Он уже выходил из кабинета, когда увидел приближающегося к нему по коридору, мягко ступающего по ковру отца Феодосия, духовника его тещи.
«Что-то ты быстро смотался из больницы святой отец», – подумал он про себя, а вслух сказал:
– Здравствуйте, святой отец! Какими судьбами к нам пожаловали?
– Здравствуй, здравствуй, сын мой, – сказал батюшка.
По его бегающему взгляду было видно, что он, по-видимому, еще не сложил сумму, которую потребует как отступную за информацию, что теща выболтала на исповеди ему, этому мошеннику. Глядя на прекрасное, солидное помещение поп побоялся продешевить. Как человек лукавый и не городской, с крепкой мужицкой хваткой, он все тщательно взвешивал, но что-то ему подсказывало, что этак миллион долларов он может испросить. На первых порах.
– Хоромы-то какие, у тебя, однако, сын мой! Негоже так роскошествовать в стране, где столько нищих, сирот бездомных и голодных, слабых телом, а что еще страшней, духом.
– Да-да, – ответил он машинально. – Да, что же это мы, отец святой, стоим тут! Пожалуйте к нам в кабинет.
Он открыл дверь, которую еще не успел запереть на ключ, и пропустил отца Феодосия в кабинет. Вошел и закрыл дверь. По селектору набрал Таню:
– Танечка, мы тут с другом, давешним, отобедать решили в кабинете. Так что, если не трудно, принесите нам на двоих, супчика там, с сухариками, и салатика из капусточки, ну, и приложеньица.
– Надеюсь, Вы, батюшка, со мной отобедаете? – спросил он, обращаясь уже к святому отцу. – Я тут давеча обедать собирался. Да в компании веселей.
– Можно, можно, сын мой. Посмотрим, что тут у вас принято едать на обеды. Мы люди простые, сельские, картошечкой в мундирах да селедочкой перебиваемся, если есть, конечно. А то бывает, хлебушка поедим. Страна-то ведь нищая какая, ай-ай-ай!
И батюшка закивал головой из стороны в сторону, как китайский болванчик, сгребши бороду в кулак и изображая невероятное отчаяние.
– Ясно дело, картошечка в мундирах да селедочка, – повторил он за батюшкой. – Это дело святое для славянина.
А про себя подумал:
«Ну, старый хрен, я тебя сейчас угощу моим городским обедом, чтобы знал, как едят честные бизнесмены».
Таня его не подвела. Она по тону знала, что надо сегодня подать шефу: на сервировочном столике на колесиках стояли две тарелки дымящегося постного горохового супа с сухариками, салат из квашенной капусты и несколько кусочков ржаного хлеба. Еще пустые стаканы и бутылка негазированной “Боржоми”.
– Присаживайтесь, батюшка, отобедаем вместе.
У батюшки от такого “пиршества” отняло речь. Он ожидал всего, чего угодно, но не этого. Салат из квашенной капусты он ел только дома, так как точно знал, откуда капуста, нет ли там нитратов, да соль какая, да кто квасил, чистыми ли руками. А то кое-кто так и норовит в свой нос поганый полезть пальцами или руки не помыть, как “сходит до витру”. Суп гороховый он любил, но считал невозможным есть его вне дома, так как страшно “гонял ветры”. По той же причине он и не ел ржаной свежий хлеб.
– Благодарствуйте, сын мой, мы только недавно отобедали с моею супругою, – неожиданно сказал отец Феодосий. – А вот водички выпьем с удовольствием.
– Да, что же вы так, батюшка, никак брезгуете? Да и водичку можно заменить чем-нибудь покрепче. Для гостя такого ничего не жаль. У нас в баре все есть. Так чего вам, отец Вы наш, водочки, коньячку или пивка какого?
– Помилуйте, да что вы, – замахал поп руками. – Ну, чтобы тебя не обижать, сын мой, вот супчику съем самую малость.
И он взял ложку, чтобы поднести ко рту, как вдруг услыхал:
– А руки-то как будете здесь мыть или пройдете в общий туалет, поглядите на, так сказать, места общего пользования?
– Да зачем, в общий, тут как-то сподручней, – ответил поп.
Он открыл батюшке дверь своего личного туалета, и тот зашел в небольшой, но опрятный “нужник”, покраснев от того, что его уличили в том, в чем он сам постоянно уличал других («Руки, нехристи окаянные, не моете!» – кричал он не один раз на своих домашних).
