Плохой парень и его женщины

Опубликовано: журнал "Наша улица" №158 (1) январь 2013


1.
В прошлую субботу я проснулась от телефонного звонка. На часах было 12:12, и я машинально загадала желание: только бы не мама с ее занудливыми нравоучениями. Душе хотелось полноценного выходного дня.
Переутомление сказалось-таки. Накануне, ощутив под боком  диван, я скатилась в сон, как будто меня выключили из розетки. И снилось мне – как сейчас помню – что я ищу Альфреда. Зачем, не помню. Тем не менее, всю ночь  я последовательно обзванивала общих знакомых, больницы, морги и даже спецприемник для бомжей… Под утро я проснулась, выкурила сигарету на кухне, выпила чашку чая с лимоном, прилегла, чтобы еще покемарить полчасика – и все, день пошел  псу под хвост. Хотя на что, вернее, на кого я бы его потратила, свой выходной?
Я – трудоголик, девушка пост-бальзаковского возраста, худая и стриженная, как мальчик-подросток. Редкий тип умной блондинки. В том смысле, что у меня высокий IQ. О житейском уме, конечно, речи не идет. Наоборот, в этом плане я – непроходимая дура. Так считает моя мама. А мама – страшный человек: она практически никогда не ошибается.
Я – одиночка по натуре, и поэтому живу одна. Даже кот, единственная близкая душа, и тот издох от старости.
Мне редко звонят по утрам в выходные дни.
 
Еще полусонная, я сняла трубку и сказала: «Алле!» таким тоном, что всякому стало бы  ясно: позвонили не вовремя.
– Алле, – сказал Альфред, и меня выкинуло из сна, как пластиковую пробку от шампанского – из горлышка. Не успела я переварить случившееся  и  осознать взаимосвязь моего сна с его звонком, как Альфред проговорил, как всегда,  канючливо, пропуская такую формальность, как «здрассте»:
– Кирюш, одолжи мне денег. Ей-Богу, совсем  на мели…
– Сколько тебе нужно? – спросила я. Спросила на автомате, забыв, что получу свой гонорар не раньше вторника, а в холодильнике, помимо засохшего куска колбасы, сияет снежно-белая равнина, «символ  фригидности  и  умирания», пахнущая льдом и операционной, еще чем-то неидентифицируемым, но только  не пищей.
– Ну… дай, сколько сможешь, – просительно промямлил он.
– Дам пару тысяч, – быстро прикинув в уме,  вынесла я вердикт. Я слышала, как он в трубке просиял: рассчитывал на меньшее. И пожалела, что назвала такую большую сумму.
– Спасибо, Кирюш! Слушай, я звоню из автомата. Давай быстрей: куда и когда мне подъехать?
– К метро Автово. Часам к четырем, не раньше.
– Увидимся. Целую, – он повесил трубку.

…и монотонные «пик-пик-пик», бесплотные фрикции, совершаемые бесконечностью с конечным отрезком времени-пространства, аккуратно  разрезали наш  диалог. Я сварила себе кофе, села в любимое кресло, и, болтая ногой, поплыла  в воспоминания.
Альфред.
Я и Альфред.
Дашка Солнцева, я и Альфред…

Дашка. Она была  всегда. С детства. В одном районе, под одними дворовыми звездами восходила наша заря.
Пафосно, нужно  не так. 
Мы учились в одной школе, а до этого были в одном детском саду, но вот там я ее совсем не помню. Всех помню, а ее – нет. В яслях она болела скарлатиной и гепатитом, а в младшей группе  заболела лейкемией, и снова появилась только в старшей. Ее вылечили, но с тех пор она болела бесконечными простудами: был подорван иммунитет.
В первом классе: Дашка на тоненьких ножках, об руку с десятиклассником, бежит по кругу, трясет колокольчиком, дает первый звонок. Огромные банты, полностью сожравшие два постыдных тощих хвостика.
Седьмой класс. Мы болтаемся после школы, едим мороженое в желтой глазури из отвратительного маргарина (а казалось – неземное лакомство!), по пять порций, не меньше, потом идем шататься в Дом пионеров. Почему-то воображаем, что находимся в будущем. Там широкие коридоры,  плитки на полу в шахматном порядке, окно с витражом. И злая уборщица, она постоянно нас гоняла, а мы наделили ее ролью космического пирата. И Дашка была – не Дашка,  а Алиса Селезнева, а я – ее верная подруга Юлька.
Дома мы рисовали комиксы и играли в «точки».  Для тех, кто не знает: игра захватывающая, бесконечная, где нужно было окружить территорию противника, используя стратегии – у нас были «империи точек», выстроенные на огромных листах «масштабной бумаги» для черчения.
Интересно, чертят ли что-нибудь сейчас? Или компьютеризация  отменила эти густоклетчатые листы плакатного  размера, и школьникам не на чем играть в точки? Играет ли кто-нибудь еще в эту игру?
Я проигрывала. А когда с треском выиграла однажды у Дашки, игры в точки прекратились так же внезапно, как и начались.
Наступил мучительнейший подростковый возраст. Мы страдали от прыщей. Блеклое личико моей подруги было стянуто какой-то красной коркой, которую она отчаянно терла вонючим дешевым одеколоном. Она часто болела, и я подтягивала ее по всем предметам. Дашка схватывала все на лету: она была  сообразительней меня раз в сто.
У нее у первой и пробудился интерес к пацанам. Лет в тринадцать Дашка бросила собирать марки и приобрела новое хобби: в школе и клубах, в общественных туалетах она переписывала со стен и столов телефоны мальчиков, накарябанные авторучкой или вырезанные перочинным ножиком, а потом звонила им, заводила знакомства и назначала свидания. Дашка хотела, чтобы у нее был свой мальчик.  Обогнать всех одноклассниц, заиметь мальчика. Чтоб все завидовали.
У меня в этот период тоже сменилось хобби. Я, как и Дашка,  выбросила  марки и начала… писать  стихи.  В те годы они были довольно слабыми. Мой пятистопный ямб хромал на все свои пять стоп (если перефразировать Анатоля Франса; впрочем, та одноклассница, которая додумалась до подобного каламбура, никогда в жизни Франса не читала). 
Я не воспринимала критики. Ссорилась всерьез и навсегда с каждым, кто не восторгался моими  «шедеврами».
Юношеские годы. Мы таскались с Дашкой Солнцевой на богемные тусовки. Писали диплом. Мой. О психопатиях у художников и музыкантов. А она хотела быть художницей. Ее легкие руки с детства творили красоту из таких мелочей, как моток шерсти, или  лист бумаги, краски и горсточка крупы; двадцать пестрых шарфов на голом теле – Сашка ее тогда такой сфотографировал.
После Сашки нас и развела жизнь. А свела только через три года.

Как сейчас, помню этот день. Выхожу из Дома Книги, пытаясь застегнуть плотно набитую сумку через плечо. Слышу окрик. Кручу головой, как галка на проводе. Замираю с довольно глупым выражением на лице (так и вижу себя со стороны).  Шок.
– Привет, – до слез знакомая прыщавая мордашка радостно щурится на солнце. – Что, не узнала?
– Дашка, ты? Я тебя искала, я… – захлебываюсь эмоциями.
– Видела твои публикации, здорово. Помнишь, ты как-то сказала: вот в этом журнале будут мои стихи. Я покупала все номера. Здорово.
– А ты?
– Я замужем, ребенок. Сын.
– У тебя – сын? А как же… Ты поступила…
– Нет. Я бросила. В нашей стране имеет смысл быть только юристом. Мишка подрастет, буду пытаться в аспирантуру.
Мы пьем пиво в кафе «Рассана». Нам по двадцать пять.
– Дашка, куда же ты пропала… Я тебя искала, чуть не  сошла с ума…
– Я искал тебя здесь и там, и думал, свихнусь, – еще и поддразнивает. – Это было нужно, пойми.  Для роста, твоего и моего.
– Это было жестоко.
– Это было необходимо, – она смотрит мне в глаза,  тепло и влажно, и между нами – три года разлуки и бесконечное непонимание.

…Позже я узнала, что ее муж Вадим был врачом в той психиатрической лечебнице, куда она попала после суицидальной попытки, а вены она порезала после того, как Сашка ее бросил. Узнала, что Дашка пожизненно на антидепрессантах. Что ей запрещали рожать. Она и Вадику сообщила, когда было уже больше четырех месяцев. В чем и проявилась ее воля, почти запредельная. Возможно, растущий живот до определенного срока и можно скрывать (от мужа, однако?). Но токсикоз…

Мы опять стали близкими подругами. А, впрочем, были ими всегда.
Она преподавала в каком-то институтишке, переделанном из технаря, за копейки. Я за те же копейки консультировала женщин с психологическими проблемами, но не сумела стать пророком в своем отечестве для Дашки.
Осень уже двадцать седьмой раз с момента нашего нашептывала лирические мелодии, навевала нежные ароматы увядания и разбрасывала свои аляповатые платочки по аллейкам, застилая лоскутными одеялами пригородные леса, когда кризис дал о себе знать. Прежде зрел где-то глубоко, и, наконец, вызрел, приобретя очертания уродливого нарыва. 
Солнечные зайчики прыгали по лужам с разбегающимися морщинками ряби. Мы прогуливались вдвоем, курили и разговаривали. Точнее, я ее допрашивала, а она угрюмо отмалчивалась, ненавидя меня за расспросы, но на хрен не посылала.
– Как семья? – спрашиваю я.
– Болел Мишка, позавчера пошел в садик, –  и тишина.
Отвернулась, ищет в сумочке зажигалку.
– А с Вадимом у вас все в порядке?
–  Все, – прикуривает сигарету от сигареты. Она очень много курила в этот период.
– Что с тобой происходит?
– А с тобой? – взрывается. – Нехватка личной жизни? Лезешь в мою?
Я молчу. А что на это ответишь?
Я ведь знала уже, чувствовала всеми фибрами своей «поэтической натуры», что у нее там далеко не все в порядке.  Но всякий раз – «нормально, ничего, все как у всех»… Что значит – «как у всех»? У тебя – и вдруг «как у всех»?
А она злилась на меня, глаза становились, как щелочки. Скрытная стала. Вот, значит, как. Скрывала  от меня  все, что там делалось у них за железной дверью – на кухне, в супружеской спальне… Да только меня ли ей было обмануть. Я-то уже видела, что она несчастлива, но ничего не могла с этим поделать.

В этот период нашей жизни я вращалась в той же тусовке, что и в студенческие годы. Правда, состав претерпел изменения: одни ушли, другие пришли, так что мало осталось ребят, которые помнили Дашку, ее неудачную попытку поступить в Мухинское училище и не менее неудачный роман с Сашкой. Сам Сашка, как я слышала, уже давно сгинул, по наиболее убедительной версии – скончался от передозировки. Дашка не расспрашивала о нем, а я не спешила делиться новостями, не желая травмировать подругу, которой и так досталось в жизни.
Она редко выбиралась из дома. Мои приключения на любовном фронте вызывали у нее, как выразилась сама Дашка, «белую зависть». Впрочем, в психологическом сообществе нам разъяснили раз и навсегда, что зависть не  бывает «белой»; это чувство всегда разрушительно, и нужно иметь определенное мужество для того, чтобы сознаться в нем. 
Дашка завидовала не моим бойфрендам, а моей жизни. Потому что я была свободна, а она – нет.

Память моя не зафиксировала момента, когда появился Альфред.  Откуда он возник среди нас, в какофонии живой музыки и иного шума, производимого людьми, среди сигаретного дыма и аппетитных ароматов бистро, тоже было непонятно – скорее всего, его кто-то привел с собой. Он много лет колесил по странам ближнего зарубежья, путешествуя автостопом и пробавляясь случайными заработками. Кормили его руки, которыми он умел делать любую работу, а также женщины, которые его любили.
Альфред был талантлив. Он писал стихи и немного прозу. Писал хорошо, это понимали даже люди, далекие от творчества.  Но, поскольку он не имел денег ни на раскрутку, ни на публикации за свой счет, то читал его лишь узкий круг.  Жаль.
Интеллектуал – недоучка, потрепанный жизнью, вот каким он пришел к  нам. Потасканный, огрубевший, циничный, Альфред был окружен, как облачком экзотических духов, флером улиц и подворотен, где ему частенько приходилось ночевать. Его дубленая кожа, без единой морщинки, как у двадцатилетнего, впитала не только запахи южных морей и ветров Кольского полуострова, но и ароматы подвалов и квартир недостроенных домов, которые ему сдавали за ничтожную плату  местные бомжи и гастрарбайтеры из средней Азии. 
Альфред заметно выбивался даже из нашей нормы, которая, в свою очередь, являлась резким отклонением от общей нормы.
Он  возник в кафе за нашим столиком, справа от меня. Мне сразу стало не по себе. Если говорить штампами, было в его наружности что-то «демоническое». Наверное, глаза – черные, змеиные. Они мне не понравились. Как и сам Альфред. Наглый, бесцеремонный. Он втиснулся на то место, которое предназначалось для моего парня, Левки Шустова. 
– Это место занято, – сказала я. Наглый субъект не отреагировал. Смотрел на меня ироничным и «раздевающим» взглядом.
Я не помню, о чем был наш диалог, но запомнилась его первая фраза: яхочубытьстобой, невнятная и нелепая, как и само его появление среди нас, и, кажется, в ответ я  далеко его послала.
А потом все напились, и мы бежали под дождем к метро, мой друг тянул меня за руку вправо, а Альфред – влево, я хохотала, как сумасшедшая, и все время трясла левой рукой, пытаясь освободиться от Альфреда.
Выдернул меня Левка. Выдернул из тисков и увел, и полгода я не видела и не вспоминала Альфреда.
Потом, уже по прошествии времени, когда он угнездился среди нас, как мухомор на цветущей лужайке, я возненавидела Альфреда и отказалась его читать. Я дерзила ему,  принижая его в настоящем и  уничтожая в будущем, а он, без зазрения совести, издевался над моими скромными литературными опусами. Друзья посмеивались над нами, не принимая ничьей стороны.  Альфред уже стал своим, пусть скандальным и эпатажным, но неизменным участником всех сборищ, и его мнение, высказываемое крайне редко (чаще мы слышали из его угла высокомерно-пренебрежительное «без комментариев!»), в тусовке имело вес.
Так мы и жили, пикируясь, плюясь ядом, вызывая смешки и переглядывания друзей. Наша проблема обоюдного влечения и отталкивания стала постоянной темой их шуток.

– Я хочу ****ануть, – заявила Дашка, загадочно улыбнувшись половинкой губ.
Я чуть  не поперхнулась. Кофе расплескался по столу, образуя кляксы в форме экзотических зверушек. Я разглядывала кофейных собачек,  жирафов и птиц, а сердце подпрыгнуло от радости. Я давно ждала этой минуты.
– Мне кажется, что это – не твое, – произнесла я равнодушно.
Она была слишком правильной, Дашка. Существовала в своем игрушечном мирке… построенном на крови и сумасшествии. Я знала, что этот мир дался ей дорогой ценой. Но как мне хотелось иногда тряхнуть изо всех сил этот карточный домик, чтобы он распался на бессмысленные кусочки картона, и все тузы, короли и дамы спикировали на пол, улеглись, как давешние листья наших осенних прогулок, пестрым ковриком.   
У меня в тот период была попытка построить семью. Я жила с мужчиной постарше, каких-нибудь полгода, не вечность. И он уже дулся на мои поздние приходы, впрочем, быстро оттаивая и из самосохранения делая вид, что не замечает ночных звонков и шальных смс, летающих над импровизированным семейным гнездышком и бомбящих его редкими (пока еще) снарядами.
– Может быть,  не мое. Но я хочу, чтобы ты кого-нибудь мне нашла.
– Блондина? Шатена? – подхватила я игру, которая игрой вовсе не была, но надо же было делать вид, что все нормально, и мы не ходим по краю пропасти.
– Я серьезно. Я хочу переспать с мужчиной.
– Иди домой – тебя там Вадик ждет…
– Кирка, – Даша устремила прямо в меня свои светлые, пронзительные глаза, в которых уже не оставалось ни тени улыбки. – Я не шучу. Это  сложно, но я хочу что-то изменить. Чтобы… чтобы он проснулся, что ли… И чтобы я перестала чувствовать себя такой… мертвой. Мне нужно сделать что-то из ряда вон выходящее. Но ты учти, и предупреди этого своего знакомого, которого пригласишь, что я могу передумать, психануть и убежать. Так, скорее всего, и будет.

И она закурила, а я задумчиво почесала макушку.
В моем окружении не было мужчин по вызову, а также праздношатающихся молодых людей, готовых прибежать, по моему свистку,  на свидание с совершенно незнакомой девушкой, как только у нее появится свободное время. 
Прошло несколько дней, и Дашка, казалось, начисто забыла о нашем разговоре.

Однажды мы с компанией сидели в клубе, и вдруг кто-то стал буянить. Поэт-скандалист, который только что развелся со своей женой. Поскольку  полученная травма укоренила его в женоненавистничестве, а я оказалась за столом единственной женщиной, его язвительные шпильки жалили меня весь вечер и разбивались о стену отчужденности.
Меня не волновали проблемы поэта-скандалиста. На тот момент меня волновал только мой бойфренд, респектабельный сорокапятилетний мальчик из Германии, готовый на все. Причем «все» понималось буквально, в том числе – купить кольцо с бриллиантом, билет на Багамы, иномарку и отдельную квартиру, а то и целый этаж фешенебельного дома в центре Мюнхена, с мягким плюшевым ковром в тридцатиметровой спальне, лишь бы только по этому ковру ежедневно прогуливались мои босые ножки сорокового размера…

…Я вздыхаю, пью свой остывший кофе и, вынув из тостера пережженное коричневое нечто, с кислой миной кидаю «это» в мусорный мешок. За свою сознательную жизнь я не научилась готовить даже тосты.

