господин ввинчивал в себя шестую стопку коньяку, закусывая твердым вен-герским джонатаном и твердыми – как он любил, из холодильника – бельгийскими шоколад-ными конфетами, кусая его крепкими породистыми зубами; душистый яблочный запах вол-нами вперемежку с флюидами какао ходил по нагретому помещению, щекоча ноздри. Ему было все равно, он давно послал всех куда подальше, отлично понимая, что время уже упу-щено: его клиент, как доложили наблюдатели, которым, видно, нельзя было доверить даже собственной задницы, мертвецки спал, предусмотрительно залив общее горе.
– До чего люди мелочны, - размышлял он про себя, - убиваются по таким пустякам, ни чем не рискуют и умудряются нас совсем не замечать. Тут он даже хмыкнул, пытаясь предста-вить, как такое могло случиться: без них – тех, кто постоянно толкает человечество под ру-ку, когда оно лезет с ложкой, норовясь ухватить кусок пожирнее – только все жирные куски пронумерованы давным-давно, и лишние дерганья только баламутят воду, сиречь бульон.
Они, серые, темные и прочих защитных сумеречных окрасов, почти неотличимые от теней, отчего и возникали слухи об их бестелесности, неуловимой призрачности, на самом деле были весьма телесны, даже очень, но вот души их были изъедены молью жадной завис-ти, грубым презрением и неистребимым желанием властвовать, употребляя для того все средства, кои имелись в природе вещей. Вещей было много, они занимали все обозримое пространство, скрывали горизонт, мешались под ногами - возможно, именно потому многие его коллеги по цеху терялись, не зная, что выбрать, теряя на этом драгоценное время, деньги и силы. Господин в темном испытывал почти забытое чувство сожаления и досады за то, что доверил местным пентюхам такое важное дело, за то, что не проконтролировал пару элемен-тарных вещей, но что долдонить-то по десять раз – надо дело делать!
Он резко оборвал свои размышления по поводу упущенной выгоды, сбросил ноги со спинки стула и, бесшумно ступая по толстому ковру, вышел в холл – тот был пуст, ночное неяркое освещение пылило из блеклых плафонов на потолке, едва достигая пола. Господин цвиркнул в сторону сквозь зубы, оправил брючину и, почти не касаясь пола, направился в ресторан – развлечься. Он был в городе менее суток, самого города практически не видел, но уже понял, что два ресторана и ночной клуб гостиницы были центром жизни местной ту-совки: разномастный денежный люд засылал первых гонцов в десятом часу, а к часу, кото-рый к тому времени уже миновал, ночная жизнь цвела буйным цветом; кое-как найдя место у барной стойки, он заказал «кровавую мэри» и стал рассматривать публику.
Публика была так себе: меха и голые плечи соседствовали с кроссовками и джинсами, благородный VSOP с желто-блеклой «балтикой» и темненьким «Афанасием» в розлив, на танцполе проститутки и девушки были практически неотличимы; в углу, на возвышенности, следуя голосу крови, восседали кавказцы, зорко вглядываясь в зал; в небольшом зальце группировались иностранцы, среди которых выделялись четыре смуглянки, но не все брю-нетки – они пили красное, над чем-то задорно смеясь, вскидывали лица кверху, показывая ослепительные зубы.
Темный господин отчего-то облизнулся.
- Испанки, - вдруг кто-то сказал ему в самое ухо, - сегодня днем приехали, я сам видел. Правда, хороши ?
- Да, - через пару секунд раздумий пришлось согласиться тому.
- Может, толкнемся – продолжал незваный собеседник, подвигая локти ближе.
- Думаешь, есть шанс?
- Попытка не пытка, обычно так у нас говорят…
- Что ж, валяй, а мне надо еще подзарядиться, - умело сманеврировал господин, давая сигнал бармену, - но если что, я поддержу…
Машонский, а это был именно он, подозвал к себе официанта, что-то спросил у него, дал деньги и вскоре шел с корзиной фруктов и парой красного, что пили испанки.
