Поэзия за гранью нервного срыва

Эдуард Кулемин
Шестикрылый (Шерстерылый – в модернизированном варианте) Серафим на судьбоносном перепутье сумел-таки вырвать грешный язык из уст гипотетического поэта и водвинуть туда жало змеи. Имплантированная мудрость гада ползучего возымела действие. Поэзия начала функционально мутировать от генерации активно воспевающей «души прекрасные порывы» к генерации агрессивно подавляющей - «души прекрасные порывы» (от глагола душить). Причем, если ранее садо-мазо-коллизии наблюдались, как правило, в интимных отношениях между Поэтом и Музой, то последнее время все чаще объектом перверсии этих спаринг-партнеров являются внешние этические и эстетические факторы риска. Натренированные в самоистязании стихотворцы направляют свою неукротимую сексоциальную агрессию на тот самый «грешный язык», которого по преданию их насильственно лишил посланник свыше, но который даже в ампутированном состоянии аккумулирует некую квинтэссенцию бытия. «Язык мой – враг мой!» - возопил наделенный необузданным воображением менестрель экзекуции и, наступив на горло собственной песне, кинулся в психологическую атаку.
В сегодняшней литературной ситуации наметилось целое направление в стихосложении, представители которого разрабатывают поэтическую жилу, пролегающую «по ту сторону добра и зла». Характерной чертой здесь является то, что поэт в процессе осуществления своей сверхзадачи (миссии) имеет неограниченные полномочия по отношению к окружающей действительности, вплоть до полного ее метафизического разрушения. Алина Витухновская, призывая к уничтожению реальности, декларативно заявляет: «Осуществлением Абсолютного Гуманизма является ситуация абсолютного Ничто, когда не прольется уже та самая «слезинка ребенка», по поводу которой так долго и безжалостно рефлексируют плодящиеся «гуманисты».
Авторы новой «сверхчеловеческой» волны явно пытаются опровергнуть тезу «гений и злодейство несовместимы». Показательным в этом плане является творчество Ярослава Могутина. Его «испражнения для языка» буквально манифестируют «право на жестокость». Правда, как пишет в предисловии к могутинской книге «Термоядерный мускул» Жан-Клод Маркадэ, «Супермогутин если убивает, казнит, четвертует, подвергает пыткам, то либо в сексуальных пытках-ристалищах, либо в его представлении, в его лихорадочном воображении».
В современном обществе творческая личность подобного плана являет собой некий психосоциальный гибрид Чикатило и Штирлица. Постигая «страшные» запредельные стороны человеческой сущности, поэт проникает в недра патологического сознания. «Маньяки чувствуют загадку человека, - пишет Э.Лимонов в книге «Другая Россия», - и в своем, конечно, духе, пытаются ее разгадать, безжалостно потроша мясную куклу, возможно, ищут душу, ищут смысл, и каждый раз бывают разочарованы.» Данная цитата в какой-то степени дает ориентиры к восприятию «безпощадного» стиля. «Убей свою возлюбленную, чтобы сохранить любовь, – призывает очередной садист-речетворец. - Вырви сердце и съешь его. Возвеличь ее подвиг. Подари ей белую хризантему эякуляции. Разверни, как знамя, окровавленную изнанку вашего единения. Вперед - к заблуждению! И уже не важно в какую сторону полетит твой смертоносный плевок со смещенным центром тяжести.»
Существуя в отформатированном социуме, поэт-потрошитель со своими явными отклонениями в восприятии действительности зачастую вынужден мимикрировать, одевать повседневный камуфляж, и не для того, чтобы выжить, а для того чтобы осуществить свои тайные замыслы. Он, как Штирлиц в тылу врага, носит ненавистный ему мундир, совершает чуждые его натуре поступки, но знает, что это необходимо для достижения экзистенциальной победы. Подобно Чикатило поэзоманьяк вынужден имитировать нормальность своего существования, стремясь оставаться незамеченным на пути к своей вдохновляющей «жертве».
Таким образом, с одной стороны вывернутый наизнанку «гений» буквально влезает в «шкуру» злодея, в своем творчестве культивируя эстетику «звества». С другой, принимая правила этой «душераздирающей» игры, литературный агрессор приговаривает себя к пожизненному наказанию, самовольно выбирает нелегкую участь изгоя и маргинала.
В условиях тотального логотеррора, освободившись от оков разума, поэзия выходит на тропу войны. Муза-воительница поясом шахида венчает новоявленных лириков у входа в храм искусств. Жажда красивой смерти ощущается в экстатическом пульсе их атакующего стиля. Безрассудство поэтики возрождает некогда утерянный ею патетический потенциал. «Шлите нам проклятия!» - этот самоотверженный призыв Ассоциации Проклятых Поэтов имеет вполне благородный посыл – «Избавим мир от скверны.» Скрытый смысл этого воззвания исполнен жертвенностью, в его далеком отголоске угадывается до боли знакомое «вызываем огонь на себя». Превозмогая чувство меры поэт-экстремист пытается достичь того самого БЬЮЩЕГО ЧЕРЕЗ КРАЙ.
И вот уже в корявом месиве битвы за эфемерное образуются зародышевые сгустки победоносных строк. Смыслосодержащие клетки делятся на глазах, образуя ассоциативный выкидыш будущей интерпретации. Кишащее словообразованиями литературное месиво разрастается до состояния самотворящего текста. Атакуя позиции здравого смысла, текст-камикадзе направляет взыскующую мысль автора на самоубийственную стезю. Целевое предназначение – задеть за живое. Высшая мера инакомыслия выводит статус авторского произвола к категории “неподсуден”. При подписании окончательного приговора литературе в формулировке “убить нельзя помиловать” запятые так и остаются не расставленными, потому что в арсенале искусственным путем шагающего по трупам наличествует только восклицательный знак.