…и, конечно, как и следовало ожидать, вечер чуть не закончился трагически.
Я повернула голову вовремя. Прямо в меня летела кружка с пивом.
Это было поразительное зрелище. Кружка летела, как в замедленной видеосъемке, вращаясь вокруг своей оси, и пиво толчками выплескивалось через край.
Я не успела даже осознать, что это поэт-скандалист, упившись до бесчувствия, метнул в меня кружку пива; не успела испугаться, что сейчас кружка впишется в мой череп, и он расколется. Прошла какая-то доля секунды, и я уже лежала под столом, и Альфред прижимал мою голову к полу, и лужица пива растекалась под нами, а весь пол был усыпан осколками. И визжала официантка, вызывая охрану.
Все это, конечно, было плохо, но, самое главное, я была жива. А могли ведь быть и другие варианты.
Пока я в туалете приводила себя в порядок, Альфред на улице разбирался с поэтом-скандалистом, потом – с охранником, потом сажал присмиревшего скандалиста в машину и называл водителю его адрес. Он встретил меня у входа, взял под руку, и мы молча пошли по улице, распространяя отвратительный запах  пива. О том, чтобы сесть в таком виде в такси, не могло быть и речи.
Потом мы ехали в метро, вышли на одной станции, Альфред взял нам еще по банке «Невского», мы закурили его помятый «Альянс», вытащенный из кармана не менее помятых брюк, и завершили вечер за мусорными бачками. Не помню, о чем мы час проговорили. Но не ругались, это точно.
Когда я собралась домой, он сказал: скучно вот так расходиться по домам, и я спросила: а что бы его повеселило?
–  Скорый секс в обоссанном  парадном, – быстро ответил он. И добавил: – Шутка.
Мы засмеялись, и ржали, как обдолбанные, минут двадцать. А потом я сказала:
–  Ладно, я пошла.
– Ты кое-что забыла, – нахмурился Альфред.
– Что? – я остановилась.
– Реплику.
– Какую же?
– Альфред, детка, спасибо за то, что ты спас мне жизнь! – картинно произнес он, и я опять рассмеялась.
А он молчал и курил свой «Альянс», дожидаясь, пока я отсмеюсь, а затем произнес:
– Кстати, тебе не кажется, что мы стоим именно в том месте, где все целуются?
– Да?  Мы стоим за мусорными бачками. Никогда не целовалась…
Я запнулась, а потом промычала что-то вроде: никогда не целовалась с бездомным и нищим парнем за мусорными бачками.
Он был бездомным и нищим плохим парнем, несмотря на то, что в этот  вечер на нем была безупречно белая футболка. Еще я подумала, что его костюм всегда измят, из-за ночевок в неподходящих местах, но при этом от  Альфреда никогда не пахнет потом. И это было последнее, что я успела подумать, потому что мы вдруг шагнули друг к другу и поцеловались.
Меня дома ждал респектабельный мужчина, без пяти минут муж, немец из Мюнхена, с готовым ужином, а я целовалась за мусорными бачками с нищим и бездомным парнем, человеком ниоткуда, и это было так же естественно и приятно, как, по сути своей, дико и нелепо.
А потом он помчался на метро, чтобы успеть до закрытия, он ехал к бабе, у которой периодически жил, когда податься больше было некуда. А я пошла домой, и в собственном дворе, закрывающемся на шлагбаум и оснащенном видеокамерами, меня избили два малолетних гопника, наркомана, и отняли дорогущую замшевую сумку, где были документы и деньги, пятьсот евро. И в сумеречном сознании только мелькнула шизофреническая догадка: видимо, их нанял не кто иной, как мой друг Дитрих, чтобы меня проучить за плохое поведение.
Мне хотелось верить, что это так. Я  должна была понести наказание, и оно последовало незамедлительно.

Прошло  полгода. Однажды вечером неожиданно позвонил Альфред. Было поздно, я уже почти засыпала.
– Привет, Кирюш, – произнес он заискивающе, – Я тебя не отвлекаю?
– Да…  в общем, нет, – непонятно почему, сказала я, презирая себя за мягкотелость.
Я думала, что Альфред попросит денег. Что же еще?
– У меня завелось немного деньжат, – проговорил он неожиданно. – И есть настроение куда-нибудь сходить, да компании нет…
– Ты меня приглашаешь? – искренне удивилась я.
– А ты придешь?
Я помолчала, не зная, что ответить. Его молчание было просительным.  Повисла неловкая пауза.
Я вертела в руке телефонную трубку и чувствовала себя в этой паузе неуютно.
Дитриха уже не было на моем горизонте. Альфред оставался в сознании все тем же чудовищем, только теперь еще опасным для жизни. Как потенциальный любовник для Дашки, он вообще не лез ни в какие ворота, но…
– Приду, – неожиданно согласилась  я, –  но только с подругой.
– С подругой? – заинтересовался Альфред. – А она как, ничего?
И ждал ответа, дыша в телефонную трубку, возможно, представляя «быстрый секс втроем в обоссанном парадном».
Наглый  кобелина, подумала я без симпатии.
Как раз то, чего Дашке и нужно.

2.
День с самого утра был облачный, а потом прояснился. Тучи расползлись, образовав неряшливую бахрому, посреди которой  висел белый солнечный диск, заставлявший нас жмуриться, как слепых котят. Нас – это меня, Дашку Солнцеву и Альфреда, сидящих  в открытом шалмане на берегу реки в одном из питерских ближних пригородов и поедавших шашлыки из баранины с пивом «Балтика №7». Над нашим столиком не было навеса, у нас не имелось при себе головных уборов. И, невзирая на ранний май, я воображала, что пригород со столиками и улыбчивым кавказцем,  суетившимся у мангала, переместился куда-нибудь в пустыню Каракумы, где нам всем и предстоит скончаться от солнечного удара, не доев свои шашлыки.
У Дашки не было аппетита.  Скучная и замкнутая, она ковыряла вилкой  картофель фри, почти не притрагиваясь к мясу. По ее напряженной позе и кислому выражению лица можно было сделать вывод: я напрасно притащила ее с собой на встречу со своим приятелем, он ей нисколечко не нравится, и выходной  день потрачен зря.
Дашкин взгляд переместился куда-то вбок. Проследив его, я увидела мутную реку, по которой мимо нас проплывало бревно. А вот и еще одно, и еще – внезапно перед глазами заколыхался целый плот связанных между собой брёвен. Кто-то сплавлял  древесину по тихой речке. А вокруг плавал всяких сор, который некультурные жители пригорода кидали в воду. Но все равно Нева во много раз грязнее. Я отвела взгляд от воды и вернулась к своему шашлыку.
Странно, в тот день никто из нас, людей в общем-то ярких, не стремился играть роль массовика-затейника. Альфред был вообще занят своими мыслями и не обращал на нас с Дашкой особого внимания.   Молчание затягивалось. Я уже подыскивала какие-нибудь дежурные слова, чтобы разбить эту тишину,  как мой мобильник решил проблему за меня, разразившись увертюрой из «The Phantom of the Opera». Я подхватила сумочку, другой рукой роясь в ее недрах в поисках телефона, и выскочила из-за стола, оставив Альфреда и Дашку одних. Звонок был деловым и требовал сосредоточенного пятиминутного разговора, без посторонних ушей.
Когда я вернулась к нашему столику, Альфред и Дашка о чем-то негромко переговаривались, сблизив головы и развернув свои стулья так, что, сев на своё место, я автоматически оказывалась в изоляции. На столе  появился графинчик коньяка и три коньячных фужера, грязные тарелки были унесены, как и соусница, и на ее месте  красовалась ваза с фруктами.
Услышав или почувствовав, что я села за стол, они оба оглянулись, смолкли и вернули стульям и телам первоначальное положение. Физиономия  Альфреда выглядела заметно оживленной, в отличие от Дашки, по нейтральному выражению лица которой я ничего не могла сказать о ее ощущениях и о том, стало ли ей комфортнее.
– Я решил, что стоит повысить градус, а то вы, девчонки, у меня совсем засохли, – приветливо произнес Альфред, и его рука тут же легла на моё  голое колено. – Долго же ты  там трепалась, кисуля, мы с Дашей успели соскучиться...
– Что-то не заметно, чтобы вы скучали – парировала я, не сумев, однако придать тону той доли игривости, которая предполагалась. Альфред расхохотался, запрокинув голову. Дашка смотрела вдаль все с тем же отстраненным, нейтральным выражением лица. Я убрала руку Альфреда со своего колена и переложила на Дашкино. Она скользнула взглядом в мою сторону, но не двинулась с места. Альфред посидел так несколько секунд и убрал руку.
Мы выпили, и тут же все, что замерло и плавилось вокруг нас, как будто пришло в движение, Сразу стало легче дышать. Даже солнце (блин, пить коньяк на такой жаре, хотя Бог с ним, пошло всё на фиг, прокручивалось в моей голове)  уже не раздражало и не так жгло темя, а впрочем, и сам день клонился к закату. Через некоторое время спасительная прохлада придет в маленький пригород и оживит нашу троицу.
Спустя полчаса мы с Дашкой, подперев ладонями подбородки, слушали Альфреда, уже изрядно «поплыв».
– Гораций, – говорил Альфред, – был не только величайшим из живших во все времена поэтов, но и обласканным Фортуной, как никто другой. И он отчетливо видел, что на земле после него будут жить тысячи  поэтов – нищих, гонимых, почти сумасшедших – которые будут страдать.  «Нет, весь я не умру», – убеждение Горация в отношении того, что поэт бессмертен. И он всегда и всем говорил: посмотрите, вот идет Поэт, уступите ему дорогу, потому что он – намного круче, чем вы все, вместе взятые. Вы издохните, а поэт – он бессмертен.
Дашка слушала, задумчиво смотрела в «туманную даль», и что она там видела, мне было пока еще не известно.
– Красиво излагаешь, – похвалила я, выдергивая из вазы с фруктами кисть винограда  и  выкусывая из нее ягоды.
– Тебе интересно? – повернулся он ко мне. Змеиные глаза, хищное животное.
Но, черт побери, какое все-таки притягательное животное…
– Нет, – произнесла я равнодушно, – но старания твои оценены по заслугам.
Мне злило, что он так хорохорится перед Дашкой, я же видела насквозь все эти его ужимки: игру колец змеиной плоти, рассчитанные броски… тактика ожидания: подползти поближе, делая вид, что не замечаешь жертву, стараясь не смутить ее своим пронзительным  змеиным взглядом… до поры до времени…   
Я понимала, что Дашка никогда не поведется на такую дешевку, как Альфред. Его вкрадчивый голос, томный взгляд, стихи и разглагольствования о Горации могли произвести впечатление разве что на каких-нибудь лохушек, молоденьких студенток филфака, известных своим легкомысленным поведением. Но только  не на меня, не на Дашку. 
– Какие старания? – Альфред пожал плечами, и его взгляд, обращенный ко мне, вдруг сделался холодным и мутным, как вода в реке, протекающей мимо нас с полным равнодушием к происходящему здесь, на берегу.– Тебя злит, кисуля, что ты меня больше не интересуешь?
– Вот как, – я попробовала улыбнуться, но полноценной улыбки не вышло.– Что это, хорошая мина при плохой игре?
– Блин, какая ты тупая. Кисуля, я к тебе охладел. Мне понравилась твоя подруга. Ты довольна? – и Альфред, опять улыбнувшись мне змеиной улыбкой, повернулся к Дашке и положил ей руку на плечо.
– Мне пора идти, – вдруг неожиданно произнесла Дашка, вставая.
– Я тебя провожу, – сказал Альфред и тоже поднялся с места. – Эй! Дайте нам счёт! – крикнул он, доставая из кармана кипу мятых денег.  Бумажника у него не было.
Мне казалось, что весь этот мир, еще полчаса назад солнечный, ослепительный, повернулся ко мне спиной. Это было обидно и несправедливо. Странно, впервые в жизни мне не хотелось, чтобы Альфред уходил. Вернее, я не хотела, чтобы он ушел с Дашкой. Я должна была этому помешать.
 
Когда мы были школьницами, в предвыпускном классе, Дашка  однажды явилась ко мне ночевать.
Мой дом нельзя было назвать тем домом, где всегда рады гостям из числа моих друзей. Скорее наоборот. Например, моих парней папа имел обыкновение спускать с лестницы (поэтому я и оставалась девственницей, пока он был жив). Но Дашку мои родители, если не обожали, то, по крайней мере, не торопились выставить за дверь. Она была единственной подругой, которая могла вот так прийти и остаться ночевать.
Дашкина мама, работавшая медсестрой, несчастная баба тяжелой и запутанной судьбы, свою старшую дочь не особо любила. Однажды она призналась: «Пойми, Дашуня, твоих братиков и сестричек я рожала от любимых мужчин, а тебя – не знаю, от кого». Тем не менее, она выхаживала заболевшую в детстве Дашку, как любая нормальная мать выхаживает горячо любимого ребенка. Что, безусловно, делает честь Дашкиной матери и многое  ей прощает.
Но далеко не все.
Последний гражданский муж Дашкиной матери, таксист, отец маленького братика Ванечки, всячески демонстрировал, что хочет стать  хорошим отцом многодетного семейства. Это распространялось и на Дашку, подросшую настолько, что, несмотря на прыщавую мордочку, на нее оборачивались мужики. У меня и в 35 лет не завелось таких форм, коими моя подруга могла щегольнуть в пятнадцать…
Так вот, Дашка пришла к нам пятничным вечером, когда мы уже ужинали, и мама пригласила ее за стол. Дашка помотала головой, сказала, что уже ужинала, и попросила разрешения подождать меня в моей комнате.
Наскоро заглотив ужин и выпив чай, я помчалась к своей лучшей подруге.
Дашка лежала на моей разобранной постели, которую она сама аккуратно расстелила, лицом к стене. Ее джинсы и кофточка висели на стуле. На ней были только лифчик и хабэшные трусы. Со спины она казалась спящей, и только иногда судорожно вздрагивали острые плечи, усеянные прыщиками. Подойдя ближе, я заметила, что на Дашкиной шее темнеют следы, похожие на кровоподтеки. Такой же синяк красовался и на ее бедре. Одна лямка лифчика, правая, была оторвана и беспомощно лежала на подушке.
– У твоих предков есть выпить? – вдруг тихо спросила Дашка, не оборачиваясь.
– Сейчас…  они пойдут подышать воздухом, посмотрю в серванте, –   тупо отвечала я, предчувствуя, что случилось нечто из ряда вон выходящее, ужасное. –  Даша, а что…
– Заткнись, – ее голос был резче, но и глубже обычного, –  слышь, Кир, а  твой папа курит?
– Нет, но… они выйдут, и я схожу к Валерке, в тридцать седьмую, у него стрельну…
– Спасибо. А теперь сделай мне чаю, – приказала Дашка. Я опрометью бросилась на кухню.
Я приготовила ей крепкого чаю. Потом стрельнула пару сигарет у соседа Валерки (алкоголя в нашем доме не водилось, и Дашка сама знала об этом прекрасно), и мы покурили в форточку, причем Дашка круто затягивалась, выпуская дым колечками, а меня сразу замутило, но я не подала вида и мужественно домусолила сигарету до самого фильтра.  А еще я помню, как  плакала в ту ночь, запершись в ванной, тихонько, чтобы Дашка ничего не услышала. Мне было тоскливо, страшно и больно.
Она так ничего мне не рассказала.
Уже в позднее время, когда все в доме засыпали, позвонила Дашкина мама и спросила, не у нас ли, случайно, Дашка. Я сказала: да, у нас, с ней  все в порядке, и что она уже спит. Дашкина мать говорила со мной каким-то странным, сдавленным голосом, она просила, чтобы Дашка, как проснется, позвонила домой. Я не стала ничего выяснять.
Что-то чужеродное пролегло с того вечера между мною и моей лучшей подругой. Она как будто стала намного взрослее меня, хотя внешне не изменилась ни в чем, практически ни в чем....

Я  вдруг вспомнила эту историю, когда смотрела на нее и Альфреда. В сущности, у них много общего. Оба выросли на улице, и, в отличие от меня, прошли огонь и воду. Они стояли рядом, и заходящее солнце красиво отливало в ее медовых и его иссиня-черных  неухоженных вихрах.
Мне стало реально завидно.
 – Проводи меня в туалет, – выпалила я, обращаясь к Альфреду, и тоже встала. – А ты, – это уже Дашке, – посторожи сумку.
Дашка безмолвно опустилась на своё место и застыла, как умела застывать только она.
Я пошла по берегу реки, не оборачиваясь, зная, что Альфред идет за мной следом.
– Ну что ты злишься? –  услышала я над ухом насмешливый голос.
Мы остановились, и рука Альфреда тяжело легла на мои плечи. Я подняла голову и посмотрела прямо в нахальные глаза. Я не маленького  роста, и все же мне пришлось задрать подбородок вверх. Он взял меня за подбородок  пальцами свободной руки.
– Вот сучка. Ну что мне делать с тобой? – казалось, Альфреда  забавляет происходящее. – Если Дашка тут лишняя, то зачем ты ее привела? И зачем выделывалась, если я тебе нравлюсь?
И Альфред осклабился.
Он не в первый раз обзывал меня сучкой. И не только меня. У Альфреда слово «сучка» было чем-то вроде второго женского имени, и надо было слышать, как он его произносил. Но если в предыдущие разы меня это бесило и оскорбляло, и я ставила наглого типа на место, то сейчас камешек достиг своей цели.
Мои ноги стали ватными, и перед внутренним взглядом воскресли  помойные баки, молчаливые свидетели нашего пьяного поцелуя полугодичной давности.
– Сам ты выделываешься. Меня бесит, как ты на нее смотришь, – объяснила я,  запуская пятерню в его черную, почти негритянскую, гриву.
– Прости. Твоя подруга не при делах. Я, наверное, слишком сильно хочу тебя трахнуть.
– Тогда подожди, пока звезды сойдутся, – ответила я, и, не успел он пробурчать что-то насчет тупых и  медлительных звезд, как мои губы  завершили свой путь к его губам, сомкнувшись на них, как челюсти хищника – на горле жертвы. Дашка тебя не получит, подумала я, целуя своего заклятого друга, плохого парня, из тех, от которых меня всегда предостерегали родители. 
– Только через мой труп, – промычала я, и он не понял и переспросил, тоже невнятно.
Зато в меру внятный, хотя и слабый голос за нашей спиной заставил нас оторваться друг от друга и замереть, как преступники на месте преступления:
– Мне пора домой. Где тут  ближайшая остановка маршрутки?
Мы стояли, полуобернувшись к Дашке, и рука Альфреда пыталась выпутаться из бретелек моего топа, закрученных крест-накрест, как   хороший капкан. Краем глаза я видела, что вся щека и шея Альфреда усеяна красными точками засосов, и, по тому, как горели мои губы, понимала, что и сама выгляжу не лучше. На блеклом лице Дашки отвращение вытеснило безразличие. Я понимала Дашку. Я и сама себя презирала.
– Твоя сумка, – Дашка швырнула сумку таким жестом, как будто это была дохлая крыса. Затем повернулась и пошла по направлению к шоссе, выдёргивая из песка свои шпильки. Мы последовали за ней, не сразу сообразив, что идем, не разнимая рук.  А когда сообразили, уже поздно было их разнимать.
В этот вечер Альфред провожал меня до дома. Дашка уехала на своей маршрутке, а через пять минут после отъезда позвонила мне и сказала, что я вела себя, как свинья, и что она чувствовала себя лишней, и ей весь день, проведенный с нами, было жутко неуютно.
Я извинилась. Мне самой было не по себе. Я уже и сама не знала, чего хочу.
В моём районе мы с Альфредом еще выпили по баночке пива. Я уже жила не в той шикарной квартире, что полгода назад, с Дитрихом, а в тривиальной обшарпанной «брежневке» в Автово, где базируюсь по сей день. 
Альфред допил своё пиво, потоптался  у моего подъезда и ушел, как мне показалось, сконфуженный. И прошел еще месяц до его следующего звонка.

– Привет.
– Привет.
– Как дела?
– Ты, наверное, хочешь…
– Да.
– Где?
Так скомкано выглядел наш следующий диалог, и всего полминуты  понадобилось, чтобы договориться о встрече.
Июльская жара в том году выдалась ядреная. В транспорте удушливо пахло потом, на улицах  под ногами плавился асфальт. Я поехала на работу с ощущением чего-то неординарного, необычного, с замешательством в душе.  Вечером мне предстояла встреча с Альфредом, а я была совершенно к ней не готова. 
Весь последний месяц Альфред не выходил у меня из головы. Мне снилось, что я обнимаю его, касаюсь губами гладкой, как мрамор, щеки – и говорю при этом что-то злое, язвительное, с торжеством наблюдая, как он мрачнеет, сникает. А иногда, представляя, к собственному негодованию, как  мы становимся любовниками, я злилась на себя и начинала бормотать под нос что-то нецензурное, а кровь молотом билась в висках, и сердце проваливалось куда-то, как на американских горках. 
Рабочий день закончился. Я решила выпить немного для храбрости и заглянула в бар...