Господин в темно-сером с черной блестинкой заметно удивился тому, как быстро был приставлен пятый стул к испанскому столику, как живо потекла беседа, что совсем не пре-кратился смех, а стал еще веселее, с другой стороны, ничего удивительного в этом не было: господин не мог знать, что как отличник боевой и политической подготовки (когда-то в Со-ветской армии были и такие), Анатолий получил направление для поступления в ВУЗ, вы-брал, ничтоже сумняшеся, МГИМО и умудрился пройти по спискам таких же дембелей, как и он, которым выделяли что-то около трех процентов от числа всех; что первые два курса, самые сложные, он едва осилил, из последних сил справляясь с потоком знаний, обрушен-ным на него по-настоящему прилежными преподавателями, и вежливыми, потому особенно обидными, насмешками, что порою отпускали его некоторые сокурсники, поступившие по блату; что потом, втянувшись, он стал писать курсовые и рефераты, не за бесплатно, конеч-но, зарабатывая не только деньги, но знакомства и знания; как бился Анатолий над языками, мучаясь от бессонницы, но освоил чужую речь, заговорил на иностранный манер не тушуясь и не трясясь, научился красиво и изысканно есть, быть приятным в общении.
Господин не мог знать, что на работу Машонского взяли во Внешторг, где скоро вто-рым номером пошли курсы в финансовом, что потом были Куба и Венесуэла, что через че-тыре года Анатолий ушел на вольные хлеба и вот уже несколько лет работал в небольшой, но очень известной инвестиционной компании, только окладом, без процентов и бонусов, имея за семь штук. В город он приехал на разведку, проверить, так сказать, состояние дел после злополучного кризиса, случившегося более года назад – ему хотелось собственными глазами убедиться в том, что люди опять готовы не тратить только что заработанные деньги, а вкладывать в бизнес, в будущее. Он намеревался провести ряд переговоров по поводу пе-реключения финансовых потоков некоторых местных предприятий и их владельцев, предло-жить и проработать новые схемы. Однако, как говорится, делу время, а про отдых не забы-вай, поэтому Машонский был здесь, в зале ресторана, и отчаянно флиртовал.
        Испанки были приятно удивлены, обнаружив здесь, среди русских холодных снегов, мужчину в мягком итальянском костюме, свободно говорящего на их родном языке, к тому же весьма щедрого – сам Машонский почти не пил, больше налегая на фрукты и мясо, ссы-лаясь на то, что пить в его возрасте вредно, особенно в дни национального траура: те вежли-во наморщили смуглые лобики, пытаясь соотнести сказанное с происходящим в ресторане – по всему выходило, что их новый знакомый действительно выпил много и что-то путает: ве-селые оживленные женщины, местами в хороших нарядах, если и в черных платьях, то в стиле Коко, никак не походили на предававшихся горю, однако Анатолий попросил пригля-деться к мужчинам – большинство из них были сосредоточенно насуплены, тягостно смот-рели по сторонам, а за теми столиками, где составлялось мужское большинство, пили осо-бенно много и спорадически шла отчаянная жестикуляция, потому как голосов все равно бы-ло не разобрать, грозящая опрокидыванием всему съестному; даже кавказцы (естественно, что испанки не могли знать ни данного слова, ни его смысла) выглядели необычно – то цока-ли, то говорили «вах», ножами и вилками чертя невидимые в воздухе нити, иногда начинали о чем-то спорить, утирая блестящие черные усы от спиртного.
- Что же у вас случилось? – не выдержала одна, самая светлая из них и самая интересная.
- Видимо, из Галисии – подумал про себя Анатолий и сказал уже вслух печально и почему-то торжественно: - Наша сборная не смогла пробиться на чемпионат Европы.
Испанки молчаливо переглянулись, и уже спросила другая, что сидела слева: - Это…это по футболу? – Машонский, занимавшийся холодной телятиной, утвердительно кивнул.
- А когда ваша команда играла?
Тот показал пятерню.
- Пять дней назад, нет? Что, часов?! – изумилась снова правая, подаваясь вперед, отчего вы-рез блузки заметно округлился, как и глаза собеседника - у вас что, круглый год в футбол иг-рают?