– Н-да, чистота-то какая и ляпота, – вздохнул поп, справивши попутно малую нужду и тщательно вымыв руки душистым мылом. Он искал рушник какой-нибудь, но тут увидал какой-то аппарат с нарисованными на нем руками, нажал кнопку, и ему в руки выпала теплая льняная салфетка.
«Не, миллиона мало, – подумал поп. – Скажу, два. Этого мне хватит, чтобы долететь до Коста-Рики какой-нибудь и там еще славненько пожить, прикупить себе недвижимости какой. Чего мелочиться да растягивать удовольствие? А то вдруг, прости Господи, посадят его и все отымут? А еще, час неровен, сам сбежит в Коста-Рику или Парагвай какой? Или хуже того, отдаст Богу душу. А с Господа не испросишь должок покойничка. Так что, говорим два, и дело с концом!»
Батюшка вышел из туалета, подошел к столу, сел перекрестился, перекрестил хозяина и стол, тихо прошептал молитву и приступил к трапезе. Супец был так себе, постноват. Ни свиных ребрышек, ни какой еще завалящей живности. Один горох и сухарики. Он съел несколько ложек и отодвинул от себя тарелку.
– Батюшка, а салатец-то, из капусточки с Бессарабки, как никак, – предложил он.
– Благодарствуйте. Я, собственно говоря, к вам по духовному вопросу. Пища телесная может и подождать. Давеча я навестил матушку вашей супруги, так-с. Плоха старуха, очень плоха, значит. Я ее, как положено, соборовал. Не ровен час, до вечера не дотянет.
– Неужели так плоха? А Людмила говорила, что врач обнадежил ее.
– Да вы что, сын мой, нонешних лекарей не знаете? Они вам за деньги все, что угодно наговорят, лишь бы клиент не нервничал. Вот тогда можно и потянуть резину, то есть время, сказать, что все обойдется, что вот мы, мол, все делаем, или еще какую глупость. Ну, родичи ему денежки несуть. А клиент, глядишь, к вечеру и помер….
– Так, чем я могу вам услужить, отец святой?
– Значит так-с, Богу угодно, чтобы во имя спасения души тещи Вашей, матушки супружницы Вашей, Вы, человек состоятельный и достойный, дали денег на строительство нового храму в нашем поселке. Мои люди подсчитали, что проект этот, – он у нас уже давненько лежит, все ищем людей достойных этого богоугодного дела – по старым ценам должен был обойтись миллиона полтора.
– Чего, гривен?
– Ну, что вы, сын мой, как можно?! Долларов, до-ла-ров, повторил он раздельно для непонятливого собеседника. – Кто же это сейчас в гривнях-то считает? И, не ожидая встречного вопроса, батюшка сразу переходит к следующему своему экономическому “постулату”:
– Но, учитывая рост цен на энергоносители и прочее, мы давеча подумали, что в два миллиона, долларов, конечно, мы уложимся. Так что, дорогой Вы наш кормилец (тут святой отец несколько загнул, видимо, раздавая эпитеты наперед), мы решили обратиться к Вам с нижайшей просьбой о сноп-, тьфу ты, слово-то какое, сразу не выговоришь, значит-ся, о спонсировании нашего строительства, – наконец-то завершил поп.
В этот момент батюшка, видимо, решив, что пора дать понять своему визави, что он не лыком шит и располагает определенной информацией, стоящей эту сумму, но, одновременно, сделать это следует так, чтобы не спугнуть клиента, добавил:
– Давеча, когда я соборовал Вашу тещу, она мне как на духу рассказала все свои беды семейные, как Вы, сын мой росли, мужали, как капиталец свой сколачивали, как муженек ее, царствие ему небесное, святой человек был, так вот, как Кириллыч присно памятный спасал вас от гнева властителей как бывших, царствие им всем тоже небесное, так и нонешних. Так что, мы мыслим, сын наш, что во имя спасения души Вашей и оставления памяти доброй у потомков Ваших и потомков детей Ваших в самый раз, родимый Вы наш, дать нам вышеназванную сумму на храм Божий, как я уже сказал, и во спасение души твоей, сын мой, – закончил он, почти что по-панибратски, вновь “тыкая” ему.