В результате  встреча чуть не накрылась медным тазом.
Часы уже отстучали назначенное время, и стрелка успела передвинуться на сорок минут вперед, когда в моих размякших мозгах, наконец, тренькнул звоночек напоминания. Альфред!
Бар находился неподалеку от метро Маяковская, где мы должны были встретиться. Шатаясь, я вышла на улицу. Жара, не отступившая даже в вечернее время, подогрела выпитое, и меня так развезло, что пришлось прислониться к водосточной трубе, мучительно определяя направление и справляясь с тахикардией. Наконец, я двинулась нетвердой походкой через  Невский Проспект наискосок, стараясь не отклоняться от намеченной  траектории. И тут же чуть не угодила под иномарку.
– Куда прёшь, сука! – злобный голос какого-то урода отрезвляюще подействовал на расплавленные мозги. Я успела отшатнуться.
Визг тормозов.
Не надо меня убивать.
Этот город пьян и неадекватен. Я расхохоталась и отклонилась немного в сторону.

Меня плющило. 

Машины, попадавшиеся  навстречу, сигналили и проносились дальше. Вероятно, водители думали, что по дороге бредёт  самоубийца. Уже через сотню шагов меня начало заносить то вправо, то влево, и никак не удавалось  идти по прямой линии, хотя я четко ее видела. Она была двойной, и она была начерчена на асфальте, прямо  посреди Невского проспекта. И совершенно не казалось странным, что я двигаюсь по проезжей части улицы. Видимо, в тот момент я плохо  понимала опасность, а может быть, думала, что тоже еду в машине.
 Я решила идти быстрее и побежала. Мне вдруг пришло в больную голову, что самое важное для меня сейчас – увидеть Альфреда. «А девушка пьяна, а девушка созрела» – в голове крутилась песенка, а руки крутили воображаемый руль. Я рулила. Все было супер. Наверное, меня принимали  за сумасшедшую, но, слава Богу, никто не додумался позвонить по «03».
Наконец, я добралась невредимой  до места встречи и увидела рослую фигуру Альфреда, прислоненного к стене в неудобной позе, даже, казалось, приросшего к  ней.
Альфред поднял голову от газеты, которую он, скорее всего, не читал,  и заметил меня. Его обычно прищуренные глаза округлились от удивления. Впервые в жизни он видел меня пьяной.
Раздражение, вызванное ожиданием, еще читалось на его лице,  но  его понемногу вытесняла растерянность. Мы стояли друг напротив друга у входа в метро и молчали. Мы словно впервые увидели друг друга без грима.
Я увидела мужчину, потрепанного и побитого жизнью, но все еще сильного, несломленного. И красивого – блин, он был фантастически, первозданно красив! Настолько, что моё дерзкое от выпивки воображение тут же нарисовало его голым. Настолько, что у меня защемило сердце. Может быть, так происходит (я где-то об этом читала) при столкновении с НАСТОЯЩИМ. Щемит сердце от непереносимого настоящего. Будь то  стихи, цветы или красивая, породистая человеческая особь. Красивый, породистый  мужик, черт побери, которого хочется затащить в постель. Меня тянуло к нему со страшной силой, и я уже не боялась этого полоумного  влечения. Я готова была влюбиться до чертиков, наплевав на все условности, вместе взятые, и пойти за ним куда угодно, даже в грязный, вонючий подвал.
А что увидел Альфред, я не знаю, но впервые в жизни его глаза смотрели на меня без насмешливого пренебрежения, а с веселой заинтересованностью.
– Привет, – сказал он, разбив молчание, и все будто сдвинулось с места. Я без слов шагнула к нему, мы обнялись и поцеловались. Поцелуй был долгим и нежным, в отличие от предыдущих, и он не будоражил, а наоборот, успокаивал.
– Пошли, – наконец,  выдохнула я, оторвавшись от его губ.
– Куда, сучка? – поинтересовался Альфред, ласково вороша мои спутанные волосы.
Вместо ответа я схватила его за руку и потянула за собой.

3.
Я докуриваю сигарету, потягиваюсь и смотрю на часы. Четвертый час – это значит, что пора приводить себя в порядок и выбираться из дома, на встречу с Альфредом. Хотя еще вчера я дала себе клятву, что никакая страшная сила не вытянет меня  на улицу в мой первый за месяц выходной день. Я буду валяться в кровати, щелкать пультом телевизора, расслабляться в ванне с пеной, потягивать пивко – и катись весь мир в тартарары…
 Но старый друг – это святое. Друг нуждающийся, выброшенный на  обочину жизни, позвонивший после долгих месяцев отсутствия на моём горизонте и попросивший в долг, имеет право на то, чтобы я, распрощавшись с субботними планами, помчалась на встречу с ним и отдала свои последние деньги.
Нет, на пиво у нас останется!

…Я стояла под душем, смывая с себя вчерашний день. Альфред на кухне жарил яичницу с гренками. Утро выдалось солнечное и свежее, наступил понедельник, и совершенно не хотелось идти на работу – ни мне, ни ему. Но приходилось идти.
Мы вернулись ко мне под утро, а потом занимались любовью, пока не вырубились.  Собственно, это всё, чем мы занимались последние две недели. Ровно столько продолжалась наша связь, вопреки пессимистичным прогнозам тусовочных приятелей, предрекавших, что «максимум через три дня» я придушу Альфреда во сне подушкой, либо он столкнет меня в Неву с парапета или моста, взбешенный  очередной уничижительной репликой. 
И ровно две недели приятели отдыхали со своим ясновидением, поскольку наши пикировки с Альфредом не только таинственным образом прекратились, но и нечто удивительное возникло между нами, а именно – моё неожиданное и безоговорочное признание его первенства в нашем тандеме, его великодушное и не менее неожиданное стремление опекать меня и наставлять. Разумеется, в том, что касалось литературных исканий.   Ну, и не только… 
– Чем займемся сегодня  вечером? – поинтересовался Альфред. Мы сидели за столом и пили кофе. Утренняя промозглость и первые солнечные лучи входили в кухню через открытое окно, освежая мою чугунную голову, но там все равно не возникало никаких идей. Для того, чтобы снова стать нормальным человеком, мне требовался хотя бы недельный отдых. От Альфреда.
Наша маленькая жизнь вдвоем напоминала сумасшедшее приключение, путешествие через дикие джунгли, экстремальный спуск со скалы – все, что угодно, только не жизнь с мужчиной.
Это было потрясающее время, несмотря на то, что постоянно хотелось спать, и нерешённые проблемы на работе не исчезали, а наоборот, росли, как снежный ком, грозивший раздавить меня и мою карьеру.
– А какие у тебя предложения? – поинтересовалась я, придвигая к   нему сахарницу.
–  Мне кажется, ты совсем забила на свою лучшую подругу, – заметил Альфред. – Ну, бывало ли так, чтобы вы не виделись целых две недели? Она жутко  соскучилась по тебе,  злится и  проклинает «плохого парня», который  отобрал у нее подругу. Я думаю, нам придется ее куда-нибудь вытащить. И сегодня – подходящий вечер.
Я кивнула, раздумывая над предложением Альфреда. Моя рука, размешивавшая в чашке сахар и сливки, замерла с ложечкой на весу. Что-то во всем этом было не то, но что именно,  я не могла определить.
С одной стороны, меня действительно угнетало чувство вины, безотносительно к давнему предательству Дашки, исчезнувшей из моей жизни без предупреждения и надолго. Я не имела права так с ней  поступать. За последние три года не было ни дня, чтобы мы не вспоминали друг о друге,  не обменивались планами на день и рассказами о событиях. Она нуждалась во мне, особенно сейчас, когда ей, по-видимому, было плохо. Дашкина семья трещала по швам, и маленькому Мишке не хватало силенок, чтобы залатать эту трещину. Я же, упиваясь близостью Альфреда, его животным магнетизмом и  литературными дискуссиями, забыла обо всем на свете. Даже о лучшей подруге.
С другой стороны, предложение «вытащить» её  куда-нибудь исходило не от меня, а от Альфреда. И было таким своевременным, таким естественным, что настораживало. Все-таки я неплохо научилась его «читать».
– Да,  ты прав, – услышала я свой голос, – я позвоню ей. А куда мы пойдем?
– Решим на месте. Встретиться можно там же, на набережной. Закажем по шашлычку, попьем пивка. Кстати, Джексон проявлялся, приглашал меня в гости. Вот и будет соответствующая компания для Дашки, – и Альфред осклабился.
Джексон (о нем пойдет речь позже) не являлся подходящей компанией ни для Дашки, ни для кого бы то ни было, по причине алкоголизма, а также в силу мерзкого, неуживчивого характера. Но поддержать видимость компании он мог. Так почему бы и нет?
Хотя злой намек Альфреда был мне более чем понятен…
Я вымученно улыбнулась, терзаемая уже двойным чувством вины – из-за того, что в угаре душевных излияний разболтала Альфреду слишком много личной информации о Дашке. В частности, о нашем разговоре с ней, с которого все и началось, вернее, еще начнутся те захватывающие и   трагические события, о которых мы, все трое, пока не догадывались. 
Я проболталась о ее  незадавшейся семейной жизни, о её желании «****ануть», о том, как она проговорилась мне, а потом вдруг отдалилась, будто сожалея о своей откровенности. Опыт показал, что Дашка была права, не доверяя мне, подумала я с раскаянием.
Само собой, я рассказала Альфреду о Дашке не всё. Были моменты, о которых я умолчала.

Собственно, наш последний с Дашкой разговор состоялся ровно две недели назад, после того, как я, проведя первую ночь с Альфредом, вернулась домой совершенно разбитая, но счастливая, и сразу бросилась звонить Дашке.
Я спросила, как у нее дела, и не нашла ли она ещё себе любовника. Дашка ответила, что нет, но у нее есть кое-кто на примете,  хотя он пока не в курсе. Мы посмеялись, сами не зная, над чем, и тут я выпалила, что у меня новости.
Через полчаса, в бистро, я рассказывала Дашке о своих «событиях», поглощая пиццу и запивая колой. О пиве или более крепких напитках в тот момент страшно было даже подумать. Меня всё еще мутило после выпитого накануне. Я рассказывала, а Дашка внимала, потрясенно и прочувствованно, она была со мной там, погружалась в ту ночь, в те объятия, и вообще хотела бы меня заменить, причём осознавала это и не пыталась скрыть от меня.
– Я так рада за тебя, Кирка, – говорила Дашка, сияя радостью, и глаза её блестели от  слёз. – Господи, как я тебя люблю!  И как я тебе завидую!
 Надо было знать Дашку, чтобы поверить в правдивость ее слов.
– Ты счастлива? – спрашивала она снова и снова. – Слушай, про вас надо снять кино. А еще лучше – я хотела бы  быть на твоем месте, чтобы лучше представить, почувствовать, как все это было.

…Как все это было?
–  Блин, Кирюша, да ты же в жопу пьяна, – посочувствовал Альфред, прижимая мою голову к своему плечу. – В такую-то жару! Ну, правда, какие у нас планы?
– Мы идем к тебе, – сообщила я, покачнувшись.
В тот день мне некуда было пригласить его. Моя мама, с которой мы  всё ещё делили квартиру, вышла в отпуск, уезжала к бабушке и собирала вещи, разбросанные по обеим нашим комнатам. Из возможных вариантов оставалось только съемное жильё Альфреда. Я понятия не имела о том, что оно собою представляет.
– Я не могу привести тебя к себе, – Альфред покачал головой. – Нет,  кого-кого, но не тебя…
– А в чем проблема? – я говорила громко, размахивала руками, на меня оборачивались, но я не ощущала ни малейшей неловкости. – Только не говори, что у тебя неубрано.   
– Малыш, я ведь снимаю  комнату в таком… клоповнике, – перебил он меня. В такие места не водят приличных девушек…
Но я заартачилась.
– Ну и что? Нашел, кого пугать своим «клоповником». «А девушка пьяна, а девушка созрела», – загорланила я, повиснув на его руке тяжким грузом. 
–  Нет уж, тебя такую я никуда не поведу, – нахмурился Альфред. – Знаешь что, давай посидим  в кафе и перекусим чего-нибудь. Я выпью, чтобы тебя догнать, а ты, наоборот, протрезвеешь. И вообще, должен же я куда-нибудь сводить понравившуюся девушку в первый вечер…
– Скажи, пожалуйста, – я расхохоталась. – А я-то надеялась: наконец встретила грубое животное, которое затолкает меня в сточную канаву, заставит почувствовать себя шлюхой… Зачем ты развенчиваешь мой миф?
Мягкий, снисходительный взгляд Альфреда, непривычный для его лица с квадратным подбородком, указывал на то, что «сточная канава», как задворки помойных бачков, мне сегодня не светят. Альфред, вот черт, был настроен романтически. А на эпитет «животное» вообще не отреагировал.
– Пойдем в «наше» заведение, – решил  он и взял меня за руку. – В тот бар, где мы познакомились, помнишь?
Я не помнила. Это должно было оказаться одно из тех заведений, куда наша компания ходила в течение долгих лет прожигать вечера – и так и оказалось.

– Ну, и что же? – расспрашивала Дашка, вибрируя от нетерпения. – Вы  поехали к нему?
Когда она закурила, её тоненькие пальцы подрагивали – жалкий жест, знакомый мне с отрочества. Но я подавила сострадание.
– Тебя интересует, какой он любовник? – ехидно спросила я и улыбнулась наиболее вульгарной улыбкой из всего своего арсенала. – Можешь мне поверить:  у  тебя таких не было!
Вот он, мой реванш, подумала я. Плохой парень достался наиболее плохой девушке. Всё логично..

Мы еще долго гуляли по городу. Я постепенно трезвела: жара начала спадать, я пообедала и выпила крепкого кофе,  а после того, как в толчке «нашего» заведения меня вывернуло наизнанку, хмель практически улетучился, оставив напоминанием о себе легкую головную боль. Альфред проявлял обо мне трепетную заботу, и уже не верилось, что это – «ужасный» парень, который беспощадно высмеивал мои стихи и запросто называл меня «сучкой».
…Альфред читал Бодлера. Его хрипловатый, вкрадчивый голос заполнял моё сознание, почти как музыка Эндрю Ллойда Вебера в сочетании с ангельским сопрано Сары Брайтман. Мы сидели в скверике, в самом центре города, на виду у прохожих, и его рука по-хозяйски инспектировала моё тело. Я чувствовала его власть над собой и не обращала внимания ни на мамаш с колясками, ни на пожилых бабуль с трясущимися от злобы головами, ни на осклабленные вывески молодых парочек, которых мы, очевидно, подзаряжали своей страстью.
Это были минуты блаженства, о которых  я так и не рассказала Дашке. Просто не нашлось слов.
– Мы с тобой – странная пара, – шепнула я, покусывая его ухо.
–  Напротив, девочка, мы – классическая пара. Барышня и хулиган.
– Красавица и чудовище, – подхватила я с азартом. – Эсмеральда и Квазимодо…
– Ты переигрываешь, маленькая сучка, –  нахмурился он, целуя  меня в шею. – Смотри, а то придется тебя выпороть!
– А я тебя сдам в милицию, – предупредила я.
Несколько лет назад Альфред лишился документов. У него украли сумку со всеми документами и деньгами, и он так и не восстановил паспорт. То ли в силу инертности, то ли боялся обращаться в милицию: всё-таки он был человеком ниоткуда…
Вот потому-то бродяга Альфред задержался в наших краях: теперь любое перемещение было заказано для него.
Благодаря сотням знакомых Альфред всегда находил себе работу.  Чаще всего это были ремонты квартир. Он получал деньги и на некоторое время становился королем. Он напропалую кутил в самых дорогих кабаках Питера и трахал девиц, увозивших его из этих кабаков на иномарках. 
А потом сезон заканчивался, и Альфред вспоминал об одной из своих постоянных женщин – наиболее сердобольной, той, у которой можно было заземлиться на некоторое время, и, если повезёт,  то перезимовать.
Альфред ничего не ответил на мою угрозу – возможно, он ее не услышал. Мы обнялись и полезли друг к другу под одежду.
Моя рука, наконец, справилась с пуговицами и молнией. Альфред был и в самом деле отлично укомплектован.
– Ну, что, всё на месте? – поинтересовался он.
– О, да! – подтвердила я со значением. – Ты твердо решил, что не впустишь меня в свою хибару?
– Наоборот, я передумал. Пойдем.
И мы поднялись со скамейки.

– Дашка, ты представляешь, –  Дашка жаждала подробностей, и она их получала. – Он снимает квартиру у какого-то состоятельного чувака, и мы занимались любовью на трехметровом диване, в тридцатиметровой спальне! Потом перебрались на пол, там лежала шкура леопарда. А потом он наполнил всю ванну шампанским – им был забит весь холодильник – и мы окунулись в шампанское, слизывали его друг с друга. Это было необыкновенно!
– Что ты говоришь! – Дашка  была потрясена  не скрывала этого, – Блин, Кирка, как же я тебе завидую…
Я отвернулась, сделав вид, что ковыряюсь в сумке. Меня душил смех…
А было так.
Дом находился на Петроградской стороне, но стоял особняком, и по всему видно было, что он запланирован на слом. Мы поднялись по шаткой лестнице, в перилах которой зияли прорехи, на последний этаж. Это был чердак, переделанный под квартиру. А может, мансарда. В таких помещениях, наверное, когда-то жила прислуга.
Теперь там жил «плохой парень».
Альфред открыл дверь, и из прихожей потянуло кошками. Они и выползли нам навстречу – все четыре штуки. Чувствовалось, что их редко и  мало кормят. Их глазки казались тусклыми, шерсть не лоснилась, а свисала клочками. Я поёжилась.
Длинные коридоры терялись в темноте. Пока мы пробирались между рядами чужой обуви, ржавых салазок, которым место на свалке, из-за угла выехал ребенок на трехколесном велосипеде. Это был пятилетний мальчик со следами глубокого умственного недоразвития на лице. Из конца коридора, по-видимому, с кухни, тянуло чем-то прогорклым и доносился пьяный мат.
– Если надо, туалет – в конце коридора, а ванной здесь нет, – предупредил Альфред. – Вода – только холодная и на кухне…
Он открыл одну из дверей  своим ключом, и мы вошли в его комнату. Она была узкой, длинной и вытянутой, как обрубленный кусок того же коридора. Прямо напротив двери  находилось окно во всю стену, без штор, и заходящее солнце заливало комнату, напоминавшую парник, поскольку выходило окно на запад. Трудно передать, какое там было пекло. Альфред  распахнул обе рамы настежь. Сразу стало легче дышать.
Я рассматривала пол, засыпанный пеплом и окурками. Несколько переполненных пепельниц выстроились в ряд прямо на полу. Мебели здесь не было, а кровать заменяла дверь, снятая с петель. На ней лежала груда тряпья. «Рвакля» – вот слово, которым можно было описать  то, что валялось на постели Альфреда. В изголовье, вместо подушки, примостился мешок. Как я узнала позднее, в нем лежали полсотни трусов, столько же пар носков и пятнадцать белоснежных футболок. Альфреду негде было стирать белье, поэтому оно у него было одноразовое.
Альфред достал из рюкзака фляжку и протянул мне:
– Кисуля, ты уже созрела, чтобы ещё выпить?
– Думаю, без этого не обойтись, – призналась я и отхлебнула сразу грамм пятьдесят. Приятное тепло и легкость наполнили меня, как воздушный шарик – гелием. Я опустилась на убогое ложе и подобрала под себя ноги. Ветерок, входивший в окно, развевал мои легкие волосы, и я знала, что мне это к лицу.