- Да! – горделиво и горестно ответил Анатолий, позволив себе немного, с глоток, вина, что-бы промочить горло и проморгаться, - мы такие, мы почти все можем делать круглый год.
Трудно сказать, к чему относились его последние слова, но они произвели впечатле-ние на собеседниц: они как-то по особенному стали смотреть на Анатолия, других мужчин, иногда, видимо, пытаясь сообразить, сколько же выпили те пятеро через три столика от них, если официант снова несет им пиво, водку и нечто цвета бренди, а они невозмутимо перего-вариваются и понимают друг друга с первого раза; девушкам захотелось танцевать, подви-гать, так сказать, телом, к тому же классно наяривал диджей, устроив на танцполе сущую турбулентность, и две из них, в том числе и галисийка, решили разыграть траурного Анато-лия между собой: по-видимому, две других как-то незаметно отказались, а две подали ему свои красивые тонкие руки и повели танцевать.
  Между тем темный господин, на сторонний взгляд, успел уже изрядно насобачиться, все норовился пристроить голову на стойку, но трезвый внимательный бармен под разными предлогами не давал ему осуществить такой простой и естественный на первый взгляд план.
- Черт, что же это я так нажрался, - где-то внутри себя подумал господин: насколько не под-водила его память, так много и бестолково он не пил чуть больше шести лет – с конца авгу-ста девяносто третьего, и вот снова.
- Не снова, а опять, - забубнил все тот же внутренний голос, пытаясь вырваться наружу при-ступом икоты. Темный господин икнул так, что ближайшие на него посмотрели. Он было из-виняюще кивнул, но тут же икнул два раза подряд, содрогаясь всем телом, и, что удивитель-но, достаточно твердо, минуя столики, двинулся к лифтам, желая скорее остаться наедине.
Кое-как вызвав лифт и пытаясь вспомнить, как и чем останавливать икоту: задержать дыхание, не дышать, выпить стакан воды, облегчить желудок, если тот полон – услужливо стал подсказывать ему, едва стоящему на ногах и опирающемуся на стену, внутренний го-лос; от последнего способа стало совсем плохо; выпитое колыхнулось к горлу, выбило воз-душную пробку икоты, собираясь хлынуть прочь, на какого-то аккуратного старичка, непо-нятным образом вдруг появившегося в открывающем двери лифте. Старик вскинул руки пе-ред собой, даже не сделал шага в сторону или назад и тотчас исчез, а господин в темном, ис-пытав приступ необъяснимого ужаса, попытался нечеловеческим усилием себя сдержать - железной волей сдавил горло, зажал рот, отчего спазмы стали сотрясать грудь, а поток из спиртного и пережеванных яблок забил носоглотку – в глазах пошли красные кровавые кру-ги, он стал валиться на бок и спину, не в силах вздохнуть - сердце прыгнуло в последние ра-зы и остановилось.

В этом самое же время совсем в другом ресторане и в совсем другом городе за столи-ком сидели несколько молодых людей спортивного вида, хорошо и вкусно ели, умеренно выпивали и были отчего-то грустны, задумчивы, говорили мало, больше молчали, стараясь меньше смотреть в зал, где на них многие упорно обращали внимание.


Александра Николаевна, чья смена должна была вот-вот закончиться, почти закончи-лась, закончилась, видела, как пьяно шел мужчина во всем темно-сером, издавая на редкость отвратительные звуки; давно разведенная, она на дух не переносила пьяных – ей сразу вспо-минался ее бывший неудачник-муж, поэтому, когда она встречалась с сильным полом, то больше двух рюмок коньяку никому не позволяла. Честно говоря, она никак не ожидала та-кого от клиента, что появился в гостинице еще рано утром и произвел на нее весьма прият-ное впечатление: строгий серо-стальной костюм, подтянутый, с сильными руками, в которых – вот диво! - играла дорогая трость, он говорил уверенно и властно, спокойно смотря на нее:
- Два соседних номера где-нибудь повыше, больших и хороших.