Он слушал батюшку, человека святого, и никак не мог понять, как долго это племя “Господне” будет еще морочить людям верующим и богобоязненным мозги, выматывать души и рвать их сердца, стращая их карами небесными и адовыми, тянуть с них деньги, иногда – последние гроши для услады своей разжиревшей плоти.
– Скажите, батюшка, отец Федор не был случайно Вашим отцом земным? – неожиданно для себя самого задал он вопрос.
– Нет, сын мой, батюшку нашего звали Терентием, Терентием Македонычем, царствие ему небесное, – ответил батюшка, и перекрестился.
– Знавал я одного отца Федора. Очень Вы, батюшка, на него смахиваете. Так мы о чем? О строительстве? Храма? В поселке нашем? Во имя спасения души нашей? И памяти потомков наших? А что если я скажу Вам “нет”, отец Вы наш святой?
– Как же это так, как это скажете “нет”? – от неожиданности поп опешил. – Дэк, это ж быть не могет. Дэк, как же это так? А геенна огненная? А страсти господни, скрежет зубовный, смола и сила нечистая? Ты чо, не боишься всего этого? – совершенно оторопевший лепетал поп.
– Нет, не боюсь, – жестко сказал он тоном, который не оставлял места для сомнений, что можно еще что-то изменить.
– А как посадят, тады забоишьси? Как срок дадуть немеренный? – пошел неожиданно в атаку поп.
– И это за что, скажите нам, любезнейший?
– А, как, за что? А за то, а за то, шо теща твоя мне давеча рассказала.
– Так это, батюшка, никак использование тайны святой исповеди в целях корыстного обогащения? А Вы еще раз повторите все, что мне сказали, но только в деталях, что там теща моя, выжившая из ума, несла? А мы вот, в аккурат, и повтор этот запишем на видеомагнитофон да пошлем, куда надо первей Вас, батюшка. В Синод, батюшка, в Синод. Да Вы еще до этого нового ГПУ не добежите, как по электронной почте все и будет доставлено прямехонько в Синод, а то и в прокуратуру, разом. Что такое видеомагнитофон и электронная почта, слыхали, отец святой? Вон, видите, камера наблюдения, пишет все. Ну, вижу, заметили уже и слыхали. Это для порядку, чтобы таких как, ты, поп, выводить на чистую воду.
Батюшка вскочил, схватил на лету шляпу, что свалилась с ручки кресла, нахлобучил ее кое-как и дернул ручку двери, чтобы уйти. Но дверь оказалась запертой.
– Открой, – угрожающим тоном приказал он. – Открой, тебе говорю. Я в милицию сообщу, что меня тута держат как заложника.
– И кто это тебя держит? Сейчас вызову милиционера, сейчас, одну минутку….
И он направился к телефону:
– Алло, Танечка, соедините меня….
Поп замахал рукой и начал плакать.
– Нет, ничего, уже не надо, – ответил он в пустую трубку, повесил ее, подошел к попу и сказал примирительно:
– Значит так, батюшка, что тещу мою соборовали, раненько, правда, но все равно, сгодится, так вот, за это спасибо. Труд этот нелегкий, профессиональный, должен оплачиваться. Сколько я Вам должен?
– Ничего, сын мой, это служба моя Господня. Лучше выпусти ты меня отсюда. Стар я уже, ни на что не гожусь, видно.
– Да нет, еще о-го-го, мужик какой, еще, небось, и попадью свою, матушку нашу, тискаешь по ночам да за девками во дворе подглядываешь, да картинки всякие рассматриваешь. А может, мальчиками балуешься, отец святой? Это сейчас в моде. Гляди, не отставай от своих американских коллег. А что, чем мы хуже их? Ничем. Я там был, видел, все такие же, как и мы.
– Побойся Бога! – возмутился поп и несколько раз истово перекрестился.
– Ладно, отец святой. Так сколько я Вам задолжал, учитывая расходы на дорогу?
– Дэк, дэк, это, ну, – начал лепетать опять батюшка.
– Ладно, я скажу сам, а Вы только скажете да или нет, идет?
– Угу, – послышалось в ответ.
– Значит так, исповедь, штук 50. Или 60? Плюс крестины родственников. Плюс Пасха идет. Да, и соборование ж, дай Бог памяти. Да, и дорога, бензин, штраф ментам. Короче, 3000 идет?