Альфред раздевался, стоя спиной к открытому окну, он выглядел солнечным божеством на фоне заката, солнце будто просвечивало сквозь него, отчего кожа казалась не смуглой, а оранжевой. Я наблюдала, как с него сходят одна за другой ненужные шмотки, скрывавшие это великолепие  плоти от посторонних глаз, и мне хотелось нарисовать его, хоть я и не была художницей.
Он был здорово сложен, самое то, что надо. От желания у меня путались мысли, стучало в висках, я притянула его  к себе, и моя одежда в то же мгновение разлетелась по комнате, перевернув пару пепельниц, облако пепла поднялось в воздух, и черный снег посыпался на наши обнаженные тела…
И ничего не произошло.

Я лежала на его руке и соображала, как себя вести в идиотской ситуации. Мы курили одну сигарету на двоих, и, если не считать незначительного инцидента, мне было легко и удобно, черт возьми, мне не хотелось другой руки.
Мне хотелось только опять напиться.
– Что-то я не в форме, – раздосадовано произнес Альфред.
И тут же нашлись нужные слова.
– Может быть, тебя поддержит, что я тоже нервничаю, – я запустила руку в его густые, почти негритянские кудри, и рука запуталась  в них.
Мы обнялись, и душевная легкость заполнила всё наше пространство.
Я впервые в жизни чувствовала такое единение, такую близость с другим человеком.
Я любила его.

– Давай разговаривать о чем-нибудь.
– Давай, кисуля. Нам ведь нужно чем-то заниматься, – он негромко рассмеялся. – Не выгоню же я тебя на улицу только потому, что ты меня не вдохновила сегодня на эротический подвиг. Придется слушать твою милую глупую болтовню.
– Нет, лучше ты развлекай меня разговорами.
– О чем?
– Ну, не знаю. Расскажи о себе…
– Моя жизнь – это путь бесконечных страданий, кисуля. Твои розовые ушки завянут от подобных историй….
– Мне хочется узнать тебя.
– Я тебе предоставлю такую возможность, но не сразу…
– Когда?
Он пошарил рукой по полу, отыскивая сигареты. Щелкнул зажигалкой. И мы вернулись в реальность.
Альфред лежал и молча курил, изредка поднося сигарету к моим губам, чтобы и я затянулась. И тогда  я чувствовала  на фильтре  вкус его губ.
В нашей паузе было слышно, как возятся мухи, спаривавшиеся прямо на лету. Черные снежинки пепла все еще плавали в воздухе. Солнце уже не светило в лицо, и меня начало познабливать. Альфред поднялся, закрыл окно, достал из картонной коробки, стоящей у батареи, ветхий плед и укутал меня. Протянул флажку с коньяком.
М-да, коньячок у него был поганый.
Я сделала несколько глотков и вернула фляжку хозяину.
– Так когда?
– Когда мы решим, что пришло нам время расстаться – тогда я и расскажу тебе о себе. В качестве прощального подарка.
Меня потрясло то, как он это сказал. Будто в душе уже пережил наше расставание и  изваял надгробие нашей любви – что-то в этом было истинно трагическое, без фальши и притворства. Что-то было такое, что я прижалась к Альфреду, как будто искала у него защиты. Он крепко обнял меня, руки у него были сильные  и  мускулистые,  а кисти – я уже успела их рассмотреть – с продолговатыми чистыми ногтями, с мозолистыми ладонями и четким кольцом Венеры. И очень короткой линией жизни.
Я чувствовала теплые волны, которые разливались по моему телу от близости Альфреда и его ласк, я слышала его дыхание, чувствовала малейшее шевеление крепнущей плоти, умирала от желания, как умирают от жажды.
Мы обнялись, и  нас накрыло.
В принципе, я не соврала Дашке: ведь, конечном итоге, у нас с Альфредом было всё. И всё было так, как я себе представляла вначале. Даже  ещё лучше.

Мы вышли из затхлого парадного. Стояла уже поздняя ночь. Время белых ночей миновало, и  во дворе было черно, как в колодце. Впрочем, это и был двор-колодец. Мы пошли наугад, обнимаясь и покачиваясь, как подвыпившие малолетки, под арку, на улицу, и мои развевающиеся волосы щекотали щеку Альфреда.
Это было первое, что он сказал с тех пор, как мы разомкнули объятия:
– Твои волосы щекочут мне щеку.
Я расхохоталась. Я уже давно не была пьяна, и знала, что могу пить теперь сутки, и моё состояние не изменится. Но я была опьянена Альфредом.  Никогда прежде у меня не возникало такой беспричинной легкости. Беспричинной – потому, что Альфред ведь был преходящим явлением в моей жизни, и это знали мы оба. Но у меня есть выигрышное свойство души: никогда не переживать потерь заранее. Жить одним днём. Одной ночью.  Одним вдохом, одним  глотком.
У меня было полное ощущение вечности этой ночи.
Альфред почувствовал это и сказал:
– Мы вечные. И я всегда буду любить тебя.
– Ты меня предашь.
– Никогда. Ты – выше и прекраснее всего, что было в моей жизни. Кроме поэзии. Это святое.
– И музыка.
– Да… И музыка.
Альфред притянул меня к себе, и мы поцеловались, нежно и торжественно, как при  венчании.

Мы шли по улице, болтая о чем-то незначительном, смеясь и обнимаясь, и рука Альфреда всё время елозила у меня под блузкой.
Меня это начало слегка раздражать, и я сказала:
– Ты ведёшь себя, как подросток.
– А я и не вырос, – ответил он и стал целовать мою шею и ключицы. Мне было щекотно, и я отстранилась от него и, вдруг почувствовав укол любопытства, впервые за всё время знакомства спросила:
– Скажи, пожалуйста, сколько тебе лет?
Альфред пнул ногой пустую банку из-под пива и задрал подбородок к звёздам. Видимо, подсчитывал.
– Ну, правда, сколько? – я назойливо теребила его за рукав. 
И он просто ответил:
– На будущий год стукнет сорок.
– Иди ты, – ахнула я. И посмотрела на него более взыскательно и внимательно, чем обычно.
В рассеянном свете уличного фонаря он казался еще моложе, чем днём. Гладко натянутая кожа. Черная шевелюра, без единого седого волоска.  Нежно очерченный, капризный рот. Волевой подбородок.
Да, всё это я видела и раньше, он был молод, даже юн, особенно сейчас, под фонарем. Но факт оставался фактом: ему было много лет, гораздо больше, чем я и Дашка могли себе представить. «Плохой парень» вполне мог быть чьим-то дедушкой, пронеслось у меня в голове.
Он давно уже не был «парнем». Плохой мужчина среднего возраста, получившийся из плохого мальчишки, который так и не вырос.
Альфред почувствовал моё замешательство, запустил пятерню в мою гриву и сказал:
– Какая разница, сколько мне лет, если у меня всё равно нет документов, и нигде это не записано.
– Да… действительно.
– Ты меня любишь? Сильно?
– Очень. А ты меня?
– Ещё сильнее.
–  Докажи! – задиристо воскликнула я, подчиняясь инфантильному порыву.   
Мы были не одни на улице. В открытом  ночном  кафе сидело человек пять-шесть,  и подвыпившая компания двигалась нам навстречу из соседнего двора. Однако Альфред, ни секунды не колеблясь, подхватил меня на руки, набрал в легкие воздуха и заорал:
– Люди!!! Вы слышите??? Я люблю эту женщину!!!
И в ответ ему зааплодировали!

Да  уж, если брать в расчет физиологию – то была великая любовь.
Последующие две недели мы только и делали, что занимались любовью, причем в самых неподходящих для этого местах.  «Хитом сезона» для нас стал окультуренный парк и кусты, в которых мы заснули, обессилившие. 
Мы лежали в траве, на плаще Альфреда, вымокшем от пота и росы, чувствуя расслабленное упоение и предрассветную дрожь земли. Лежали, неохотно настраиваясь на подъем и долгую прогулку домой – и вдруг  одновременно вырубились, как будто чья-то шкодливая рука нажала на невидимые выключатели в наших головах. И последним, что он успел сказать, а я – услышать, были слова:
– Я сделаю для тебя  всё, Кирюш. У меня сейчас много работы, я куплю себе документы, мы снимем нормальное жилье, ты только верь мне, и я сверну горы ради тебя.
…А поутру, продрав глаза, мы с недоумением увидели два тощих куста, заслонявшие нас от внешнего мира, парковый газон, детскую площадку в двух шагах – и несколько пар ног, торопящихся на работу. 
По счастью, пары ног в милицейских берцах среди них не было. Мы  с позором выбрались на всеобщее обозрение, вытряхивая из волос и карманов траву и землю, и кинулись прочь.
В общем, это были фантастические две недели. И они прошли без Дашки. Теперь мне предстояло отдавать долги. Я позвонила Дашке и предложила ей встретиться  вечером, с  Альфредом и Джексоном. Дашка сделала вид, что раздумывает, что ей  вроде некуда деть сына Мишку. Я попросила ее определиться с планами и перезвонить позже. И повесила трубку.
Бывают истории, которые развиваются по выстроенному кем-то заранее сюжету, независимо от наших планов –  вот и эта история оказалась из той же оперы. Поэтому неудивительно, что у Дашки всё срослось, Мишка был пристроен,  и она пришла, чтобы провести с нами вечер.

… Так, уже без десяти четыре, Альфред скоро будет ждать у метро, а я еще сижу в прострации, грызу сушку, ковыряюсь ложечкой в кофейной гуще  и никуда не тороплюсь. Блин, так и день прошел! Воспоминания, брысь в сундук – до следующей ревизии. Взять из шкатулки две тысячных купюры для Альфреда, ну, ещё денег нам на пиво, денег на продукты – в доме пустой холодильник, почистить туфли, набросить  куртку – и на выход.   
Бегом, бегом, через «собачий» бульвар, школьный двор и пустырь.  Воспоминания уже ничего не изменят. Мы старые друзья, много вместе пережившие, не потерявшиеся во времени-пространстве и всё ещё близкие, всё ещё…
Мы не созванивались несколько месяцев и не виделись года два. Какими-то мы найдем друг друга, моя бывшая великая любовь?

4.
Джексон,  к которому Альфред, Дашка и я пришли, чтобы убить вечер понедельника, был моим давним приятелем. После вуза я, безработная неудачница с дипломом на руках, жила у него какое-то время, примеряя на себя одну из любимых ролей русской бабы – роль спутницы жизни талантливого алкаша. 
Оказалось, что это не моя роль.
С тех пор, как мы с Джексоном расстались, мои чувства к нему прошли все стадии: от страстной ненависти и презрения – до холодного безразличия, и, наконец, снисходительной симпатии. Время все расставило на свои места. Джексон так ни на ком не женился и не стал великим художником.

По-настоящему звали его Леонидом. Экзотическое прозвище он получил ещё в юности, за сходство с Майклом Джексоном «полунегроидного» периода. Но у нашего Джексона не отваливался нос, он не спал в барокамере и не совращал мальчиков. У него были мелкие черты лица и семитские черные, бархатистые глаза, которые вполне могли сойти за африканские. 
Джексон был красивым, как херувим, и тощим, как жердь, еврейским юношей. Сколько я его помнила, на его лице никогда не росла щетина. Он выглядел одинаково в семнадцать, в двадцать три, и сейчас, в двадцать девять лет. Только нежный румянец щек поблек, да некоторая потасканность проглядывала во всем его облике. Удивительно, что он еще сохранял какой-то лоск, при таком образе жизни.
Джексон давно не писал картин. Он работал в конторе, занимающейся дизайном  офисов, а проще говоря – их окраской и побелкой. Его изнуренная мастурбацией рука отказывалась держать кисть. И мозг ей в этом содействовал. Как только рука, забывшись, тянулась к художественным принадлежностям, ею овладевал интенционный тремор – дрожь, усиливающаяся по мере приближения к цели. Джексон в досаде крушил мольберты и рвал холсты.
В ответ на вопрос, почему он ничего не пишет, он подбоченивался и  выпаливал с высокомерной язвительностью:
– А судьи кто?
Однажды в нашей компании он заявил, что каждый день в его сознании рождается гениальная картина. И если всё, что в этом сознании уже родилось, воплотить в реальность, то получится три картинных галереи и несколько томов сочинений. Но зачем прилагать столько усилий, чтобы потешить всякий сброд, если он имеет возможность созерцать свои шедевры внутренним взглядом?
– Человек, который так рассуждает, обречён на одиночество, – наивно заметил кто-то из новичков.
– Я не одинок: у меня есть я! – вспылил Джексон и скрестил руки на груди, демонстративно отвернувшись от «сброда».
Фантастический симбиоз тщеславия и лени превратил его в довольно-таки неуживчивую личность.
– А, пришли, – пробасил Джексон мрачно, открывая нам дверь. – Ну проходите, – и тут же повернулся сутулой спиной, даже не удосужившись толком разглядеть нашу компанию. Видимо, решил, что с такими гостями, как мы, можно особо не церемониться. Мы молча проследовали в гостиную, не снимая обуви.
В квартире Джексона царил жуткий беспорядок. На столе посреди комнаты валялись горы посуды и объедков, высились стопки книг. Большое треснутое зеркало, украсившее пузатый шкаф, потемнело от пыли, и на нем были пальцем нацарапаны телефонные номера, а также надпись «Джексон – опопендос». Что это такое, мне было неведомо.
  Мы с Альфредом остались стоять у порога, держась за руки. Дашка сразу прошла в угол комнаты, ладонью смахнула пыль с кожаного кресла, забралась в него с ногами и замерла. Свой взгляд она поместила в одну точку, и этой точкой была фигура Альфреда в дверном проёме. И я никак не могла определить, чего больше в её взгляде – вызывающего бесстыдства, робости или любопытства дикого зверька.
Я переводила глаза с Дашки на Альфреда, который, напротив, демонстративно обходил её взглядом, и  беспокойство, как донорская кровь, растекалось по моим венам, пульсировало в висках. 
Альфред и Дашка. Альфред и Дашка…
Альфред, словно что-то почувствовав, повернул голову и в упор посмотрел на меня, затем перевел взгляд на Дашку – и та вздрогнула, как ужаленная.
Мой мир катился в тартарары.
– Чем это у тебя так воняет? – поинтересовался Альфред, поморщившись. Джексон не ответил. Он подошел ко мне, взял за подбородок костлявой рукой и звонко поцеловал  в обе щеки. Альфред тут же наградил его шутливым пинком, вместо рукопожатия, на что Джексон никак не отреагировал.
– Всё хорошеешь, – прокомментировал он, обращаясь ко мне и косясь при этом на Дашку.
– Это моя подруга Даша Солнцева, – представила я. Джексон угрюмо кивнул и засеменил из комнаты, унося поднос с посудой и объедками. 
Джексон и Дашка не были знакомы в период, предшествовавший Дашкиному исчезновению с моего горизонта. Впрочем, Сашку, бесславно сгинувшего в героиновом аду, Джексон наверняка знал. Оба были художниками, окончили художественное училище имени Рериха чуть ли не в одном году. Кольнуло ли Дашку желание узнать о судьбе сгинувшего бойфренда, когда Альфред представил Джексона как художника?
Я оглянулась на подругу. Её лицо ничего не выражало. Что ж, может, это и к лучшему.
Я  вынула из сумки упаковку салфеток и начала вытирать загаженный стол.
Альфред тем временем вертел головой; его ноздри раздувались, как у хищного зверя, определяя источник дурного  запаха.
– А! Этот дурень опять за мышью не убрал, – догадался он, наконец, и отодвинул оконную занавеску.
За портьерой, на полу, приютилась большая клетка, в которой сидела маленькая, кукольно-хорошенькая мышь грязно-белого цвета. Она чистила лапками морду. Увидев нас, мышь замерла, как столбик, прижав лапки с крошечными пальчиками к груди.
Насколько мне было известно, это была уже седьмая мышь Джексона.  Все её предшественницы умерли. И каждую из них звали Эвита. В честь Эвиты Перон, жены диктатора Аргентины и героини одноименной рок–оперы Вебера.
Эндрю Ллойд Вебер был кумиром Джексона. Он ещё в далекой юности внушил мне веру в то, что Вебер – гений, близкий к Богу, как никто другой, а его «The Phantom of the Opera» – самое прекрасное из всего, что когда-либо звучало в ушах человечества за всю его историю.
Я и сегодня абсолютно в этом убеждена.
Мы с Альфредом разглядывали мышь. В её черненьких глазках застыло выражение, напомнившее мне выражение Дашкиных глаз: любопытство, бесстрашие и робость перед существом несоизмеримо большим и превосходящим силой.
Победили бесстрашие и любопытство: мышь вытянула вперёд мордочку и обнюхала руку Альфреда. Он пощекотал ей за ушком; мышь втянула голову и съежилась, но через мгновение уже изучающее тыкалась носиком в большой палец Альфреда.
Я отвела глаза, испытав что-то, необъяснимо похожее на ревность. Впрочем, дело было, конечно же, не в мыши.
– Блин, ты что, никогда её не моешь? – опять поморщился Альфред, отдернул  руку и вытер кисть о выгоревшую занавеску.
Мне стало жаль зверька, отвергнутого Альфредом.
– А по-моему, малышка довольно милая. И не такая уж она грязная, – возразила я, аккуратно просунула руку в клетку, вытащила Эвиту Седьмую на свет божий и посадила себе на плечо.
И она тут же на меня нагадила.