Она оформила тогда все за пару минут, извиняясь за медлительность, видя, как он торопится подняться, а сама уже строила планы на вечер, прикидывая, как все произойдет. Она знала таких мужчин: они любили подчинять и видеть, как им подчиняются; иногда двух слов ей хватало, чтобы объяснить все, почувствовать другое тело в себе, встречать напрягшимися грудями с венчиками небольших темных сосков каждый толчок, срываться счастливыми ру-ками с влажнеющей спины и сильных ягодиц или задыхаться от страсти, уткнувшись лицом в простыню. У нее было два-три сценария поведения, и она знала, что посвятит оставшееся время до встречи выбору одного из них, чтобы потом, в одно мгновение, понять, какой же лучше. Вежливо и мило улыбнувшись мужчине, она, передавая ему ключ, несколько задер-жала его у себя, позволив легкое трепетное касание пальцами. Что-то изменилось во взгляде самца – он почувствовал самку, готовую его принять, ноздри шумно втянули запах женского тела, изменило цвет лицо – это кровь побежала куда-то, щекоча кожу изнутри.
Господин в темном забрал ключ, еще раз оценивающе посмотрел на сидящую за стой-кой женщину, позволил себе улыбнуться и пошел к лифту, а Александра Николаевна поста-вила в разделе «победы» еще одну галочку.
Теперь ей предстояло дождаться семи вечера, принять душ, позвонить домой дочери, чтобы в очередной раз найти несколько слов любви и участия, материнской заботы, погово-рить с мамой, которая честно делила все дочкины несчастья и горести, но вот уже пятый год – как Сашенька нашла эту работу - не знала их, сказать ей, что задерживается из-за болезни сменщицы и не знает, сможет ли прийти. Она уже знала, во сколько обойдется этому самцу возможность обладания ею, как она будет изводить его, терпя истому блаженства, а он, сле-дуя за ней, сам будет ждать ее оргазма, но сорвется, начнет биться на ней, и она подхватит его и полетит вместе с ним. Весь день так и прошел – она то погружалась в работу, которая вдруг хлопотно навалилась на нее, незаметно раздражая, то снова загоралась внутри тайным пламенем, приветственно поднимая на всех влажные живые глаза.
Еще ее раздражало непонятное горячечное нетерпение большинства мужчин, с кото-рыми она сталкивалась весь этот день – она никак не могла взять в толк, откуда такое возбу-ждение у этих «штанов», словно, как было лет семь-восемь назад, завезли водку в соседний универмаг (теперь там был модный в городе супермаркет) и нужно срочно отоварить талоны, которых уже нет. Сегодня мужчины как-то мельком смотрели на женщин, даже на таких кра-сивых, как она сама, или спрашивали, как тот придурок, «телевизор и тумбочку», а не до-полнительные услуги, которые здесь были давно, много и хорошо; в разговорах, особенно по телефону, говорили, что вечер у них занят – «сам понимаешь, такое дело» и т.п. Окончатель-ную ясность внесли два приметных в городе дагестанца, что фурами возили в город фрукты, овощи и неплохой домашний коньяк откуда-то с юга – они могли позволить себе уже иногда останавливаться здесь, делая это все чаще: ожесточенно жестикулируя и вставляя частию простые русские слова, они помогли Александре Николаевне выяснить главную интригу се-годняшнего дня – футбол. Она точно знала, что футбол и еще пара-тройка подобных ему «спортов» имеют стойкое влияние на мужчин, и ничего поделать с этим нельзя.
С ужасом она вдруг подумала, что и ее сегодняшний избранник таков, что сядет, по-добно миллионам других, перед этим чертовым телевизором и будет неотрывно смотреть на двадцать, или сколько их там, мужиков, неистово гоняющих кожаную сферу, запивая пивом или, не дай бог, водкой, а в перерыве неопрятно заскочит в туалет, чтобы потом успеть спус-титься вниз, в бар или магазин, и тут же помчаться обратно. Неужели больше нечего пого-нять, неужели нет других кожаных сфер, которые, сколько их не гоняй, все равно никуда не денутся, по крайней мере, ближайшие несколько лет?! Несколько раз она аккуратно спраши-вала дежурную по этажу, Аллочку, что там слышно, все ли нормально, никто не скандалит ли, но всякий раз, на удивление, все было хорошо и спокойно.