– Чего, гривен? – как-то нерешительно спросил поп.
– Да, нет, баксов. Ну, что Вы, отец наш, как можно?! Кто ж сейчас в гривнях-то рассчитывается?
– Да, чего там, идет, – согласился батюшка, видимо чувствуя, что больше ему не обломится, и так хорошо, что живым уйдет отседова.
– Так, а теперь номер Вашего банковского счета? Сами понимаете, денег таких в карманах не ношу, да и документик будет, что за Ваши услуги я с Вами и расплатился.
Батюшка так и крякнул:
– Ти шо, зовсім з глузду з’їхав, – заговорил он шепотом и вдруг на родном языке, на котором разговаривала и его мать, и бабка, и прабабка. Обрусел поп совсем в этом совковом общаке, совсем мать родную забыл.
Видимо, как радистка Кэт, выдал-таки себя хохол. А то все по-русски да по-русски:
– Та звідки в мене валютний рахунок? Ти шо?
Батюшку шатало. Он такого оборота дел совсем не ожидал. Но, оклемавшись, через секунду вдруг сказал:
– Да можно і в гривнях. Перерахуй.
– Хоть в баксах, хоть в гривнах, а банковский счет нужен. У меня все на счету, в банке. Деньги любят счет, учет и порядок, – сказал он.
– Ах, итить твою…. – начал поп и вдруг осекся, перекрестил рот, и посмотрел на него умоляющим взглядом, мол, найди решение, не губи. Ведь сил-то, сколько и нервов потрачено. И что, все зря?
– Значит так, вот Вам, батюшка, пятьдесят гривен на дорогу. Хватит?
– Хватит, хватит, – замахал руками поп и протянул руки за деньгами. Но он так сразу не выпустил деньги из рук, а, держа купюру в руке, вдруг наклонился к попу и, глядя в глаза, тихо, но жестко проговорил:
– Берите, батюшка, и без глупостей. И чтобы Вашего святого духу тут не было через пять минут.
Он открыл дверь, и батюшка вылетел в коридор как ошпаренный, напоследок все-таки испортив воздух, – супец сработал.
Он закрыл дверь и пошел, включил кондиционер. Вышел в туалет, сполоснул рот, посмотрел на свое отражение в зеркале – и ужаснулся: на него смотрел совершенно чужой человек со злым, колючим взглядом. Он видел когда-то такие лица в кино, но не ожидал, что сам может быть таким. И тут он понял, что ничего, ничего у него не выйдет, если он не избавится от этого взгляда, от того, что делает его взгляд таким. Как, как он сегодня будет разговаривать с ней, если этот чертов его норов так и лезет из всех щелей?
– Может быть, если она будет рядом, я буду другим? А когда ее не будет, я буду опять таким? Что делать, как найти этот путь к прозрению, как стать таким вот дураком, чтобы в моих глазах отражались только улыбка, море, цветы и глаза любимой женщины? Как?
Его состояние можно было охарактеризовать как отчаяние пополам с неимоверной решимостью измениться, изменить себя и все вокруг. Но может ли он изменить этот мир со всеми его проблемами, мерзостью, подлостью и ничтожеством?
– Начнем с себя, – вслух произнес он, и посмотрел на часы.
До совещания в конференц-зале оставалось немногим более получаса. Да, задержал его этот пройдоха. Но и повеселил. Правда, взгляд что-то после этого веселья оказался не очень радостным.
Сел к столу, достал рабочий дневник, быстро внес несколько записей, еще раз напомнил Тане, что совещание в три в конференц-зале, встал, размялся, покрутил руками, ногами, головой, сделал несколько дыхательных упражнений. Потом сел на пол в позе лотоса и застыл: он медитировал на запах ее духов! Он вдруг почувствовал, как его рот расплывается в блаженной улыбке, потому что он явственно почувствовал нежный мимолетный аромат, исходивший от ее плаща, легкого шейного платка. Потянул носом, раздув ноздри, и громко расхохотался. Потом вскочил, как будто где-то внутри у него была пружина. Открыл глаза, оглянулся вокруг и вдруг четко понял, что он самый счастливый из всех людей, которых он когда-либо знал. У него была она, а он был у нее! И теперь их никто никогда не разлучит, чего бы ему этого ни стоило.