А дальше мы убивали вечер, который все не умирал, а неторопливо тёк, лавируя между скользкими темами и плохими предчувствиями.
Мы сидели за столом, пили коньяк и дурачились – точнее, пытались это делать. Во всяком случае, два человека из присутствующих были явно не в своей тарелке. И ещё один человек переживал похмельные ломки.
Комфортно себя чувствовал Альфред. Конечно, ситуация складывалась в его пользу: женщина Альфреда, распалённая ревностью, и её подруга,  раздираемая вожделением и боязнью последствий, готовы были передраться из-за него. Так я объясняла себе его наглую браваду за столом.
На душе было муторно. Я уже жалела, что позвала Дашку.
А что, собственно, произойдет, если они переспят?
Но, только задав себе этот вопрос, я почувствовала колющую боль в области солнечного сплетения, где угнездился Альфред в последние недели, и содрогнулась от волн густого, будоражащего кровь бешенства.
Произойдёт то, что я убью Дашку. Пора сказать им, что игры кончились, подумала я.
Но промолчала и не двинулась с места. 
Кстати, в этот вечер за одним столом собралось сразу двое «плохих парней». То есть таких парней, от которых меня с пелёнок предостерегала мама, потому что они могут научить «плохому». Подумав об этом, я чуть было не фыркнула вслух.
А вот Дашку в детстве  вряд ли кто-то предостерегал. 
Я вспомнила, как в годы юности нашу компанию шокировали Дашкины бесконечные, балансирующие на грани приличия, рассказы о своём неблагополучном детстве, проведенном в нищете, среди потомственных алкоголиков.
Наверное, пережитая в детстве нищета не проходит даром. Нищета имеет обыкновение выворачивать мозги наизнанку. Но даже с вывернутыми мозгами, Дашка всё-таки намного благоразумнее меня.
По крайней мере, была до сих пор, подумала я.
– Ну что, мы идём на набережную? – поинтересовался Джексон. Мышь сидела у него на плече и умывалась передними лапками.
– Идём, – кивнул Альфред и встал. – Выпивку к шашлыкам лучше принести с собой. Дашуня, ты как, сходишь со мной в магаз?
Дашка подняла голову и посмотрела на меня, слегка вопросительно, однако ничего большего в её взгляде не читалось. Я подумала, что, если бы она собиралась меня предать,  в глазах Дашки были бы отражены смятение и замешательство. Но её ясный взгляд успокоил меня, и я произнесла, как ни в чём не бывало:
– Сходите. Возьмите пару бутылок «Бержерака» и сигареты «Кент».
Наверное, Альфред просто хочет дать мне возможность пообщаться с Джексоном, которого я давно не видела, и заодно уделить внимание моей диковатой подруге, подумала я.  Наверное, мои  подозрения беспочвенны…
– Кисуля, значит, разрешаешь? – осклабился Альфред и потрепал мои волосы. – Да ты просто ангел, а не женщина!
Тут Дашка впервые за вечер улыбнулась.
– Какой самоуверенный парень, – проговорила она, обращаясь ко мне. – Как ты его только терпишь, Кирюш? Наверное, его ещё никто не обламывал.
– Уж не ты ли решила этим заняться? – удивленно приподнял брови Альфред и перевел взгляд с Дашки на меня, словно забавляясь происходящим.
– Ну, если понадобится, то и обломаю, – со смехом заявила Дашка и подмигнула мне. – Знаете, как меня супруг сегодня напутствовал?
И она продекламировала Леонида Филатова:
– А найдётся вдруг такой,
Что нарушит твой покой –
Мне тебя учить не надо,
Сковородка под рукой!
Тут нам словно смешинка в рот попала. В течение последующих нескольких минут все четверо, в том числе и Джексон, хохотали так, как будто нас щекотали черти. А когда отсмеялись, Альфред и Дашка отправились за выпивкой, оставив нас с Джексоном наедине.

– Ну, как жизнь? – спросил Джексон.
Мы сидели на тахте,  поджав ноги, и пили вино.
Я хорошо помнила и эту тахту, и даже клетчатый плед на ней, старый и с бахромой, появившейся от возраста. В комнате мало что изменилось, разве прибавилось запустения.
И сам Джексон мало изменился с тех пор. На нем был один из тех костюмов, которые он шил на заказ – однотипных, обязательно оттенка серого цвета, классического покроя.
Джексон не признавал домашней одежды и комнатных тапок. И сейчас его измятый пиджак валялся на полу, жилетка с атласной спинкой топорщилась на сутулой спине, напоминающей горб верблюда, а уличные туфли стояли на коврике рядом с кроватью.
Джексон скрестил по-турецки ноги в серых носках (в тон к костюму) и покачивался из стороны в сторону. Картинка в точности напоминала наши «семейные» посиделки того периода, когда я в течение трёх месяцев выдерживала его психопатические выходки и пьянство. До того морозного декабрьского вечера, когда вид угрюмой похмельной физиономии Джексона вдруг оказался последним штрихом на неидиллическом полотне моего женского счастья.
Да, вряд ли он успел что-либо сообразить. Вид у него был, мягко говоря, удивленный. И было чему удивиться, когда я вдруг резко подскочила на старой тахте, за пятнадцать минут до полуночи, и, наспех кидая в сумку свои немногочисленные шмотки, причастные к берлоге Джексона, кинулась к дверям, забыв попрощаться с хозяином. И путь по обледенелым дворам до теплого зева метро, отрезающего моё сомнительное прошлое, занял мгновения.  Как сейчас это помню.
Я оставила у него свою зубную щетку и пошлейшие духи «Анаис-Анаис», нисколько не сомневаясь в том, что он их выпьет.
Я не верила, что придёт время, когда обиды забудутся, и мы с Джексоном сможем дружить.
И теперь, сидя рядом с Джексоном на старой тахте с бокалом вина в руках, я тревожилась по поводу длительного отсутствия Альфреда и Дашки, и не могла себе представить, что когда-нибудь мы с Альфредом похороним всех своих мертвецов и тоже сможем дружить.

– У меня все замечательно, – отозвалась я.
– Охотно верю, – ухмыльнулся Джексон и поковырял в ухе. – А что думает твоя  мама о новом бойфренде?
– Моя мама уже несколько лет не влезает в мои дела.
– Вот как, – удивился Джексон. – Да, я помню, мы с ней иногда схлёстывались… по поводу твоего воспитания. Оказывается, и пуританские мамаши с годами мудреют!
Мы засмеялись, так как оба вспомнили один и тот же случай, как зверски напились в гостях у друзей Джексона и вырубились. Он – на кровати хозяина, а я – в ванной, на груде рассыпанного  стирального порошка.
Это был мой первый отмороженный «пьяный подвиг». Я проснулась в три часа ночи и в панике бросилась звонить маме.
Моего отца тогда уже не было в живых. Мама мужественно не оставляла попыток сделать из меня «человека», то есть дипломированного психолога с приличным мужем под боком. Благодаря её давлению, я со скрипом закончила вуз, но все попытки мамы свести меня с каким-нибудь «серьёзным юношей» отвергала сразу.
В протоколе нашего с мамой противоборства это был единственный пункт, в котором я одержала победу над ней. Невзирая на все мамины труды, я, подобно герою известной байки Довлатова, так и осталась «свободной, как птица».

…Но страшнее маминого гнева и по сей день не знаю ничего.
– Тварь! Шалава!, – кричала мама, полночи обзванивавшая больницы и морги. – Не работаешь, сидишь у меня на шее, шляешься черт знает где! Вызывай такси и езжай домой! 
Я растолкала Джексона, надеясь на его заступничество, хотя как можно было рассчитывать, что он произведёт на маму благоприятное впечатление? Джексон взял трубку и сумел произнести только одну фразу: «Мать твою».
На том конце провода повисла тишина, полная замешательства, потом трубка разразилась криками, переходящими в хрипы, а Джексон, уже проснувшийся более или менее, отчетливо произнёс: «Ваша дочь будет жить со мной». И выдернул телефонный провод  из розетки.
Наверное, это была не смешная история, но по прошествии стольких лет оттенка трагизма в моих воспоминаниях она не оставила. В воспоминаниях Джексона – тем более.

Нет, всё-таки смешного  в  нашей истории хватило.
Когда Джексона плющило, он говорил такое, что я ходила за ним с книжечкой и записывала.
Особенно моего друга увлекала религиозная тематика.
– Иуда Искариот, предавший Христа, был его родным братом-близнецом, – говорил, к примеру, Джексон, когда речь его становилась совсем  невнятной.
Я начинала ржать, не дослушав.
– Ну, и не буду проповедовать для невежд, – рассердившись, кричал Джексон. – Собирай свои манатки – и катись к своей распрекрасной мамочке! Живо!
С такой тирадой он выталкивал меня на лестницу, иной раз прямо в неглиже. Я, испуганная, молила о прощении и, как могла, заискивала перед разгневанным другом. Успокоенный ценой моих неимоверных усилий, он продолжал рассказ.
– Какой смысл, к примеру, имел знаменитый «поцелуй Иуды»? – вопрошал Джексон, и я пожимала плечами. – Разжевываю для недалёких. Иуда дал команду стражникам схватить того, кого он поцелует в Гефсиманском саду, подчеркнув при этом: только не возьмите по ошибке меня, мы с ним на одно лицо, хватайте того, кто будет поцелован. И стражники из кустов, затаив дыхание, наблюдали, как один брат с поцелуем предает другого, похожего на него, как две капли воды.
Рассказ Джексона, вкупе с изрядным объемом выпитого, производил, наконец, должное впечатление на «невежду», и меня пробирала дрожь.
– Это ещё не всё, – восклицал Джексон. – Близнецов-то в действительности было  трое!
Я недоуменно смотрела на рассказчика, не понимая, куда уж можно дальше «загнуть» сюжетную линию.
– В «Библии» упоминается некто Симон-Близнец. А вот чьим близнецом он был, не сказано. Но я это выяснил! Симон-Близнец, как даже ты, наверное, догадалась, был близнецом Христа и Иуды! Сама понимаешь, у них, как-никак, было три отца…
– А кто же третий отец? – недоуменно вопрошала  я. Глаза Джексона к этому моменту светились таким нездоровым сиянием, что мне становилось страшно. Быть запертой с ним наедине в убогой маленькой квартирке… Господи, прости безумцу кощунственные бредни, а меня защити от его сумасшествия!
– Как это «кто»? Иосиф-плотник! Ему тоже должен был достаться какой-нибудь сын… Так вот, назначение Симона – в том, что именно он, скрываемый до поры до времени от народа, инсценировал впоследствии чудесное воскрешение!
Джексон замолкал, как выключенный из сети, залпом выпивал рюмку водки, и, закатив глаза, падал, как подрубленное дерево. Так заканчивался очередной «припадок умствования», как я это называла.
Вспомнив сейчас об этих проповедях и о своей жизни с Джексоном, я внутренне содрогнулась.
На его фоне, подумалось мне, даже Альфред сошел бы за неплохого мужа.

 – А ты знаешь, какое вино мы пьём? – вдруг спросил Джексон. Я отметила, что его язык  уже начал заплетаться.
– Токайское, – попыталась определить я, хотя для меня все белые вина были на один вкус.
– Это то самое вино,  – произнес Джексон и бросил на меня эффектный взгляд сверху вниз.
– То самое? – я напрягла память, и вдруг вспомнила.
Да, точно: это была очередная наша выходка. Мы явились отмечать Новый год к богатой бабушке Джексона и разыграли старушку, сообщив о нашей помолвке и венчании. Результатом гнусной лжи стала крупная сумма денег и бутылка коллекционного вина «ко дню бракосочетания», подаренные «молодоженам». Джексон поделился со мной деньгами, что дало мне впоследствии возможность, сбежав от него, снять квартиру и заниматься поисками работы, без боязни подохнуть с голоду.
Итак, вино он сохранил.
– Очень мило с твоей стороны, – я похлопала его по руке. – Значит, сегодня день нашей свадьбы?
Джексон фыркнул, и вино изо рта пролилось на покрывало. 
– У них – своя свадьба, у нас – своя, – произнес он, и меня вдруг кольнуло в подреберье: Альфред с Дашкой! Их  не было уже около полутора часов!
– Похоже, шашлыки отменяются? – поинтересовался Джексон. Его бархатистые, чуть навыкате, глаза сверлили меня с интересом и злорадством.
Я  схватила мобильный телефон и начала набирать Дашкин номер, но она постоянно давала отбой звонка, или связь прерывалась по каким-то техническим причинам. У Альфреда  мобильника не было. 
Они сбежали, осенило меня с опозданием. Дашка и Альфред заранее обо всем договорились, и мой бывший приятель в качестве компании (для меня, а вовсе не для Дашки!) был выбран не случайно.
Острое шило по-прежнему сидело в подреберье и не давало мне выдохнуть.
Джексон протянул костлявую руку и обнял меня за талию.
– А зачем нам кузнец? – хрипло спросил он, и его губы, сухие и растрескавшиеся, уткнулись в мою шею.
Я сидела в ступоре, пытаясь собрать в один коробок ощущения, расползавшиеся по старому пледу, как гусеницы, которых я ловила в детстве.
Я хорошо помнила эти губы, их вкус – манго и «Данхилл» в невообразимом сочетании, помнила эту комнату и надтреснутое зеркало.   Время словно сделало скачок и вернулось к давно преодоленной точке.
Я отстранилась.
– Пойдём их поищем, – предложила я, но Джексон, издав глуповатый смешок, схватил меня за руку и притянул к себе.
– Если бы они хотели, чтобы их нашли, давно уже объявились бы сами, – произнес он. – Ты ведь хорошо понимаешь своего приятеля. Ну, так будь последовательной, не глупи. Оставайся со мной, Кирюш, мы прекрасно проведём вечер, я покажу тебе свои новые работы…   
Он наклонился, чтобы меня поцеловать, и, поймав его остекленевший взгляд, я поняла, что Джексон  пьян в стельку и вот-вот вырубится.
– Лёнька, дурень, иди ты знаешь куда, – беззлобно сказала я и резко высвободила  руку, оттолкнув Джексона.
Он упал на спину и выронил бокал с остатками вина, которое растеклось  по полу прозрачной лужицей. Сам бокал почему-то не разбился. Я направилась к выходу из комнаты, и, обернувшись на пороге, увидела, что Джексон лежит, запрокинув голову и издавая какие-то судорожные звуки, отдаленно напоминавшие смех.
Я вышла из квартиры и отправилась на поиски Альфреда и Дашки, с чувством совершившейся непоправимости.

Заглянув в пятый по счету бар – разумеется, безрезультатно – я  заказала и выпила 50 грамм водки «Русский стандарт» с бокалом томатного сока. «Кровавая Мери» освежила распаренные мозги, я уселась  за стойку и, обхватив руками голову, стала думать, как быть дальше.
Очередной звонок Дашке установил, что она отключила связь. Последняя ниточка оборвалась. Мне предстояло возвращаться в квартиру Джексона и коротать там ночь до утра в обществе бесчувственного  хозяина. Хорошенькая перспектива.
Я повернула голову влево и вздрогнула: за столиком у окна, на кожаном диванчике, сидели Альфред и Дашка. Когда они там материализовались? Только что никого не было. Она положила голову Альфреду на плечо, уткнувшись лицом в его шею, а он обнял её и грубо мял полоску голой кожи над поясом юбки с заниженной талией…
Я устало прикрыла глаза, а когда открыла снова, убедилась в своей ошибке: это были не Альфред и Дашка, а совершенно незнакомая парочка, к тому же гопнического вида. Стоптанные туфли молодой женщины валялись под столом,  её босые ноги  были грязны и покрыты цыпками; обросшее лицо мужчины определенно принадлежало человеку опустившемуся.
Это было заведение категории «мутный глаз». Я поспешно расплатилась и вышла.

Дверь в квартиру Джексона была по-прежнему не заперта. Да он её никогда и не запирал. Я, не разуваясь, вошла в комнату и обнаружила  Джексона валяющимся на тахте в той же позе, в какой его оставила. Глаза его были приоткрыты. Хриплое дыхание вырывалось из ротовой прорези толчками. В углу губ скопились пузырьки слюны. 
Только одно изменение: на голой безволосой груди Джексона восседала Эвита Седьмая и потирала лапки. Её черный глазок уставился в меня, как дуло крошечного пистолета. Мы замерли, созерцая друг друга.
Мыши Джексона всегда меня недолюбливали. Как, впрочем, и остальных его подружек. Каждая Эвита – первая, вторая, пятая – хотела быть единственной. Наверное, Эвиты умирали, потому что их травили подружки Джексона, подумала я.
Мышь неуклюже спрыгнула с распростертого тела и засеменила к своей клетке. Был слышно, как она жадно пьет из блюдечка.
Я налила себе в фужер ещё вина, разулась, залезла на тахту, и, бесцеремонно отодвинув хозяина, устроилась рядом, вытянув отекшие за день ноги.
Мутило от выпитого за день, но сна не было ни в одном глазу. На душе было погано. Хотелось найти Дашку и выдрать её за волосы. Хотелось найти Альфреда и уткнуться лицом ему в грудь. Хотелось взвыть…
Я ногой нащупала пульт и включила телевизор. По каналу 1000 показывали эротику, и голая девка, ползающая по смазливому парню, неумело изображающему электрика, в профиль напоминала Дашку. Я впервые в жизни с интересом смотрела порно.
Что-то они сейчас делают, Дашка и наш электрик…
Рядом сопел Джексон, и его губы шевелились, повторяя в очередной раз что-то бредовое…

– Я, кажется, вырубился? Башка болит, зараза…
Джексон сполз с дивана и на полусогнутых ногах, как старая развалина, прошествовал в уборную. Потом он надолго застрял в ванной.
Я допила вино. Голова раскалывалась, как после удара тупым предметом. Найдя на столе полбутылки минеральной воды, я вылила остатки себе на темя. Стало легче.
Через некоторое время Джексон появился в дверях, мокрый, полуобнаженный, с полотенцем, обмотанным вокруг торса. Его смуглое тело, покрытое бисерными капельками нестертой влаги, было истощенным, как у статиста из массовки «Списка Шиндлера», но это был он, Джексон, плохой парень моей юности. «Злой гений», как выражалась моя мама. Это был он, и он был гол, и он был рядом, в отличие от Альфреда. Поэтому мы занялись сексом. Хотя более глупого поступка нельзя было даже себе вообразить.

Да, наверняка во мне есть какая-то неправильность. Иначе как можно объяснить, что я постоянно наступаю на одни и те же грабли? 

– Это будет худший секс в твоей жизни, – честно предупредил Джексон.
Он был настолько вялым, что спустя минуты две уже не мог вызывать никаких эмоций, кроме бесконечного раздражения. Наша возня, синхронная спариванию жужжащих мушек на оконном стекле, не принесла ни разрядки, ни подъёма. Мы быстро выдохлись и забылись пьяным сном на двух одеялах, сброшенных на пол.
 
Мне что-то снилось, и во сне я с кем-то разговаривала.
Впоследствии, пытаясь вспомнить свой сон, я решила, что, скорее всего, это была Дашка. Кажется, я её убеждала переменить свою жизнь, а она трясла головой, огрызалась и не хотела меня слушать.
– Всё, что у тебя есть – это ты сама, – говорила я. – Изменись сама, и ты изменишь свою жизнь к лучшему.
Я повторяла эту фразу снова и снова, но Дашка не поддавалась убеждениям, а потом вдруг и вовсе оказалось, что я разговариваю сама с собой, в пустой комнате, похожей на обрезанный кусок коридора…

Я открыла глаза, медленно возвращаясь из муторного сна – в муторную реальность, где раскалывалась голова, и бок, отлежанный на жестком полу, тоже нещадно болел. 
И тут же подскочила, вскрикнув от неожиданности: перед моими глазами шевелила усами мерзкая морда какого-то животного.
– Вот тебе и раз, – пробормотала я.
– С добрым утром, кисуля, – отозвался Альфред. Он сидел рядом, на голом полу, держа прямо перед моим лицом Эвиту Седьмую.

– Что за черт, – простонал Джексон, потирая глаза, – какое на хрен утро? Ночь ещё, все спят. Зачем ты  припёрся?
– Я проводил девушку, посадил её на машину. И понял, что денег у меня больше нет, а метро уже закрыто. Пришлось возвращаться сюда, – непринужденно отозвался Альфред, как будто был готов к подобному повороту событий.
То есть – к зрелищу двух голых бесчувственных тел на полу. Ещё то, наверное, зрелище, подумала я не без самоиронии.
– Надеюсь, вы хорошо провели время? – услышала я свой холодный голос.
– Как нельзя лучше, дорогая. Сначала мы купили выпивку, а потом у Дашки вырубился мобильник. Мы решили, что вы догадаетесь поехать прямо на шашлыки, поэтому отправились туда и часа четыре ждали, как полные придурки, затем выпили весь коньяк и съели все, что заказали на четверых, и я посадил Дашку на машину до дома. Всё, – так же холодно отчитался  Альфред, и в голосе его звенело бешенство.
 