Совсем вечером, после девяти, когда мужчины с удивительной скоростью стали рас-ходиться, Александра Николаевна два раза набирала номер «люкса» и молчала, напряженно вслушиваясь в звуки, доносящиеся из трубки, но, кроме легкой музыки и уверенного в себе голоса так возбудившего ее мужчины, ничего не было слышно.
И вот вечер, почти уже ночь, и что? Ее планы пока идут прахом, самца нигде не вид-но (не дай бог, встретил какую-нибудь шлюжку), уже почти четыре часа ожидания она ждет напрасно, изображая видимость работы и сгорая телом от огня, что грозится вырваться на-ружу. Александра Николаевна успела отчитать двух горничных, охранника и официанта, что слишком медленно, по ее мнению, выполнял свое дело, и вышла в холл, где и увидела нагру-зившегося алкоголем самца.
 – Сволочь, все-таки не удержался,- мелькнуло у нее в голове. Вспыхнув, она резко поверну-лась и быстро пошла прочь, не видя картины его смерти, что позже, при допросе свидетелей, как всегда толком ничего не видевших, ей поставили в вину, напирая на то, что несколько секунд она находилась наедине с умершим, а потом постаралась скрыться с места преступ-ления.
К чести администратора, она не поддалась запугиванию со стороны следствия, стояла на своем, и прокуратура не дала санкции на арест, но немало неприятных минут и даже часов Александра Николаевна все же испытала. Правда, как у всякой медали, оказалась и вторая сторона: Александра Николаевна, претерпев лишения и мытарства, связанные с распросами и хамским поведением, познакомилась в одном из неказистых кабинетов городской прокура-туры с одним приличным советником юстиции, сошлась с ним, а вскоре оформила отноше-ния, вступив в законный брак.

Волдырь спрятал на месте «стрелки» двух своих людей едва ли еще не в полдень: Кирпича смогли посадить непосредственно в пожарной части, выставив два ящика водки «Finladia» и большую коробку из-под сигарет с закуской; пожарные оказались мировыми ре-бятами, в курс дела въехали быстро, лишних вопросов не задавали, заранее подтвердив, что в случаи чего они ничего не знают, не ведают и знать не хотят, но в случае чего потушат. Со вторым оказалось сложнее – подходящего места в округе просто не наблюдалось: охвостья расшатанных заборов, кучи заснеженного мусора с потекшими боками, брошенные остовы некогда бывших автомобилей, несколько чумазых гаражей да развалины непонятно чего со-ставляли окрестный пейзаж – сюда-то его и присоседили вместе со списанным армейским «газиком», раздолбанным дорогами Тверской области, где прежде он возил армейских ра-кетчиков.
Часть коптевских отрядили во внешнее кольцо, поближе к трамвайным путям, в обе стороны от намеченного места, где к пяти часам они встали мирно покурить. Все остальные – почти двадцать человек – должны были подъехать к семи вечера, особо не таясь и не скры-ваясь. О связи между собой договорились особо.
Проезжая по залитой снежной грязью дороге вдоль путей, Павел обратил внимание на желто-оранжевый аварийный «Урал» какой-то мосводоканаловской конторы: трое невзрач-ных мужиков, вскрыв два люка, бестолково светили фонарями, тянули жилу черного мокро-го, в пол-руки толщиной, провода из одного в другой, не замечая ничего вокруг.
- Едут на четырех машинах,- говорил тихо четвертый, которого не было видно, внутри паря-щего сырым теплом люка, - возможно, что будет прикрытие, но пока его нет. Эти скоро бу-дут у вас, встречайте, как поняли, прием.
- Понял тебя, второй, встречаем.
На пустыре их действительно встречали. Наверху, на горке, за многочисленными рас-топыренными пятернями черных кустов виднелась пара машин, слабо подсвечивающих про-странство перед собой фарами, около них стояло несколько человек. Владыченский и вся ос-тальная братва дружно захлопали дверьми, растекаясь по сторонам. Метрах в двухстах за за-бором был виден гараж, у которого с утра возился один из людей Волдыря, Кучок, в миру обыденном гражданском - Олег Кучков. Из приемника неслось «Русское радио» с неувя-даемым Фоменко, но Кучок почти не слышал его, наблюдая за фигурками собиравшихся на пустыре людей. Неожиданно справа из-за гаражей стал выворачивать фургон с надписью «Останкинское молоко», из которого споро и ловко на землю посыпались осбоновцы. Он ус-пел насчитать двенадцать человек, пока не сообразил, что надо сообщить.
- Дюжина пива или даже полторы «Балтики», - сказал он, пониже нагибаясь над открытым капотом.
- Годится. Как раз столько и нужно.
Почти тут же из пожарки выдали аналогичную информацию.
- Волдырь, нас что, обставляют? – спросил кто-то.
- Интересуешься или так спрашиваешь? – зло поддел Волдырь, доставая ТТ, - именно так, - и Рауфу, - скажи своим, чтобы по зеленой подтягивались сюда.
Напряженным голосом тот лихорадочно связался с кем-то на внешнем кольце, давая команду сужаться.
От верхних кустов стали спускаться двое. Они шли уверенно, не торопясь, ни разу не оглянувшись на своих и, не доходя до середины, остановились, ожидая.
- Ну что, пошли, - сказал Павел, обращаясь к Рауфу, - возьмем свое. Они подошли так же не-спешно, внимательно смотря на ждущих.
- Вот что, бандиты, кладите свои стволы в кучу и сами ныряйте мордой в снег, - резво начал один, от которого так и перло силой и наглостью, - вы окружены, и мы вас положим в пять минут.
Рауф немного дернулся вперед, но Волдырь тормознул его за плечо:
- Я не знаю тебя, но за три минуты убью семерых таких, как ты. Если начну стрелять, - спо-койно добавил Павел.
Первый нехорошо сощурился и поджался в плечах. В разговор вступил второй, сухопарый и седой, кого-то напомнивший. Он говорил куда сдержанней и деловитей.
- Если мы не хотим большой крови, то сможем договориться: мы не станем с вами воевать, а вы умерите свои аппетиты. Лимон зелени и расход.
- Мы говорили не с вами и не по таким деньгам, - жестко парировал Павел, - и мне не очень понятно, откуда вы нарисовались, герои, неужто из нутра?
Здоровяк засопел, закрутил головой и зашевелил руками.
- Руками-то не маши,- тихо выдохнул Рауф, - не в теннис играем.
Тот выматерился, но пыл немного умерил.
- Ладно, расходимся и в спину не стреляем, а все остальное после, - предложил Волдырь.
- Что, мир? – спросил седой.
- Хочешь мира, готовься к войне – слыхал такое, мент. Вот и думай, - как отрезал тот, - а ли-мон запихни себе знаешь куда.
Седой пропустил это мимо ушей или сделал вид, не давая им уйти:
- Сколько вы хотите?
- Двадцать пять на двоих, - загнул Владыченский, медленно отходя назад и таща за собой коптевского.
- Тогда сразу «вышку», идет? – вдруг неожиданно весело бухнул здоровяк, уминая снег под ногами, словно для драки. Возникла пауза, которую вдруг прервал голос от кустов:
- Майор, что там. Ты их уговорил или как? - у Павла задрожало веко – он узнал голос одного их тех, кто когда-то едва не убил его за камни, а владелец голоса уже пружинистым шагом спускался к ним, - ребятки согласны?
Вот она, смерть, уверенная в себе, с выверенными раструбами рукавов добротного пальто, под которым наверняка жилет, да к тому же удлиненный, с лицом простачка и быст-рым змеиным взглядом, смотрит настороженно, с прищуром, неся правую руку нежно, с за-ботой, как будто в ней пистолет с маленькими тупорылыми цилиндриками темно-желтого цвета, пригревшимися дружным смертоносным роем.