Я вдруг осознала, что по-прежнему сижу на старом драном одеяле, совершено голая, и я поспешно натянула на себя плед. Даже не пришлось изображать пьяный озноб: меня так колотила дрожь, что стучали не только зубы, а, казалось, все мои  кости выстукивали чечётку или барабанную дробь.
–  Башка болит, зараза, – пожаловался Джексон. Его красноречие после многодневного запоя всегда оставляло желать лучшего.
– Сделай-ка нам горячего чайку, – приказал мне Альфред и отправился в ванную.
Мы с  Джексоном поспешно одевались, не глядя друг на друга.
– У тебя будут проблемы? – сочувственно поинтересовался Джексон. Даже у него случались проблески человечности.
– Чтоб ты сдох, – от души пожелала я, и он обиженно засопел.

Я поставила на стол чашки с потемневшим донышком, вскипятила чайник с носиком, покрытым жженой пластмассой вместо свистка, нашла заварку и сахар. Продуктов в кухонном шкафчике и холодильнике не обнаружилось. В одной из кастрюлек на плите уже несъедобное содержимое было причудливо покрыто разноцветной плесенью. Желтое, зелёное, коричневое, хаки и другие тона чередовались, образуя своего рода  радугу над субстанцией из какой-то тюри.  Художник в Джексоне не умер, подумала я. 
Мы выпили чаю с батоном, отрезав и выбросив заплесневелую горбушку. Все молчали. Альфред избегал встречаться со мной взглядом. Джексона колбасило, и он опохмелялся какой-то разведенной настойкой. Я тихо сидела в уголке, переживая совершенное предательство. Было понятно,  что между мной и Альфредом все изменилось.
Солгал ли он про Дашку? Что между ними произошло? И что будет теперь с нами?
Я готова была биться головой об стол, если бы была уверена, что от этого полегчает.
– Вы с Дашкой пошли в магазин и исчезли на несколько часов. Что я должна была думать? – произнесла я, наконец.
Бесполезное сотрясение воздуха. Выяснять отношения с Альфредом, когда он был зол, не имело никакого смысла.
– Пора спать, – оборвал Альфред, бросив на меня испепеляющий взгляд. – Лёнька, дай мне какое-нибудь одеяло, я постелю себе на кухне.
Джексон принес ему одеяло, после чего мы ушли в комнату и закрыли за собой дверь.

На следующий день я улизнула из квартиры раньше всех.
Сидя в Макдоналдсе за полчаса до начала рабочего дня, поглощала отвратительный  пресный  омлет и терзалась неутешительными раздумьями.
Вчерашнее происшествие для нас с Альфредом было подобно изгнанию из рая. Две недели счастья, граничащего с безумием, разрушительной страсти, противостояния и уступок, отлетели в архив прошлого, и что осталось?
Я так боялась измены Альфреда, что изменила сама. Предала, чтобы не быть преданной, а оказалась единственной предательницей. И теперь, даже если случится чудо и Альфред меня простит, я не прощу себя.
Груз сожалений был слишком тяжёл для моих плеч, и я набрала номер своей лучшей подруги.
– Алло, – откликнулась Дашка. Голос её был грустным.
– Привет. Мы вас вчера потеряли.
– А мы ждали вас на набережной. Потом Альфред проводил меня домой.
– О чем разговаривали? – задала я бестактный вопрос, и тем сама себя выдала.
– В основном, о тебе. Он сказал: Кирка – это святое. Стихи мне читал…
Кирка – это святое. Если раньше мне было просто хреново, то сейчас появилось ощущение, что я – в полном дерьме. Захотелось разреветься.
– А дальше? – продолжала допрашивать я.
– Я поехала домой. Он оплатил машину. Всё.
Мы помолчали. Между нами стояла стена.
Стена из человеческой плоти.
– Кирюш, я приняла решение, – сказала Дашка наконец.
– Какое решение?
– Не скажу. В твою пользу. Я ещё колебалась, но…
Дашка замолчала. Мне и так было всё понятно. Дашка раздумывала, не предать ли меня, но Альфред поставил её на место.

– Знаешь, – опять заговорила Дашка, – мне надо это переварить в одиночестве. Давай отдохнём друг от друга. Хотя бы дня два.
Дня два – не вопрос. Мы обходились друг без друга и три года, когда она исчезла. И те две недели, когда мы с Альфредом…
– Хорошо, как скажешь. Слушай, Дашка, – я разрывалась на части от потребности исповедаться и желания поскорее прекратить этот разговор, –  вчера, когда вы ушли, я уж было подумала…
Слова полились потоком. Непонятно, зачем было рассказывать Дашке про Джексона – видимо, во мне сидела потребность ей всё вываливать. Меня не волновало, что творится с ней самой.
Я замолкла и несколько секунд слушала гробовую тишину.
– Зачем ты это рассказываешь? – спросила Дашка. Голос её звучал отчужденно.
–  Чтобы ты знала правду.
–  Что ж, спасибо. Извини, сейчас у меня нет времени.
–  Знаешь, я так виновата перед ним, что…
– Ладно, ладно, это уже ваши дела, – перебила Дашка почти весело. – Я тебе позвоню.
И она с легкостью бросила трубку.
Дашкины смены настроения всегда было трудно предсказать. Я  отправилась на работу, ждать звонка Альфреда. В том, что он мне позвонит, не было никаких сомнений.

Альфред позвонил в послеобеденное время, и мы договорились о встрече в «нашем» кафе.
Когда я его увидела, все мои надежды на примирение рухнули.  Альфред был зол, угрюм и ко всем моим доводам настроен заранее скептически.  Да и что я могла сказать ему после того, что случилось?
– Ну, как тебе вчерашний вечер? – поинтересовался он, избегая встречаться со мной глазами.
– Я не собираюсь изображать раскаяние, – ответила я сухо. Что толку вылезать со своими сожалениями, если позитивно-всепрощенческой  реакции с его стороны не предвидится. 
Я не умела проигрывать. Альфред – тоже.
– Я специально повёл себя так, чтобы проверить тебя. Вобьёшь ли ты себе в башку, что я способен с ней переспать и сделать тебе больно. Предашь ли ты меня. Я узнал тебя не с лучшей стороны, и, поверь, разочарован.
Его ответ меня ошарашил, и я не сумела этого скрыть. Альфред самодовольно усмехнулся.
– Зачем это тебе понадобилась? – поинтересовалась я. – Что за идиотские игры?
– Тебе не понять, кисуля. Ты не была в моей шкуре. И не доросла до серьёзного разговора о предательстве.
– Зачем искусственно толкать близкого человека к предательству?
– Мы с тобой не близкие – вот всё, что я понял. Мне всегда хотелось создать сообщество преданных друг другу людей. Я искал женщину, которая пойдет за мной до конца. Прости, но это не ты.
Я не взялась бы измерять, чего больше в этой тираде –  горечи или самолюбования. Впрочем, меня мало волновали его эмоции. Важно было другое: наше противоборство, начавшееся полтора года назад, наконец, закончилось. Альфред победил. И как победил – я была просто уничтожена!
Я поняла, что сейчас разревусь и дам ему очередной повод позлорадствовать. Нет, этого нельзя допустить! 
– Ах ты, интриган, – прошипела я, – режиссер-любитель кухонных пьес и  коммунальных склок! Кем ты себя возомнил, что даёт тебе право на такую преданность, шут гороховый?
Змеиные глаза Альфреда, и без того узкие, превратились в щелочки.
– Значит, я интриган, – произнес он, по-видимому, еле сдерживая ярость. – И шут? А тебе известно, кто такой «шут»? Это самая зловещая фигура при королевском дворе. Шут был уродлив и зависим, но с его подачи  плелись интриги, исчезали люди, подписывались приговоры… Я не советую тебе вести беседу в таком ключе, кисуля. И твои слова всё равно ничего не изменят. Я принял решение.
Я принял решение. Господи, и он туда же…
Одиночество, безысходное, как полярная ночь, подступило вплотную.
– Что за решение? – спросила я, хотя всё было и так понятно.
– Проект закрыт, – резко ответил Альфред и закурил.
– Какой проект?
– Любовь-морковь, – произнёс он издевательски и осклабился. – Я тебя бросаю, кисуля. Всё, пути расходятся. Призраки наших нерождённых детей будут вечно плакать по ночам и стучаться в наши сны, умоляя пустить их погреться. Я  заведу другую сучку и забуду твоё прекрасное тело, которого поначалу мне будет не хватать. Ты выйдешь замуж, растолстеешь и обрюзгнешь…
Альфред продолжал говорить, но я уже не воспринимала смысла сказанного.
Отчаяние подступило к самому горлу и грозило выплеснуться через край. Мне хотелось заорать, ударить его по лицу, кататься по полу и грызть ножку стола. Но я не могла доставить Альфреду такого удовольствия – устроить истерику в его присутствии.
Я вскочила с места и, глотая слёзы,  быстро вышла из кафе.
Проект закрыт, крутилось в сознании. Проект закрыт…

5.
Альфред стоит на ступенях метро и ждёт меня. На нём белоснежная футболка и джинсы, слегка вытянутые на коленях. И сразу  бросается в глаза, как он изменился за восемь лет, которые лежат между моими воспоминаниями и реальностью.
Впрочем, и я изменилась, хотя, благодаря своей комплекции и короткой стрижке, всё ещё легко сойду за ту пацанку, какой была, сколько себя помню. Ни одна длинная юбка, ни одни туфли на высоком каблуке так и не прижились в моём гардеробе. Я по-прежнему худа и субтильна, не то от курения и подвижного образа жизни, не то от занятий фитнессом и верховой ездой.
Альфред же отрастил себе брюшко.
В его волосах, как ни странно, совсем нет седины, но взгляд утратил прежнее самоуверенное выражение. Он курит и щурится от солнца.
Обычный мужчина, который ничем не выделяется из толпы.
Я подхожу ближе, и Альфред меня замечает. Он явно рад. Мы обнимаемся. Стоим некоторое время, рассматривая друг друга, а потом, не говоря ни слова, идём в произвольном направлении.
И вот мы сидим в каком-то кафе.
– Я принесла деньги, – говорю я.
– Что? Ах, да. Был бы повод. Я бы нашёл, у кого занять, но хотел увидеть тебя.
– Альфред, ты прекрасно знаешь, что всегда можешь позвонить мне и без повода.
– Как дела – идут ровно?
– Ага, особенно если учесть, что я сейчас сама на мели… А у тебя по-прежнему – сплошные зигзаги?
– Кисуля, зигзаги у тебя в голове.
Он берёт меня за руку, и мы смотрим друг другу в глаза. Я всё ещё насторожена, поскольку и от подобревшей гремучей змеи можно ожидать сюрпризов. Но радость от встречи вытесняет опасения.
– Знаешь, о чём я сегодня думала?
– Кирюш, ну о чём ты могла думать? О какой-нибудь чепухе, как всегда.
– Я вспоминала нашу историю. И Дашку…
Мы курим, пьём пиво и молчим. И нас уже не двое, а трое.

… Я перезвонила Альфреду на следующий день и предложила встретиться.
– Ты обещал рассказать мне о себе, когда мы расстанемся, – сказала я, понимая, что повод неубедителен, и что он это тоже понимает. Но ничего лучшего просто в голову не приходило.
– Привет, кисуля. Я знал, что ты позвонишь, – голос Альфреда звучал на удивление тепло.
– Как настроение?
– Хреново, разумеется. Чувствую себя полным дерьмом, – эту фразу он произнес  вполне искренне, с точно отмеренной долей досады.
Итак, Альфред сожалел о нашей ссоре. Мгновенная надежда вспыхнула и тут же погасла. Нет, унижаться я не буду! Как и повышать его самооценку: чувствуешь, что ты – дерьмо, ну, и чувствуй себе на здоровье.
– Где мы встретимся? – я постаралась задать вопрос небрежно, однако голос предательски дрогнул.
– Не знаю… В кабаке каком-нибудь?
– Приезжай ко мне, – неожиданно для самой себя предложила я. 
– Ага, что-то вроде прощального вечера при свечах? – Альфред фыркнул. – Ладно, я с удовольствием приеду. В шесть.
– В семь, – поправила я. – Буду ждать.
И повесила трубку, чувствуя, что червячок надежды продолжает копошиться в груди. Черт бы его побрал, этого Альфреда! 
Я улизнула с работы после обеда, как только начальница отбыла в методический центр, сходила в солярий, прибрала квартиру и приготовила «романтический ужин», состоящий из готовых котлет и картофеля фри. Альфред и то был лучшим поваром, чем я. 
На душе было муторно. Я не смогла бы ответить на вопрос: зачем  мне этот мазохизм, если «проект закрыт»? Мне хотелось увидеть Альфреда, а там – хоть трава не расти. Я чувствовала себя безмозглой бабочкой, летящей на свет электрической лампы.
Ровно в семь раздался звонок в дверь: Альфред, в отличие от меня, никогда не опаздывал.
…В сущности, ничего не изменилось. Мы валялись на диване и курили одну сигарету на двоих. Как и раньше, нам было хорошо друг с другом. И наш секс, похожий на альпинистский спуск с отвесной скалы, был потрясающим, как всегда.
– Ты по-прежнему уверен, что нам нужно расстаться? – спросила я будничным тоном. Но внутренне сжалась, словно ожидая удара.
– Кисуля, я ведь не говорил, что мы расстаёмся. Я сказал, что «проект закрыт», – ответил он так же буднично.
– И что это означает?
– Позавчера, у Джексона, ты развязала все узлы. Мы больше не зависим друг от друга. Мы оба свободны, только и всего.
– Но мы и не были ничем связаны, – возразила я.
– Что ж, если так, то у тебя нет поводов для огорчений, верно? – он обнял меня, его длинные пальцы нежно перебирали мои волосы, я видела его улыбку и летела на свет змеиных глаз, теряя способность соображать. – Но мне кажется, ты всё-таки лукавишь...
Я отстранилась. С полминуты мы пристально смотрели друг другу в глаза, словно играли в гляделки. Потом я отвела взгляд.
Альфред негромко засмеялся.
– Ты всё ещё хочешь послушать историю моей жизни? – спросил он, и я кивнула, – Что ж, тогда слушай внимательно. Итак…
И я отправилась в плавание по морю воспоминаний Альфреда, начиная с самых ранних.
Сказать, что это была тяжелая история, означало не сказать ничего. Естественно, Альфред вырос в нищете и с пелёнок вынужден был бороться за выживание. Отца  своего он не помнил; мать его была падшей женщиной. Его незаконнорожденные братья и сестры умирали от голода прямо у него на глазах. Похоже, пресловутая советская власть так и не проникла в крошечный кишлак, где он рос. Малолетний Альфред вынужден был воровством  добывать себе пропитание, а впоследствии сбежал в областной центр, чтобы не погибнуть от голода, холода, истязаний дальнего родственника-педофила  и бессердечных сверстников. Словом, это был «путь  бесконечных страданий», как он меня когда-то предупреждал…
Он говорил долго, глухо и монотонно, глядя в одну точку, изредка затягиваясь сигаретой. И на протяжении всего рассказа комок стоял у моего горла, я не могла больше сдерживать слёзы и безмолвно гладила Альфреда по руке, всё прощая ему, на всё готовая ради него…
– Ты так растрогана, кисуля? – его насмешливый взгляд вонзился в меня, сверля размякшую от сострадания душу. – Боже, какая ты легковерная, бедная девочка!
Плечи Альфреда сотрясались от смеха.   
– Ты слышала песню «Генералы песчаных карьеров»? 
– Альфред, так всё это – выдумки? Но как ты мог? Что ты за человек после этого? – возмутилась я.
– Конечно, выдумки. Какая проницательность! – Альфред посерьёзнел, глотнул коньяка и продолжал: – Ладно. Всё было не так. Своё имя я дал себе сам. Моё настоящее имя, хоть и созвучное нынешнему, было слишком непривычным для вашего языка. Я рос в Средней Азии, в тошнотворно  благопристойной семье партийного аппаратчика. У меня было всё. Меня  холили и оберегали. И вот, ты представь, едва получив паспорт, я послал родителей к такой-то матери, бросил школу, сбежал из дома  и отправился в «свободное плавание». И никто, слышишь, никто с тех пор не указывал мне, что делать и как жить. Я сам себе хозяин, кисуля. Я – свободный человек, понятно тебе?
Во мне всё кипело, но я сохранила внешнее самообладание.
– Значит, никто не виноват в том, что ты так и остался никем, – произнесла я равнодушно. – Ты сам спустил свою жизнь в унитаз. Всё ещё хуже, чем я думала.
Глаза  Альфреда сузились так, что превратились в щелочки.
– Считай, как тебе угодно, – произнес он, еле сдерживая бешенство. – Я нисколько не злюсь, кисуля. Наоборот, у меня для тебя есть прощальный подарок. Кое-что эксклюзивное. Я бы мог и не говорить, но хочу быть с тобой честным.
– И что ты хочешь мне сказать? – поинтересовалась я. Предчувствие кольнуло: ничего хорошего. Надо заткнуть ему рот... 
– ОНА МНЕ ЗВОНИЛА, – медленно, словно наслаждаясь, произнёс Альфред.
– ???
– Вчера. Она мне звонила. Она. Мне.
– Нет! – взвизгнула я и резко вскочила с дивана. Альфред расхохотался.
– Да, – подтвердил он.
Нет. Неееет!!!! Дашка, моя единственная подруга, возникни, появись, скажи, что это неправда…
Но я отдавала себе отчет в том, что Альфред не лжет.
Я поспешно одевалась. Моё сердце так колотилось, что Альфред слышал его стук и впитывал мою растерянность и боль, и его существование наполнялось смыслом, как стебель растения – влагой.
Позднее Альфред признавался, что это был один из самых ярких  моментов в его жизни.
– Рассказывай подробно, – потребовала я. Сделать вид, что мне это безразлично, я не могла сейчас при всем желании, да он бы и не поверил.
– Она позвонила мне  на следующее утро после той ночи у Джексона, – охотно заговорил Альфред, как если бы читал по книге. – Я не сразу узнал её голос. Она сказала: это я. Я. Помолчала. Пауза была насыщенной, я это почувствовал. А потом – едва расслышал: я… не могу без тебя жить… Да, она так и сказала, – подтвердил Альфред.
– Врёшь, – не поверила я.
– Если не веришь мне, кисуля, пусть она сама тебе всё расскажет, – возразил Альфред. – Завтра утром мы с ней вроде как договорились о встрече. Можешь поехать со мной, я не возражаю. Если она собирается действовать тайно от тебя, то обломается. Всё должно быть честно, открыто. Я собираюсь встречаться с ней только на этих условиях.
– То есть…
– То есть – и ты, и она. Никаких предательств. Никто не должен страдать из-за прихоти другого. В идеале – мы будем спать втроём. Если вы обе не окажетесь упёртыми дурочками…
– Никогда, – я закурила и отошла к окну. Перед моим домом простёрлась стройка – довольно унылое зрелище. – Никогда. Вот уж этого точно не будет!
– Тебе что-то не нравится? – насмешливо поинтересовался Альфред. – Ты против того, чтобы твоя подруга получила свою крупицу счастья?
– Я не знаю, как можно назвать её поступок…
– Она тебя любит, кисуля. И очень боится потерять. Я это уловил. Но,  понимаешь, её безумно влечёт ко мне. Это выше её сил – отказаться от меня из чувства долга. Она со слезами умоляла меня не рассказывать о её звонке тебе. Но я-то, понятное дело, всегда приму твою сторону. Несмотря на то, что ты сама меня предала.
– Что ж, я не могу вам  запретить встречаться. Ты сам сказал: никаких обязательств. И в моих советах вы не нуждаетесь. Поэтому делайте, что хотите, – услышала я собственный равнодушный голос.
Знал бы Альфред, чего мне это стоило!
– Тогда – она будет моей. Всё, – отрезал Альфред. – Но поверь, ей никогда не удастся вытеснить из моей жизни тебя. Черт возьми, я её научу уважать свою лучшую подругу!
– Спасибо за заботу, – горько усмехнулась я. Альфред подошел, обнял меня за плечи,  и мы постояли какое-то время у окна, не говоря ни слова. 
Мне было тоскливо, как, наверное, бывает перед смертной казнью. Меня никогда не водили на казнь, но я именно так себе это представляла. Я хоронила не Альфреда и Дашку, а ту часть своей души, которая  целиком принадлежала им.