- Или как…
Одним движением Волдырь отключил телефон, резко выставил руку вперед и открыл огонь. Седой схватился за грудь и стал оседать вниз, а здоровяк бросился в сторону, к нему, почти добрался до Павла, но получил пулю коптевского и рухнул в снег уже с пистолетом в руке: кончаясь, он выстрелил два раза в татарина, размозжив ему нижнюю челюсть. Третий, похоже, начал стрелять раньше всех: его пули задели руку Волдыря и убили Рауфа, а сам он подсел за-под седого и прикрылся им, словно щитом, продолжая стрелять. Павел зигзагами и кувыркаясь, как салага на учебном полигоне ВДВ под Псковом, мчался к деревьям, росшим среди всякого строительного хлама, надеясь укрыться среди него. Там, упав за поваленное дерево и выпростав задетую правую ногу, он стрелял в гада до тех пор, пока не увидел, как после очередного выстрела у того исчез белый высокий лоб, запузырясь темной в сумерках кровью. Ногу жгло, сердце кулаком колотило по ребрам, и Павел пополз вверх – в противо-ход ментам. В раз стало жарко, он ткнулся на мгновение в снег, поднял голову и увидел кра-сивую пеструю птицу – она сидела на снегу и смотрела на него, сияя опереньем.
 - И ты здесь!? – усмехнулся про себя Павел, - что прилетела: меня спасать?
Она вздрогнула от его слов всем телом, будто собираясь взлететь, маня его за собой, и он, опираясь на локти, преодолел еще с десяток метров, почти подползя к ней.
Налетевший порыв ветра набросился на большой старый настенный календарь с раз-ными детскими рисунками, зашуршал ими, перелистнул – и жар-птица улетела, даже не сверкнув пером…
Вокруг уже во всю стреляли - почти сплошь из автоматов - пули били по деревьям, дырявили железо машин, валили людей на землю, где живые прятались за мертвых и стреля-ли в ответ. Часть коптевских успела подойти с тыла, со стороны пожарки, придавила огнем ОСБОН, но в них бросили две гранаты. Кучок, как рассказывали, завалил двоих или троих, прежде чем на него свалилась сбитая канистра, и он вспыхнул вместе с «газиком». Те из братвы, кто бежал на помощь со стороны путей, схватились с водопроводчиками и почти все, как и они, погибли…
Волдыря длинной очередью в спину, уже падая в смерть и только на одной силе воле, прошил один из двух осбоновцев, что выскочили из-за какой-то ржавой будки справа от не-го, но прежде тот вогнал в них по две пули. Сам сержант умер потом, в Склифе, на четвер-тый день после бойни, в которой погибло больше тридцати человек, один в один с каждой из сторон, правда, об этом мало кто знал - подписка, знаете ли, секретность всякая. С пожар-ных, что невольно оказались свидетелями этой жуткой перестрелки, поголовно взяли рас-писки о неразглашении, да они и сами понимали, что о таком говорить негоже. Даже везде-сущий проныра «МК» не смог толком ничего выяснить о разборке, тиснув какую-то хрень в подвале, да на кладбищах прибавилось свежих могил.
Через пару месяцев приземистый «Lexus», в котором мчались в Шереметьево-2 на рейс KLM успокоившиеся владельцы тихого особнячка, аккурат на старый Новый год, был обстрелян из неизвестного автомобиля, выскочил на встречную и заехал под латвийскую фу-ру со шпротами, а еще один господин, ранее выехавший на отдых, был поднят со дна Крас-ного моря в акваланге с вырванным загубником и тройной, по местным меркам, нормой ал-коголя в крови. Полиции удалось установить, что за несколько дней до смерти умерший по-сещал один из банков, где закрывал очень крупные счета и делал какие-то распоряжения. Дальнейшая судьба денег была неизвестна.
Особнячки стоят до сих пор, в них работают какие-то люди, а с учетом того, что там
стал нарисовываться экологически чистый район, их рыночная стоимость значительно уве-личилась.
 Россия же опять вышла на первое место в мире по добыче нефти.