– Как ты думаешь, почему так получилось? – спрашивает Альфред, и я медленно возвращаюсь обратно, в маленькую забегаловку – из своей комнаты, где мы стояли у окна несколько лет назад, оцепенев от ощущения того, что в нашу жизнь вошло что-то неизвестное, чему мы никак не могли подобрать определения. Даже сейчас мне трудно обозначить то чувство – нет, гамму чувств, охвативших меня после рассказа Альфреда о звонке  Дашки. Тогда мне удалось распознать только изумление, похожее на шок, и тоску, напоминавшую  зависть.   
– О чем это ты? – я недоуменно смотрю на него. – Как можно объяснить, почему две женщины выбирают одного и того же мужчину?
– Это понятно: совпадение. Сколько подобных случаев происходит каждый день, и ничего. Мы же раздули из своего «треугольника» древнегреческую трагедию. Почему?
– Потому что все были искренни, даже ты, – предполагаю я. – Потому что слишком высоко замахнулись. Нам не хватило легкости.
– Может быть. Всё может быть…

В ту ночь Альфред спросил, не буду ли я против, если он позвонит Дашке. Я пожала плечами.  Какая  ему разница, если они всё уже решили без меня?
Однако, проснувшись в семь утра, я тайком послала Дашке сообщение на мобильник и попросила её о встрече. Я даже не намекала на важность разговора – пусть сама всё для себя решит.
К моему удивлению, ответ пришел молниеносно:
«Спасибо, что разбудила в единственный выходной. Хорошо, жду звонка».
Значит, она – всё ещё моя подруга. Может, сплясать на радостях?
Я вернулась в комнату, скользнула в теплую постель, под бок к Альфреду, и  уплыла в сладкий утренний сон.
В одиннадцатом часу, когда мы, наконец, встали и позавтракали, Альфред взял трубку и набрал Дашкин номер. Перехватив мой напряженный взгляд, он кивнул в сторону параллельного аппарата: мне разрешалось подслушивать их разговор, ведь всё должно было быть «по-честному». Поколебавшись секунду, я сняла трубку.
– Алло, – ответил заспанный Дашкин голосок.
– Привет, кисуля.
Мне показалось, что я почувствовала её дрожь. Но нет, это дрожала я.
– Привет. Подожди…
Она, наверное, прикрыла трубку рукой, и  до нас едва долетело:
– Вадим! Я пойду, покурю на лестнице и поболтаю с Киркой.
В трубке повисло недолгое молчание.
– Да. Ещё раз привет, – она чем-то щелкнула, вдохнула и выдохнула. Закурила. – Я ждала, позвонишь ли ты.
– Я не мог не позвонить.
– И что ты скажешь? – её голос даже не дрогнул. Я могла только завидовать такому самообладанию.
– Ну, если ты хочешь, давай встретимся сегодня. Я провел бессонную ночь и понял, что сам этого хочу.
Дешёвка и фальшь! Дашка молчала. Я чувствовала её колебания.
– А по поводу вчерашнего разговора ты что-нибудь решил? – спросила она, наконец.
– Главное, чтобы ты для себя решила, чего ты хочешь. Дорога ли тебе Кирка. И семья, разумеется, – голос Альфреда прозвучал достаточно жестко.
Зачем тебе это нужно – отталкивать её от себя, чуть было не произнесла я вслух.
В действительности, Альфред просто предупреждал Дашку о том, что всю ответственность за возможные последствия она берёт на себя. С подобными стратегиями соблазнения мне ещё сталкиваться не приходилось.
– Зачем ты мне это говоришь? – голос Дашки звучал бесцветно.
– Чтобы ты отдавала себе отчёт в том, что делаешь.
– Я сама знаю, это моя жизнь, – она  сопротивлялась.
– Это не твоя жизнь. Это – твоя вторая жизнь, – усмехнувшись, проговорил Альфред. – Так что, встретимся?
– Извини, я сегодня занята. Веду ребёнка в зоопарк, – ответила Дашка, и я, наконец, смогла выдохнуть.
– Ну ладно. Тогда жди, когда у меня в следующий раз появится для тебя время, – небрежно произнёс Альфред и дал отбой.
Я понимала, что он очень раздосадован её отказом, только не подаёт вида. Триумф не состоялся. Дашка оставалась пока в моей сборной.
– Она отказалась встретиться с тобой, потому что я уже раньше договорилась с ней о встрече, – произнесла я спокойно. Однако полностью скрыть злорадство  мне не удалось.
– Она бы наплевала на вашу договоренность, если бы не я, – парировал Альфред. – Это я напомнил ей о твоём существовании, кисуля.
– Спасибо за заботу, – я раскланялась. –  Но ты забыл кое о чем. Мы с Дашкой вместе всю жизнь. Ни у меня, ни у неё нет никого ближе. И не в твоих силах это разрушить. Понятно?
Альфред расхохотался, как будто я  его не на шутку развеселила.
– Будем заключать пари, кисуля, или боишься обанкротиться? – поинтересовался он. Словно заранее знал, что все козыри у него.
–  Пожалуй, не стану обрекать тебя на голодную смерть, – в тон ему ответила я. – И ещё: не смей больше называть меня кисулей.

Мы с Дашкой встретились в пивном павильоне в час дня. На ней были шорты, не прикрывавшие ляжки. Бесцветное личико, лишенное косметики, светилось детской веселостью. Соломенные волосы она зачесала за уши.
Сейчас на вид ей можно было дать шестнадцать лет.
Обнявшись и перекинувшись парой ничего не значащих фраз, мы заказали себе пива с сухариками и сели друг напротив друга.
– Всё хорошеешь, – прощебетала Дашка, улыбаясь во весь рот. – Давно мы так вдвоём не  сидели, правда?
– Угу. И много потеряли, надо сказать. Я, как ты знаешь, люблю встречаться с близкими друзьями. Говорить о самом сокровенном, смотреть в их чистые, ясные глаза… Искренность и доверие – вот мой лозунг! – пафосно объявила я и отхлебнула пива.
Дашка посерьёзнела, уткнулась взглядом в свои коленки, и вдруг прыснула от смеха.
– Тебе смешно? – поинтересовалась я.
Она смотрела на меня с улыбкой во весь рот, без тени неловкости. Я ожидала другой реакции.
– Ну, как ты объяснишь происходящее?
– Что именно тебя интересует? – она пожала плечиками и полезла в сумочку за сигаретами.
– Не прикидывайся дурочкой, всё и так понятно.
– Что тебе понятно? – спросила она.
– То, что настоящие подруги так себя не ведут, – проговорила я, уже не маскируя своих истинных эмоций. – Ну-ка, объясни, что это за игры у вас с Альфредом?
– А то, что я люблю его, ясно? – выпалила она.
Она вскочила со своего места и нависла надо мной. Слова посыпались градом мелких камешков, которыми она меня обстреливала, как мальчишка из рогатки – зазевавшуюся ворону:
– Кирка, ты такая эгоистка, что не видишь никого вокруг, кроме своей персоны. Скажи, зачем ты меня с ним познакомила, если не собиралась отдать его мне? А если собиралась, то зачем с ним спала?
– Подожди, ущипни меня. Разве я тебе что-то должна? Вспомни, как мы сидели на шашлыках, в день вашего с Альфредом знакомства – тогда у нас были равные возможности!  Мы с ним стали встречаться спустя месяц – где ты была всё это время? Почему молчала?
– А ты сама не видела, что со мной творилось? С той минуты, когда представила нас друг другу? Ты не замечала, как мне больно слушать твои рассказы о нём? Какая же ты после этого подруга?
– А ты? Разве ты – хорошая подруга?  Пытаешься замутить  с моим парнем у меня за спиной…
– С ТВОИМ ПАРНЕМ? – её изумление, казалось, было непритворным.
Дашка, родной человечек… а впрочем, была ли она мне родной? Я обхватила голову руками и задумалась.

Дашка росла в неблагополучной семье, с периодически сменяющимися отчимами, огрубевшей матерью и младшими братьями и сестрами.
Моя семья была самой обычной: папа – начальник планового отдела,  мама – старший экономист в одном из типовых НИИ, я – единственный ребенок, не слишком избалованный. Я не видела между собой и Дашкой никакой разницы. Дашка была девочкой яркой и одаренной. Иногда, правда, её взгляд как будто застывал, и она становилась тихой, задумчивой. К подростковому возрасту это происходило с ней всё чаще и чаще.
Мы редко ссорились, но временами в ней просыпался критик, если, на Дашкин взыскательный взгляд, я поступала «инфантильно» – одно из Дашкиных любимых словечек. Не будь такой инфантильной, Кирка: Сидоров не отвечает тебе взаимностью! Эти фиолетовые колготки выглядят слишком инфантильно, Кирка, не носи их больше. И я прислушивалась к Дашке, чувствуя в ней недетскую зрелость, которой сама была лишена.
Я вспомнила, как в нашем доме отключали горячую воду, и мы ходили в ближайшую баню. Дашка тогда презрительно комментировала тот факт, что моя мама таскала с собой детскую ванночку, в которой  купала меня до второго класса.   
Дашка приходила в баню без мамы и приводила с собой малышей.
– Иди, передай Даше ванночку, – говорила  моя мама. – Видишь, в каком тазу она купает братика.
Я подходила к Дашке, волоча ванночку за собой. Дашка молча набирала в неё воды, усаживала Ванюшку и деловито начинала взбивать мыльную пену на его жиденьких волосёнках.
Иногда она брала с собой в баню стирку.

– Кирюша, – произнесла Дашка уже более мягко, прерывая мои воспоминания. – Я, наконец, нашла настоящего мужчину. Неужели ты за меня не рада?
– Да я просто счастлива! – воскликнула я, всплеснув руками.
– Не ёрничай. Ты не знаешь ему цены. Ты видишь в нём то, что видят все обыватели: у него нет ни жилья, ни диплома, ни статуса. А я… я его разглядела. Знаешь, какие у него руки? Сильные, и в то же время нежные. И когда он взял меня за руку, я поняла…
– Ты поняла, что нашу многолетнюю дружбу можно выбросить на свалку…
– А ты читала его стихи? Он – гений…
Наш бредовый диалог, наверное, слушал уже весь павильон. Но мы не обращали на это внимания.
– Дашка, я очень дорожу тобой, но если ты посмеешь…
– Ещё как посмею, – перебила меня она. –  Теперь, после того, как ты его предала, я совершенно свободна в своих действиях. Я могу быть рядом с любимым человеком! И наплевать, как моя жизнь сложится завтра. Хотя я привязана к Вадику, и тебя я очень люблю…
– Правда? – вопрос прозвучал скептически.
– Правда. Люблю и не хочу потерять, – проговорила Дашка, перегнулась через стол  и поцеловала меня в губы.
Её поцелуй был нежным и лёгким. Таким мог быть поцелуй ребёнка, трепет крыльев бабочки за секунду до полета, касание невесомых травинок.
Дашка выпрямилась, улыбнулась открытой улыбкой человека, чья совесть чиста и выбор оправдан, повесила на плечо свою сумочку, и, не говоря ни слова, летучей походкой направилась к выходу из павильона. Я смотрела, как она уходит, пока моя подруга не скрылась из глаз.

6.
Сейчас, когда я вспоминаю тот период моей жизни, мне видится, что он был наполнен необыкновенным, сумасбродным счастьем. Тогда же казалось, что зловещая связь между двоими близкими мне людьми выбила из-под меня все подпорки, заставив, вместо того, чтобы твёрдо стоять на земле, болтаться в воздухе поникшим белым флагом, согласным на все условия.
Альфред и Дашка. Дашка и Альфред…
Любил ли он её хоть сколько-нибудь? Мы не говорили на эту тему. Главное то, что их влечение было осязаемым, оно наполняло всё пространство вокруг меня. Мы больше не встречались втроем, хотя каждого по отдельности я видела регулярно.
– Кисуля, ты гордая женщина. Мне больно смотреть, как ты вибрируешь, – сказал Альфред. Он валялся на спине, положив свою кудрявую голову на мой голый живот.
– Я ещё не отошла от потрясения, – призналась я. – Ты и она – это нечто, не поддающееся моему пониманию.
– Учись вести себя, – нахмурился Альфред. – Старайся быть естественной даже в тех ситуациях, где ты никому не нужна.
– Я уже не нужна тебе?
– Ты прекрасно поняла, что я хотел тебе сказать. Твоя ревность – это не ревность вовсе. Ты просто слишком любишь себя и хочешь непременно быть вершиной нашего треугольника. Успокойся: он равносторонний.
– Ты не был в моей шкуре, – заявила я. – Тебе не понять, что я сейчас чувствую.
– Ты знаешь обо мне очень мало, поэтому не тебе судить о моей шкуре, – отрезал Альфред.
– Ну так расскажи мне то, чего я не знаю,  – попросила я.
Альфред помолчал некоторое время (он всегда делал подобные паузы, чтобы окружающие больше ценили его, как рассказчика) и заговорил:
– Когда мне было чуть за двадцать, я полюбил девушку. Это было давно, с тех пор я ни к кому не был так привязан. Мы занимались сексом круглосуточно и замкнулись друг на друге, но однажды это закончилось. Ей понравился один из моих друзей, кайфовый поэт. Я любил их обоих, понимаешь?
– И что же ты сделал? – спросила я. Мне действительно было интересно: Альфред раскрывался вдруг с необычной стороны. 
– Я уступил им свою квартиру, которую снимал в то время. Предупредил, что свалю до утра и где-нибудь перекантуюсь. Но они тоже любили меня, и поэтому позвали к себе. И я остался. Нацепил на голову шутовской колпак и фартук на голое тело и прислуживал им всю ночь.  Приготовил ванну, разливал шампанское. Моя любимая была в полном восторге, когда увидела меня в таком амплуа. А я был счастлив их счастьем. И мы спали втроём.  Вот и вся история.
– А что потом стало с девушкой? – поинтересовалась я.
– А вот это уже тебя не касается, – брякнул Альфред, – и не имеет никакого отношения к моему рассказу.
– Я бы так не смогла, – вздохнула я.
– Ты слишком любишь себя.
– Может быть, но я у себя – одна.
– Мы с Дашкой тоже у тебя – одни.
Я слушала Альфреда, проникалась смыслом его слов, и про себя искренне желала измениться в лучшую сторону и не стоять препятствием на пути своей лучшей подруги к тем крупицам её счастья, которые зависели от Альфреда.

…И началась большая игра.
Мой любовник, плохой парень, открыто встречался с моей лучшей подругой. Я была их общей наперсницей, болельщицей, союзницей… и врагом. Больше всего на свете я хотела, чтобы Дашка скончалась от аппендицита, а Альфред оказался в отделе милиции. И с той же неистовой силой я желала им успеха на этом скользком пути по наклонной плоскости. Я ненавидела их и любила. Я жила их встречами и встречами с ними.
Как они уверяли позже, им достаточно было бы одного моего «нет».  Но я его так и не сказала.

– Она требует, чтобы я не спал с тобой, – однажды заявил Альфред. Мы пили пиво в крошечной комнатёнке, которую он снял, когда закончилось лето, отняв у «плохого парня» возможность ночевать, где придётся.
– Она уже требует? Это что-то новенькое, – расхохоталась я. Иногда мне удавалось сделать вид, что мне всё равно, как там у них сложится. Изможденная страдающая душа жаждала покоя.
Наши отношения с Альфредом в этот период были нежными, как у брата с сестрой. Но за декорациями моей нежности тлел огненный шнур, готовился взрыв.
– Мы и так уже не спим, – напомнила я. – А как у вас с Дашкой?
– Да так… выкобенивается, сучка, – раздраженно проговорил Альфред.
Мы чокнулись пивом.
А через три дня, когда я была на работе, пришло сообщение на мобильник: «Кирюша, я тебя люблю!». Я помнила, что у Дашки в этот день выходной. Значение послания истолковал бы любой дурак. Я отправилась в туалет и там разревелась.
– ЭТО случилось! – возбужденно говорила Дашка, когда мы встретились  в кафе. 
– Поздравляю. Но ведь и ежу ясно, что ваша связь скоро закончится, – участливо произнесла я, позволив и себе быть «наивной».
– Я знаю, – проговорила Дашка, и предательская слезинка упала в высокий бокал. Но она быстро взяла себя в руки. Оставшееся время мы говорили о посторонних вещах.
– Что же теперь делать мне? – спросила я Альфреда. – Третий – лишний? Сколько вы ещё будете меня терпеть рядом с собой?
– Кисуля, – Альфред обнял меня, на его лице проступило что-то похожее на нежность. –  Без тебя все развалится. Вы обе нужны мне, и вы нужны друг другу, а я нужен вам. Вот и весь расклад.
Он нежно посмотрел мне в глаза, мечтая о сексе втроём. В моей груди заклокотала глухая ярость.
Вся история развития их отношений имела весьма неровную траекторию. Ещё через три дня мы с Дашкой опять разругались вдрызг, она напилась пива, бросила мне в лицо очередное несправедливое обвинение (на этот раз я оказалась «собакой на сене»), позвонила Альфреду и напросилась к нему в гости на всю ночь.

У меня болела голова. Телефонный будильник разрывался над ухом, начиналось рабочее утро, а я не могла подняться с постели. Наконец, дотянувшись до мобильника, чтобы выключить мерзкий сигнал, я посмотрела на экран и обнаружила, что это звонит Дашка.
С чего бы вдруг – после вчерашнего?
– Ну, как прошла ночь любви? – поинтересовалась я с нескрываемым ехидством.
– Альфред в милиции, – захлёбываясь слезами, сообщила Дашка. – Он звонил и сказал, что ночью, после того, как он посадил меня на такси,  квартирная хозяйка вызвала милицию, и его забрали в отделение! Нам надо бежать его выручать!
– Черта с два, теперь он твой любовник, ты его и выручай, – жестко произнесла я  и отключилась.
Я ехала на работу. Настроение было паршивое. Я не могла думать ни о чем, кроме того, что Альфред, утонченно язвительный, как Воланд, красивый, как Аполлон, и коварный, как  змей-искуситель,  в данный момент, пока я трясусь в троллейбусе, сидит за решёткой. Этот образ вытеснил даже непереносимое зрелище Альфреда и Дашки, барахтающихся  в постели – сон, который мучил меня всю ночь. 
Весь день я терзалась желанием послать всю работу подальше и поехать выкупать Альфреда у ментов. К полудню позвонил наш с Альфредом общий друг, Адвокат, назвал номер отдела милиции и требуемую сумму – тысяча с хвостиком (понятное дело, рублей, не о чем говорить) – штраф за отсутствие документов.
Меня раздирали противоречия, но я держалась.
В третьем часу опять раздался  звонок.
– Кисуля, – услышала я знакомый хрипловатый голос. – Приезжай скорее, мне плохо с сердцем.
– А вчера хорошо было? – цинично поинтересовалась я. Связь оборвалась.
Ещё через час я отпросилась с работы и побежала сломя голову на встречу с Адвокатом, задачей которого было улаживание проблем в отделе милиции. Вместе с нами потащился Джексон, как всегда, пьяный, жующий жвачку, с заплетающимися ногами. Из кармана его пиджака выглядывала грязно-белая мордочка мышки Эвиты, которая сосредоточенно тёрла лапками нос. Эта будничная деталь неожиданно подействовала на меня успокаивающе. Всё будет нормально, и Альфред выживет, подумала я.
Получив в милиции квитанцию на штраф, мы поспешили в сберкассу, где долго ломали голову, как её заполнить.
 – Господи, как его звать-то…, – бормотала я, вспоминая его настоящее имя.
– Пиши – Альфред. Какая кому, на хрен, разница, как зовут нерусского парня без документов, – отвечал Адвокат,  поторапливая меня.
– Но как его фамилия-то хоть?
Адвокат припоминал, закатывая глаза и протирая очки. Джексон спал на стуле, свесив голову ниже колен.
У Альфреда не оказалось фамилии.
– Республика? – переспрашивала я, мусоля ручку.
Альфред был «гражданином земного шара». Без паспорта.
– Таджикистан… Нет, пиши Узбекистан, – говорил Адвокат.
– Город?
– Да какая разница. Я майору тому мордастому дал пятьсот рублей, он примет и такую квитанцию, лишь бы оплатили.
Но девушка в окошке долго не хотела брать нашу квитанцию. Пришлось ублажить её шоколадкой.
Вернувшись в отдел и отдав оплаченную квитанцию, мы застали узника довольно бодрым. Он сидел в своей тесной клетушке в полном здравии, и как только открылась железная дверь, ехидно сообщил, что меня опередила какая-то его поклонница и уже привезла ему лекарств.
– Ты, как всегда, не в тему, Кисуля, – заявил этот паразит.
– Ну, как самочувствие? – не реагируя на хамство, участливо спросила я. Вид Альфреда, закованного в гипотетические кандалы, тут же поднял в душе бурю эмоций, расшевелил задавленного червячка любви к нему. Но Альфред не принял моего сострадания.
– Да пошла ты, – буркнул он. – Видишь – пою и пляшу.
Мы вышли из отдела и направились к остановке маршруток.
– А где же Дашка? – ехидно поинтересовалась я.
Мне уже было известно из первых рук, что Дашка собиралась приехать к возлюбленному в темницу, но от пережитого стресса упала в обморок, и теперь из-за слабости не может передвигаться.
Альфред метнул на меня злобный взгляд и отвернулся.
– За что тебя хозяйка-то сдала? – поинтересовался Адвокат.
Из неохотного рассказа Альфреда я составила для себя картину происходящего. Оказывается, после ухода Дашки к Альфреду ворвалась квартирная хозяйка и устроила ему выволочку: «Я ведь предупреждала – никаких шалав!». Альфред огрызался, началась перепалка, и он залепил ей пару оплеух. На её слова о том, что хозяйка вызовет милицию, Альфред брякнул что-то вроде: «Ну и вызывай, подумаешь, напугала!». Через полчаса пришли менты и забрали его с собой.
История в духе Альфреда. И не следовало его жалеть…
Я сразу отправила сообщение Дашке.
«Альфред на свободе. Я сделала это ради тебя.», – написала я.
Сразу пришёл ответ: «Спасибо, ты настоящий друг!».
А ведь так, чёрт побери, оно и было! Я была для каждого из них настоящим другом.
На остановке все разошлись в разные стороны. Адвокат поехал в офис, Альфред – ругаться с хозяйкой и забирать свои вещи, чтобы перевезти их к Адвокату, а мы с Джексоном – к Джексону.
Я знала, что Джексон с похмелья брюзглив и занудлив, что любовник из него никакой, но мне было на это плевать. Хотелось, чтобы рядом в эту ночь находился кто-то, живой и теплый. Хотя бы мышь Эвита.

Мне снился очередной тягостный разговор с Дашкой.
–  Я встретила гения! – запальчиво кричала она. – И он меня продвинет в лучшую жизнь!
–  Да куда он там тебя продвинет, – огрызалась я. – Разве что в очередь за бесплатной похлёбкой!
На последней фразе я вслух расхохоталась и проснулась.
Рядом сопел Джексон. На его голом животе сидела мышь, вытянув перед собой крошечные лапки с настоящими пальчиками. Она уже стала для меня почти родной. Невзирая на то, что покрывало Джексона оказалось запачкано мышиными экскрементами. Но ведь это его проблемы, а не мои.
Я аккуратно выбралась из лежбища, похожего на хлев, и отправилась в душ. Мне не хотелось думать ни об Альфреде, ни о Дашке. Хватит, достали оба.
Тягостный разговор с Дашкой состоялся скорее, чем мне того хотелось.
На следующий же день она написала в смс, что «нам есть о чем поговорить». Мы опять, как раньше, гуляли в парке, расцвеченном красными и жёлтыми листьями. Все было прежнее, даже мы мало изменились внешне, но непроницаемая стена стояла между нами.
– У меня проблемы в семье, – начала, наконец, Дашка, – из-за тебя.
– Да неужели? – моё удивление было непритворным.
– Все сообщения, которые ты мне  писала, все твои упрёки, наезды – читал мой муж. И он хочет развода. Я в тупике.
– Тебе следовало об этом  думать раньше.
– А тебе не следовало? С этим человеком меня познакомила ты. И ты несёшь ответственность за нашу связь.
– Дашка, с тех пор, как ты переспала с мужчиной, которого я люблю, я ничего тебе больше не должна. Избавь меня от твоих упрёков.
– Ты не понимаешь, – закричала она, внезапно останавливаясь. – Разве ты хочешь, чтобы мой Мишка вырос без отца?
– Пусть Альфред станет ему отцом, – предложила я.
– Издеваешься?
– Ничуть. По-моему, ты именно этого и хотела.
– Значит, ты – тупая дура! – выкрикнула Дашка, размазывая по щекам слёзы. – У меня жизнь рушится, я не знаю, что мне делать, а ты, лучшая подруга, отказываешься помочь! Вот ты и проявила во всей красе свою низменную душонку. Прощай!
Она повернулась и побежала, и жёлто-рыжий ураган листьев взметнулся за её спиной, как цветной шлейф легкого красного пальтишка. Я провожала Дашку взглядом, изо всех сил жалея и ненавидя её.

Незадолго до полуночи позвонил Дашкин муж Вадим. Он был не то пьян, не то  чрезмерно возбуждён, что за ним редко наблюдалось. Все-таки врач-психиатр.
– Привет, – тяжело дыша, заговорил он. – Моя жена не с тобой? У неё трубка вырублена.
– Мы только что попрощались, – не задумываясь, проговорила я, молниеносно набирая и отправляя две смс – одну для Альфреда, другую для Дашки. Срочно предупредить, крутилось в моей голове.
– А где вы были? – упорствовал Вадим.
– Там же, где всегда (я была уверена, что и Дашка на допросе даст неопределённый ответ). Вдвоём, – уточнила я.
– С которого часа? – привязывался Вадим.
– Не знаю, – взвилась я, – ты должен быть в курсе, во сколько она ушла из дома!
– Замечательно, – тяжело дыша, отозвался Вадим. – А теперь слушай сюда, сучка: Даша дома, она спит. Только что я получил твоё сообщение на её мобильник. Трогательно! Я не сомневался, что ты мне соврёшь, чтобы прикрыть подругу. Это после твоего появления в нашей жизни началось черт те что. Ты её познакомила с каким-то ублюдком. Кто он? Рассказывай всё, что ты знаешь, ты мне обязана.
– Я ничем тебе не обязана, – заорала я, не в силах больше сдерживать переполнявшие меня эмоции. – Пошел ты знаешь куда! И если речь об Альфреде, то это – мой парень, и если  бы твоя Дашка подошла к нему хоть на пушечный выстрел, её бы уже в живых не было, ясно? А подругу я выгораживаю, потому что вижу, какой ты козёл, переживаю за неё. Катись ты в…, – и я добавила крепкое слово.
Я бросила трубку, раздражённо закурила, и тут же позвонил Альфред.
– Кисуля, что означает твоё сообщение? Дашка не со мной, я её с той ночи не видел и не слышал.
– Я уже в курсе. Тут такое началось, – и я обрисовала ему ситуацию.
Альфред изобразил горячее беспокойство.
– Чёрт, какая жалость. Я позвоню ей завтра, поддержу девочку в трудную минуту. А этот кретин не причинит ей вреда?
– Не знаю. Лучше пока не звони ей. Она сама проявится, когда всё уляжется.
– Хорошо, малыш. На днях я проявлюсь. Мне нужно многое рассказать. Пока, – и Альфред повесил трубку.
Я докурила, повалилась на свой диван и разревелась, как маленькая девчонка.
Как мне не хватало его, как не хватало тех недолгих счастливых дней, когда они оба были моими самыми близкими людьми!
 
Под утро меня опять разбудил телефонный звонок. Ещё не открыв глаза, я уже почувствовала, кто звонит. Дашка.
Может быть, муж выгнал её из дома, и она с ребёнком на руках ищет, где бы приткнуть голову? А может, он покончил с собой? Или ещё что-нибудь похлеще…
– Да, – произнесла я таким тоном, что всякому стало бы ясно: меня задолбали их разборки!
– Кирюша, – Дашкин голос тонул в истерических рыданиях. – Брат Ванечка с приятелем угнали машину… Оба обдолбанные… Приятель серьёзно обгорел, а Ванька…, – дальше она не смогла говорить.
Я остолбенела.
Сила их любви оказалась более разрушительной, чем даже я могла себе представить. Сгусток неразряженной энергии смертоносной шаровой молнией ударил в обоих и, отскочив, понесся дальше, по неровной траектории, оставляя за собой выжженное поле и развороченные судьбы…

Дашка среди ночи выехала к матери, которая с остальным семейством давно жила во Мге: городская квартира уплыла из рук пьяницы-отчима, уже умершего от рака. Меня она с собой не взяла. Я осталась дома, в тоскливом ожидании звонка. Утром позвонила Альфреду, вкратце рассказала о случившемся, послушала его чертыхания и повесила трубку. Я чувствовала, что не способна работать в таком состоянии, поэтому без зазрений совести отправилась к психиатру и взяла больничный лист, в красках описав жутковатую затяжную депрессию.
Звонила Дашке, слушала, как отвечает механический голос, впадала в ещё большую тоску, пила кофе с коньяком, потом – отдельно коньяк, беспрерывно курила. Вечером выслушивала мамины сентенции о «бесстыжих пьяных мордах», которые «даже мусор не в состоянии вынести, яичницу приготовить, зато амбиций…».
В этот вечер я так и заснула с мобильником в руке.

Так продолжалось недели две. Дашка со своим горем замкнулась в тесном кругу родственников. Мы с Альфредом, как могли, поддерживали нашу подругу на расстоянии, писали и звонили. Но вряд ли это было существенной помощью. На Дашкины плечи легло всё: похороны и поминки, забота об обезумевшей от горя матери, о младших сёстрах и брате, которые, оказавшись предоставленными самим себе, тут же ушли в загул, запили и закурили, стараясь слиться из дома, где так тяжко.
Дашка сдержанно отвечала на наши сообщения и звонки, всячески подчеркивая, что ей сейчас не до нас. Вадим, по-видимому, отошел под воздействием обстоятельств, помогал жене переносить удар, стал поддержкой для неё. Я знала, что Альфред чувствует это и бесится.
– Как бы я хотела, –  сказала мне Дашка через неделю, – увидеть сейчас вас обоих! Обнять тебя одной рукой, обнять его другой рукой…
И так по-детски наивно и не замаскировано это прозвучало, что у меня дрогнуло сердце.
– Увидишь и обнимешь, я тебе обещаю, – сказала я  твердо.
«Сообщество абсолютно преданных друг другу людей…», – крутилось у меня в голове. Черт бы подрал Альфреда – ему удалось сколотить такое сообщество…
Наконец, Дашка преодолела эту тяжелую полосу, и мы все встретились. На новой квартире Альфреда.

Дашка обняла за шею меня и Альфреда, её голова покоилась на его плече, и более идиллической картинки я не могла бы себе представить. 
Мы выпили по бокалу вина. Альфред переместился с дивана на пол и сидел у наших ног. Дашка порывисто прижалась ко мне, как младшая сестрёнка или испуганный котёнок. Я гладила её плечи, чувствуя такую нежность и тоску, что не смогла бы выразить словами. Альфред положил голову к ней на колени, и она перебирала его кудри. А потом мы обе тоже переместились на пол. Дашка и Альфред поцеловались, и я почувствовала себя счастливой и несчастной одновременно. Потом Альфред поцеловал меня, а Дашка обняла и прошептала мне не ухо: «Я люблю тебя, Кирюш, если бы ты знала, как сильно я тебя люблю!». Её глаза светились в темной комнате мягким спокойным сиянием. Потом наши головы сблизились, и я поцеловала Дашку в губы. Альфред обнял нас, и губы всех троих слились в едином поцелуе, от которого мурашки пробежали по телу, таким он был пронзительным.
Дашка отчаянным движением стянула через голову платье. На ней не было лифчика. Я расстегнула блузку, пальцы не слушались, пуговицы не поддавались. Дашка помогла мне с ними справиться. Молния на юбке поддалась легко. На мне было красное бельё, на Дашке – белые стринги с чёрной розой в центре. Потом мы помогли Альфреду избавиться от футболки и джинсов. Я не могла уловить ускользающее выражение его змеиных глаз, но чувствовала, как он счастлив. Мы опять поцеловались и переместились на диван.
– Принеси шампанское, – приказал Альфред, – оно в холодильнике.
Я послушно направилась на кухню.
– Погоди-ка, – я обернулась и увидела, что протягивает мне Альфред, – кисуля, ты забыла кое-что. Играть, так по правилам.
В его руке был шутовской колпак с бубенчиками.

…А наутро она пропала.
Мы с Альфредом звонили Дашке на мобильник, но он оказался заблокированным. Дома никто не брал трубку. Я приезжала и звонила в дверь, но мне не открыли. Наконец, спустя уже дней десять, домашний телефон ожил, и истерический мужской голос, похожий на голос Вадима, ответил, что семья, снимавшая эту квартиру, съехала в неизвестном направлении. Адреса Дашкиных родственников во Мге мы не знали.  Связующая ниточка между мной и Дашкой оказалась оборванной. Дашка исчезла из моей жизни, как умела исчезать только она. 
Было очевидно, что её уход сознателен. Но нас с Альфредом мучило не то, что её нет с нами, а неизвестность. Черт её знает, что могла сделать с собой эта сумасбродка. Или, может, обманутый муж придушил её и теперь сидит в КПЗ? Но нет, он же отвечает на звонки. Значит, она сама решила свою судьбу, но как? Сбежала из семьи и налаживает новую жизнь, или покончила с собой? Дашкина хрупкая душевная организация внушала нам серьёзные опасения.
Мы с Альфредом теперь иногда встречались и, взявшись за руки,  подолгу бродили по городу. Ностальгия приводила нас на набережную, с которой всё началось, как преступников на место преступления, и мы пили там вино до темноты, глядя в серую воду, как будто из неё вдруг могла появиться русалка, а может, утопленница.
А однажды мне приснилось, что мы втроем стоим на набережной. У Альфреда в руках был свиток бумаги, и он читал стихи, в его кудрях запуталось закатное солнце, сделав их из чёрных – рыжими. Дашка села на парапет и свесила босые ноги в воду. Её белое лёгкое платье было полупрозрачным. А я смотрела на них и поражалась, как же красивы эти двое.
Время шло, и образ Дашки растворялся в нём. Она, конечно, не покинула нас навсегда, но теперь вспоминалась всё реже и реже, пока мы, наконец, не прекратили о ней говорить.

– Как ты думаешь, почему мы так долго её не вспоминали?
Мы с Альфредом идём по городу. Призраки прошлого окружают нас. Богемная компания, которая когда-то свела меня и его, распалась, люди изменились. Адвокат теперь живет в Германии, а Джексон скончался семь лет назад, нанюхавшись героина. Я тружусь психологом-консультантом и пишу третий по счету роман. Альфред заработал денег и купил себе документы, но сейчас опять на мели, его жизнь протекает зигзагообразно.
И сегодня мы, наконец, говорим о Дашке. Восемь лет спустя.
– Наверное, мы ею слишком дорожим, чтобы перемалывать бесконечно всю эту историю.
– Да. Наверное, так.
– Я бы дорого дала, чтобы узнать, что всё-таки произошло с каждым из нас. Почему так получилось.
– Тут всё очень просто. Она влюбилась в меня до умопомрачения. А я очень любил тебя, кисуля. Я понимал, что со мной затевают игру, а я устал, мне ничего этого не хотелось, у меня были другие проблемы в жизни. Но я никогда не бросал своих женщин на произвол судьбы. С того момента, как Дашка сказала, что любит меня, она стала моей женщиной. Я лавировал между вами  – знала бы ты, чего мне это стоило!
– А история с Джексоном, когда между нами возник разлад – неужели это банальная ревность? И ты не смог простить мне Джексона?
– Конечно, нет, какая ерунда! Просто я чувствовал, что увяз в наших отношениях, а мне не хотелось брать за тебя ответственность, я ничего не мог тебе дать, вот и воспользовался предлогом, чтобы от тебя избавиться.
– Альфред, ты так и остался плохим мальчишкой, – произнесла я с нежностью.
Мы остановились и посмотрели друг на друга, как будто впервые увидели. И в этот момент мне вдруг показалось, что время каким-то мистическим образом вернулось назад, и всё ещё только начинается. И мы моложе лет на десять, и чувства старые ожили, и телефон вот-вот даст о себе знать, и на экране высветится Дашкин прежний номер, который оба до сих пор помнили наизусть.
Мы обнялись и поцеловались, словно благодаря друг друга за всё, что было и что не состоялось.
Мимо прошла девчонка в красном платье и со щенком шарпея на руках. Собачья мордашка была очаровательно уродливой. Девчонка напомнила мне Дашку в юности. Как будто вся наша история вдруг прошла мимо нас, не задерживаясь, чтобы скрыться из глаз в потоке прохожих,  спешащих по своим делам.
Мы смотрели ей вслед, пока она не завернула за угол и не пропала из вида.