На оставшихся коптевских устроили очередную облаву, несколько месяцев отчаянно душа всех, кто хоть как-то был замечен, вплоть до мелкой уличной шпаны, отчего пляжи на прудах к лету весьма поредели, давая при этом возможность новой смене заявить о себе; из группы Волдыря на воле уцелело всего несколько человек, кое-кого смогли посадить, но на Кирпича так и не вышли, хотя именно он-то и мстил за друга и брата, мстил жестоко и не-умолимо. Его путь закончился двумя годами позже – глупое воспаление легких сожрало его в десять дней, оставив на казенных больничных простынях пожелтевшее от жара, иссушен-ное, но все равно мощное, тело. К тому времени он оставил все дела, женился, родил двой-ню, любил ходить на бои без правил на Новом Арбате, отчаянно играл в пейнтбол, держал звериные фермы и две небольшие пошивочные фабрики. На охоте, при минус двадцать два, Кирпатого в одиночку угораздило по грудь провалиться в заснеженный ручей и, когда друзья привезли его домой, он уже был наполовину замерзшим.

Серега Комаров, тот самый парень, который пытался удержать своего друга на фут-боле, чтобы не дать ему уйти с решающей для сборной игры, вернулся домой часу в пятом ночи проспиртованный, опустошенный и до черта усталый. Он едва стащил с ног раскисшие от близко подступившей зимы, с перепадами тепла и холода, «Salamander», кое-как стянул облитую пивом и водкой темно-синюю «Helly Hansen» и бросил мятый и перепачканный триколор. Он плохо помнил, как добрался в свое Коровино, что с ним было и с кем он пил по пути из Лужи, но хорошо знал, что Россия опять пролетела мимо Европы, и знание это уже шестой час терзало его душу. На кухне он в миксере смешал пол-литра молока, два яйца, не-много панировочных сухарей и щепотку пряностей, выпил залпом из пивной кружке из Пар-дубице, шумно глотая всем горлом немудреный гоголь-моголь, сытно икнул и пошел спать. По пути Серега завернул в туалет и, когда гасил свет, заметил лежавший флаг – он поднял его, стряхнул и аккуратно повесил на вешалку, бережно проведя рукой; флаг у Сереги был знатный, в своем роде уникальный – на нем расписалась почти вся сборная Франции во гла-ве с Зиданом после победы над россиянами в Лужниках, случившейся почти ровно год назад.
Тогда они с ребятами до полтретьего ночи торчали под «Софителем», уже не надеясь на встречу, но все-таки дождались: французы по одному, по два выходили из отеля, толпи-лись под козырьком, иногда о чем-то переговариваясь. Пообщаться с ними толком не уда-лось - английский у французов был явно не в чести, немецкий, на котором Комаров говорил, похоже, они знали еще хуже; Серега поговорил с Зизу, Трезеге и Лама, а потом вытащил из пакета флаг, которым несколько часов назад неугомонно размахивал, и черный маркер и по-просил расписаться. Его приятели – кто мог – спрашивали разное у французов, чем-то меня-лись, но те стали вскоре потихоньку разъезжаться: Зидан и еще кто-то с ним уехали на крас-ной «шестерке», специально заехавшей, вскоре и другие подались в центр - развлекаться.
Потом Сереге часто предлагали поменять или продать раритет, но он никому не усту-пал свое сокровище и страшно им гордился, беря на матчи любимого ЦСКА…
Утром он ушел на работу, внутренне содрогаясь оттого, что придется еще раз пере-жить вчерашнее: мужики в метро были хмурые, с красноватыми глазами, большей частию молчали, а если и говорили, то натужно, с хрипом; запах воскресного несчастья делал поне-дельник совсем тяжелым, «СЭ» белел в руках у многих расстрельным списком, безнадежно и скорбно, на работе было то же самое.
Его бабушка, Лидия Егоровна, по утру затеяла стирку, прошла по квартире, собрала грязное белье, рубашки, футболки, носки и приметила в коридоре расхристанный флаг. Ог-лядев его всевозможные пятна и разводы, какие-то темные, словно от сажи, непонятные зна-ки и закорючки, она с легким сердцем поместила флаг в «Ariston», заранее радуясь приятно-му подарку, который сделает внуку. Через час она держала в руках абсолютно чистый отгла-женный флаг, который, казалось, загородил собою половину ее маленькой комнаты и горде-ливо сиял в свете четырехрожковой чехословацкой люстры и был готов к новым испытани-ям.